Текст книги "Хроника Убийцы Короля. День первый. Имя ветра"

Глава 24
Сами тени

Все время, что я провел в Тарбеане, я не переставал учиться, хотя большая часть уроков была неприятной и болезненной.

Я научился просить милостыню. Это было практическое приложение актерского мастерства перед самой капризной публикой. Милостыню я просил хорошо, однако с деньгами в Приморье было туго, а пустая чашечка для милостыни сулила холодную и голодную ночь.

Путем опасных проб и ошибок я научился как следует срезать кошельки и шарить по карманам. Последнее мне давалось особенно хорошо. Всякие замки и задвижки также охотно делились со мной своими тайнами. Моим ловким пальцам нашлось применение, о котором ни мои родители, ни Абенти даже и не подумали бы.

Я научился удирать без оглядки от людей с неестественно-белой улыбкой. Смола деннера мало-помалу отбеливает зубы, и, если сладкоед прожил достаточно долго, чтобы его зубы сделались ослепительно-белыми, скорее всего, он уже успел продать все, что стоило продавать. В Тарбеане полно опасного народу, но нет никого опаснее сладкоеда, который алчет новой порции смолы. Такой убьет за пару пенни.

Я научился сооружать из тряпья самодельную обувь. Настоящая обувь сделалась для меня несбыточной мечтой. Первые два года мне казалось, будто ноги у меня постоянно замерзшие, или сбитые, или то и другое сразу. Но к третьему году ступни у меня задубели, и я мог часами бегать босиком по булыжной мостовой и вообще ничего не чувствовать.

Я научился не ждать помощи ни от кого. В нехороших районах Тарбеана на крики о помощи хищники сбегаются, как на запах крови.

Я спал на крыше, плотно забившись в свое потайное место, там, где сходились три кровли. От глубокого сна меня пробудил грубый хохот и топот ног внизу, в переулке.

Топот затих, снова послышался хохот и треск рвущейся одежды. Я подобрался к краю крыши и посмотрел вниз, в переулок. Я увидел нескольких больших мальчишек, почти взрослых. Одеты они были, как и я: оборванные и грязные. Их было человек пять-шесть. Они скрывались и выныривали из тени, точно сами тени. Они тяжело дышали после бега, мне даже отсюда, сверху, было слышно, как они пыхтят.

Тот, за кем гнались, лежал посреди переулка: мальчонка лет восьми, не старше. Один из больших парней держал его, не давая подняться. Обнаженная кожа мальчонки белела в свете луны. Снова послышался треск одежды, мальчонка вскрикнул, потом сдавленно всхлипнул.

Остальные смотрели и переговаривались негромко и возбужденно, обмениваясь жестокими, голодными ухмылками.

За мной тоже гонялись по ночам, и не раз. Несколько месяцев назад даже догнали. Я опустил глаза и с удивлением увидел у себя в руке увесистую красную черепицу, которую я явно собирался швырнуть вниз.

Я остановился, оглянулся на свое тайное укрытие. Там у меня лежало тряпичное одеяло и полкаравая хлеба. Там же были припрятаны деньги, скопленные на черный день: восемь железных пенни. А главное, самое ценное – Бенова книга. Тут я был в безопасности. А если даже я пришибу одного из них, остальные через пару минут заберутся сюда, на крышу. И тогда, даже если мне удастся уйти, деваться мне будет некуда.

Я положил черепицу на место. Вернулся в уголок, сделавшийся моим домом, и забился в нишу под нависающей кровлей. Я теребил одеяло и стискивал зубы, стараясь отстраниться от голосов внизу, прерываемых взрывами грубого хохота и тихими, безнадежными всхлипываниями.

Глава 25
Интерлюдия. В поисках причин

Квоут сделал Хронисту знак положить перо и потянулся, сцепив пальцы над головой.

– Ох, как давно я этого не вспоминал! – сказал он. – Если вам нужны причины, отчего я сделался тем Квоутом, о котором рассказывают истории, пожалуй, стоит поискать именно тут.

Хронист наморщил лоб:

– Что именно ты имеешь в виду?

Квоут помолчал, опустив взгляд:

– Знаешь, сколько раз меня били за мою жизнь?

Хронист покачал головой.

Квоут вскинул голову, ухмыльнулся и небрежно передернул плечами:

– Вот и я не знаю! А ведь, казалось бы, уж такое-то должно бы застревать в памяти. Казалось бы, я должен помнить, сколько костей у меня сломано. Казалось бы, я должен помнить все швы и перевязки… – Он покачал головой. – Нет! А вот того мальчонку, что всхлипывал в темноте, – помню. Спустя все эти годы, отчетливо, как удар колокола.

Хронист нахмурился:

– Но ты же сам говорил, что ничего сделать не мог.

– Мог, – серьезно ответил Квоут, – мог – и не сделал. Я сделал свой выбор и жалею о нем по сей день. Кости срастаются. А раскаяние остается с тобой навсегда.

Квоут отодвинулся от стола:

– Ну, пожалуй, и довольно о темной стороне Тарбеана!

Он поднялся на ноги и еще раз потянулся, заложив руки за голову.

– Реши, но зачем?! – выпалил вдруг Баст. – Зачем ты там оставался, если все было так ужасно?!

Квоут кивнул, словно ожидал этого вопроса.

– Ну а куда мне было идти, Баст? Все, кого я знал, погибли.

– Не все! – возразил Баст. – Был же еще Абенти. Ты мог бы отправиться к нему!

– До Хэллоуфелла были сотни миль, Баст, – устало ответил Квоут, отойдя на другой конец зала и зайдя за стойку. – Сотни миль без отцовских карт, которые могли бы указать мне путь. Сотни миль без фургонов, где можно ехать и ночевать. Без какой бы то ни было помощи, без денег, без обуви. Нет, наверное, ничего невозможного тут нет. Но для мальчишки, который еще не оправился от шока после гибели родителей… – Квоут покачал головой. – Нет. В Тарбеане по крайней мере можно было попрошайничать или воровать. Я сумел выжить в лесу летом, и то с трудом. Но зимой… – Он покачал головой. – Я бы либо умер с голоду, либо замерз насмерть.

Стоя за стойкой, Квоут наполнил свою кружку, кинул в нее несколько щепоток специй из разных коробочек, потом подошел к большому камину. Лицо у него было задумчивым.

– Нет, конечно, ты прав. Где угодно было бы лучше, чем в Тарбеане.

Он пожал плечами, стоя лицом к огню.

– Но все мы живем в плену привычек. Проще простого оставаться в знакомой колее, которую мы сами себе и накатали. Быть может, я даже считал, что это заслуженное наказание. За то что меня не было там, что я ничем не помог, когда явились чандрианы. За то что не умер, когда следовало умереть, вместе со всей своей семьей.

Баст открыл было рот, закрыл и, нахмурясь, уткнулся взглядом в столешницу.

Квоут оглянулся через плечо и мягко улыбнулся:

– Баст, я же не говорю, что это логично! Эмоции по самой своей природе нелогичны. Теперь я уже не чувствую ничего подобного, а тогда – чувствовал. Я же помню. – Он снова отвернулся к огню. – Беново воспитание наделило меня такой отчетливой и острой памятью, что иной раз приходится смотреть в оба, чтобы не порезаться.

Квоут достал из огня накаленный камень и кинул его в деревянную кружку. Камень с пронзительным шипением ушел на дно. По залу поплыл аромат гвоздики и мускатного ореха.

Квоут вернулся к столу, перемешивая сидр длинной ложкой.

– Не следует также забывать, что я был не вполне в своем уме. Большая часть меня все еще пребывала в шоке, спала, если хотите. Мне было нужно, чтобы что-то меня пробудило. Что-то или кто-то.

Он кивнул Хронисту. Тот потряс рабочей рукой, разминая пальцы, и откупорил чернильницу.

Квоут откинулся на спинку стула.

– Мне требовалось, чтобы мне напомнили о том, что я забыл. Мне нужна была причина, чтобы уйти. И прошли годы, прежде чем я встретил человека, которому это удалось. – Он улыбнулся Хронисту: – Прежде, чем я повстречал Скарпи.

Глава 26
Обернулся Ланре

К тому времени я провел в Тарбеане уже несколько лет. Три дня рождения миновали незамеченными, и мне только что сравнялось пятнадцать. Я научился выживать в Приморье. Сделался опытным попрошайкой и вором. Замки и карманы раскрывались от первого же моего прикосновения. Я знал, в каких ломбардах берут товар «от дяди», не задавая лишних вопросов.

Я по-прежнему ходил оборванный и зачастую голодный, но умереть с голоду мне уже не грозило. Я мало-помалу собирал себе капитал на черный день. Даже после суровой зимы, когда мне не раз приходилось платить за то, чтобы переночевать в теплом углу, моя казна перевалила за двадцать железных пенни. Для меня это было все равно что драконий клад.

Я прижился здесь, и мне было нормально. Но, не считая желания пополнить свой капитал на черный день, жить мне было незачем. Мне не к чему было стремиться. Нечего было ждать. Я проводил время, ища, что бы спереть и чем бы развлечься.

Но несколько дней назад, в подвале у Траписа, все вдруг переменилось. Я услышал, как какая-то девочка завороженно рассказывала про сказочника, который все время сидит на Портовой стороне, в пивной, которая называется «Приспущенный флаг». И, если ей верить, каждый день на шестой колокол он рассказывает какую-нибудь историю. Какую историю ни попросишь – он все знает. А главное, говорила девчонка, он бьется об заклад. Если окажется, что он не знает той истории, которую ты попросишь, он тебе заплатит целый талант.

Я до самого вечера думал о том, что говорила девчонка. Я сомневался, что это правда, но невольно думал о том, что бы я сделал на целый серебряный талант. Можно было бы купить башмаки, а то и нож, дать денег Трапису, и все равно мой капитал на черный день удвоился бы.

И даже если насчет заклада девчонка врала, все равно, мне было интересно. На улицах не так уж много развлечений. Временами какая-нибудь уличная труппа разыгрывала пантомиму на углу или скрипач играл в трактире. Но большинство настоящих развлечений стоило денег, а мои пенни дались мне слишком тяжело, чтобы швырять их направо и налево.

Однако была и одна проблема. Ходить на Портовую сторону мне было небезопасно.

Пожалуй, следует объяснить, в чем дело. Больше года назад я увидел на улице Пайка. Я увидел его впервые со времен нашей встречи в мой первый день в Тарбеане, когда он и его дружки налетели на меня в том переулке и погубили мне отцовскую лютню.

Я осторожно выслеживал его большую часть дня, стараясь держаться на расстоянии и прячась в темных углах. Наконец Пайк вернулся к себе, в тупичок на Портовой стороне, где у него было свое логово наподобие моего. Его логово представляло собой кучу разломанных ящиков, из которых Пайк соорудил себе укрытие от непогоды.

Всю ночь я провел на крыше, выжидая, когда он уберется прочь на следующее утро. После этого я спустился в его ящичное логово и огляделся. В логове было уютно и полно всяких мелочей, собранных за несколько лет. Там была бутылка пива – я его выпил. Полголовки сыра – я его съел, и рубашка – я ее спер, потому что она была не такая драная, как моя.

В результате дальнейших поисков обнаружились всякие пустяки: свечка, моток бечевки, каменные шарики. Больше всего меня удивили несколько кусков парусины, на которых углем было намалевано женское лицо. Я шарил почти целых десять минут, прежде чем обнаружил то, что искал на самом деле. Дальше всего была запрятана деревянная шкатулочка, по которой было видно, что открывают ее часто. Там лежал засохший букетик фиалок, перевязанный белой ленточкой, деревянная лошадка, лишившаяся большей части своей веревочной гривы, и локон белокурых волос.

Я несколько минут провозился с кремнем и огнивом, прежде чем сумел развести огонь. Фиалки оказались хорошим трутом, и вскоре в небо уже повалили облака черного дыма. Я стоял и смотрел, как все, что дорого Пайку, гибнет в пламени.

Однако я слишком задержался, наслаждаясь местью. Пайк с приятелем увидели дым и примчались в тупичок, и я оказался в ловушке. Разъяренный Пайк набросился на меня. Он был на шесть дюймов выше и фунтов на пятьдесят тяжелее меня. А хуже всего то, что у него при себе был осколок стекла, с одного конца обмотанный шпагатом и служивший чем-то вроде ножа.

Он успел пырнуть меня в бедро над коленом, прежде чем я вбил его руку в мостовую, разбив его «нож». И все равно он еще сумел поставить мне фонарь под глазом и сломать несколько ребер, прежде чем я сумел как следует пнуть его между ног и вырваться оттуда. Когда я рванул прочь, Пайк еще некоторое время, прихрамывая, бежал за мной и кричал, что он меня убьет за то, что я натворил.

Я ему поверил. Поэтому, заштопав ногу, я собрал все деньги, отложенные на черный день, и купил пять пинт дрега – дешевого гнусного пойла, достаточно крепкого, чтобы рот от него пошел волдырями. Потом, хромая, дотащился до Портовой стороны, и стал ждать, пока Пайк с дружками меня заметят.

Ждать пришлось недолго. Я предоставил Пайку с двумя приятелями гнаться за мной полмили, через Портняжный проезд и потом в Свечники. Я держался главных улиц, зная, что они не решатся напасть среди бела дня, когда кругом полно народа.

Но, стоило мне шмыгнуть в переулок, они тут же кинулись за мной, подозревая, что я пытаюсь сбежать. Однако, свернув за угол, они обнаружили, что в переулке никого нет.

Пайку пришло в голову посмотреть наверх как раз в тот момент, когда я опрокинул на него с невысокого карниза ведро дрега. Пойло вымочило его насквозь, залив ему лицо и грудь. Пайк заорал, упал на колени и принялся тереть глаза. Тут я чиркнул украденной фосфорной спичкой и бросил ее на Пайка, глядя, как она зашипела и вспыхнула.

Исполненный незамутненной и жестокой детской ненависти, я надеялся, что Пайк тотчас обратится в огненный столп. Огненного столпа не вышло, но Пайк действительно загорелся. Он снова заорал и заметался, а его дружки принялись хлопать его, пытаясь сбить пламя. Я удрал, пока они были заняты.

Это случилось больше года назад. С тех пор я Пайка не видел. Разыскивать меня он не пытался, а от Портовой стороны я старался держаться подальше, временами делая крюк в несколько миль, лишь бы не ходить туда. Это было нечто вроде завета. Однако я не сомневался, что Пайк и его дружки меня не забыли и готовы поквитаться со мной, если вдруг заметят.

Обдумав все как следует, я решил, что дело слишком опасное. И даже возможность бесплатно послушать истории и шанс заполучить серебряный талант не перевешивали риска заново повстречаться с Пайком. И к тому же какую историю я бы мог попросить рассказать?

Этот вопрос крутился у меня в голове ближайшие несколько дней. Вот какую историю я бы попросил? Я пристроился было к портовому рабочему и получил затрещину прежде, чем успел сунуть руку ему в карман. Какую историю, а? Я просил милостыню на углу напротив тейлинской церкви. Какую историю? Я украл целых три каравая и отнес два из них к Трапису. Ну, какую?

И вот, лежа на крыше, в своем тайном убежище, там, где сходились три крыши, и проваливаясь в сон, я вдруг сообразил. Про Ланре! Да, разумеется! Я мог бы его попросить рассказать подлинную историю Ланре. Ту историю, которую мой отец…

Сердце у меня екнуло – я вдруг вспомнил то, о чем годами старался не думать: отца, небрежно бренчащего на лютне, мать, которая сидит в фургоне рядом с ним и поет… Я уже было машинально отшатнулся от этих воспоминаний, подобно тому, как отдергивают руку от огня.

Но тут с изумлением обнаружил, что воспоминания эти причиняют лишь слабую боль, а не мучительные страдания, как я ожидал. Вместо этого я почувствовал легкое, нарастающее возбуждение при мысли о том, чтобы услышать ту самую историю, которую искал мой отец. Историю, которую мог бы рассказать он сам.

Но все равно, я понимал, что таскаться на Портовую сторону ради какой-то истории – чистое безумие. Вся суровая практичность, к которой за эти годы приучил меня Тарбеан, требовала остаться в привычных местах, где можно чувствовать себя в безопасности…

Первый, кого я увидел, войдя в «Приспущенный флаг», был Скарпи. Он сидел на высоком табурете у стойки, старик с глазами как алмазы и телом, точно пугало из жердей, выброшенных морем. Тощий, с обветренным лицом и густыми белыми волосами на руках, лице и голове. Белизна волос особенно выделялась на фоне темно-коричневого загара – казалось, будто его забрызгало морской пеной.

У его ног сидели дети, человек двадцать, некоторые – моего возраста, большинство помладше. Странная это была компания: от чумазых уличных босяков вроде меня до сравнительно прилично одетых, умытых и ухоженных ребятишек, у которых, по всей видимости, были родители и дом.

Никого из них я в лицо не знал, но неизвестно ведь, кто из них может оказаться приятелем Пайка. Я нашел себе местечко у дверей и сел спиной к стене на корточки.

Скарпи выразительно прокашлялся, так, что мне сразу захотелось пить. Потом скорбно и многозначительно заглянул в стоявшую перед ним глиняную кружку и аккуратно поставил ее на стойку, перевернув кверху дном.

Ребятишки хлынули к стойке, наперебой бросая на нее монеты. Я быстренько прикинул, что есть у меня. Два железных полупенни, девять шимов и драб. В общей сложности чуть больше трех железных пенни на деньги Содружества. А может, он уже и не бьется об заклад на серебряный талант. Может, враки все то, что мне рассказывали.

Старик чуть заметно кивнул буфетчику:

– Феллоуского красного.

Голос у него был низкий и хриплый, производивший почти гипнотическое впечатление. Лысый дядька за стойкой сгреб монеты и расторопно налил вина в широкую глиняную кружку Скарпи.

– Ну, и о чем бы вам хотелось послушать сегодня? – пророкотал Скарпи. Его басовитый голос походил на отдаленные раскаты грома.

На секунду воцарилась тишина, отдававшая неким благоговейным ритуалом. А потом все ребятишки загомонили разом:

– Хочу историю про фейри!

– Про Орена и битву при Мнате!

– Да-да, про Орена Велсайтера! Ту, где барон…

– Про Лартама!

– Про Мир-Тариниэль!

– Про Иллиена и медведя!

– Про Ланре! – сказал я, неожиданно для себя самого.

Вновь все стихло. Скарпи пригубил вино. Ребятишки смотрели на него жадно и пристально – где-то я такое уже видел, только не мог вспомнить где.

Скарпи невозмутимо восседал посреди этой тишины.

– Не ослышался ли я, – голос у него был медленный и тягучий, точно темный мед, – кто-то здесь упомянул про Ланре?

Он посмотрел на меня в упор. Взгляд голубых глаз был ясен и пронзителен.

Я кивнул, не зная, чего ждать.

– А я хочу послушать про пустыни за Штормвалом! – жалобно попросила одна из девочек помладше. – Про песчаных змей, что выныривают из песка, точно акулы. И про пустынных людей, что прячутся под дюнами и пьют кровь, как воду. И…

Но сидевшие вокруг ребятишки зашикали на нее, заставив умолкнуть.

Воцарилась гробовая тишина. Скарпи отхлебнул еще вина. Глядя на ребят, что глядели на Скарпи, я, наконец, понял, кого они мне напоминают: человека, который с тревогой поглядывает на часы. Я заподозрил, что, как только у старика закончится выпивка, тут же закончится и его рассказ.

Скарпи отхлебнул еще – совсем крохотный глоточек, – отставил кружку и развернул табурет к нам лицом.

– А кто хочет послушать о человеке, что потерял один глаз и оттого только лучше стал видеть?

Что-то в его тоне и реакции остальных детей подсказало мне, что вопрос был чисто риторический.

– Ну что ж, значит, про Ланре и Войну Творения… Древняя, очень древняя история. – Он обвел детей взглядом. – Ну что ж, садитесь и слушайте. Поведаю я вам о сияющем городе, что стоял когда-то, много лет назад, за много миль отсюда…

Давным-давно, много лет назад, за много миль отсюда, был на свете Мир-Тариниэль. Сияющий город. Стоял он среди высоких гор, точно самоцвет в королевском венце. Представьте себе город, огромный, как Тарбеан, но только на каждом углу каждой улицы там бил сверкающий фонтан, или росло зеленое дерево, или стояла статуя, столь прекрасная, что гордые мужи плакали, глядя на нее. И здания его были высоки и изящны, высечены из самой горы и украшены белокаменной резьбой, что еще долго после наступления вечера хранила свет солнца.

Владыка Мир-Тариниэля звался Селитос. Едва взглянув на любую из вещей, Селитос сразу видел и понимал ее сокровенное имя. В те дни многие были способны на такое, однако же Селитос был самым могущественным именователем из всех, кто жил в его время.

Народ, который хранил Селитос, любил своего владыку. Решения его были верны и справедливы, и никто не мог склонить его к фальши и притворству. И такова была сила его взора, что мог он читать в сердцах людей, точно в книгах, написанных крупными буквами.

И была в те дни обширная империя, и в империи той бушевала ужасная война. Звалась та война Войной Творения, империя же звалась Эрген. И хотя ни до тех пор, ни поныне не бывало на свете ни империи столь могущественной, ни войны столь ужасной, однако же ни от войны, ни от империи не осталось ничего, кроме легенд и преданий. И даже в исторических трактатах о них упоминается не иначе, как о сомнительных слухах, давно уже рассыпавшихся прахом.

Война эта длилась столь долго, что люди уже и не помнили времен, когда небо не было затянуто дымом пожарищ. Некогда по всей империи стояли сотни гордых городов. Ныне же от них остались лишь руины, усеянные трупами павших. Глад и мор царили повсюду, в иных местах царило такое отчаяние, что матери уже не могли набраться надежды, чтобы давать имена своим детям. Однако же восемь городов уцелело. Звались они Белен, Антус, Ваэрет, Тинуза, Эмлен и города-близнецы, Мурилла и Мурелла. Последним же был Мир-Тариниэль, величайший из всех них и единственный, не затронутый столетиями войны. Ибо его защищали горы и отважные солдаты. Однако же подлинной причиной покоя в Мир-Тариниэле был Селитос. Ибо силой взора своего неусыпно следил он за горными перевалами, что вели в возлюбленный его город. И покои Селитоса находились в самой высокой из городских башен, дабы мог он обнаружить любое нападение прежде, чем оно превратится в угрозу.

Прочие же семь городов, не владея могуществом Селитоса, обеспечивали себе безопасность иными способами. Полагались они на толстые стены, на камень и сталь. Полагались они на силу рук, на отвагу, мужество и кровь. И потому полагались они на Ланре.

Ланре сражался с тех пор, как впервые сумел поднять меч, и к тому времени, как у него переломался голос, он уже был ровней дюжине взрослых мужей. Женился он на женщине по имени Лира, и любовь его к ней была буйной страстью, что свирепей ярости.

Грозна и мудра была Лира, и могущество ее было не меньше могущества Ланре. Ибо у Ланре была сила его руки и преданность верных мужей, Лира же знала имена всего, что есть на свете, и силой своего голоса способна была убить человека или остановить бурю.

Шли годы, и Ланре с Лирой сражались плечом к плечу. Они спасли Белен от внезапного нападения, избавив город от врагов, что готовы были застать его врасплох. Они собрали воинство и убедили города в том, что необходимо заключить союз. За многие и многие годы оттеснили они врагов империи прочь. И народ, что цепенел в отчаянии, мало-помалу увидел теплые проблески надежды. Они надеялись на мир, и надежда эта была связана с Ланре.

А потом случилась «Блак при Дроссен-Торе». «Блак» на тогдашнем языке означает «битва», и битва при Дроссен-Торе была самой великой и ужасной из битв той великой и ужасной войны. Три дня без отдыха сражались они при свете солнца, три ночи без отдыха – при свете луны. И ни та, ни другая сторона не могла взять верх, и ни те, не другие не желали отступать.

О самой же битве могу я сказать лишь одно. При Дроссен-Торе погибло больше людей, чем живет сейчас во всем мире.

Ланре все время оказывался там, где битва кипела страшнее всего, там, где он был всего нужнее. Меч Ланре не покидал его руки и ни разу не отдыхал в ножнах. И вот под конец, весь в крови, средь поля трупов, встал Ланре один на один против ужаснейшего из врагов. То был огромный зверь с чешуею черного железа, и дыхание зверя было тьмой, сокрушающей мужей. Сразился Ланре со зверем и поверг его. Принес он победу своей стороне, но ценой его жизни куплена была та победа.

После того как окончилась битва и враг был изгнан за двери из камня, выжившие нашли тело Ланре, холодное и безжизненное, подле того зверя, которого он поверг. Весть о гибели Ланре стремительно разнеслась повсюду и накрыла поле брани пеленою отчаяния. Победа осталась за ними, ход войны обернулся в их пользу, однако всякий чувствовал холод в душе. Тот слабый огонек надежды, что лелеял каждый из них, начал мигать и угасать. Ибо надежды их были связаны с Ланре, Ланре же погиб.

И посреди гробового молчания встала Лира над телом Ланре и произнесла его имя. И властен был голос ее. Сталью и камнем был ее голос. Этот голос повелевал ему жить дальше. Но Ланре остался лежать, мертвый и недвижный.

И посреди всеобщего страха преклонила Лира колени над телом Ланре и выдохнула его имя. И призывен был голос ее. Любовью и тоской был ее голос. Этот голос призывал его жить дальше. Но Ланре остался лежать, мертвый и недвижный.

И посреди людского отчаяния пала Лира на тело Ланре и прорыдала его имя. И чуть слышен был голос ее. Эхом и пустотой был ее голос. Этот голос молил его жить дальше. Но Ланре остался лежать, мертвый и недвижный.

Мертв был Ланре. Зарыдала сломленная Лира, коснулась его лица дрожащими руками. И все мужи, что стояли вокруг, отвернулись, ибо кровавое поле было не столь жутким зрелищем, как скорбь Лиры.

Но услышал Ланре ее призыв. Обернулся Ланре на звук ее голоса и вернулся к ней. Из-за дверей смерти вернулся Ланре. Произнес он ее имя и заключил Лиру в объятия, дабы утешить ее. Открыл он глаза, и, как мог, попытался утереть ее слезы дрожащими руками. И сделал он глубокий, живой вдох.

Выжившие в битве увидели, что Ланре очнулся, и исполнились изумления. И еле теплившаяся надежда на мир, что каждый из них лелеял так долго, вспыхнула в душах жарким пламенем.

– Ланре и Лира! – громоподобно вскричали они. – Любовь нашего владыки сильнее смерти! Голос нашей госпожи призвал его обратно! Вместе одолели они смерть! Вместе мы неизбежно восторжествуем!

И хотя война продолжалась, с Ланре и Лирой, что сражались плечом к плечу, будущее выглядело не столь мрачным. Вскоре всем сделалось известно, как погиб Ланре и как его любовь и могущество Лиры вернули его назад. И впервые на памяти живущих люди решились открыто говорить о мире, не боясь показаться глупцами или безумцами.

Шли годы. Враги империи рассеялись и отчаялись, и даже самые недоверчивые видели, что конец войны стремительно приближается.

И тут поползли слухи. Лира больна. Лира похищена. Лира умерла. Ланре бежал из империи. Ланре сошел с ума. Иные говорили даже, будто Ланре покончил с собой и отправился искать свою жену в стране мертвых. Истории множились в изобилии, но никто не знал, как все было на самом деле.

И вот посреди этих слухов явился Ланре в Мир-Тариниэль. Он пришел один, при нем был его серебряный меч и панцирь из черных железных чешуй. Доспех облегал его плотно, точно вторая кожа из тени. Ланре изготовил его из того зверя, которого он поверг при Дроссен-Торе.

И попросил Ланре Селитоса прогуляться с ним за пределами города. И согласился Селитос, надеясь узнать правду о невзгодах Ланре и дать ему утешение, какое друг способен дать другу. Они часто держали совет между собой, ибо оба были владыками своего народа.

Те слухи доходили до Селитоса, и он был встревожен. Боялся он за здоровье Лиры, но еще больше боялся за Ланре. Ведь Селитос был мудр. Понимал он, как горе способно изувечить душу, как страсти ввергают добрых людей в безумие.

Пошли они вместе горными тропами. Ланре указывал путь, и пришли они на высокую вершину, откуда хорошо были видны все земли. И гордые башни Мир-Тариниэля ослепительно сияли в последних лучах заходящего солнца.

И после долгого молчания сказал Селитос:

– До меня дошли ужасные слухи о твоей жене.

Ничего не ответил Ланре, и по его молчанию понял Селитос, что Лира умерла.

И вновь, после долгого молчания, решился Селитос сказать:

– Неведомо мне, что произошло, однако вот пред тобою Мир-Тариниэль, и я готов дать тебе все, что только может дать друг.

– Ты дал мне уже достаточно, старый друг.

И тут обернулся Ланре и положил руку на плечо Селитосу:

– Силанкси, я связую тебя! Именем камня, стань недвижен, как камень. Аэрух, повелеваю я воздуху! Да ляжет он свинцом на уста твои. Селитос, я именую тебя! Пусть все способности твои откажут тебе, кроме зрения.

Знал Селитос, что всего три человека на свете способны сравняться с ним в искусстве именования: Алеф, Иакс и Лира. Ланре же не имел дара к именам: могущество его состояло в силе его руки. И пытаться связать Селитоса его собственным именем было для Ланре все равно что для ребенка с ивовым прутиком броситься на солдата.

Однако же сила Ланре навалилась на него тяжким грузом, стиснула клещами железными, и обнаружил Селитос, что не в силах он ни шелохнуться, ни слова молвить. Стоял он недвижимо, как камень, и мог лишь дивиться: как сумел Ланре обрести подобную силу?

В смятении и отчаянии смотрел Селитос, как на горы спускается ночь. С ужасом увидел он, что часть наползающей тьмы – не что иное, как великое воинство, что наступает на Мир-Тариниэль. А хуже всего, что набатные колокола молчали. И Селитос мог лишь стоять и смотреть, как воинство втайне подходит все ближе.

Сожжен и вырезан был Мир-Тариниэль, и чем меньше о том будет сказано, тем лучше. Белые стены обуглились дочерна, и фонтаны забили кровью. Ночь и день напролет стоял беспомощный Селитос рядом с Ланре и не мог ничего поделать, кроме как смотреть и слушать вопли умирающих, лязг железа и грохот рушащегося камня.

Когда же почерневшие городские башни озарил новый день, обнаружил Селитос, что может двигаться. Обернулся он к Ланре, и на этот раз не подвел его взор. Увидел он Ланре, объятого великой тьмой и смятением духа. Но Селитос все еще чувствовал на себе оковы заклятия. Раздираемый гневом и непониманием, вскричал он:

– Ланре, Ланре, что же ты наделал?!

Ланре же все стоял и смотрел на руины Мир-Тариниэля. Плечи у него ссутулились, как если бы он держал на себе тяжкую ношу. И, когда заговорил он, голос его звучал устало:

– Скажи, Селитос, правда ли, что я считался хорошим человеком?

– Ты считался одним из лучших средь нас. Безупречным считали мы тебя.

– Однако же я это сделал.

Не мог Селитос заставить себя посмотреть на свой разоренный город.

– Однако же ты это сделал, – согласился он. – Почему?!

Ланре помолчал.

– Жена моя мертва. Обман и предательство сподвигли меня на это, и все же умерла она от моей руки. – Он сглотнул и отвернулся, глядя вдаль.

Селитос проследил направление его взгляда. Отсюда, с горной вершины, виднелись столбы черного дыма, восходящие снизу, с равнин. И с ужасом осознал Селитос, что Мир-Тариниэль – не единственный город, который был уничтожен. Союзники Ланре разорили все последние оплоты империи.

Ланре обернулся к нему:

– А я считался одним из лучших! – Ужасно в тот миг было лицо Ланре. Горе и отчаяние искажали его. – Я, что считался мудрым и добрым, сотворил все это! – Он бешено взмахнул рукой: – Вообрази же, какую мерзость может таить в глубине души человек, что хуже и слабее!