Текст книги "Командир и штурман"

Атмосфера угрюмой добродетели сгустилась на «Софи», с трудом продвигавшейся на зюйд-вест, в район своего крейсирования, преодолевая периоды штилей, неустойчивых бризов и встречных ветров, проявлявших свою капризную натуру. Однажды, когда они оказались вдали от берега, небольшой островок Эйре, расположенный за восточным мысом Менорки, упрямо маячил в северной части горизонта, то увеличиваясь, то уменьшаясь, но никуда не исчезая.

В четверг весь экипаж был созван на палубу наблюдать за экзекуцией. Обе вахты выстроились с двух сторон главной палубы, откуда, чтобы увеличить ее площадь, убрали катер и баркас. Морские пехотинцы, отличавшиеся четкостью строя, расположились от пушки номер три к корме; тесные шканцы были заполнены офицерами.

– Мистер Риккетс, где ваш кортик? – резким тоном спросил Джеймс Диллон.

– Забыл его, сэр. Прошу прощения, сэр, – прошептал мичман.

– Сейчас же наденьте его и не смейте появляться на мостике одетым не по форме.

Бросив виноватый взгляд на капитана, на хмуром лице которого он не видел ничего, кроме осуждения, юный офицер кинулся вниз. Что казалось наказаний, то взгляды Джека Обри совпадали с мнением лейтенанта Диллона: поскольку эти бедняги подлежали порке, они были вправе ожидать, что экзекуция будет осуществлена в соответствии с ритуалом – у всех матросов хмурые лица, офицеры в треуголках с золотым галуном и кортиками на боку, барабанщик готов бить дробь.

Генри Эндрюз, судовой капрал, одного за другим приводил осужденных: Джона Хардена, Джозефа Бассела, Томаса Кросса, Тимоти Брайанта, Айзека Айзекса, Питера Эдвардса и Джона Сьюрела, повинных в пьянстве. Никто не сумел выступить в их защиту, никто не сумел выступить в собственную защиту.

– Дюжину линьков каждому, – сказал Джек Обри. – Если бы на земле существовала справедливость, то вы, Кросс, должны бы получить две дюжины. Такой ответственный парень, помощник канонира, позор!

На «Софи» было заведено устраивать экзекуции возле шпиля, а не у трапа. Виновные с мрачным видом выступили вперед, медленно сняли рубахи и ухватились за приземистый цилиндр. Помощники боцмана Джон Белл и Джон Морган связали им кисти рук – скорее для проформы, чем по иной причине. Затем Джон Белл выпрямился и, помахивая плетью, которую держал в правой руке, посмотрел на Джека Обри. Тот кивнул головой и изрек:

– Приступайте.

– Один, – торжественно произнес боцман после того, как девять туго свитых концов, рассекшие воздух, обрушились на обнаженную спину матроса. – Два. Три. Четыре…

Экзекуция продолжалась. Капитан холодным, привычным взглядом отметил, как ловко помощник боцмана хлещет шпиль, казалось бы, не щадя своего товарища. «Превосходно, – размышлял Джек Обри, – они или забираются в винный погреб, или же какой-то сукин сын принесет на борт достаточный запас выпивки. Если бы я это обнаружил, то задал бы ему хорошую взбучку, не стал бы с ним церемониться, как с этими пьяницами. Слишком уж их много: семеро за один день». Это не имело никакого отношения к жутковатым береговым забавам, от которых остались лишь воспоминания. Что же касается неподвижных, промокших насквозь моряков, валявшихся возле шпигатов после того, как шлюп вышел в море, то об этом тоже забыли. Они оказались в условиях порта, где не было строгой дисциплины, и об их художествах больше не вспоминали. Но теперь происходит нечто другое. Еще вчера он не решился проводить артиллерийские учения после обеда из-за того, что многие матросы, как он предполагал, слишком усердно опохмелялись, а с пьяных глаз угодить под лафет при откате – плевое дело. Иной мог сунуть физиономию в жерло пушки. В конце концов он заставил их выкатывать и вкатывать пушки, не производя выстрелов.

На разных судах принято по-разному реагировать на порку: старые матросы «Софи» предпочитали играть в молчанку, но Эдвардс (один из новичков), прежде служивший на «Кингс фишере», где такого правила не придерживались, при первом же ударе так громко взвыл, что молодой помощник боцмана от растерянности едва не выронил линек, и следующие два или три удара буквально повисли в воздухе.

– Что же ты, Джон Белл? – укоризненно произнес боцман вовсе не из неприязненного отношения к Эдвардсу, к которому относился с таким же равнодушием, как мясник, взвешивающий ягненка, но потому, что всякую работу надо выполнять добросовестно. Так что остальная часть экзекуции не дала Эдвардсу повода приглушить свои душераздирающие крики. Оглушительные для бедняги Джона Сьюрела – тощего матросика с «Эксетера», которого никогда прежде не пороли и который, вдобавок к пороку невоздержанности, впал в порок пьянства. Когда его пороли, то он выл и ревел самым отчаянным образом, поскольку разволновавшийся Белл старался от души, чтобы поскорей закончить экзекуцию.

«До чего же варварским показалось бы это зрелище непривычному глазу, – размышлял Стивен. – И до чего равнодушны к нему те, кого всегда могут выпороть. Хотя этот мальчик, похоже, ошеломлен». И действительно, Бабингтон выглядел бледнее обычного, когда гнусное дело было сделано и стонущего Сьюрела передали смущенным товарищам, которые унесли его прочь.

Но сколь непродолжительными оказались бледность и тревога этого юного джентльмена! Не прошло и десяти минут после того, как уборщик вытер шваброй следы экзекуции, как Бабингтон носился по снастям такелажа, гоняясь за Риккетсом, который от души веселился.

– Кто это там резвится? – спросил Джек Обри, увидев неотчетливые силуэты сквозь ткань грот-бом-брамселя. – Мальчишки?

– Юные джентльмены, сэр, – ответил старшина-рулевой.

– Кстати, – вспомнил капитан. – Я хочу их видеть.

Очень скоро на их лицах вновь появились бледность и озабоченность, причем не без причины. Мичманы должны были произвести полуденные наблюдения солнца, чтобы рассчитать местоположение судна, причем расчеты следовало представить на отдельных листах. Эти листы, которые назывались «творчеством молодых джентльменов», были переданы капитану часовым, морским пехотинцем, со словами: «Расчеты молодых джентльменов, сэр», на что капитан Аллен (ленивый, бесцеремонный господин) имел обыкновение говорить: «Пошли-ка этих молодых джентльменов к такой-то матери с их расчетами» – и выбрасывал их в иллюминатор.

До сих пор Джек Обри был слишком занят с экипажем судна, чтобы уделять достаточно внимания образованию мичманов, но он взглянул на вчерашние координаты, согласно которым, с подозрительным однообразием, широта «Софи» составляла 39°21ˇ N и была довольно точна, а долгота была такой, какую судно могло бы достичь, если бы рассекло горный хребет позади Валенсии до глубины около 37 миль.

– Что за чушь вы мне показываете? – спросил он юношей.

Действительно, на такой вопрос ответить было невозможно; то же касалось и ряда других предложенных им вопросов. Да они и не пытались на них ответить. Однако согласились, что на судне их держат не для того, чтобы они развлекались и демонстрировали мужскую красу в увольнении, а изучали профессию, и что их журналы (которые они захватили с собой) не отличаются ни точностью, ни полнотой или регулярностью и что судовой кот делал бы записи аккуратнее. В будущем они будут обращать самое большое внимание на наблюдения и счисления координат мистером Маршаллом, ежедневно вместе с ним отмечая на карте местоположение судна; никто из них не вправе сдавать лейтенантский экзамен, не говоря о получении командной должности («Да простит меня Господь!» – произнес про себя Джек Обри), будучи невеждой, который не способен быстро определить координаты своего судна с точностью хотя бы до минуты. Кроме того, каждую субботу они должны будут показывать свои дневники, аккуратно и четко заполненные.

– Надеюсь, писать вы еще не разучились? Иначе вам придется пойти в обучение к писарю.

Они закивали головами: да, сэр, они в этом уверены, они постараются. Но капитан, похоже, не был в этом убежден, он велел им сесть на рундук, достать перья, листы бумаги, передать ему вон ту книгу, которая великолепно подойдет для диктовки.

Вот как получилось, что Стивен, расположившийся в тиши своего лазарета, чтобы поразмыслить о недуге пациента со слабым наполнением пульса, услышал голос Джека, неестественно медленный и какой-то зловещий, который проникал с палубы вместе со свежим воздухом через вентиляционную отдушину.

– Квартердек военного корабля можно, по справедливости, считать национальной школой обучения значительной части нашей молодежи. Именно здесь молодые люди привыкают к дисциплине и обучаются всем интересным деталям службы. Пунктуальность, чистоплотность, добросовестность и быстрота – вот чему в ней регулярно обучают; здесь приобретают привычку к трезвости и даже самоотречению, которая не может не оказаться чрезвычайно полезной. Научившись повиноваться, они научатся и командовать.

«Так, так, так», – сказал про себя Стивен и тут же вспомнил о бедном, исхудалом матросе с заячьей губой, лежавшем рядом с ним на подвесной койке, – вчерашнем новобранце, с вахты правого борта.

– Сколько вам лет, Чеслин? – спросил он.

– Даже не знаю, сэр, – отвечал Чеслин с безразличием, к которому примешивалась толика нетерпения. – Думаю, лет тридцать или около того. – Последовала длительная пауза. – Мне было пятнадцать, когда умер отец. Если поднапрячься, то я смог бы сосчитать количество урожаев, которые за это время собрал. Только мне никак не собраться с мыслями, сэр.

– Понятно. Слушай, Чеслин. Ты тяжело заболеешь, если не будешь есть. Я велю принести тебе супа, и ты должен его проглотить.

– Спасибо, сэр. Но я совсем не чувствую вкуса мяса. Да мне и не позволят его съесть.

– Зачем ты рассказал матросам о своем ремесле?

Некоторое время Чеслин не отвечал, лишь тупо смотрел на доктора.

– Видно, пьян был. Ихний грог был жуть какой крепкий. Но никогда не думал, что они будут такие злые. Думал, что жители Карборо и его окрестностей не станут рассказывать о моем занятии.

В эту минуту засвистели к обеду, и жилая палуба – участок кубрика, отгороженный Стивеном с помощью парусинового экрана от лазарета, – наполнилась гвалтом голодных людей. Впрочем, гвалтом, имевшим известную закономерность: группа из восьми матросов устремлялась к своему участку, опускались подвесные столы, висевшие на бимсах. Появлялись деревянные миски с солониной (еще одно доказательство, что был четверг) и горохом, принесенные с камбуза, а также грог, приготовленный мистером Пуллингсом в ендове возле грот-мачты и бережно, словно святыня, доставленный вниз.

Перед Стивеном тотчас образовался коридор; он проходил мимо улыбающихся лиц и приветливых взглядов, заметил несколько человек, которым утром смазывал мазью спины. У них были удивительно веселые лица, в особенности у чернокожего Эдвардса, чьи белые зубы резко выделялись в полумраке; заботливые руки убрали с его дороги скамью; корабельного юнгу с силой крутанули вокруг своей оси, чтобы тот «не смел поворачиваться спиной к доктору – где твои гребаные манеры?». Добрые люди, такие приветливые лица, но они морят голодом Чеслина.

– У меня в лазарете имеется любопытный больной, – сказал Мэтьюрин, обращаясь к Джеймсу Диллону, с которым они коротали за портвейном свободное время. – Он умирает от истощения; вернее, умрет, если мне не удастся побороть его апатию.

– Как его зовут?

– Чеслин, у него заячья губа.

– Я его знаю. Работает на шкафуте, вахта правого борта. Ни рыба ни мясо.

– Неужто? А между тем в свое время он оказывал важные услуги мужчинам и женщинам.

– Какие именно?

– Он поедал их грехи.

– Господи помилуй!

– Вы пролили свое вино.

– Вы мне расскажете о нем? – спросил Диллон, вытирая лужицу портвейна.

– Когда кто-то умирал, посылали за Чеслином. На груди у покойника лежал кусок хлеба; он съедал его, принимая на себя грехи умершего. Ему совали в руку серебряную монету и выгоняли из дома, провожая плевками и швыряя вдогонку камни.

– А я-то думал, что это только бабьи сказки.

– Ничуть не бывало. Дело обыкновенное, хотя об этом никто не рассказывает. Мне кажется, моряки относятся к таким вещам гораздо хуже остальных. Он проговорился, и на него тотчас набросились. Те, с кем он трапезовал, выгнали его; остальные с ним не разговаривают, не разрешают ему ни есть, ни спать рядом с ними. Физически он здоров, но, если я ничего не предприму, через неделю он умрет.

– А вы велите привязать его к трапу и пропишите сотню ударов плетью, доктор, – отозвался казначей, занимавшийся у себя в каюте расчетами. – Когда в период между войнами я жил в Гвинее, там были негры, которые мерли как мухи в Среднем Проходе из одного лишь страха, что их увезут из родных краев и от друзей. Многих из них мы спасли тем, что по утрам хлестали их кнутом. Но сохранить жизнь этому малому актом милосердия не будет, доктор. Все равно его задушат, свернут шею или выбросят за борт. Моряки могут смириться со многим, только не с человеком, приносящим несчастья. Он словно белая ворона, которую остальные заклюют насмерть. То же самое произойдет с альбатросом. Поймайте альбатроса – сделать это легко с помощью лески, – нарисуйте ему на груди красный крест, и его собратья вмиг разорвут его на части. Мы немало развлекались таким образом возле мыса Доброй Надежды. Матросы ни за что не разрешат этому малому трапезовать вместе с ними, даже если пройдет полсотни лет. Правда ведь, мистер Диллон?

– Ни за что не позволят, – согласился лейтенант. – Скажите мне, бога ради, зачем он поступил на флот? Ведь он доброволец, а не из рекрутского набора.

– Полагаю, ему надоело быть белой вороной на суше, – сказал Стивен. – Но я не позволю, чтобы моего пациента убили матросские суеверия. Надо поместить его туда, где его не будет преследовать людская злоба. Если же он поправится, то я сделаю его помощником фельдшера, он будет жить отдельно от остальных. Так что этот малый…

– Прошу прощения, сэр, привет от капитана, и не желаете ли взглянуть на нечто поразительно философское? – воскликнул Бабингтон, ворвавшись к доктору словно пушечное ядро.

После полумрака кают-компании в ярком пятне света с палубы Стивен, прищурив глаза, с трудом различил старого ловца губок – высокого грека, стоявшего в луже стекавшей с него воды у планширя правого борта и с довольным видом державшего в руке кусок медной обшивки. Справа от него, сцепив руки за спиной, с торжествующим видом стоял Джек Обри; слева – бóльшая часть вахты. Матросы вытягивали шеи и наблюдали за происходящим. Грек протянул кусок позеленевшей обшивки Стивену и медленно перевернул. На другой стороне доктор увидел маленькую темную рыбку с присоской на затылке, прочно приклеившуюся к металлу.

– Прилипала! – воскликнул Стивен с чувством изумления и восторга, которого от него ожидали грек и капитан. – Живее несите ведро! Будьте осторожней с прилипалой, мой добрый, славный Губка. О, какое это счастье – видеть настоящую прилипалу!

Выдался штиль, и оба ловца губок – старый и молодой – соскребали с днища судна водоросли, замедлявшие ход «Софи». В прозрачной воде было видно, как они перемещались по натянутым вдоль судна тросам, к которым были привязаны сетки с картечью, задерживая дыхание минуты на две. Иногда они ныряли под киль и всплывали с другого борта. Но только теперь старый Губка обнаружил своим зорким глазом их коварного общего врага, спрятавшегося под шпунтовым поясом обшивки. Прилипала была так сильна, объясняли ему греки, что оторвала кусок обшивки. Но это еще что: она была достаточно сильна, чтобы помешать движению шлюпа даже в свежий ветер! Но теперь они ее поймали – конец ее проказам, твари этакой, и «Софи» помчится как лебедь. Насчет силы этой рыбы Стивен хотел было поспорить, воззвать к их здравому смыслу, указать на размеры рыбки длиной всего девять дюймов, на незначительную величину ее плавников; но он был слишком мудр и слишком счастлив, чтобы уступить соблазну, и ревниво унес ведро к себе в каюту, чтобы без помех пообщаться с прилипалой.

Кроме того, он был слишком философом, чтобы испытывать раздражение, когда немного погодя, срывая верхушки волн, с левого траверза, чуть ближе к корме, задул свежий бриз и «Софи» (освобожденная от зловредной прилипалы), кренившаяся под ветром, уверенно помчалась вперед со скоростью семь узлов. Так продолжалось до заката, пока впередсмотрящий не закричал:

– Земля! Земля по правой скуле!

Глава седьмая

Земля, которую обнаружил матрос, была мысом Нао, южной границей района их крейсирования. Его темные очертания четко выделялись на фоне неба в западной части горизонта.

– Превосходная работа, мистер Маршалл, – произнес Джек Обри, спустившись с мачты, где он разглядывал мыс в подзорную трубу. – Королевский астроном не смог бы выполнить ее лучше.

– Спасибо, сэр, спасибо, – ответил штурман, который действительно произвел целый ряд чрезвычайно точных наблюдений луны, а также обычных навигационных наблюдений с целью определить место шлюпа. – Счастлив… ваше одобрение… – Не находя слов, он кончил тем, что выразил свои чувства, дергая головой и сжимая руки.

Было любопытно наблюдать, как этот крепыш – с энергичным, мужественным лицом – испытывал чувства, требовавшие более тонкой натуры; и не один матрос обменялся понимающим взглядом с товарищем. Но Джек Обри не обратил на это внимания – он всегда считал Маршалла добросовестным, старательным штурманом и его рвение приписывал натуре, морскому характеру. Как бы то ни было, мысли его были заняты подготовкой пушечных стрельб в условиях плохой видимости. Они находились на достаточном расстоянии от земли, чтобы не быть услышанными, – тем более ветер заходил с берега. Хотя канониры «Софи» успели набить руку, Джек Обри не оставлял их в покое – капитан был неистощим на выдумки.

– Мистер Диллон, – сказал он, – я хотел бы, чтобы вахта правого борта соревновалась в стрельбе с вахтой левого в темноте. Да, я все знаю, – продолжал он, увидев, как вытянулось лицо лейтенанта, – но если учения будут проводиться в условиях отсутствия видимости, то даже самые неумелые пушкари будут вдвойне внимательны: никто не попадет под орудие при откате и не свалится за борт. Поэтому, если вам будет угодно, мы приготовим пару бочонков пороха для учений в светлое время суток и другую пару для стрельбы ночью при свете фонаря или факела, если не будет луны.

Впервые увидев стрельбы (как давно это было!), Стивен старался избегать этого «развлечения»: ему не нравились грохот пушек, запах пороха, возможные травмы у матросов и распуганные птицы. Поэтому он спускался к себе вниз и читал, вполуха прислушиваясь, не наделала ли бед откатывающаяся по шаткой палубе пушка. Но в этот вечер доктор поднялся на палубу, не зная, что вскоре начнется грохот. Он нацелился на нос, где стояла его любимая помпа из вяза, которую дважды в день качали для него преданные ему матросы. Джек Обри заметил:

– А вот и доктор. Без сомнения, вы вышли на палубу, чтобы убедиться, каких успехов мы достигли. Великолепное зрелище, когда стреляют большие пушки, не правда ли? А нынче вечером вы увидите, как они стреляют в темноте, что еще прекраснее. Господи, видели бы вы сражение на Ниле! А если бы вы его слышали! Какое бы счастье вы тогда испытали!

Успехи, достигнутые канонирами «Софи», были действительно поразительными, что заметил даже такой далекий от военного искусства зритель, как Стивен. Джек Обри разработал систему, которая щадила набор судна (он трещал по всем швам от бортового залпа) и позволяла отлично вышколить орудийную прислугу. Сначала стреляла пушка, находившаяся с наветренной стороны, и в момент ее полной отдачи стреляла следующая. Получалась перекатывающаяся стрельба, причем последний наводчик даже успевал прицелиться сквозь дым. Джек Обри объяснял это в то время, как катер с бочонками отходил от шлюпа, исчезая в меркнущих лучах света.

– Конечно, – добавил он, – мы стреляем по целям, находящимся не на очень большом расстоянии, – лишь бы произвести три залпа. Как мне хочется дать четыре!

Пушкари разделись по пояс; их головы были обвязаны черными шелковыми платками; они казались очень внимательными и опытными. Естественно, всю прислугу орудия, попавшего в мишень, ожидала награда, но еще большую награду получала вахта, стрелявшая быстрее и не допускавшая выстрелов невпопад.

Катер находился далеко по корме и с подветренной стороны шлюпа. Стивен всегда удивлялся тому, какие фокусы выделывает море с вроде бы плавно перемещающимися предметами. Вот он увидел бочонок, подпрыгивавший на волнах. Сделав поворот через фордевинд, шлюп резво побежал под марселями и оказался на расстоянии кабельтова с наветренной стороны бочонка.

– Удаляться нет смысла, – заметил Джек Обри, в одной руке держа часы, а в другой – кусок мела. – Иначе удар будет недостаточно сильным.

Секунды шли. Бочонок оказался по скуле судна.

– Отвязать пушки! – скомандовал Джеймс Диллон. Над палубой уже вился дымок фитиля. – Выровнять пушки!.. Заглушки долой!.. Выкатить пушки!.. Порох на полку!.. Целься!.. Пли!

Казалось, что огромный молот обрушивается на камень, с четкостью хронометра выдерживая интервал в полсекунды. Длинная полоса дыма тянулась по носу шлюпа. Стреляло левое носовое орудие, и вахта правого борта, вытянув шеи, привстав на цыпочки, ревниво наблюдала за тем, куда падали ядра. Они ложились с перелетом в тридцать ярдов, зато кучно. Вахта левого борта старалась изо всех сил, прочищая банниками стволы пушек, заряжая их, втаскивая и вытаскивая. Спины канониров блестели от пота.

Бочонок еще не достиг траверза, когда следующим залпом его разнесло вдребезги.

– Две минуты пять секунд, – усмехаясь, произнес Джек Обри.

Не теряя времени на выражение восторгов, левобортная вахта продолжала стараться; пушки задрали свои стволы, семь раз прогрохотал огромный молот, вокруг разбитых в щепки бочонков взвились белые фонтаны. Засверкали банники и прибойники; ворча, пушечные расчеты вплотную придвинули заряженные пушки к портам с помощью талей и ломиков. Но обломки оказались слишком далеко позади, и они просто не успели произвести четвертый залп.

– Ничего, – заметил капитан. – Довольно сносно. Уложились за шесть минут и десять секунд.

Вахта левого борта дружно вздохнула. Они настроились на то, чтобы произвести четвертый залп и уложиться менее чем за шесть минут, чего наверняка добьются расчеты пушек правого борта.

И действительно, вахта правого борта отстрелялась за пять минут и пятьдесят семь секунд; зато они не попали в цель, и в сумерках кто-то нелестно высказался в адрес «безмозглых ракалий, которые палят в белый свет как в копеечку, лишь бы урвать награду. А порох нынче по восемнадцать пенсов фунт».

На смену дню пришла ночь, и Джек Обри с глубоким удовлетворением заметил, что на палубе от этого, удивительное дело, почти ничего не изменилось. Шлюп привелся к ветру, лег на другой галс и направился к мерцающему огню, зажженному в третьем ушате. Один за другим прогрохотали залпы; темно-красные языки пламени превратились в клубы дыма. Подносчики зарядов носились по палубе, мимо часового и обитой железом двери спускались в крюйт-камеру и с зарядными картузами возвращались назад; орудийные расчеты с ворчанием принимали их, фитили тлели, ритм работы почти не изменился.

– Шесть минут сорок две секунды, – объявил капитан после последнего залпа, глядя на часы при свете фонаря. – Вахта левого борта получает главный приз. Результаты не такие уж плохие, правда, мистер Диллон?

– Признаюсь, сэр, гораздо лучше, чем я ожидал.

– Итак, мой дорогой сэр, – обратился Джек Обри к Стивену. – Что вы скажете на то, чтобы малость помузицировать, если вы не совсем оглохли? Стоит ли вас приглашать, мистер Диллон? Думаю, мостик отдадим в распоряжение мистера Маршалла.

– Спасибо, сэр, большое спасибо. Но вы же знаете, что музыка наводит на меня тоску. К чему метать бисер перед свиньями?

– Я получил большое удовольствие от нынешних учений, – заметил Джек Обри, настраивая скрипку. – Если теперь меня спишут на берег, я сойду на него с чистой совестью: наши матросики теперь смогут постоять за себя.

– Рад это слышать; убежден, что моряки великолепно справились со своими обязанностями. Однако позвольте указать вам, что эта нота вовсе не «до».

– Да неужто? – озабоченно воскликнул Джек. – А так лучше?

Кивнув головой, Стивен трижды топнул ногой, и оба начали исполнять дивертисмент.

– Вы заметили, как я исполнил отрывок, оканчивавшийся эдаким «бум-бум-бум»? – спросил Джек.

– Еще бы. Прозвучало очень энергично, очень бодро. Я заметил, что вы не задели ни висячей полки, ни лампы. Сам я лишь однажды задел шкафчик.

– Самое главное – не думать о таких пустяках. Те парни, которые с грохотом выкатывали и вкатывали пушки, не думали о синяках и шишках. Надраивание талей, пробанивание, досылка картузов – все это они могут делать с закрытыми глазами. Я очень доволен ими, в особенности прислугой третьего и пятого орудий. А сначала они были тупее лафетов, уверяю вас.

– Вы удивительно серьезно относитесь к их подготовке.

– Еще бы. Нельзя терять ни минуты.

– Понятно. А вы не находите, что эта постоянная спешка утомляет?

– Господь с вами. Это такая же неотъемлемая часть нашей жизни, как солонина на столе, тем более в здешних приливно-отливных водах. В море за пять минут может случиться все что угодно. Ха-ха, послушали бы вы лорда Нельсона! Если говорить об артиллерийском искусстве, то одним залпом можно сбить мачту и выиграть сражение. И ведь никогда не знаешь, когда именно пробьет наш час. Разве узнаешь это, находясь в море?

Как поразительно верно. Всевидящее око – око, способное пронзить темноту, – проследило бы курс, которым шел испанский фрегат «Какафуэго», направлявшийся в Картахену, – этот курс обязательно пересекся бы с маршрутом «Софи», если бы шлюп не задержался на четверть часа, чтобы погасить горящие бочонки. Но поскольку «Какафуэго» бесшумно прошел в полутора милях к западу от «Софи», корабли не заметили друг друга. Тот же глаз увидел бы и множество других судов поблизости от мыса Нао, поскольку, как хорошо было известно Джеку Обри, все корабли, идущие со стороны Альмерии, Аликанте или Малаги, должны были огибать этот мыс. Он бы непременно заметил небольшой конвой, направлявшийся в Валенсию под охраной каперского свидетельства, а также увидел бы, что курс «Софи» (если бы она продолжала им следовать) привел бы ее к берегу с наветренной стороны конвоя за полчаса до рассвета.

– Сэр, сэр, – пропел Бабингтон на ухо Джеку Обри.

– Тихо, детка, – пробормотал капитан, которому снились существа другого пола. – В чем дело?

– Мистер Диллон докладывает, что вдали видны топовые огни, сэр.

– Ха, – отозвался мгновенно проснувшийся Джек Обри и в ночной сорочке выбежал на едва освещенную лучами утренней зари палубу.

– Доброе утро, сэр, – отсалютовав, произнес лейтенант и протянул ему подзорную трубу с ночной оптикой.

– Доброе утро, мистер Диллон, – отозвался Джек Обри, коснувшись ладонью спального колпака и беря подзорную трубу. – Где они?

– Прямо по траверзу, сэр.

– Клянусь Господом, у вас хорошее зрение, – продолжал капитан, опустив подзорную трубу, и, протерев ее, стал снова вглядываться в поднимавшийся над морем утренний туман. – Два. Три. По-моему, там видно и четвертое судно.

Подняв зарифленный фор-марсель и почти наполненный ветром грот-фор-марсель, которые уравновешивали друг друга, «Софи» легла в дрейф на фоне темной скалы. Ветер – если его можно было так назвать – дул порывами от норд-норд-веста, принося с собой запах нагретых солнцем склонов. Но теперь, по мере того как земля нагревалась, он, несомненно, повернет к норд-осту, а то и к чистому осту. Джек Обри схватился за ванты.

– Рассмотрим ситуацию сверху, – произнес он. – Черт бы побрал эти шкаторины.

Рассвело окончательно. Сквозь редеющий туман стали видны пять судов, шедших изломанной линией, вернее гурьбой. Их корпуса были видны над водой, и ближайший корабль находился не более чем в четверти мили от шлюпа. Они двигались с норда на зюйд. Первым шел «Глуар» – очень быстроходный тулонский капер с прямым парусным вооружением и двенадцатью пушками, зафрахтованный состоятельным барселонским купцом по имени Хайме Матеу. Он должен был охранять два сетти – «Пaрдал» и «Халос», каждый из которых был вооружен шестью пушками. Второе из этих судов в придачу везло ценный груз контрабандной ртути. «Пaрдал» находился по левой раковине с подветренной стороны капера. Почти на траверзе «Пaрдалa», но с наветренной стороны, всего лишь в четырех или пяти сотнях метров от «Софи» находилась «Санта Лючия» – неаполитанский сноу – приз, принадлежавший «Глуар» с несчастными французскими роялистами на борту, захваченными во время их перехода в Гибралтар. Затем шел второй сетти под названием «Xaлoc». Замыкала конвой тартана, которая присоединилась к компании возле Аликанте, обрадовавшись защите от пиратов берберийского берега, каперов с Менорки и британских крейсирующих фрегатов. Все суда были небольших размеров; все ожидали опасности со стороны моря (потому и жались к побережью – опасное, неразумное решение по сравнению с более длинным маршрутом в открытом море, но оно позволяло им юркнуть под защиту береговых батарей). Если бы кто-то на этих судах заметил «Софи» при лучшем освещении, то он, верно, сказал бы: «Какой-то малый бриг еле ползет вдоль берега. Наверняка тащится в Делию».

– Что вы скажете о том судне? – спросил Джек Обри.

– При таком освещении я не могу сосчитать количество портов. Похоже, оно слишком мало для восемнадцатипушечных корветов. Во всяком случае для нас это достойный противник. Настоящий сторожевой пес, и к тому же кусачий.

– Так и есть!

Определенно, он прав. Судно оказалось с наветренной стороны конвоя, когда ветер зашел по часовой стрелке и они обогнули мыс. Джек Обри стал лихорадочно думать. В его уме пронесся целый ряд решений: должность лишала его права на ошибку.

– Вы позволите дать вам рекомендацию?

– Да, – произнес Джек Обри вялым голосом. – Поскольку мы еще не провели военный совет, хотя лично я считаю, что эти советы не нужны.

Он позвал Диллона в знак благодарности за то, что тот обнаружил конвой. Но совещаться ни с ним, ни с кем другим он не собирался и надеялся, что Диллон не станет предлагать свои, даже самые разумные, советы. Только один человек может принимать решение – капитан «Софи».

– Прикажете свистать всех наверх, сэр? – сухо осведомился Джеймс Диллон, видя, что в его рекомендациях не нуждаются.

– Видите маленький, занюханный сноу, что между нами и вон тем кораблем? – оборвал его капитан. – Если мы тихо поставим фока-рей на фордевинд, то через десять минут окажемся в сотне ярдах от сноу, и он закроет нас от вражеского судна. Вы понимаете, что я имею в виду?