Текст книги "Человеческое тело"

Какой же он идиот! Хотел показать, что чего-то стоит, а в итоге, как всегда, оказался в дураках. Йетри переполняет стыд, хочется провалиться сквозь землю. Пусть сами ставят себе музыку! Все равно они ничего не понимают. Йетри глядит на сослуживцев и внезапно чувствует, что ненавидит их так, как когда-то ненавидел ребят из Торремаджоре. Они тоже ни фига не понимали в музыке, слушали только то, что передавали по радио, слащавых итальянских певцов.

Он сжимает пластиковый стаканчик и с яростью швыряет в угол. Уходит из Развалины. Ночи становятся все холоднее, а он в одной футболке. Ну и фиг с ним! Засунув руки в карманы, он идет к телефонам, еще не поздно позвонить маме. А ведь он чуть не забыл, голова была занята этой дурацкой вечеринкой. Навстречу попадаются ребята. Идите, идите, все равно там ничего веселого нет.

У телефонов он видит Рене. Сержант расхаживает туда-сюда и курит.

– Ты чего гуляешь без фонаря? – спрашивает он Йетри.

Тот пожимает плечами.

– Не потеряюсь, – говорит он. – А ты чего не остался?

– Слишком много народу, – отвечает сержант.

Выглядит он подавленным и напряженным. Наверное, потому что их поездка вовсе не похожа на прогулку. Но сейчас в душе у Йетри нет места для страха, ему на все наплевать, он слишком расстроен, чтобы испытывать другие чувства.

– Тебе надо позвонить? – спрашивает он.

– Мне? Да нет. – Рене проводит ладонью по бритому черепу. – Нет, не надо. Ну, до завтра! Постарайся отдохнуть!

Он быстро уходит, старший капрал остается в одиночестве. Ночью на базе стоит такая тишина, какой он никогда не слышал: молчат двигатели машин, молчат человеческие голоса, молчит природа – птицы не щебечут, сверчки не поют, речек поблизости тоже нет. Ничего. Полная тишина.

Звук маминого голоса вызывает у него в душе бурю чувств, и теперь что-то как будто сжимает ему горло.

– Живот больше не болит?

– Мам, это было давно. Все нормально.

– Голос у тебя грустный.

Что поделать, от мамы ничего не скроешь. У нее словно есть рецепторы, улавливающие малейшие оттенки звучания его голоса.

– Я просто устал, – говорит Йетри.

– Я так по тебе скучаю!

– Мммм…

– А ты по мне?

– Черт побери, мне уже не восемь лет!

– Знаю, знаю. Не надо так говорить! В восемь лет ты был просто чудо.

А теперь? Теперь он кто? Он вспоминает, что даже мама не могла слушать его музыку, и чувствует, что зол на нее. Длится это не больше секунды. Мама все твердила: это шум, а не музыка, у тебя заболят уши. Однажды она сказала что-то резкое о “Megadet”, и он обозвал ее старой дурой. А в ответ получил такую затрещину, что повернулся на месте, и больше ничего подобного себе не позволял.

– Мам, несколько дней я не смогу тебе позвонить.

– Почему? – сразу же заволновалась она. Словно упрекает сына за то, что от него никак не зависит. – Сколько дней?

– Дней пять или шесть. Как минимум. Тут будут чинить телефонные линии.

– Зачем их чинить, если они работают? Нельзя их просто не трогать?

– Нельзя.

– Если работают, трогать не надо.

– Ты в этом ничего не понимаешь, – резко отвечает Йетри.

Мама вздыхает:

– Это правда. Не понимаю. Но я буду переживать.

– Не надо переживать. Здесь ничего не происходит.

– Когда твой ребенок далеко, всегда переживаешь.

Йетри еле удерживается от того, чтобы рассказать ей, что на этот раз, только на этот раз она совершенно права. В прошлом – нет, десятки ночей, которые она провела без сна, с бьющимся от волнения сердцем, надо было спать – он всегда был куда более разумным, невинным и послушным сыном, чем казалось маме. Догадайся она об этом, она бы наверняка испытала разочарование. В ее сыне нет ничего особенного, он такой же, как все.

– Мне пора, мам.

– Нет, погоди! Ведь в ближайшие дни ты не будешь звонить. Расскажи мне еще что-нибудь!

Что ей рассказать? Все, что он мог рассказать, причинило бы ей боль. Что он ее обманывает и говорит, что здесь вкусно кормят? Что он влюбился в женщину, в свою сослуживицу, а она называет его “мальчишкой”? Что завтра им предстоит отправиться в район, контролируемый талибами, и он готов от страха наложить в штаны? Что сегодня утром он видел отрубленную голову, а потом накатила такая тошнота, что его вырвало и весь завтрак оказался у него на ботинках, а сейчас, как только он закрывает глаза, мертвое лицо сразу встает перед ним? Что порой ему грустно и пусто, что он чувствует себя старым – вот именно, старым, в свои двадцать лет, и не верит, что когда-то он был просто чудом? Что все обращаются с ним, как с последним дураком, что здесь он не нашел ничего из того, что надеялся найти, а теперь он и сам не знает, чего ищет? Что он ее любит и страшно скучает, что она для него главное в жизни, единственная, кто ему дорог? Он даже этого не может ей сказать, потому что он уже взрослый, потому что он солдат.

– Мам, мне правда пора!

Торсу соврал врачу, но это была ложь во спасение. Ему не хотелось единственному из всего взвода сидеть себе спокойно на базе, пока остальные пересекают долину. Вернувшись, они стали бы относиться к нему, как к симулянту, а для него ничего страшнее нет. Поэтому он заявил, что чувствует себя лучше и вообще он в отличной форме, поклялся, что последние трое суток стул у него нормальный (на самом деле утром стул был опять жидкий), и подписал бумагу о том, что он здоров. Когда доктор взял градусник, чтобы измерить ему температуру, Торсу сказал, что лучше сделает это сам, а потом соврал, что у него тридцать шесть, хотя на самом деле у него было тридцать семь и пять. Градусом больше, градусом меньше – что это меняет? Ему повезло, сегодня доктор был занят своими мыслями и явно старался закончить осмотр как можно быстрее.

– Значит, мне можно поехать вместе со всеми?

– Если хочешь – да, я не вижу препятствий.

– Думаете, нам там туго придется?

Доктор глядит куда-то вдаль. Не то чтобы они подружились, но теперь, после того как Торсу приходил в медпункт каждый день (он сразу заметил, что доктора и женщину из спецслужб что-то связывает!), они друг другу не совсем чужие. Вместо ответа Эджитто сует ему в руку две упаковки парацетамола и велит идти.

С тех пор как он официально выздоровел, Торсу расстался с ненужными страхами вроде той истории с ногой – сейчас самому Торсу она кажется полным бредом. Однако на всякий случай он взял у хозяйственников сантиметр и несколько раз измерил нижние конечности, от пятки до бедра: обычно у него получалась разница где-то в полсантиметра, но это его не очень пугает.

А вот по-настоящему его пугает молчание, которым Tersicore89 наказывает его после ссоры. Она не ответила ни на одно сообщение, даже когда он написал, что ему предстоит участвовать в операции и провести несколько дней в пустыне, немного преувеличив опасность. Он уже начинает терять надежду. Ему так грустно, что он даже не пошел в Развалину взглянуть на вечеринку. После того как Чедерна выставил его из палатки, он уселся перед входом, прямо на земле. Скрестил ноги, положил на них компьютер. Рядом с профилем Tersicore89 написано “offline”, но он не верит. Он почти уверен в том, что она читает его письма. Как раз в это время они обычно и разговаривают – вернее, разговаривали.

THOR_SARDEGNA: может, поговорим?

TERSICORE89:

THOR_SARDEGNA: я тебе уже писал, что извиняюсь, много раз писал, что еще я должен сделать? я болел, все люди, когда болеют, иногда несут чепуху

TERSICORE89:

THOR_SARDEGNA: прошу тебя, напиши что-нибудь, хоть обругай меня! Дай мне знать, что ты меня читаешь

TERSICORE89:

THOR_SARDEGNA: я боюсь завтрашнего дня. мне нужно с тобой поговорить

TERSICORE89:

THOR_SARDEGNA: какая же ты эгоистка!

Его слова уже дважды покрыли весь экран сверху донизу: то он просит прощения и умоляет отозваться, то яростно нападает на нее. Фантазия почти исчерпана, уже минут десять он ничего не пишет, сидит, положив подбородок на руки, и только яростно лупит по клавиатуре всякий раз, когда экран гаснет. Вечером, как обычно, температура поднимается, мысли путаются – Торсу уже привык.

Из темноты возникает какой-то солдат, Торсу вздрагивает:

– Кто там?

– Йетри.

– Дурак, ты чего бродишь один в темноте?

Замерзший Йетри растирает руками голые предплечья.

– Так, гулял.

– Без фонарика? Ну ты даешь!

Тот пожимает плечами.

– Пойду спать, – говорит он, – вечеринка – полный отстой.

– Не входи в палатку!

– Это еще почему?

– Чедерна велел никого не пускать, – говорит Торсу. – Он там с Дзампой.

– С Дзампой? И чем они занимаются?

Торсу отрывает глаза от экрана и смотрит на темную фигуру Йетри.

– А ты как думаешь?

Йетри не шевелится.

– Ты чего? – спрашивает его Торсу.

– Ничего.

После этого Йетри наконец-то вновь исчезает в ночи. Вот дает… Торсу снова молча смотрит на монитор, не подающий признаков жизни.

THOR_SARDEGNA: если нужно, я готов ждать всю ночь

TERSICORE89:

THOR_SARDEGNA: не уйду, пока ты мне не ответишь

TERSICORE89:

Он смотрит, как загружается страница, ждет ответа – ничего.

– Нет, – шепчет он. Никто его не слышит, но он продолжает твердить: – Нет, нет, нет, нет… нет. Прошу тебя, умоляю, нет!

Первый старший капрал Анджело Торсу не просидит перед компьютером всю ночь, как обещал, но еще полчасика выдержит. За это время Чедерна и Дзампа как раз закончат то, чем они занимаются в палатке, а Йетри уйдет куда глаза глядят, не раз рискуя свалиться и сломать себе шею. Он попытался заплакать, но у него и это не получилось. Он даже не может погоревать как следует. А сейчас он потерялся, боится, что не найдет дорогу обратно, в расположение “Чарли”, ему кажется, что он забрел туда, где еще никогда не бывал. Он видит палатку, огонек и идет на свет. Подходит ближе. Приподнимает полотняную дверь и заглядывает внутрь.

– Йетри, братишка! Заходи! Иди сюда!

Ди Сальво возлежит на горе цветных подушек, без футболки и без ботинок. Из-за распаленной решетки электрического обогревателя горячий воздух дует ему прямо в лицо, одна щека совсем красная. В палатке стоит густой дым, ложащийся в воздухе слоями.

– Abib, this is Roberto. My friend. My dear frien[2]2
  Абиб, это Роберто. Мой приятель. Мой хороший приятель (англ.).


[Закрыть].

Он говорит как вконец обкурившийся. Абиб здоровается с Йетри и снова закрывает глаза. Двое других переводчиков даже не шелохнутся.

Йетри нерешительно приближается. Стараясь не наступать на разбросанные по полу вещи, он подходит и садится рядом с Ди Сальво. Механически берет у него косяк, подносит к губам.

– Глубокий вдох. Молодец. Не выдыхай, сколько можешь. Вот увидишь, сразу расслабишься. Пошло, а? Это особая трава.

Старший капрал снова затягивается, еще и еще. Поначалу он ничего не чувствует, разве что тянет покашлять. Даже трава его не берет – он просто мальчишка. Внезапно накатывает дремота. Он сопротивляется. Хочется заполнить дымом все легкие, чтобы не осталось свободного места. Долгая, обжигающая затяжка.

– Yessssy – шепчет Ди Сальво совсем рядом с его ухом.

Статуя, о которой рассказывал Ди Сальво, стоит на столике с тремя ножками, рядом – распотрошенные сигареты, оставшийся табак, ароматическая палочка, от которой висящий в воздухе запах не становится приятнее. Йетри смотрит на статую. Грубо вырезанная деревяшка, волосы из сухой соломы. Он снова затягивается, стараясь как можно дольше не выдыхать. В старших классах он соревновался с ребятами, кто дольше задержит дыхание, у них это называлось “Круг смерти”. Пока косяк не попадет опять в твои руки, выдыхать не разрешалось. Иногда в игре участвовало десять – двенадцать человек, кто-нибудь нарочно медлил, тогда лица у всех краснели, багровели, синели. Йетри резко выдыхает, откашливается. Внезапно он видит, как Чедерна утыкается лицом между ног у Дзампьери, а та раздвигает колени, постанывая от наслаждения. Йетри снова затягивается, задерживает дыхание. Ну вот, пошло. От марихуаны у него всегда пересыхало во рту, в школе было то же самое, да и вкус у нее противный. Чтобы избавиться от него, он выпивал по три литра холодного чая. Абибова статуэтка глядит на него желтыми глазами, это просто сгнившая деревяшка, на рынке в Торремаджоре марокканцы торгуют похожим барахлом. Когда мама брала Йетри с собой на рынок, она разрешала ему покупать все, что захочется, все-все, лишь бы он улыбнулся. Он это понял и начал этим пользоваться. В восемь лет он был просто чудо. “Какое чудо!” – восклицает Чедерна. Теперь он заберет у него все – все, что осталось. Мерзкие, поганые предатели! Йетри показывает статуе язык, показывает язык смерти. Пусть приходит за ним, ему наплевать! Ди Сальво хрипло смеется и тоже показывает язык.

– Беееее! Ууууу! Беееее!

Они животные и кричат, как животные. Дразнят смерть и чуть не лопаются со смеху.

– Брррр! У-у у-у у-у… Уээээ!

Ди Сальво говорил, что от этой травы начинаешь чувствовать все, все вокруг. Ерунда. Йетри чувствует только тоску – все сильнее, все горше. Палатка окутывает его со всех сторон, стоящая неподалеку гора склоняется над ним, ночь надвигается на него все ближе – все хотят раздавить его, словно ящерицу. Зрачки закатываются, голова тонет в уютных подушках.

– Молодец, вот теперь ты молодец! Видал? Эта трава особая.

Часть вторая
Долина роз

* * *

На заре конвой медленно вытягивается вдоль дороги, от головы до хвоста – пара километров. Погрузка на плацу прошла быстро, несмотря на заминки в последний момент и недисциплинированность афганских водителей: они вдруг отказались разбирать подобие лагеря, в котором прожили последние месяцы, – сначала сами подняли шум, а теперь им словно было жалко расставаться с палаточным городком и грязью. Полковник Баллезио произнес несвязную и не вполне внятную речь, смысл которой сводился к пожеланию солдатам доставить обратно на базу свои волосатые задницы в целости и сохранности. Все еще не до конца проснулись, но изображали из себя бравых вояк. Последние наставления были выслушаны в полном молчании, потом прозвучала команда “вольно”, и вскоре колонна выступила. Всего полсотни машин, военная техника и гражданские грузовики – Ирене Саммартино смотрит, как они удаляются от базы.

Бронированную машину медпомощи, в которой едет Алессандро, легко узнать по нарисованному сзади красному кресту Ирене не сводит с нее глаз до тех пор, пока машина не исчезает на горизонте в дрожащем раскаленном воздухе. Ей грустно, а еще она неожиданно испытывает горечь оттого, что больше не увидит лейтенанта. Дня через два она тоже отбудет с базы, и вряд ли они встретятся вновь, жизнь и так была с ними слишком щедра.

Прошлой ночью она выскользнула из спального мешка, пробралась к раскладушке Алессандро, но не успела она до него дотронуться, как он резко ее остановил:

– Это все ты, верно?

Она замерла неподвижно посреди палатки, на ничейной территории между двумя постелями:

– Не понимаю, о чем ты.

– Ирене, ты посылаешь людей на смерть. Я хочу, чтобы ты это поняла до того, как все произойдет, потому что так у тебя не будет никакого оправдания.

Подобные обвинения, услышанные от него, очень больно ранили Ирене. Но она постаралась не выдать себя.

– Я просто делаю свою работу. Я такой же винтик механизма, как и все. Я же тебе объясняла.

– Сейчас ты мне скажешь, что ничего не решаешь. Что ты просто выполняешь приказ. Ирене, я хорошо тебя знаю. Ты прирожденный манипулятор.

– Я никогда и никем не манипулировала!

– Да? Неужели? Странно, я помню совсем другое.

– Что ты помнишь?

– Что я помню? Что я помню, Ирене?

– Ты хочешь сказать, что я манипулировала тобой?

– А когда ты ходила повсюду с обиженным видом – это ты помнишь? Ведь к тому времени мы уже несколько месяцев – месяцев! – как расстались! Кружилась вокруг меня, словно назойливая муха, не давала проходу. Шагу не давала ступить! Не говоря уже о том, как ты… Ладно, проехали. Но на этот раз все куда серьезнее. Ты превзошла саму себя.

Ноги Ирене, стоящие на холодном полу, замерзли, холод постепенно разлился по икрам, коленям, поднялся по всему телу. Она прошептала:

– Жаль, что ты так думаешь!

Она робко протянула руку к голове Алессандро – туда, где должна была лежать его голова, но он так резко дернулся, что она мгновенно убрала руку. Залезла обратно в свой спальник и долго не могла уснуть.

Теперь Ирене Саммартино жалеет, что все так кончилось. Надо было поцеловать его сегодня утром, схватить рукой за подбородок и прижать его губы к своим. Она уверена, что он посопротивлялся бы недолго, а потом был бы ей благодарен.

Часовые на башне машут руками, прощаясь с конвоем, но никто на них не оглядывается, с этой минуты солдаты думают только о дороге.

– По-вашему, им грозит опасность? – спрашивает Ирене у полковника.

Не раскрывая рта, он проводит языком по внутренней поверхности щек. Ирине следит за тем, как язык, словно невидимый червяк, проползает у него по лицу. Правой рукой Баллезио хватается за гениталии и встряхивает их.

– Извините, – говорит он Ирене, – это от сглаза! Будем надеяться, что Господь их пощадит.

Уже почти день, лейтенант Эджитто ждет, пока потеплеет, чтобы немного раздеться. Водителем ему прислали гвардии старшего капрала Сальваторе Кампорези, но до сих пор они почти не разговаривали. Сидя на заднем сиденье, Эджитто внимательно разглядывал Кампорези, пытаясь по внешности угадать его характер: глубокие залысины по сторонам головы, аккуратная бородка, длинные, как у женщины, ресницы, крепкие бицепсы – словно под кожей спрятано по картофелине. Нормальный парень, выглядит моложе своих лет, отличный стрелок. Таких, как он, много. Эджитто понимает, что Кампорези было бы веселее ехать с ребятами в одной из “Линче”, идущих впереди или позади, но ничего не поделать: приказ есть приказ, распоряжение есть распоряжение, воинское звание есть воинское звание.

Сзади, в большом ящике, где лежат носилки, оборудование для оказания первой помощи и несколько пакетов с кровью разных групп, которые, как надеется Эджитто, ему не понадобятся, едет переводчик Абиб. С ним Эджитто тоже не очень хочется говорить, так что тишину в машине нарушает лишь глухое ворчание двигателя да шум перемалывающих камни шипованных шин.

Они едут со скоростью пешехода – в буквальном смысле, – потому что в голове колонны идут саперы и проверяют дорогу. В то мгновение, когда “скорая помощь” пересекла невидимую границу безопасной зоны, Эджитто почти физически ощутил перемену, в нем словно проснулись мириады нервных окончаний, которые он считал давно умершими.

– Здесь начинается красная зона, – сказал он сам себе.

Кампорези причмокнул губами.

– Интересно, доктор, сами-то они об этом знают?

Карта, напечатанная на глянцевой бумаге, лежит на панели перед водителем, лейтенант берет ее – главным образом, чтобы отсвечивающее от бумаги солнце не слепило глаза. Он рассматривает сложные изогипсы, взглядом следует по дороге, изображенной в масштабе 1:50 000. Сейчас им предстоит пересечь длинный ненаселенный участок, на котором присутствуют группы строений, обозначенных словом “развалины”. Дальше – там, где долина становится извилистой, как кишки, попадаются деревни, расположенные неподалеку друг от друга. От Богаля до Гозиная – сплошное скопление черных точек. “Если нам готовят сюрприз, это случится здесь”, – сказал вчера вечером во время их последней встречи Баллезио, беспрерывно заглатывая купленные на базаре орешки кешью и сплевывая в кулак темную скорлупу. Полковник тыкал пальцем в Галарвай. Когда свет падает на карту под определенным углом, до сих пор виден след подушечки пальца.

Однако полковник ошибался. Колонна проходит мимо последнего дома в Гозинае, не встретив ни одной живой души. Впереди открывается широкая равнина. Эджитто совсем не узнает эти места. Видимо, когда он пересекал долину в обратном направлении, его мысли были заняты чем-то другим или он очень нервничал.

В полдень конвой поворачивает под прямым углом, и лейтенант видит, насколько цепочка растянулась. Облако желтой пыли, окутывающее машины, придает всей картине сказочный вид. Словно бегущее стадо бизонов, думает Эджитто, стадо, подчиняющееся порядку. Тошнотворно воняет соляркой: он еще различает запах, хотя и знает, что скоро его рецепторы откажутся его воспринимать. Из чего вовсе не следует, что вонь исчезнет.

Они двигаются по руслу высохшей реки – в течение тысячелетий она текла по долине, а потом пропала где-то в глубине. Дорога идет чуть под уклон между двух откосов, которые становятся все отвеснее и выше. Местность кажется безопасной, машины набирают скорость. Кампорези очень старается, но всякий раз, когда он хватается за тормоз, машина резко дергается. С противоминной бронеплитой она стала еще тяжелее, а амортизаторы слабые. Из-за убаюкивающей, одуряющей тряски, раннего подъема и резкого падения давления лейтенант Эджитто не выдерживает, голова падает вперед. Он засыпает с открытым ртом.

Когда он просыпается, они стоят на месте. Солдаты бродят вокруг машин, не отходя далеко. По сторонам, впереди и в зеркало заднего вида Эджитто видит только рыхлые рыжеватые горы. Карта сползла с коленей на пол, и чтобы достать ее, надо отстегнуть ремень и засунуть руку под сиденье. Но сейчас лейтенанту неохота заниматься этим.

Ему даже не нужно спрашивать Кампорези, почему они остановились. Он и сам догадался, а по обрывкам фраз, доносящихся по рации, картина окончательно проясняется. Саперы обнаружили СВУ и сейчас пытаются его обезвредить. Вообще-то ничего из ряда вон выходящего в этом нет – в Афганистане мин не меньше, чем тыквенных семечек на грядке, – но одно обстоятельство пугает: якобы мину видно невооруженным взглядом, почва перекопана недавно и не полностью ее покрывает. Выводов из этого можно сделать много, но из того, что хотел донести до них враг, лейтенанту понятны прежде всего следующие три пункта: 1) мы знаем, откуда вы идете и куда направляетесь; 2) мы предупреждаем: для вас это последняя возможность вернуться обратно и дать нам с водителями грузовиков решить все вопросы между собой; 3) с этой минуты вам будет весело.

Много лет спустя, вспоминая эту минуту, Эджитто придет к выводу, что именно здесь, когда было обнаружено первое СВУ, солдаты окончательно расстались с иллюзией, будто все пройдет гладко, без сучка и задоринки, и поняли, во что они вляпались. Естественно, пока что никто вслух об этом не говорит. Одно дело – внезапно растерять оптимизм и осознать, что никакого повода для него и не было, и совсем другое – испытать мрачное предчувствие. Уныние распространяется мгновенно, как вирус, а военные не могут себе позволить поддаваться унынию.

Напряжение не выплескивается в словах, но находит иные пути: Кампорези барабанит пальцами по рулю так, что лейтенанту становится дурно. Кампорези пытается выбить сложный ритм, но постоянно сбивается. Даже если не прислушиваться, все равно начинаешь нервничать. А на Эджитто внезапно нападает голод. Странно, уже несколько месяцев у него нет аппетита – из-за невкусной пищи и избытка серотонина за время командировки он сбросил почти шесть килограммов, но сейчас, когда в пыли перед ними лежит бомба, которая ждала их, ждала лично его, пищеварительный аппарат подает мозгу сигнал опасности, словно тело решило подготовиться к тому, что произойдет, и накопить силы на случай тревоги.

Он оглядывается, ища глазами, что бы съесть, и обнаруживает на носилках остатки НЗ – кто-то из его спутников уже перекусил.

– Это твое? – спрашивает он Абиба. Переводчик жестом приглашает его угощаться.

Эджитто вытаскивает из НЗ все, что осталось съедобного: крекеры, консервы из скумбрии, сгущенку. Он не может удержаться даже при виде остатков голландского сыра, на котором ясно виднеются следы зубов Абиба. Не наевшись, Эджитто открывает банку равиоли с мясом, которые вообще-то полагается разогреть. Проглатывает содержимое как есть – холодное и безвкусное. Набивая живот, он равнодушно следит за тем, как препираются два бурно жестикулирующих солдата. Того, что стоит на башне, он знает, это Анджело Торсу, у него была острая кишечная инфекция (несколько дней назад Эджитто даже собирался отправить его в Герат – проверить, не подхватил ли тот бруцеллез или что похуже). Другого парня, держащегося за дверцу стоящей впереди “Линче”, он видел много раз, но как его зовут, не помнит.

– Это кто? – спрашивает он Кампорези, указывая пальцем на парня.

– Франческо Чедерна. Не обращайте внимания. Он у нас чокнутый.

За время немногочисленных встреч с Чедерной Эджитто составил о нем представление как о человеке нервном и несдержанном, из тех, кто обычно лезет в драку в баре, простом парне из народа, – сестра Эджитто полагает, что в армии только такие и служат. Во взгляде Чедерны есть что-то пугающее, и мигает он чаще, чем нужно.

Эджитто догадывается, что Чедерна ругает Торсу. Напряжение нарастает, пока не вылезает еще один парень, чтобы разнять их. Расстановка сил меняется, вскоре Торсу спрыгивает с “Линче”. Снимает шлем и кладет его на землю. Эджитто видит, как он разворачивает черный мешок, укладывает его сверху на шлем, раздевается, а потом усаживается над самодельным унитазом.

Глядя на Торсу, сидящего в шлеме, словно яйцо в подставке, с искаженным от боли лицом, Эджитто начинает думать, что слишком поторопился, разрешив ему принять участие в операции. Но поделать уже ничего нельзя. Оттуда, где они сейчас находятся, обратно до базы никто не подбросит. Придется парню стиснуть зубы и терпеть, пока они не приедут.

Словно прочитав его мысли, Торсу переводит взгляд на Эджитто. Подняв вверх большой палец, тот спрашивает, все ли нормально, в ответ Торсу уверенно кивает. Спрятаться ему негде, да он и не пытается. Со своей стороны Эджитто не чувствует потребности отвести взгляд и не перестает жевать бурду из консервной банки, даже когда солдат поднимается и подтирается, как может, показывая все свои причиндалы. В обычной жизни Эджитто попытался бы на что-то отвлечься или, по крайней мере, перестал бы жевать. А сейчас нет. Он глядит и жует. С того момента, как они покинули безопасную зону, в нем что-то действительно переменилось, а еще больше переменилось, когда саперы обнаружили первую мину: там, где он сейчас находится, в самом сердце долины, на этой огромной арене, нет места стыдливости и возмущению. Многого из того, что отличает человека от других животных, больше нет. С этой минуты, думает Эджитто, он и сам перестал быть человеком. Он превратился в нечто абстрактное, в соединение чистой тревоги, чистой реакции и чистого терпения. Внезапно Эджитто почти достигает состояния, к которому всеми силами стремился после смерти отца, – он исчезает как личность.

Лейтенант смотрит, как Торсу справляет нужду, смотрят на Торсу и гвардии старший капрал Кампорези, Чедерна и все остальные ребята: все они следят за примитивным зрелищем, которое разыгрывает их товарищ, не испытывая никаких чувств.

Эджитто переворачивает банку и выпивает холодный соус до последней капли, потом отставляет ее. Из глубины живота поднимается кислота, лейтенант еле сдерживается, чтобы не рыгнуть.

Чедерна засовывает пальцы в рот, достает жвачку и бросает ее в Торсу.

– Все никак не просрешься, мерзкий сардинец! – кричит он Торсу. – Ты не человек, а кишка!

Операция по разминированию длится более двух часов. Когда конвой снова трогается, ребята чувствуют себя истомленными скукой, отупевшими, измученными беспощадным зноем. Машины превратились в клетки, где задыхаешься от жары. День перевалил за половину, и от утреннего воодушевления не осталось и следа. Из-за дымки пейзаж кажется мутным и тусклым, под стать их настроению.

Йетри хуже, чем остальным, но он уже понял, что так будет всю жизнь. Первый день похода, а он с трудом может сидеть – его отправили на заднее сиденье, рядом с Ди Сальво, который стоит и всякий раз, когда поворачивает пулемет, бьет его носком ботинка по нерву в ноге. Бьет Йетри, а не Пеконе, словно нарочно, сотни ударов по одному и тому же месту – Ди Сальво постоянно меняет положение.

К тому же Йетри прекрасно видно Дзампьери и Чедерну, сидящих впереди и обменивающихся улыбками, многозначительными взглядами и шуточками, которые, как кажется Йетри, вертятся вокруг секса. Ладно, что было, то было, но зачем рассказывать об этом всему свету? У Дзампьери на шее засос размером со здоровенную монету. Все это время Йетри терзался, воображая, как Чедерна сжимает ее голову и впивается в шею, он так красочно все себе нарисовал, что увидел воочию, как кровь Дзампьери поднимается из сосудов к поверхности кожи, как образуется синюшное пятно. Интересно, после засосов они трахались по-настоящему? Наверняка да. Чедерна не из тех, кто отступает и не доводит дело до конца. Но теперь все это не важно. Йетри решил, что никакая девушка ему больше не нравится и что у него больше нет лучшего друга. Думать так грустно, он чувствует себя одиноким, измученным и оскорбленным.

Ди Сальво опять бьет его по нерву.

– Эй, повнимательнее! – ворчит Йетри.

– Целочка, ты чего там у нас кипятишься? – вмешивается Чедерна.

Больнее всего, хотя сам он в этом никогда не признается, Йетри ранит то, что его друг даже не заметил, что Йетри на него зол и не разговаривает с ним с самого утра. Теперь у Йетри есть два варианта: нахамить в ответ и выдать обиду или продолжать не разговаривать с Чедерной, сделать вид, что он его не замечает. Но пока он раздумывает, Чедерна успевает забыть о нем.

По рации доносится команда Рене, требующего увеличить скорость. Из-за Торсу и его кишечника третий взвод отстал от колонны на несколько сотен метров, надо быстро догонять. За последний час у них было две незапланированных остановки. В третий раз Рене не разрешил Торсу слезть с машины, теперь ему приходится справлять нужду прямо на башне, стоя, – к превеликой радости Митрано и Симончелли, головы которых находятся как раз на уровне задницы Торсу. Он спускает штаны и трусы до колена, разворачивает мешок для мусора и кое-как пристраивается.

Бедняга, думает Йетри, которому в зеркало видно все, что происходит в идущей позади “Линче”, впрочем, этим его сострадание и исчерпывается. Сейчас его переполняет жалость к себе самому. Он позволяет этому неотвязному чувству увлечь его в мир все более мрачных фантазий и даже задумывается о смерти. Чтобы найти утешение, он должен испить грусть до дна.

Йетри переводит взгляд на окошко, но зацепиться не за что – ни деревца, ни дома, ни яркого пятна, отличного от цвета скал и песка. Его вдруг переполняет тоска по краям, в которых он вырос. Когда он учился в средней школе, а еще сильнее, когда был старшеклассником, он ненавидел Торремаджоре и его безлюдные улочки. Он был единственным металлистом в радиусе ста километров и носил футболки “Slayer” с апокалипсическими картинками, казавшиеся воплями протеста. Сейчас он бы отдал что угодно, чтобы вернуться в прошлое. Хоть ненадолго. Он бы валялся на высокой кровати с кованым изголовьем, в комнате, где днем было слишком светло, чтобы уснуть, прислушиваясь, как мама на кухне гремит кастрюлями и как тихо бормочет радио, чтобы не разбудить его.