Текст книги "Похитители красоты"

Едва успев утолить свою похоть, моя милая вскочила и, совершенно голая посреди жарко натопленной комнаты, принялась высмеивать хозяев. Тайком от всех она записала все наши разговоры на диктофон и теперь дала мне прослушать пленку. Покатываясь от хохота, она сыграла ужин в лицах, изобразила, как Стейнер, «распустивший слюни дедок», копошился под столом в своей ширинке, распространяясь о Востоке; как Раймон, «карлик, недоносок», стучал по яйцу; не пощадила и меня, объевшегося и уснувшего за столом, не пощадила и самое себя со своей болтовней и льстивыми восторгами. Выпячивая попку, которая круглела над ляжками, точно второе лицо, взиравшее на мир единственным глазом, Элен приплясывала, выделывала немыслимые па. Пародия у нее получилась на диво виртуозная, и я не мог не рассмеяться, хотя мне было чуточку неловко за ее неблагодарность и двуличность. Прыснув в последний раз, она повалилась на наше ложе.

– Какой кошмар – сидеть безвылазно в этой дыре, в глухомани. А дом-то, ну что за безобразие – какая-то помесь домика семи гномов с борделем!

Я был потрясен: лично мне дом показался очень красивым. Стало быть, моему вкусу нельзя доверять! Неужели я так ничему и не научился?

– И этот Стейнер, надо же так застрять в прошлом, мумия, да и только! Хуже нет этих старых пердунов – не могут забыть свой шестьдесят восьмой год и ничего другого знать не хотят.

Я хотел было возразить, но Элен, переплетя свои ноги с моими, мгновенно уснула. Я надел на нее пижамную куртку, укрыл периной, поцеловал в плечо. Она улыбнулась мне сквозь сон, улыбка была ласковая, полная нежности. Если бы только она не доставала меня своим либидо, как все было бы прекрасно!

Среди ночи я проснулся весь в поту, сердце колотилось, желудок крутило: зря я так много пил и ел. Мне послышалось, будто где-то тренькал звонок, тарахтел мотор, хлопали двери. Я зажег свет, зная, что Элен все равно будет спать как убитая. На подушке остались мои волосы, я пересчитал их. Потом в ванной долго разглядывал себя в увеличительном зеркале; в таком каждая пора на коже выглядит кратером, а каждый волосок – длинной пикой. Потери были налицо, и немалые. Я побледнел, осунулся; желтоватая кожа кругами обтянула глаза, мышцы дряблые, по подбородку сбегала трещинка, как будто время шаловливо царапнуло меня своей тросточкой. Да еще морщинка, та морщинка в уголке левого глаза никуда не делась. И это я возвращался с курорта! Меня несло к другому берегу. Годы накатывали на меня нескончаемым приливом, разрушали миллиметр за миллиметром. Как бы мне хотелось быть таким гладким, чтобы зеркала заглядывались в меня, а не я в них. Я ощупывал себя, пытаясь определить, много ли от меня осталось, и силясь остановить разрушение моих черт, которые осыпались повсюду, как песок. Я созерцал картину стремительного разрушения, и меня брала оторопь. В тридцать семь лет я чувствовал себя конченым человеком!

Под снежным саваном

Наутро нас разбудил скрежет лопаты за окном. Ярко светило солнце. Зрелище из нашей комнаты открывалось столь же сказочное, сколь и печальное. Дом, затерянный в еловом лесу, стоял, прислонившись к утесу – каменной плите высотой в добрую сотню метров, вдали виднелись вершины Альп – они обозначали стены нашей тюрьмы. Куда ни глянь, глаз различал только белизну во всем многообразии оттенков. Мороз придавал пейзажу какую-то кристальную чистоту; на деревьях выросли снежные бороды, на водостоках – белые носы. Сосульки сверкали на ветвях, словно огни святого Эльма. Снег искрился, его блеск слепил глаза казалось, будто вся земля присыпана битым стеклом. От этой идиллической картинки мне стало страшновато, и я порадовался, что скоро ступлю на парижский асфальт. Мы были отрезаны от мира в этой ледяной пустыне, в окружении неприветливой чащи.

Зато перейдя к другому окну, я обрадовался, увидев, как Раймон, в длинных трусах и футболке, в тяжелых башмаках, надетых на шерстяные носки, с губкой и ведром воды, мыл нашу машину – он отбуксировал ее сюда на рассвете. Такой маленький, коренастый, свежевыбритый в, наверно, благоухающий, он драил кузов, выдыхая клубы пара, и при виде его мне стало весело. Решительно, я ошибся в нем вчера! Я оделся и спустился вниз, чтобы поблагодарить его за услугу. Он был, судя по всему, в расчудесном настроении, сообщил мне, что температура за ночь упала до минус двадцати. Сказал, что вот-вот приедет механик. Наш автомобильчик сверкал никелем на снегу, отмытый до блеска, – дорогая безделушка, причуда богатых горожан, немного неуместная в этой обстановке. Но он был здесь, и мне стало как-то спокойнее. Пусть он не готов пуститься в путь прямо сейчас – все равно. Раймон принялся очищать скребком ветровое стекло; он уже успел покопаться в моторе и полагал, что толчок мог повредить какую-то деталь. Механик, заверил он меня, все исправит в два счета.

Затем, надев брюки, слуга подал нам завтрак, Мы поели одни за низким столиком в гостиной. Где-то было включено радио, играла музыка – не то Франс Галь, не то Мишель Полнареф, я не разобрал. Раймон, шустрый, проворный, хлопотал, наполняя весь дом шорохами. Пока мы пили кофе, он натирал пол, смахивал пыль с мебели, по комнате разлился запах воска и меда. Вскоре пожаловал и «сам» в потертых джинсах и непромокаемых сапогах. Господин Стейнер был небрит, нечесан, сутулился; мне показалось, что он спал этой ночью не лучше меня. Длинный, как жердь, он будто не знал, куда девать свой остов, когда выпрямлялся во весь рост, а свисавшие серые пряди волос делали его похожим на какого-то облезлого гуру.

– Как, вы еще здесь?

Куда девался вчерашний радушный хозяин – мы, оказывается, мешали! Ему не терпелось нас выпроводить. Элен заверила его, что мы, разумеется, уедем сразу же, как только починят машину.

– Поспешите, пока стих буран, это ненадолго.

Даже не попрощавшись, он оставил нас и отправился на лыжную прогулку по снежной целине. По мне, так эта грубость была даже лучше: по крайней мере, никто не притворялся. Он приютил нас на ночь; как говорится, пора и честь знать.

Элен встала в скверном настроении, с сильной головной болью. Она ушла наверх принять душ, а меня Раймон уговорил осмотреть дом. При свете дня наше пристанище, утопавшее в снегу, выглядело прелестно, как кукольный домик; казалось, будто зверек, свернувшись, выглядывает из-под пуховой перины. Эта старая горная мыза с крышей, увенчанной высоким гребнем, наводила на мысли об уединении и покое. Раймон был сама любезность – странное дело, хозяин с утра стал мрачнее тучи, а угрюмый слуга, наоборот, повеселел; он показал мне кухню, прачечную, чердак, где была оборудована комната для отдыха, дал мельком заглянуть в спальни хозяина и хозяйки – стало быть, они спали врозь, – сводил меня и в гараж, устроенный в бывшем амбаре, где имелся полный комплект инструментов, блестящих, как новенькие, и разложенных в образцовом порядке. Он расчистил от снега родник – струйка застыла ледяным конусом. Раймон был неотделим от этого дома, даже говорил о нем как о своем, я только и слышал: «наша резиденция, наш домик в горах»; он поспешал на своих коротких ножках, открывал передо мною двери, зажигал свет.

Я бы искренне восхищался всем этим, но из-за давешних замечаний Элен видел все, будто в кривом зеркале. Дом не грел меня, скорее раздражал. Я слушал вполуха, как мой гид распространяется об оконных рамах, о резных буковых наличниках, о ванильном оттенке внутренних переборок, о печи, в которой когда-то пекли хлеб, а теперь плавили смолу. Если он думал, что меня умилят все эти деревенские штучки, так мне их с лихвой хватило в детстве! Во всей этой экскурсии случился только один не лишенный интереса эпизод, который должен был бы меня насторожить: когда мы проходили через кухню, Раймон показал пальцем на вделанную в стену панель в дальнем углу, на которую я не обратил внимания.

– Там, в подвале, личный кабинет «самого», – пояснил он и подмигнул мне, как будто сказал нечто скабрезное.

Справа от панели я заметил большой ключ – он был на самом виду. Я не нашелся, что ответить, и благополучно забыл об этом.

Вскоре приехал на мотосанях механик, неопрятный толстяк в анораке поверх расстегнутой рубашки, и я подивился выносливости местных жителей, которые выходят на улицу полуодетыми при температуре ниже нуля. Из-под майки виднелась черная курчавая поросль на груди. Он тут же нырнул под капот машины, а когда я подошел, едва поднял голову – и красная же у него была физиономия! – чтобы поздороваться со мной. Заляпанные машинным маслом штаны были ему велики и сползали. Меня эта неряшливость успокоила: ясно, что он целыми днями возился с моторами и смазкой. Мне хотелось поскорее уехать: к вечеру опять обещали снегопад. Механик, то и дело утирая нос рукавом, немногословно поведал мне, что дорожная служба уже расчищает шоссе, а связисты чинят телефонную линию. Я поднялся наверх предупредить Элен и от нетерпения даже вынес наши чемоданы и поставил их на крыльцо.

Однако время шло, а мастер все копался в моторе и вытирал руки черной тряпкой, торчавшей из кармана. Через каждые десять минут он просил Элен сесть за руль и включить сцепление. Но наша красавица не трогалась с места. Сам я ничего не понимаю в автомобилях, не умею даже повернуть ключ в замке зажигания, и мы приставали к механику с расспросами. Он отвечал уклончиво: то будто бы аккумулятор разрядился, то искры нет, то рулевая передача не в порядке. Его медлительность бесила меня, порой мне думалось, уж не уснул ли он. Элен больше опасалась, что этот тип мало что смыслит в своем деле. Прошло больше часа, у нас зуб на зуб не попадал от торчания на холоде. Наконец механик вынырнул из чрева машины и, впервые посмотрев мне в лицо – мне, а не Элен, – тусклым голосом сообщил, что правое колесо погнулось, по всей вероятности, когда машина въехала в сугроб, и надо менять ось. У него в гараже такой детали нет, придется заказать ее в Понтарлье, Доле или Беэансоне, где есть мастерские по ремонту автомобилей этой марки. К сожалению, на дорогах заносы, а телефонная линия по-прежнему неисправна, поэтому нужную ось он сможет получить не раньше завтрашнего утра, при условии, что ненастье не усилится и он сможет сегодня до вечера связаться с поставщиками.

Эта лавина новостей одна другой хуже сразила нас наповал. Элен даже попыталась умаслить механика, предложив ему большие деньги, если он починит машину сегодня до темноты. Тот, раздраженно поморщившись, заявил, что детали у него нет и он не может сотворить ее из воздуха. «На нет и суда нет», – отрезал он, и поговорка – тоже мне, кладезь народной мудрости! – была, однако, более чем справедлива. Даже не вымыв руки, он укатил на своих мотосанях.

И потянулось долгое, нескончаемое ожидание. Элен, ругая себя на чем свет стоит, что не взяла с собой мобильный телефон – ей хотелось на каникулах порвать всякую связь с Парижем, – ушла, вконец расстроенная, обратно в комнату, не преминув по дороге снять трубки со всех телефонов, чтобы убедиться, что гудка нет. Она все твердила, как ужасен этот дом и как ей здесь не по себе. Я находил, что она преувеличивает, верно, просто устала. Заносить в дом чемоданы мне не хотелось – я все еще надеялся, что мы скоро отчалим. К обеду вернулся с лыжной прогулки Жером Стейнер; его долговязую фигуру я увидел издали, размашистым шагом он скользил по снегу.

– Вы все еще здесь? Неужели вам так полюбились наши края, что вы не в состоянии их покинуть?

Это уже было откровенное хамство. С высоты своего роста он смотрел как будто поверх вас, и хотелось стать на голову выше, чтобы взглянуть ему прямо в глаза. Он направился к машине, сел на водительское место, включил сцепление и велел Раймону подтолкнуть сзади. На минуту во мне затеплилась надежда, и я молил Бога, чтобы нетерпение и досада помогли там, где профессиональные знания оказались бессильны. Стейнер бранился, колотил кулаками по рулю, честил своего слугу, и я только диву давался, как быстро давешний джентльмен превратился в ломового извозчика.

Наконец, потеряв терпение – мотор так и не соблаговолил завестись и только чихал, – он вышел из машины со свирепым лицом, в сердцах пнул ногой переднее колесо и, в упор не замечая меня, рявкнул Раймону, что машина должна быть починена к вечеру во что бы то ни стало. Дурень-недомерок не поспевал за ним и, запыхавшись, пытался на бегу объяснить ситуацию. Стейнер скрылся в доме, громко хлопнув по очереди всеми дверьми. Меня в дрожь бросило при мысли, что наш отъезд зависит теперь исключительно от коротышки на побегушках. Он обещал отвезти меня в гараж, который был километрах в десяти, но к часу дня погода резко переменилась. Северо-восточный ветер принес тяжелые тучи, снова повалил снег, еще гуще вчерашнего, и ехать куда бы то ни было на машине стало опасно.

Раймон, который, похоже, проникся ко мне симпатией, предложил перекинуться с ним в карты у камина.

– Вы уж на «самого»-то не обижайтесь. Он нынче не в духе, с ним такое бывает, пройдет.

Этот шельмец, когда он не говорил и не задумывался, здорово смахивал на дебила со своей неизменной ухмылкой на лоснящейся физиономии. После того как хозяин его отчихвостил, он стал мне почти симпатичен. Я с важным видом толковал ему: мол, мы с Элен оба «не из простых», живем душа в душу, в эти края нас занесло случайно, и нам необходимо как можно скорее вернуться туда, где нам место, в круг людей деликатных, воспитанных, культурных. Он кивал в ответ» повторял: «Да, мсье, мы постараемся», – но я так и не понял, удалось ли мне его убедить. Когда он сдавал карты, я машинально поднимал глаза и любовался танцем снежных хлопьев в свете угасающего дня. Я впервые заметил, как красив падающий снег – он кружит в невесомости, не то что дождь, который тупо подчиняется закону земного притяжения. Время от времени налетавший порывами ветер бился в окна, снежные кристаллики шуршали о стекло, оседали в уголках оконного переплета. Высокие ели колыхались, словно их раскачивала невидимая рука, и я бы ничуть не удивился, если бы эти полчища деревьев двинулись на нас и погребли под собой. Но дом стоял прочно, не качался, не скрипел. Ковры, мягкие подушки, деревянные панели сплотились в заговоре против разбушевавшейся стихии, образовав славный островок уюта и комфорта. Только большие часы с маятником в дальнем конце прихожей своим унылым боем напоминали мне детство и нагоняли тоску.

Когда мы начали десятую партию, раздался автомобильный гудок, хлопнула дверца машины – это пожаловала Франческа Спаццо-Стейнер, супруга хозяина. Она выехала из Лиона пять часов назад и еле добралась из-за метели. Это была высокая, полная женщина – итальянка родом из Ломбардии, – с холодными глазами; с ее появлением атмосфера в доме сразу изменилась. Мне эта дама с первого взгляда не понравилась, она смотрела сквозь вас, будто не видя, была немногословна, и о чем бы ни зашел разговор, при ней он быстро иссякал. Нос у нее был прямой, тонкий, скулы высокие, волосы каштановые; казалось, будто молодость вот сейчас, только что ее покинула, оставив теплый отсвет, который так не вязался с ее чопорной миной. Женщина на той узкой грани, что отделяет расцвет от увядания.

Кое-что в ее лице удивило меня: кожа на веках, ее было слишком много и она складками лежала над ресницами, точно поднятые шторы на окне. Мне невольно подумалось; а как она опускает их на ночь, когда ложится спать? Меня хозяйка едва удостоила приветствием, отдала какие-то короткие распоряжения Раймону и поднялась к себе в комнату переодеться. Лицо слуги в ее присутствии разом стало другим, хитровато-угодливым. Он бросил карты и с озабоченным видом заспешил к своим делам. Я не мог взять в толк, что же связывало эту осеннюю красу с карликом-недомерком и с престарелым похотливым хиппи. Решительно, мы в этом доме пришлись не ко двору!

Стемнело как-то сразу, на душе у меня тоже стало мрачно, и я поднялся к Элен – с ней все-таки спокойнее. Она стояла у окна, босиком, в длинном, почти до колен, свитере, и плакала, глядя, как нашу машину мало-помалу заносит снегом. «Я хочу уехать, уехать», – твердила она. Я утешал ее как мог: нам просто чертовски не повезло, завтра же, как только доставят нужную деталь, мы сможем вернуться в Париж. Но она не доверяла механику – шарлатан, ни черта не умеет! – а в поведении наших хозяев ей чудилось коварство.

– Брось, им самим не терпится нас поскорее выпроводить. Я сейчас видел жену Стейнера, она на меня просто волком смотрела. Сдается мне, они уже локти кусают, что пустили нас в дом.

Но убедить Элен мне никак не удавалось, и ее страхи заразили меня.

– У меня здесь какое-то странное чувство: как будто в этом доме не живут, я бы сказала, его просто занимают. Все тут слишком чистенькое, с иголочки, слишком тщательно подновленное.

Она разделась, легла в постель, позвала меня к себе, попросила согреть ее, приласкать, и мы долго лежали обнявшись, одолеваемые одними и теми же сомнениями. Потом Элен ваялась было за очередной кошмарный детектив – она читала запоем все эти истории о маньяках-убийцах, садистах и психопатах и с каким-то извращенным простодушием живописала мне их подвиги, – но книжка выпала у нее из рук. Ужасы на экране или на страницах книги – это роскошь, это для тех, кто чувствует себя в безопасности. Часов в семь она попросила меня принести ей чаю.

Я направился в кухню, рассчитывая застать там Раймона, как вдруг до меня донеслись отголоски бурной ссоры. Муж, жена и их слуга выясняли, отношения, как я понял, из-за нас. Я так и застыл на лестнице. Из того, что мне удалось расслышать, следовало, что мадам из соображений гуманности хочет, чтобы мы остались, а Стейнер настаивает на том, чтобы выгнать нас вон, в мороз, на ночь глядя, Я стоял, как громом пораженный, ничего не понимая: вчерашний гостеприимный хозяин жаждал от нас избавиться, а неприветливая хозяйка защищала. Она резко осадила Раймона, который пытался как-то примирить обе стороны, и по ее тону нетрудно было догадаться, кто в этом доме главный. Хозяйка с мужчинами не церемонилась, им и вдвоем было с ней не сладить. Ну почему мы не сообразили тогда же унести ноги!

Дальше слушать мне не хотелось; вконец сбитый с толку, я поднялся к Элен, но рассказать ей об услышанном не решился. Соврал, что чая в кухне нет. Немного погодя к нам постучался хмурый Раймон с двумя подносами, на каждом дымилась миска аппетитного супа, стояли тарелки с местными сырами и фруктами. Он сказал, что хозяин с хозяйкой устали и ужинают у себя. Я было стал извиняться: мол, мы их стесняем, нам очень жаль. Он опять заверил нас, что телефонную линию исправят к утру, машину починят, а в крайнем случае они вызовут из Понтарлье такси, в общем, в Париж нас так или иначе отправят. Элен чуть приободрилась, съела немного супа и надкусила ломтик сыра, который я с аппетитом доел. Потом она уснула. Я полистал валявшиеся в комнате иллюстрированные журналы, пожалел, что нет телевизора – хоть какая-то была бы связь с миром. Мысленно я подсчитывал серии, которые не удалось посмотреть, и предвкушал, как наверстаю дома упущенное. То-то будет блаженство!

Но среди ночи меня разбудил лихорадочный шепот Элен:

– Бенжамен, у меня нехорошее предчувствие. Давай уйдем отсюда.

Я растерянно моргал спросонья.

– В такой холод, да ты с ума сошла! Мы же простудимся насмерть. И потом, это будет чистой воды хамство.

– Ну и пусть. Стейнер-то нам тоже нахамил сегодня утром. Они спят и видят, чтобы мы убрались, вот мы и уберемся! И вообще, мадам Стейнер даже не соизволила зайти поздороваться со мной!

Как я ее ни урезонивал, все было бесполезно. Единственное, в чем она уступила, – еще немного повременить с уходом (было около половины пятого). Элен была сама не своя, в таком состоянии я никогда ее не видел. Она собрала в сумку самые необходимые вещи, оделась и не отставала от меня, пока я не оделся тоже. Все готова была бросить, машину, чемоданы, одежду, лишь бы оказаться подальше от этого дома. Со страху она стала на себя не похожа.

– Что-то здесь неладно, – твердила она. – Если мы останемся, с нами случится несчастье.

В четверть седьмого, набив карманы съестными припасами (в основном со вчерашних подносов), мы на цыпочках покинули дом. Лестница отчаянно скрипела, деревянные ступени прогибались под нами, стонали; чудо, что нас никто не услышал. Большой дверной молоток поблескивал латунью на внутренней стороне входной двери. По ошибке ли или в насмешку его повесили внутри дома, как будто надо было стучать, чтобы выйти, а не наоборот. Нам удалось отпереть замок без шума – ключи, к счастью, висели тут же. Раймон забыл погасить свет над крыльцом. Мне было безумно стыдно, что я удираю, как вор, не оставив даже коротенькой записки с извинениями или объяснениями.