Текст книги "Хроника Убийцы Короля. День первый. Имя ветра"

Наш фургон я нашел уже в самый мрачный ночной час. Наш мерин унес его на добрую сотню ярдов прочь по дороге, прежде чем издохнуть. Внутри все выглядело таким нормальным, таким спокойным и уютным. Меня ошеломило то, что в глубине фургона так сильно пахнет ими обоими.

Я зажег все лампы, все свечи, что нашлись в фургоне. Свет меня не то чтобы утешил, но это было настоящее, подлинное золотое пламя, не тронутое синевой. Я открыл отцовский футляр с лютней. Лег на родительскую постель, положил рядом лютню. От маминой подушки пахло ее волосами, ее объятиями. Спать я не собирался, но уснул.

Проснулся я, кашляя и задыхаясь. Все вокруг было в огне. Разумеется, это все свечи. Все еще пребывая в шоке, я принялся пихать вещи в сумку. Двигался я медленно и бесцельно. Мне было совсем не страшно. Я спокойно достал из-под своего горящего тюфяка Бенову книжку. Ну чем теперь мог меня напугать обычный пожар?

Я уложил в футляр отцовскую лютню. Ощущение было такое, словно я ее краду, но я не мог придумать, что еще взять на память о них. Ведь и он, и она тысячу тысяч раз касались ее деревянных боков!

Я ушел прочь. Я шел через лес, пока заря не окрасила восточный край небосвода. Когда запели птицы, я остановился и бросил сумку. Достал отцовскую лютню, прижал ее к себе. И заиграл.

Пальцы у меня болели, но я все играл и играл. Играл до тех пор, пока на струны не брызнула кровь из пальцев. Играл, пока солнце сияло сквозь кроны. Играл, пока не заныли плечи. Играл, стараясь ни о чем не вспоминать, пока наконец не уснул.

Глава 17
Интерлюдия. Осень

Квоут вскинул руку, останавливая Хрониста, обернулся к ученику и нахмурился:

– Баст, не надо на меня так смотреть.

Баст, похоже, готов был удариться в слезы.

– Ох, Реши! – выдавил он. – Я и не подозревал!

Квоут махнул рукой, словно рубя воздух ребром ладони:

– Тебе неоткуда было это знать, Баст, да и незачем заострять на этом внимание.

– Но, Реши…

Квоут посмотрел на ученика сурово:

– Ну что такое, Баст? Что мне теперь – плакать, волосы на себе рвать? Проклинать Тейлу и всех ангелов его? Бить себя в грудь? Нет. Все это дешевая театральность. – Его лицо немного смягчилось. – Я ценю твою заботу, но это всего лишь часть истории, и даже не худшая ее часть, и не для того я об этом рассказал, чтобы на жалость напрашиваться.

Квоут отодвинул стул и встал.

– А потом, все это случилось много-много лет назад. – Он махнул рукой. – Время – великий целитель, и все такое.

Он потер руки:

– Ну-с, схожу-ка я принесу дров, чтоб на всю ночь хватило. А то ночка будет холодная, если я хоть что-нибудь смыслю в погоде. А ты можешь пока подготовить для выпечки пару караваев да заодно попытаться взять себя в руки. Лично я не намерен рассказывать дальше, пока ты пялишься на меня этакими слезливыми коровьими глазами.

С этими словами Квоут ушел за стойку и, пройдя через кухню, вышел через черный ход.

Баст кое-как вытер глаза и проводил наставника взглядом.

– С ним все нормально, пока у него дело есть… – тихо сказал Баст.

– Прошу прощения? – машинально переспросил Хронист. Он неловко поерзал на стуле, словно хотел встать, да не знал, как повежливей отпроситься.

Баст тепло улыбнулся. Глаза у него снова сделались обычными голубыми человеческими глазами.

– Когда я узнал, кто вы, я так обрадовался, что он вам расскажет свою историю! А то он в таком мрачном настроении последнее время, и расшевелить его нечем, заняться ему нечем, только сидеть да лелеять мрачные думы. Я уверен, что, вспоминая старые добрые времена, он… – Баст поморщился. – Нет, это я все неудачно выразился. Вы уж извините за то, что утром было. Я просто не подумал.

– Д-да нет, – поспешно выдавил Хронист, – это все я, это была моя вина, вы извините…

Баст покачал головой.

– Это просто застало вас врасплох, но вы же всего лишь попытались меня связать. – На лице у него появилась болезненная гримаса.

– Не то чтобы это было приятно, надо сказать. Это все равно как тебя между ног пнули, только по всему телу. Тошнит, и слабость страшная, но это всего лишь больно. Не то чтобы вы на самом деле меня ранили. – Баст выглядел смущенным. – Ну а я-то не просто ранить вас собирался. Я бы и убить мог прежде, чем остановился и задумался.

Прежде чем повисла неловкая пауза, Хронист сказал:

– Как насчет поверить ему на слово, что оба мы безмозглые идиоты, и дело с концом?

Он улыбнулся вымученной улыбкой, которая, однако, была искренней, невзирая на обстоятельства. И протянул руку:

– Мир?

– Мир.

Они обменялись рукопожатием, куда более дружеским, чем прежде. Когда Баст протягивал руку через стол, рукав у него задрался, обнажив расцветающий на запястье синячище.

Баст стыдливо одернул манжету.

– Это когда он меня перехватил, – поспешно сказал он. – Он куда сильнее, чем выглядит. Только ему не говори. А то расстроится, а толку?

Квоут вышел через кухню и затворил за собой дверь. Оглядевшись по сторонам, он как будто удивился, что на дворе теплый осенний день, а вовсе не весенний лес из его истории. Поднял за ручки плоскую тачку и покатил ее в лес за трактиром. Под ногами шуршала палая листва.

Неподалеку от трактира в лесу стояла сложенная на зиму поленница. Множество дубовых и ясеневых поленьев образовывало высокие, кривые стены, тянущиеся между стволами деревьев. Квоут кинул два полена в тачку – тачка откликнулась приглушенным барабанным громом. Еще два полена. Движения его были точными, лицо бесстрастным, взгляд отсутствующим.

Чем дольше Квоут нагружал тачку, тем медленней он двигался, будто машина, у которой кончался завод. Наконец он остановился вовсе и на целую минуту застыл камнем. И только тогда выдержка ему изменила. Рядом никого не было, никто его видеть не мог, и все же он спрятал лицо в ладонях и заплакал беззвучно, содрогаясь всем телом от тяжких, немых рыданий.

Глава 18
Пути в безопасные места

Быть может, самая важная способность нашего разума – это способность справляться с болью. Классические мыслители учат нас, что у разума есть четыре двери, которые всякий открывает в соответствии со своей нуждой.

Первая дверь – дверь сна. Сон дает нам убежище от мира и всех его страданий. Сон подчеркивает ход времени, помогая отстраниться от того, что причинило нам боль. Раненый человек часто теряет сознание. Подобным же образом человек, услышавший горестную весть, часто падает в обморок. Так разум защищается от боли, уходя через первую дверь.

Вторая дверь – дверь забвения. Некоторые раны слишком глубоки, чтобы зажить или чтобы зажить быстро. Кроме того, многие воспоминания болезненны сами по себе, и исцеления тут нет. Фраза «время лечит любые раны» – ложь. Время лечит большинство ран. Остальные просто спрятаны за этой дверью.

Третья дверь – дверь безумия. Бывают времена, когда разуму нанесен такой удар, что он прячется в безумии. Может показаться, что это не спасение, но это оно. Бывают времена, когда реальность – сплошная мука, и чтобы избежать этой муки, разуму приходится расстаться с реальностью.

Последняя дверь – дверь смерти. Прибежище на крайний случай. Когда мы мертвы, нас уже ничто не ранит. По крайней мере так говорят.

После того как всю мою семью убили, я забрел глубоко в чащу леса и уснул. Мое тело требовало сна, и разум воспользовался первой из дверей, чтобы притупить боль. Прикрыл рану до тех пор, пока не придет подходящее время для исцеления. Ища спасения, значительная часть моего разума просто перестала работать – уснула, если угодно.

Пока разум мой спал, многое из мучительных впечатлений предыдущего дня было выпровожено через вторую дверь. Нет, не полностью. Я не забыл о случившемся, однако память притупилась, и я смотрел на все как бы сквозь густую вуаль. Если бы я захотел, я бы мог вызвать в памяти и лица убитых, и человека с черными глазами. Но я не хотел вспоминать. Я отмахнулся от этих мыслей и предоставил им зарастать пылью где-то в дальнем углу моего рассудка.

Я спал и грезил – не о крови, не об остекленевших глазах, не о смраде паленого волоса, а о чем-то другом, более приятном. И боль в ране мало-помалу начала притупляться…

Мне снилось, что я иду по лесу с Лаклитом, лесным жителем с простоватым лицом, что странствовал с нашей труппой, когда я был помоложе. Он беззвучно двигался сквозь подлесок, я же производил больше шума, чем раненый вол, тянущий перевернутую телегу.

Мы довольно долго брели в уютном молчании, пока я не остановился поглазеть на цветок. Он тихо подошел и встал у меня за спиной.

– Желтобородник, – сказал Лаклит. – Вон, по исподке видно.

Он протянул руку и осторожно погладил нижнюю часть листа. Действительно, на бороду похоже… Я кивнул.

– А это вот ива. Если пожевать ее кору, она умеряет боль.

Кора была горькая и слегка хрустела на зубах.

– Это вот чесоточник, не трогай его листья.

Я не стал их трогать.

– А это воронец. Ягодки можно есть, когда они красные, но зеленые или желтеющие не трогай ни в коем случае. А если хочешь ходить бесшумно, ноги надо ставить вот так.

У меня быстро заныли икры.

– А вот так можно тихо раздвигать ветки, чтобы не оставлять следов. Вот так можно определить, где сухие дрова. Вот так можно спрятаться от дождя, когда нечем укрыться. А это отчекорень. Есть его можно, но он противный на вкус. А вон то, – он указал пальцем, – прямичник и рыженица, их никогда не ешь. А вот это растение, с маленькими шишечками, – это буррум. Его можно есть, только если ты наелся чего-то вроде прямичника. От него тебя вывернет наизнанку. А вот так делается силок, в котором кролик останется жив. А вот так – силок, который кролика придушит.

Он завязал веревку петлей – сперва так, потом этак.

Глядя, как его руки управляются с веревкой, я осознал, что это уже не Лаклит, а Абенти. Мы с ним ехали в фургоне, и он учил меня завязывать морские узлы.

– Узлы – интересная штука! – говорил Бен, не прекращая трудиться. – Узел может быть самым прочным, или, наоборот, самым слабым местом веревки. Все зависит только от того, хорошо ли он завязан.

Он поднял руки, показывая мне немыслимо сложный узор, растянутый у него между пальцев.

Глаза у него блеснули:

– Вопросы есть?

– Вопросы есть? – спросил отец. Мы рано остановились на ночлег, из-за того что встретили серовик. Отец сидел и настраивал лютню: он наконец-то собирался сыграть нам с матерью свою песню. Мы же так долго этого ждали… – Вопросы есть? – повторил он, прислонясь спиной к громадному серому камню.

– А почему мы останавливаемся у путеводных камней?

– В основном по традиции. Но некоторые говорят, будто они отмечают старые пути…

Голос отца изменился и превратился в голос Бена:

– Безопасные пути. Иногда пути в безопасные места, иногда безопасные пути, ведущие навстречу опасности. – Бен протянул руку к камню, словно чувствуя жар пламени: – Но в них есть сила. Лишь глупец станет это отрицать.

А потом Бен исчез, а стоячих камней сделалось много. Куда больше, чем я прежде видел в одном месте. Я стоял в центре двойного круга камней. Один камень лежал поперек двух других, образуя огромную арку, под которой лежала густая тень. Я потянулся, чтобы коснуться его…

И пробудился. Разум мой прикрыл свежую боль названиями сотни трав и ягод, четырьмя способами разводить огонь, девятью видами силков, которые можно соорудить из молодого деревца и бечевки, и тем, как найти проточную воду.

О том, другом, что я видел во сне, я почти не думал. Бен так и не научил меня вязать морские узлы. А отец так и не закончил свою песню.

Я перебрал все, что было у меня с собой: холщовый мешок, ножичек, моток бечевки, немного воску, медный пенни, два железных шима и «Риторика и логика» – книжка, которую подарил мне Бен. Больше у меня ничего не было, кроме одежды, что на мне, да отцовской лютни.

Я отправился разыскивать питьевую воду. «Вода прежде всего! – говаривал мне Лаклит. – Без всего остального можно прожить несколько дней». Я прикинул расположение местности, отыскал звериные тропы. К тому времени как я нашел небольшое родниковое озерцо, угнездившееся между нескольких берез, небо над деревьями начало лиловеть. Пить мне хотелось ужасно, однако осторожность взяла верх, и я выпил всего несколько глотков.

Потом я набрал сухих дров под стволами и раскидистыми деревьями. Поставил простенький силок. Отыскал несколько стеблей матушкина листа и натер соком окровавленные, сбитые пальцы. Пальцы защипало – это помогло мне не вспоминать о том, как именно я их сбил.

Дожидаясь, пока высохнет сок, я впервые огляделся по сторонам просто так. Над родником теснились дубы и березы. Их стволы образовывали узор из чередующихся темных и светлых полос под шатром раскидистых ветвей. Из озерца на восток по камням бежал небольшой ручеек. Возможно, там было красиво, но этого я не заметил. Я ничего подобного не замечал. Деревья для меня были убежищем, подлесок – источником пищи, а озерцо, в котором отражалась луна, напоминало мне только о том, как я хочу пить.

Возле озерца лежал на боку большой прямоугольный камень. Еще несколько дней назад я признал бы в нем серовик. Теперь это было всего лишь удобное укрытие от ветра, к которому можно привалиться спиной во сне.

Сквозь ветви я увидел, что на небе зажглись звезды. Значит, с тех пор как я попробовал воду, прошло уже несколько часов. Поскольку плохо мне не стало, я решил, что вода нормальная, и как следует напился.

Вода не освежила меня – я только почувствовал, как мне хочется есть. Я сел на камень на берегу озерца, оборвал листья со стеблей матушкиного листа и съел один стебель. Стебель был жесткий, горький и как бумага. Я съел все стебли, но это не помогло. Я попил еще воды и лег спать. Камень был холодный и жесткий, но мне было все равно – по крайней мере я делал вид, что мне все равно.

Я проснулся, попил воды и пошел проверить поставленный силок. В силке я с изумлением обнаружил кролика, который дергался, пытаясь освободиться. Я достал свой ножичек и вспомнил, как Лаклит учил меня свежевать кроликов. Потом я подумал про кровь, липкую кровь на руках. Меня стошнило. Я обрезал бечевку, отпустил кролика и вернулся к озерцу.

Я снова попил воды и сел на камень. Голова слегка кружилась – от голода, что ли?

Через некоторое время в голове у меня прояснилось, и я выбранил себя за глупость. Я нашел на поваленном дереве несколько грибов-трутовиков, помыл их в озерце и съел. Грибы хрустели на зубах и на вкус были как грязь. Я съел все, что нашел.

Поставил новый силок, такой, который придушивает. Тут в воздухе запахло дождем, и я вернулся к серовику, чтобы соорудить убежище для лютни.

Глава 19
Пальцы и струны

Поначалу я был почти как механический: бездумно выполнял действия, которые должны были помочь мне выжить.

Второго пойманного кролика я съел и третьего тоже. Нашел лужайку с земляникой. Нарыл кореньев. К вечеру четвертого дня у меня было все, что необходимо для выживания: кострище, обложенное камнями, укрытие для лютни. Я даже собрал небольшой запас еды, которым можно было воспользоваться в случае нужды.

У меня было кое-что еще, совершенно мне не нужное: время. Управившись с первоочередными нуждами, я обнаружил, что делать мне нечего. Думаю, именно тогда некая малая часть моего рассудка начала мало-помалу просыпаться.

Не стоит заблуждаться: я еще не стал самим собой. По крайней мере я не был тем человеком, что всего оборот тому назад. Я полностью отдавался любому делу, за которое брался, не оставляя ни малейшей части себя воспоминаниям.

Я исхудал и обносился. Я спал под дождем и на солнце, на мягкой траве, на сырой земле, на острых камнях с тем непробиваемым равнодушием, которое способно даровать лишь горе. На происходящее я обращал внимание лишь когда шел дождь, потому что тогда нельзя было достать лютню, чтобы поиграть, и это причиняло мне боль.

Да, разумеется, я играл. Это было мне единственным утешением.

На исходе первого месяца на пальцах у меня наросли каменные мозоли, и я мог играть часами напролет. Я играл все песни подряд, которые помнил. Потом я играл то, что помнил лишь наполовину, в меру своих сил восполняя забытое.

Со временем я мог играть, с тех пор как проснусь и до тех пор как усну. Я бросил играть то, что знал, и принялся сочинять новые песни. Мне уже доводилось сочинять песни; я даже помог отцу сложить пару строк. Но теперь я посвятил этому себя целиком. Некоторые из тех песен остались со мной и поныне.

Вскоре после этого я принялся играть… Как бы это сказать-то?

Я принялся играть не песни, а нечто иное. Когда солнце согревает траву, а ветерок приносит прохладу, это создает определенное ощущение. И я играл, пока мне не удавалось воспроизвести это ощущение. Я играл до тех пор, пока музыка не начинала звучать как «Теплая трава и прохладный ветерок».

Играл я только для себя, но аудитория у меня была требовательная. Я помню, как провел почти целых три дня, пытаясь уловить «Ветер, колышущий листок».

На исходе второго месяца я мог сыграть что угодно почти так же непринужденно, как я это видел и чувствовал: и «Солнце, садящееся в облака», и «Птицу, пьющую из озерца», и «Росу на папоротнике».

Где-то на третий месяц я перестал смотреть по сторонам и обратился внутрь себя, чтобы сыграть то, что там было. Я научился играть «Еду в фургоне с Беном», «Пою с отцом у костра», «Смотрю, как танцует Шанди», «Растираю листья, когда на улице хорошая погода», «Мама улыбается»…

Нет нужды говорить, что играть это было больно, но это было нечто вроде боли в пальцах, стертых о струны. Я немного кровоточил и надеялся, что скоро нарастут мозоли.

Ближе к концу лета одна струна лопнула, лопнула так, что уж не починишь. Большую часть дня я провел в немом ступоре, не зная, что мне делать. Разум мой по-прежнему пребывал в оцепенении и большей частью в забытьи. Я использовал бледную тень своей былой находчивости, чтобы решить эту проблему. Обнаружив, что ни восстановить струну, ни добыть новую не получится, я сел и принялся учиться играть на шести струнах.

Через оборот я играл на шести струнах почти так же хорошо, как и на семи. Три оборота спустя я пытался сыграть «Пережидаю дождь», и тут лопнула вторая струна.

На этот раз я не колебался. Я снял бесполезную струну и принялся учиться играть заново.

На середине «Жатвы» порвалась третья. Потратив почти полдня на бесплодные попытки, я понял, что три порванных струны – это уже слишком много. Поэтому я собрал в потрепанный мешок затупившийся ножичек, полмотка бечевки и Бенову книгу. Вскинул на плечи отцовскую лютню и пошел куда глаза глядят.

Я пытался мурлыкать «Снег, падающий вместе с осенней листвой» или «Мозолистые пальцы и лютня с четырьмя струнами», но это было совсем не то, что играть.

Я намеревался найти дорогу и пойти по ней в город. Я понятия не имел, далеко ли до дороги или до города, и в какую сторону надо идти, и как они могут называться. Я знал, что нахожусь где-то в южном Содружестве, но точное местоположение было погребено вместе с другими воспоминаниями, которые мне откапывать особо не хотелось.

Погода помогла мне сделать выбор. Прохладная осень готова была смениться зимними холодами. Я знал, что на юге теплее. И потому, за неимением лучшего, я повернулся левым плечом к солнцу и постарался пройти как можно большее расстояние.

Следующий оборот был пыткой. То немногое из еды, что я захватил с собой, скоро кончилось, и мне приходилось останавливаться и добывать себе пищу. В некоторые дни я не мог найти воды, а когда находил, мне не в чем было взять ее с собой. Неприметная тележная колея вывела меня на дорогу побольше, а та – на другую, еще более наезженную. Я до пузырей стер ноги башмаками. По ночам временами бывало жутко холодно.

По дороге попадались трактиры, но я разве что пил иногда из конских колод, а так обходил их подальше. Попадались мне и маленькие городки, однако мне нужен был настоящий город. Откуда у крестьян струны для лютни?

Поначалу, услышав грохот телеги или конский топот, я, хромая, отходил в сторону и прятался у дороги. Мне не приходилось говорить с людьми с того вечера, как убили мою семью. Я был куда ближе к дикому зверю, чем к двенадцатилетнему мальчишке. Но в конце концов дорога сделалась слишком широкой и наезженной, и я проводил больше времени прячась, чем идя вперед. И я наконец-то решился не обращать внимания на проезжих, и с облегчением увидел, что на меня почти никто не смотрит.

Однажды утром я провел в пути меньше часа, когда услышал, что сзади меня догоняет телега. Дорога была достаточно широкой, чтобы по ней могли рядом ехать две телеги, но я все равно отошел на траву на обочине.

– Эй, малый! – окликнул меня грубый мужской голос. Я не обернулся. – Слышь, малый!

Я, не оглядываясь, отошел подальше в траву. И встал, глядя в землю под ногами.

Телега медленно дотащилась до меня. И голос взревел вдвое громче прежнего:

– Малый! Малый!!!

Я поднял голову и увидел старика с обветренным лицом, который щурился против солнца. Ему могло быть лет сорок, а могло быть и семьдесят. Рядом с ним на телеге сидел широкоплечий молодой человек с простецким лицом. Видимо, отец с сыном.

– Малый, ты чё, оглох, что ли?

Я покачал головой.

– Так ты немой?

Я снова покачал головой:

– Нет.

Разговаривать с людьми было странно. И голос звучал незнакомо, хрипло, будто заржавел от долгого молчания.

Он сощурился, глядя на меня:

– В город небось?

Я кивнул. Мне не хотелось снова говорить.

– Ну так полезай! – он кивнул на задок телеги. – Сэм, чай, не надорвется, если довезет такого заморыша.

Он похлопал по крупу своего мула.

Было проще согласиться, чем убежать прочь. К тому же стертые ноги щипало от пота. Я подошел к телеге сзади и забрался в нее, затащив с собой свою лютню. Телега была на три четверти завалена большими мешками. Несколько круглых шишковатых тыкв вывалилось из открытого мешка и теперь беспорядочно катались по полу.

Старик тряхнул вожжами:

– Н-но!

Мул нехотя тронулся дальше. Я подобрал раскатившиеся тыквы и запихал их обратно в мешок. Старый крестьянин улыбнулся мне через плечо.

– Спасибо, малый! Меня звать Сет, а это Джейк. Ты бы присел лучше, а то тряханет – и вывалишься.

Я сел на один из мешков, отчего-то напрягшись, не зная, чего ждать.

Старик отдал вожжи сыну и достал из лежащего между ними мешка большой коричневый каравай. Небрежно отломал здоровую краюху, ляпнул сверху масла и протянул мне.

От этой ненавязчивой доброты у меня защемило в груди. Я уже полгода не ел хлеба. Хлеб был мягкий и теплый, масло вкусное. Кусочек я приберег на потом, спрятав его в свой мешок.

С четверть часа миновало в молчании, а потом старик полуобернулся ко мне.

– А ты что, малый, играть, что ль, умеешь? – он указал на футляр с лютней.

Я покрепче прижал ее к себе:

– Она сломанная!

– А-а! – разочарованно протянул он. Я думал, он велит мне слезать, но он вместо этого улыбнулся и кивнул на мужчину рядом с ним. – Ну ладно, тогда уж мы тебя сами позабавим!

И затянул «Лудильщик да дубильщик», застольную, что старше самого Господа Бога. Секунду спустя его сын подхватил песню, и их грубые голоса слились в простой гармонии, от которой внутри у меня что-то заныло – я вспомнил иные повозки, другие песни, полузабытый дом.