Текст книги "Командир и штурман"

– Что же заставило его пойти на такой решительный шаг?

– Все произошло из-за девчонки, смазливой темнокожей девчонки по имени Салли, – отвечал Джек Обри. – Она сбежала со шлюпки частного торговца, и я спрятал ее в бухте троса. Однако мы с капитаном Дугласом расходились и по множеству других вопросов, главным образом касающихся послушания, утреннего подъема, уважения к учителю (у нас на борту был школьный учитель – пьянчужка по имени Пит) и блюда из потрохов. Второй раз лорд Кейт встретил меня, когда я был пятым мичманом на «Ганнибале», где старшим офицером был круглый дурак Кэррол, – не считая пребывания на берегу, больше всего я ненавижу находиться в подчинении полного идиота, который ничего не соображает в морском деле. Он вел себя так оскорбительно, так решительно оскорбительно, что я был вынужден спросить его, не желает ли он встретиться со мной где-нибудь в другом месте. Именно это ему и было нужно: он бросился к капитану и заявил, будто бы я вызвал его на дуэль. Капитан Ньюман сказал, что это чепуха, но что я должен извиниться. Я не мог пойти на это, потому что извиняться мне было не за что, – как видите, правда была на моей стороне. Меня заставили стоять навытяжку перед полудюжиной капитанов первого ранга и двумя адмиралами. Одним из них был лорд Кейт.

– Что же произошло?

– Меня официально обвинили в дерзости. Мы встретились и в третий раз, но я не стану вдаваться в детали, – отвечал Джек Обри. – Любопытная вещь, – продолжал он, с удивлением выглядывая из кормового окна. – Не может же быть такого, чтобы на королевском флоте служило много людей, которые ничего не смыслят ни в обыденной жизни, ни в морском деле, – людей, которых ничто не интересует. И все же получилось так, что я служил под началом по крайней мере двух таких типов. Я действительно решил, что на этот раз моя песенка спета: конец карьере, увы, бедный Йорик. Восемь месяцев я проторчал на берегу, мне было так же тоскливо, как и этому парню в пьесе. Каждый раз, когда у меня появлялась такая возможность, я отправлялся в город и ошивался в этой окаянной приемной Адмиралтейства. Я даже решил, что моря мне больше не видать как собственного носа и я навсегда останусь лейтенантом, получающим полжалованья за сидение на берегу. Если бы не моя скрипка, охота на лис, в которой я участвовал, когда удавалось достать лошадь, то я бы, пожалуй, повесился. В то Рождество я в последний раз видел Куини, не считая одной встречи в Лондоне.

– Она вам приходится теткой или кузиной?

– Ни то ни другое. Но мы, можно сказать, росли вместе. Точнее сказать, она меня вырастила. Я помню ее взрослой девушкой, а не девочкой, хотя она была всего на десять лет старше меня. Это такое славное, доброе создание. У них было поместье – Дампфлоу, оно граничило с нашим парком. После того как моя мама умерла, я проводил в их доме столько же времени, как в нашем. Даже больше, – добавил он задумчиво, разглядывая репитер компаса, висевший у него над головой. – Вы знаете доктора Джонсона – автора словаря?

– Разумеется, – воскликнул Стивен со странным выражением лица. – Самый порядочный, самый достойный из всех современных ученых. Хотя я не согласен ни с чем из того, что он заявляет, за исключением ирландской темы, но я его почитаю, а за то, что он ведет жизнь дикаря, даже люблю этого человека. Более того, меньше недели назад я завидовал ему черной завистью. Странно, что вы упомянули о нем именно сегодня.

– Действительно, совпадение! Он был большим другом их семейства, пока их мать не сбежала и не вышла замуж за итальянца, паписта. Можете себе представить, как страшно расстроилась Куини оттого, что отчим ее был папистом. Правда, она ни разу его не видела. «Кто угодно, но только не папист», – говаривала она. «Я бы лучше тысячу раз выбрала черномазого», – уверяла она. В том году – не то в 1783-м, не то в 84-м – мы сожгли тринадцать чучел. Это было вскоре после сражения в проливе Ле-Сент[28]28
  Это сражение произошло 12 апреля 1782 г. во время американской войны за независимость. В ней английский флот одержал крупную победу в Вест-Индии, положив конец французским притязаниям на английские владения в этом регионе.


[Закрыть]. После этого надолго осели в Дампфлоу – я имею в виду девочек и их старую кузину. Милая Куини, я, кажется, рассказывал про нее прежде, не так ли? Она обучила меня математике.

– По-моему, рассказывали. Если не ошибаюсь, она стала еще и знатоком иврита?

– Совершенно верно. И сечение конуса, и Пятикнижие она знала как свои пять пальцев. Славная Куини. Я был уверен, что она останется старой девой, хотя она была такой хорошенькой. Но какой мужчина свяжет жизнь с девушкой, которая знает иврит? Мне было очень жаль ее: у красотки с таким покладистым характером должна была появиться целая уйма детей. Но она выходит замуж за адмирала, и все кончается счастливо… Только, знаете, он такой старый: уже весь седой и приближается к шестидесяти. Что вы полагаете, как врач, – это возможно?..

– Possibilissima[29]29
  Вполне возможно (ит.).


[Закрыть].

– Да неужели?

– Possibile e la cosa, e naturale[30]30
  Вещь возможная и естественная (ит.).


[Закрыть], – пропел Стивен резким, скрипучим голосом, хотя его обычный голос был довольно приятен. – E se Susanna vuol, possibilissima[31]31
  И если Сюзанна пожелает, вполне возможно (ит.).


[Закрыть], – продолжал он, несколько искажая арию Фигаро.

– Да неужто? – спросил Джек Обри с живым интересом. Затем, после некоторого раздумья, добавил: – Мы могли бы попробовать сымпровизировать дуэтом… Она присоединилась к нему в Легхорне. А я-то думал, что наконец-то признаны мои заслуги, мои почетные раны, – со смехом продолжал Джек, – оттого-то я и получил повышение. Ничуть не сомневаюсь, что этим я обязан милой Куини. Но я не сообщил вам самое интересное – и этим я, конечно же, тоже обязан ей. Нам предстоит шестинедельное крейсирование вдоль французского и испанского побережий до самого мыса Нао!

– Вот как? И это хорошее известие?

– Еще бы. Очень хорошее. Не нужно будет сопровождать конвои, сами понимаете. Не надо будет охотиться за мелким жульем, купчишками, ползающими взад-вперед по морю. Французы и испанцы, их торговля, их гавани, их коммуникации – вот наши цели. Лорд Кейт очень серьезно отнесся к необходимости развала их коммерции. Он очень подробно остановился на этой проблеме; по его словам, она не менее важна, чем великие морские сражения, но гораздо прибыльнее. Адмирал отвел меня в сторону и долго рассуждал на эту тему. Он очень проницательный, дальновидный командир; конечно, это не Нельсон, но далеко не рядовой адмирал. Я рад, что Куини вышла за него. И мы никому не подчиняемся – вот что великолепно. Ни один плешивый клоун не станет приказывать: «Джек Обри, вы должны проследовать в Легхорн с грузом свиней для нашего флота», тем самым лишая нас даже надежды на приз. Призовые деньги! – воскликнул он, улыбаясь, и хлопнул себя по ляжке.

Морской пехотинец, стоявший на часах у двери и внимательно слушавший его, кивнул головой и тоже улыбнулся.

– Вы придаете такое значение деньгам? – спросил Стивен Мэтьюрин.

– Я их обожаю, – откровенно признался Джек Обри. – Всю жизнь я был беден и хочу разбогатеть.

– Правильно, – отозвался часовой.

– Мой дорогой старик отец тоже всегда был беден, – продолжал капитан. – Но щедр, как солнечный день. Когда я был мичманом, он ежегодно выдавал мне по полсотни фунтов, что было значительной суммой в то время… или было бы, если бы отцу удалось убедить мистера Хора уплатить ее после первой четверти. Боже, как я страдал на борту старого «Ресо» – счета за питание, за стирку, за обмундирование, из которого я вырос… Конечно же, я люблю деньги. Но, пожалуй, мне нужно идти: пробило две склянки.

Кают-компания пригласила Джека и Стивена отведать молочного поросенка, приобретенного в Легхорне. Их принимали Джеймс Диллон вместе со штурманом, казначеем и Моуэтом. Они погрузились в полумрак: кормовых иллюминаторов в кают-компании не было, не было и световых люков, кроме крохотного лючка у передней переборки. Хотя особенности конструкции «Софи» предусматривали наличие очень комфортабельной капитанской каюты (она была бы даже роскошной, если бы отпилить капитану ноги выше колен), не загроможденной, как обычно бывает, пушками. Это означало, что кают-компания находилась ниже спардека и покоилась на своего рода платформе, наподобие орлоп-дека.

Обед начался официально и чинно – под великолепной византийской люстрой из серебра, взятой Диллоном на турецкой галере, а трапезу орошало отменное вино, поскольку Диллон был состоятельным, даже богатым по флотским меркам офицером. Все были, пожалуй, чересчур сдержанны: тон должен был задавать Джек Обри – такова его привилегия, и он это знал. Но эта почтительность, это внимание ко всему, что он скажет, требовали слов, стóящих внимания. А это было утомительно для человека, привыкшего к живой и нецеремонной застольной беседе. Здесь же все, что он произносил, было верно, и вскоре от такой нагрузки его настроение стало меняться в худшую сторону. Маршалл и казначей Риккетс помалкивали, время от времени произнося «пожалуйста» и «спасибо», и жевали с ужасающей добросовестностью. Юный Моуэт (тоже гость), разумеется, не произносил ни слова; Диллон вел разговор о пустяках, а Стивен Мэтьюрин был погружен в глубокие раздумья.

Нежданно-негаданно положение спас поросенок. Буфетчик запнулся в дверях в то самое время, когда шлюп неожиданно качнуло, и блюдо, которое он держал, упало прямо на колени Моуэта. Раздался хохот, гам, и все снова стали самими собой. Джек Обри удалось уловить подходящий момент, которого он дожидался с самого начала трапезы.

– Итак, джентльмены, – произнес он после того, как все выпили за здоровье короля, – у меня есть новость, которая, думаю, обрадует вас, хотя я должен извиниться перед мистером Диллоном за то, что завел разговор о служебных делах за столом. Адмирал отправляет нас в самостоятельное крейсирование до самого мыса Нао. И мне удалось уговорить доктора Мэтьюрина остаться с нами, чтобы он смог залатать нас, если, не дай бог, к нашим естественным отверстиям враги короля добавят отверстия искусственные.

– Ура! Отлично! Это здорово! Вот это новость! Великолепно! Вы слышите? – радостно закричали все почти одновременно. Лица моряков выражали столько откровенного дружелюбия, что Стивен был крайне растроган.

– Лорд Кейт был в изумлении, когда я рассказал ему о докторе, – продолжал Джек Обри. – Сказал, что завидует нам, потому как умелого врача нет даже на флагманском корабле. Его удивлению не было предела, когда я рассказал ему о том, как доктор вскрыл череп мистера Дея. Он попросил принести ему подзорную трубу, чтобы взглянуть на мистера Дея, нежившегося на палубе под солнцем. Самолично написал приказ о назначении к нам доктора. Я никогда еще не слышал, чтобы прежде на флоте такое происходило.

Присутствующие тоже такого не слышали; приказ надо было обмыть – «три бутылки портвейна, Киллик – чего ты спотыкаешься». Пока доктор сидел, скромно потупив глаза, все поднялись из-за стола, нагнув головы, чтобы не удариться о бимсы, и запели:

 
Ура, ура, ура,
Ура, ура, ура,
Ура, ура, ура,
Ура!
 

– Одно мне только не нравится, – продолжал капитан, пока присутствующие почтительно разглядывали приказ. – Это идиотское повторение слова «хирург». «Настоящим назначаю вас хирургом… возлагаю на вас обязанности хирурга… с предоставлением вам жалованья и питания, какие полагаются хирургу вышеупомянутого шлюпа». Это неправильное обозначение, а неправильное обозначение – анафема для философского ума.

– Я уверен, что оно анафема для философского ума, – отозвался Джеймс Диллон. – Но морской ум такими обозначениями наслаждается, так-то. Возьмем, к примеру, слово «шлюп».

– Вот именно, – произнес Стивен, щуря глаза из-за тумана, которым его обволок портвейн, и пытаясь запомнить определения, которые услышал.

– Как вам известно, шлюп, по существу, представляет собой одномачтовое судно с косым парусным вооружением. Но на военном флоте шлюп может нести прямое парусное вооружение корабля и иметь три мачты.

– Возьмем «Софи», – воскликнул штурман, жаждавший внести свой вклад в разговор. – В действительности, доктор, имея две мачты, она представляет собой бриг. – Он поднял два пальца на тот случай, если этот сухопутный господин не сумеет запомнить такое большое число. – Но как только капитан Обри поднялся на борт судна, оно тоже стало шлюпом, потому что бригом командует лейтенант.

– Или возьмем меня, – вмешался Джек Обри. – Я называюсь капитаном, но в действительности я всего лишь исполняю его обязанности.

– Возьмем, скажем, носовое помещение, где спят матросы, – заметил казначей, ткнув в ту сторону пальцем. – Официальное его название – орудийная палуба, хотя в нем никогда не было пушек. Мы называем спардек спардеком, рангоутной палубой, хотя никакого рангоута там нет. Некоторые называют собственно орудийную палубу аппердеком. Или возьмем этот бриг, который вовсе не настоящий бриг – с его прямым гротом, – а своего рода сноу, гермафродит.

– Нет-нет, мой дорогой сэр, – вмешался Джеймс Диллон, – не принимайте близко к сердцу не слишком точные определения. Мы имеем номинальных помощников капитана, которые на самом деле мичманы; у нас в судовой роли записаны матросы первого класса, которые недавно штаны начали носить, а живут они за тысячу миль отсюда и все еще ходят в школу; мы клянемся, что не трогали бакштаги, хотя то и дело перемещаем их с места на место; мы даем и другие клятвы, которым никто не верит. Нет-нет, можете называть себя как угодно, лишь бы вы выполняли свои обязанности. Флот разговаривает символами, и вы сможете придать словам любое значение.

Глава пятая

Превосходная копия шканечного журнала «Софи» была помещена в изданной Дэвидом Ричардсом необычно красивой работе, гравированной на меди, но во всех остальных отношениях он ничем не отличался от других шканечных журналов той поры. Его стиль полулитературной, официальной, правдивой скуки никогда не менялся; совершенно одинаковым тоном составитель рассказывал и о вскрытии бочонка с солониной № 271, и о смерти фельдшера и никогда не проявлял своих чувств, даже тогда, когда шлюп захватил свой первый приз.

«Четверг, 28 июня, переменные ветры с направления SE на S, курс S50W, пройдено 63 мили. – Широта 42°32ˇN, долгота 4°17ˇE, мыс Кре по пеленгу S76W 12 лиг. Умеренные бризы и пасмурно. В 7 вечера взят первый риф на марселях. После полуночи погода без изменения. Испытывали тяжелые орудия. Экипаж время от времени привлекался к работам.

Пятница, 29 июня, ветер S и E… Легкий бриз и ясная погода. Испытывали большие орудия. Пополудни выбирали якорный канат. После полуночи умеренные бризы и облака, взят третий риф на грота-марселе, поставили фор-марсель и втугую разрифлили его, сильные шквалы, в 4 убрали прямой грот, в 8 взяли рифы на прямом гроте и поставили его. В полдень штиль. Сей мир покинул Генри Гуджес, судовой фельдшер. Испытывали большие орудия.

Суббота, 30 июня, слабый ветер, переходящий в штиль. Испытывали тяжелые орудия. Джон Шеннаган и Том Йетс получили по 12 ударов линьком за появление в пьяном виде. Закололи быка весом 530 ф. Воды осталось 3 тонны.

Воскресенье, 1 июля… Выстроили экипаж корабля по подразделениям, читали Дисциплинарный устав, провели богослужение и предали морю тело Генри Гуджеса. В полдень погода без изменения».

Погода не изменилась, однако солнце опускалось в синевато-багровую, вздутую тучу, возвышавшуюся в западной части горизонта, и всякому моряку было понятно, что погода не долго будет оставаться такой. Матросы, растянувшиеся на полубаке и расчесывавшие свои длинные волосы или заплетавшие их друг другу в косички, снисходительно объясняли новичкам, что эта длинная зыбь, идущая с зюйд-оста, эта странная липкая жара, которую излучало как небо, так и стекловидная поверхность мерно дышащего моря, этот грозный вид солнца означают, что, разлаживая природные связи, грядет какое-то апокалипсическое явление и ночь грозит обернуться кошмаром. У бывалых моряков было достаточно времени для того, чтобы напугать своих слушателей, и без того выбитых из колеи скоропостижной кончиной Генри Гуджеса (он сказал: «Ха-ха-ха, корешки, мне сегодня стукнуло полсотни лет. О господи!» – и тотчас отдал концы, сжимая в руке стакан с грогом, к которому даже не успел приложиться), – а времени у них было достаточно, потому что было воскресенье, и полубак был полон отдыхающих матросов, распустивших свои косицы. Некоторые затейники отращивали длинные косы и затыкали их за пояс. Теперь вся эта краса была распущена и расчесана; влажные волосы были гладкими, успевшие высохнуть – пушистыми, еще не смазанными маслом. Эти шевелюры придавали своим владельцам странный, грозный вид, делая их похожими на неких оракулов, что еще больше усиливало робость новичков.

Хотя бывалые матросы явно перебарщивали с запугиванием, они вряд ли могли преувеличить серьезность скорого испытания, поскольку зюйд-остовый шквалистый ветер, задувший как предвестник шторма в конце последней «собачьей» вахты, к половине средней вахты уже превратился в мощные ревущие потоки воздуха, настолько обремененные теплым дождем, что рулевые были вынуждены нагибаться и прикрывать ладонью рот, повернув голову в сторону, чтобы можно было дышать. Волны громоздились все выше и выше; они были не так громадны, как великие атлантические валы, но круче и в известной степени опасней; их гребни срывались перед самым бушпритом и проносились над топами мачт. Высота волн заставила убрать все паруса, кроме штормового стакселя. Судно выдерживало шторм выше всяких похвал. Возможно, оно было не очень быстроходным, не очень грозным или изящным но, опустив на палубу брам-стеньги, закрепив пушки по-штормовому, задраив все люки, кроме кормового, имея сотню миль пространства с подветренного борта, «Софи» могла с комфортом, ничего не опасаясь, лежать в дрейфе, покачиваясь как гагара. Кроме того, Джек Обри заметил, наблюдая, как «Софи» карабкается по пенистому склону волны, смело рассекая носом ревущий гребень, а затем плавно скользит вниз, – это было удивительно сухое судно. Он стоял обхватив рукой бакштаг; на нем была парусиновая куртка и штаны из калико; его соломенные волосы, которые он отрастил, подражая лорду Нельсону, вздымались на вершине каждой волны и ниспадали на плечи, когда судно проваливалось вниз: чем не природный анемометр. Он наблюдал за тем, как в просветах туч мелькала вполне романтичная луна. С огромным удовлетворением Джек Обри убеждался, что мореходные качества брига не только оправдали, но даже превзошли его надежды.

– Судно удивительно сухое, – заметил он, обращаясь к Стивену, который, решив, что лучше умереть на открытом воздухе, выполз на палубу, где его привязали к пиллерсу, и теперь он стоял позади капитана, ни слова не говоря, насквозь промокший и перепуганный.

– Что?

– Судно… удивительно… сухое.

Стивен Мэтьюрин раздраженно нахмурился: ему было не до пустяков.

Но взошедшее солнце поглотило ветер, и к половине восьмого утра от шторма осталась только зыбь и линия облаков, низко нависших над далеким Лионским заливом в норд-вестовой части горизонта. Небо было невероятно чистое, а воздух настолько прозрачен, что Стивен мог разглядеть цвет лапок буревестника, пролетевшего ярдах в двадцати от кормы «Софи».

– Я помню невероятный, унизительный ужас, – произнес он, не отрывая глаз от птицы, – но не могу понять природы этого чувства.

Матрос за штурвалом и старшина-рулевой на посту управления изумленно переглянулись.

– Мне вспоминается одна роженица, – продолжал Стивен, передвинувшись к поручням на юте, чтобы не потерять буревестника из виду, и повысив голос. Рулевой и старшина поспешно отвернулись друг от друга, сделав вид, что ничего не слышат. Судовой врач, который вскрыл череп старшего канонира (среди бела дня и в присутствии потрясенных зрителей, собравшихся на главной палубе), уже пользовался большим уважением, но мог в одночасье потерять весь нажитый им моральный капитал. – Был такой случай…

– Парус на горизонте, – воскликнул впередсмотрящий к облегчению всех, кто находился на квартердеке «Софи».

– Где именно?

– С подветренного борта. Два-три румба от траверза. Фелюка. Терпит бедствие – паруса у нее полощут.

Шлюп повернулся в ту сторону, и вскоре находившиеся на палубе заметили вдали фелюку, которая то вздымалась, то опускалась по склонам длинных неспокойных волн. Она не пыталась скрыться, изменить курс или лечь в дрейф, но стояла на месте с трепетавшими на ветру разорванными парусами, находившимися при последнем издыхании. В ответ на приветствие «Софи» фелюка не подняла ни флага, ни семафора. Когда шлюп подошел поближе, те, у кого были подзорные трубы, увидели, что фелюка рыскает оттого, что на румпеле никого нет и он ходит ходуном сам по себе.

– На палубе валяется тело, – с глупой улыбкой произнес Бабингтон.

– Не очень-то хочется спускать шлюпку, – сказал Джек Обри как бы про себя. – Уильямс, подойдите лагом, хорошо? Мистер Уотт, отрядите людей, чтобы вывесили кранцы. Что вы скажете об этой посудине, мистер Маршалл?

– Думаю, сэр, она из Танжера, может быть, Тетюана, во всяком случае, с западного края побережья…

– Человек, который застрял в квадратном люке, умер от чумы, – заключил Стивен Мэтьюрин, задвинув внутрь колена подзорной трубы.

После этого заявления воцарилась тишина, и ветер, дувший в вантах, вздохнул. Расстояние между судами быстро сокращалось, и теперь все могли разглядеть тело, торчавшее из кормового люка, а ниже – тела еще двух человек. Полуобнаженный труп запутался в снастях возле румпеля.

– Не давать парусам заполаскивать, – скомандовал Джек Обри. – Доктор, вы уверены в том, что говорите? Возьмите мою подзорную трубу.

Взглянув в нее, Стивен вернул трубу хозяину и сказал:

– В этом нет никакого сомнения. Сейчас соберу свой медицинский набор и отправлюсь туда. Возможно, там остались живые.

К тому времени оба судна почти соприкасались бортами, и на планширь фелюки карабкалась ручная генетта, готовая перепрыгнуть на шлюп. Пожилой швед Вольгардсон, добрейший из людей, швырнул швабру, чтобы сбить зверька, и все матросы, стоявшие возле борта, принялись свистеть и вопить, чтобы отпугнуть его.

– Мистер Диллон, ложимся на правый галс, – произнес капитан.

Тотчас «Софи» ожила: раздались пронзительные команды боцмана, матросы бросились по своим местам, поднялся гам, и среди общего шума Стивен воскликнул:

– Я настаиваю на шлюпке… Я протестую…

Дружески взяв доктора за локоть, Джек Обри втолкнул его в каюту.

– Мой дорогой сэр, – сказал он. – Боюсь, что вы не должны ни настаивать, ни протестовать. Иначе это будет мятеж, и вас придется повесить. Если вы ступите на палубу этой фелюки, то, даже если вы не подхватите там заразу, мы должны будем поднять желтый флаг по прибытии в Магон, а вы знаете, что это значит. Сорок дней, черт побери, на карантинном острове, и, если вы посмеете выйти за частокол, вас застрелят – вот что это такое. Подхватите вы эту заразу или нет, полкоманды умрет со страху.

– Так вы намереваетесь оставить это судно на произвол судьбы, не оказав ему никакой помощи?

– Да, сэр.

– Вы берете на себя ответственность?

– Конечно.

В шканечном журнале почти ничего не отмечено по поводу этого эпизода: вряд ли удалось бы найти какие-то официальные выражения для того, чтобы сообщить, как судовой врач набросился с кулаками на капитана. Событие это было описано так, словно ничего не произошло: «Покинули фелюку, в четверть 12 легли на другой галс». Эта запись предваряла счастливейший за многие годы факт, поскольку капитан Аллен был неудачливым командиром: «Софи» не только почти все время занималась конвоированием, но и тогда, когда она отправлялась в крейсирование, море словно пустело, и ни разу не было захвачено ни одного призового судна… «Пополудни, ветер умеренный, небо чистое, поставили бом-стеньги, вскрыли бочонок со свининой № 113, содержимое частично испорчено. В 7 ч. увидел незнакомый парусник в вестовом направлении, поставил паруса, чтобы преследовать его».

«Вестовое направление» – направление с подветренного борта «Софи», а постановка парусов означала, что было использовано все, что только возможно: нижние паруса, марсели, брамсели, брам-лисели и, разумеется, бом-брамсели и даже боннеты, поскольку преследуемым судном оказался довольно крупный полакр c латинскими парусами на фок– и бизань-мачтах и прямыми парусами на грот-мачте, следовательно, он был французом или испанцем и почти наверняка мог бы оказаться ценным призом. Когда они заметили друг друга, судно лежало в дрейфе, на нем, очевидно, пытались вытащить из воды сбитую штормом грот-мачту. Не успела «Софи» выбрать брамсели, как полакр лег на фордевинд и помчался на всех парусах, какие успел поставить. Очень это был подозрительный полакр, не пожелавший оказаться застигнутым врасплох.

«Софи», на борту которой хватало опытных матросов, способных в два счета поставить паруса, за первую четверть часа прошла две мили, в то время как полакр лишь одну; но после того, как он поднял все паруса, их скорость почти выровнялась. Ветер дул с направления два румба, и, поскольку прямой грот давал шлюпу преимущество в ходе, его скорость была выше семи узлов, в то время как полакр выжимал лишь шесть. Однако их по-прежнему разделяло расстояние в четыре мили, а через три часа наступит полнейшая темнота; луна выйдет лишь в половине третьего. Правда, была надежда, что преследование принесет свои результаты, поскольку у беглеца была штормовая ночь. Многие, находившиеся на полубаке, навели на него подзорные трубы.

Джек Обри стоял возле кнехта на правом борту, вкладывая все силы души в то, чтобы шлюп догнал беглеца, и готов был отдать правую руку, лишь бы иметь надежное погонное орудие. Он внимательно смотрел на паруса, на то, как они натянуты, следил за тем, как нос рассекает волны, которые скользят вдоль выкрашенного чернью борта. Ему казалось, что при такой удифферентованности судна задние паруса несколько притапливают нижнюю часть форштевня, что излишняя парусность, возможно, замедляет ход шлюпа, и он приказал убрать грот-бом-брамсель. Редко распоряжение капитана выполнялось с такой неохотой, но данные лага показали, что он прав: «Софи» пошла полегче и немного быстрее, поскольку ветер ее больше не тормозил.

Солнце оказалось на скуле правого борта; ветер стал заходить к норду и дуть порывами; небо по корме стала охватывать темнота. Полакр все еще находился в трех четвертях мили впереди, продолжая двигаться к весту. Когда ветер задул с траверза, поставили стаксели и косой грот; проследив за тем, как стоит фор-брамсель, Джек Обри убедился, что его туго обрасопили, но, бросив взгляд вниз, он увидел, что на палубу опустились сумерки.

Поставившее лисели преследуемое судно, вернее, его бледную тень, то и дело возникавшую на гребнях увеличивавшихся волн, можно было различить с квартердечной палубы. Взяв подзорную трубу с ночной оптикой, капитан пристально наблюдал за ним, пытаясь проникнуть сквозь быстро сгущавшуюся темноту, время от времени отдавая негромким голосом то одно, то другое распоряжение.

Полакр становился все менее различим и наконец исчез. На горизонте, где было видно то вздымавшееся вверх, то опускавшееся бледное пятно, Джек ничего не видел, кроме пустынной крупной зыби.

– Топовый! – крикнул капитан. – Видите судно?

– Ничего не видать, сэр, – после продолжительной паузы ответил наблюдатель.

Вот так-то. Что же теперь делать? Нужно подумать – подумать тут же, на палубе, где ветер дует в лицо, горит лампа нактоуза и ничто не отрывает от принятия решения. Привычный уклад жизни и морская дисциплина помогали ему. Его окружала благословенная недоступность капитана (порой такая забавная, вводящая в соблазн глупая помпезность), и можно было думать без помех. Он заметил, как Диллон указал на что-то, заставив Стивена обернуться. Джек механически отметил это – его мысль беспрестанно билась в поисках выхода из тупика. Беглец или изменил курс, или сделает это с минуты на минуту. Вопрос в том, куда этот курс приведет его к рассвету. А ответ зависит от множества причин – французское это судно или испанское, возвращается оно в свой порт или же удаляется от него, хитер ли его капитан или же это простак, и, прежде всего, от мореходных качеств корабля. Джек Обри досконально изучил их, за последние часы внимательнейшим образом следя за каждым его маневром; поэтому, строя свои рассуждения (если только этот интуитивный процесс можно назвать рассуждениями) на увиденном, он пришел к следующему выводу. Полакр сделал поворот через фордевинд; он, возможно, дрейфует с голыми мачтами, чтобы его не заметили, когда «Софи» обгонит его, двигаясь на норд в темноте. Во всяком случае, беглец вскоре поставит все паруса и, идя круто к ветру, возьмет курс на Агде или Сетте, пройдет по корме от шлюпа и, рассчитывая на мощную парусность, уйдет в наветренную сторону и до наступления рассвета окажется в безопасности. Если это так, то «Софи» должна тотчас же сделать поворот оверштаг и двигаться в наветренную сторону под частью парусов. Таким образом, полакр окажется у них с подветренной стороны. Вероятно, «Софи» сможет обойтись лишь парусами на фок– и бизань-мачтах – даже продолжая погоню, они берегли покалеченную грот-мачту.

Джек Обри зашел в каюту штурмана и, щуря глаза от яркого света, уточнил их местоположение; он проверил его еще раз, опираясь на данные прокладки курса Диллоном, после чего вышел на палубу отдать нужные распоряжения.

– Мистер Уотт, – произнес он, – я намереваюсь лечь на обратный курс и хочу, чтобы операция прошла в полной тишине. Никаких команд, никакой суеты, никаких выкриков.

– Есть никаких команд, сэр, – отвечал боцман и хриплым шепотом, слышать который было непривычно, продолжал: – Всем наверх, приготовиться к повороту.

Распоряжение и тон, каким оно было отдано, оказали на всех мощное воздействие, это тотчас ощутил капитан, понявший, что экипаж на его стороне. Некий внутренний голос подсказал ему, что лучше бы решение его оказалось верным, иначе он лишится этого безграничного доверия.

– Превосходно, Ассу, – сказал он матросу-индусу, стоявшему на руле, и «Софи» плавно привелась к ветру.

– Руль под ветер. – Команду, которая обычно разносилась на много миль вокруг, капитан произнес негромко. – Ослабить шкоты и паруса, – прозвучал новый приказ. Послышался торопливый топот босых ног и шуршанье стакселей о штаги. Джек Обри подождал, когда ветер окажется в румбе от наветренной скулы, после чего чуть громче произнес: – Грот подтянуть! – Теперь ветер задул с другой скулы. – Раздернуть и выбрать! – скомандовал капитан, и едва различимые матросы, работавшие на шкафуте, принялись набивать брасы, словно бывалые баковые. Наветренные булини надраились: «Софи» набирала ход.

Вскоре шлюп лег на ост-норд-ост и бежал круто к ветру под зарифленными марселями. Джек Обри спустился вниз, в кают-компанию младших офицеров. К своему удивлению, там он обнаружил Диллона (правда, была вахта Джека, но на месте лейтенанта он ни за что не покинул бы мостик), который играл в шахматы с доктором, между тем как казначей читал вслух отрывки из «Журнала для джентльменов», сопровождая чтение своими комментариями.