Текст книги "Хроника Убийцы Короля. День первый. Имя ветра"

Глава 32
Про мелочь, сапожников и толпу

Когда я вышел на улицу, было примерно час до полудня. Солнце стояло над крышами, мостовая под ногами была теплой. Я окунулся в нестройный гул рыночной площади, пытаясь наслаждаться ощущением сытого брюха и чистого тела.

Однако под ложечкой у меня неприятно сосало, как бывает, когда знаешь, что тебе кто-то пялится в затылок. Это чувство преследовало меня, и вот, наконец, инстинкты взяли надо мной верх, и я рыбкой нырнул в проулок.

Я прижался спиной к стене и стал ждать. Мало-помалу ощущение улеглось. Несколько минут спустя я уже чувствовал себя дураком. Я привык полагаться на свои инстинкты, но они то и дело подавали ложную тревогу. Я выждал еще несколько минут, для верности, и снова вышел на улицу.

Ощущение смутной тревоги вернулось почти тут же. Я старался не обращать на него внимания, одновременно пытаясь определить, откуда же оно взялось. Но минут через пять нервы у меня не выдержали, и я снова свернул в переулок и стал вглядываться в толпу, пытаясь определить, кто же за мной следит.

Никто. Потребовалось полчаса нервотрепки и еще два переулка, прежде чем я, наконец, сообразил, в чем же дело.

Я отвык быть частью толпы.

За последние пару лет толпа сделалась для меня частью городского пейзажа. В толпе можно было спрятаться от стражника или торговца. Я мог пройти сквозь толпу, чтобы попасть туда, куда шел. Я мог даже идти в том же направлении, куда и толпа. Но я никогда не был человеком из толпы.

Я так привык быть невидимкой, что едва не бросился бежать от первого лоточника, который попытался мне что-то продать.

Как только я понял, что именно меня беспокоит, тревога моя по большей части развеялась. Страх, как правило, происходит от незнания. Как только я понял, в чем проблема, это сделалось просто проблемой, бояться стало нечего.

Как я уже упоминал, Тарбеан делится на две основные части: Приморье и Нагорье. Приморье бедное. Нагорье богатое. В Приморье грязь и вонь. В Нагорье чистота. В Приморье ворье. В Нагорье банкиры… ой, извините: взломщики.

Я уже рассказывал о своем злополучном визите в Нагорье. Так что, наверное, вы поймете, почему, когда толпа передо мной на миг расступилась, я увидел того, кого высматривал. Стражника. Я тут же с колотящимся сердцем юркнул в ближайшую дверь.

Мне потребовалось некоторое время, чтобы напомнить себе, что я уже не тот чумазый уличный мальчишка, которого избили несколько лет назад. Я был хорошо одетый, чистый. Я выглядел так, словно имею право тут находиться. Но старые привычки умирают нескоро. Мне стоило немалого труда сдержать глубинную ярость, и я сам не знал, на кого именно злюсь: то ли на себя, то ли на стражника, то ли на весь свет. Наверное, на всех понемногу.

– Добро пожаловать! – весело сказали из задернутого занавеской дверного проема.

Я окинул взглядом лавку. Свет из витрины падал на загроможденный рабочий стол и десятки пар обуви, стоящие на полках. Да, пожалуй, я выбрал не самое неподходящее место…

– Дайте-ка угадаю! – раздался голос из глубины лавки. И из-за занавески появился седовласый человек с длинной полосой кожи в руках. Он был низенький и сутулый, но его лицо улыбалось мне сквозь сеточку морщин. – Вам нужна обувь!

Он застенчиво улыбнулся, словно эта шутка была старыми, разношенными башмаками, уже не очень приличными, но слишком удобными, чтобы их выкинуть. Он посмотрел на мои ноги. И я, помимо собственной воли, тоже посмотрел на них.

Ну да, конечно, я был босиком. Я уже так давно не носил обуви, что даже и не задумывался об этом. По крайней мере летом. Зимой-то я просто мечтал о башмаках.

Я поднял взгляд. Глаза у старика весело прыгали, как будто он не мог решить, можно ли рассмеяться или это будет стоить ему покупателя.

– Ну да, пожалуй, – согласился я.

Он расхохотался, усадил меня на табурет и снял рукой мерку с моих босых ступней. По счастью, на улицах было сухо, так что ноги у меня просто запылились от ходьбы по мостовой. Если бы шел дождь и они были грязные, получилось бы совсем неудобно.

– Ну что ж, поглядим, что вы за фрукт и найдется ли у меня для вас что-нибудь подходящее. Если не найдется – могу сшить или подогнать для вас подходящую пару часика за два. Ну-с, и какая же обувь вам требуется? Для ходьбы? Для танцев? Для верховой езды?

Он запрокинулся назад и снял с полки у себя за спиной пару башмаков.

– Для ходьбы.

– Я так и думал!

Он ловко натянул мне на ноги пару чулок, как будто все покупатели являлись к нему босоногими. И сунул мои ноги в нечто черное с пряжками.

– Ну, как оно вам? Вы встаньте, походите…

– Ну, я…

– Ага, тесноваты! Так я и думал. Что может быть хуже жмущего башмака?

Он стащил с меня черные туфли и надел другую пару – стремительно, как бичом хлопнул.

– А эти как?

Туфли были темно-фиолетовые, пошитые не то из бархата, не то из фетра.

– Ну, это…

– Не совсем то, что вы искали? Ну да, вас можно понять: эти сносятся, и глазом моргнуть не успеешь. Однако же цвет хорош: в самый раз за барышнями ухлестывать!

Он натянул на меня новую пару.

– А эти?

Это были башмаки обычной коричневой кожи, и они сели на меня, как будто сапожник нарочно снимал с меня мерку для них. Я уперся ногой в пол – башмак надежно охватывал ногу. А я и забыл, как это чудесно – ходить в удобной обуви…

– Сколько они стоят? – опасливо спросил я.

Вместо того чтобы ответить, сапожник встал и принялся шарить глазами по полкам.

– По ногам о человеке можно сказать очень многое, – задумчиво говорил он. – Вот иной раз заходит ко мне человек: улыбается, смеется, туфли вычищены, блестят, носки напудрены… А снимет обувь – ба, а ноги-то воняют! Это люди, которым есть что скрывать. У них куча дурно пахнущих секретов, и они пытаются их спрятать, точь-в-точь как свои вонючие ноги.

Он обернулся и посмотрел на меня.

– Но это никогда не получается. Единственный способ сделать так, чтобы ноги не воняли – это давать им подышать воздухом. Наверное, и с секретами так же. Но в этом я не разбираюсь. Я разбираюсь только в обуви.

Он принялся рыться у себя на рабочем столе.

– А то еще приходят молодые придворные – обмахиваются веером, охают об очередной трагедии. А ноги-то у них – розовые, мягкие. Сразу видно, что они своими ногами отродясь никуда не ходили. И понятно, что им на самом деле никогда не причиняли боль.

Он наконец нашел то, что искал, и достал пару башмаков, похожих на те, что были на мне.

– Ага, вот они! Их мой Джейкоб носил, когда был в вашем возрасте.

Он сел на табурет и расшнуровал те башмаки, что были на мне.

– А вы вот, – продолжал он, – парнишка молоденький, а ступни у вас старые: все в шрамах, в мозолях… Такими ногами целый день можно босиком по камням бегать, никакой обуви не надо. У юноши ваших лет такие ноги могут быть только по одной причине…

Он поднял глаза на меня, давая понять, что то был вопрос. Я кивнул.

Он улыбнулся, положил руку мне на плечо:

– Ну, и как они вам?

Я встал, чтобы проверить. Эти башмаки были еще удобнее тех, которые я только что мерил, хотя и те были удобней некуда, оттого что эти были немного разношенные.

– Ну так вот, эта пара, – сапожник помахал теми башмаками, которые держал в руках, – она новая. Они еще не прошли ни мили. За такие новые башмаки я беру талант. Может, даже талант две йоты. Ну а эти, – он указал на мои ноги, – эти поношенные. Ношеной обувью я не торгую.

Он обернулся ко мне спиной и довольно бесцельно принялся прибираться на столе, мурлыча себе под нос. Со второй секунды я узнал мелодию: «Прочь из города, лудильщик».

Я понял, что он пытается сделать мне добро. Еще неделю назад я бы радостно ухватился за возможность бесплатно обзавестись башмаками. Но сейчас мне это почему-то казалось неправильным. Я потихоньку собрал свои вещи и, прежде чем уйти, положил на табурет пару медных йот.

Почему? Потому что гордость – странная штука, а щедрость заслуживает ответной щедрости. Но в основном потому, что мне казалось, что так будет правильно, а это само по себе достаточно веская причина.

– Четыре дня. Если дождь польет, то шесть.

Роэнт был третьим погонщиком, у которого я спросил, не идет ли он на север, в Имре – город, ближайший к университету. Это был коренастый сильдиец с буйной черной бородой, скрывавшей большую часть его лица. Он отвернулся и принялся по-сиарски браниться на человека, который грузил в фургон рулоны ткани. Когда Роэнт говорил на родном языке, его голос звучал как рассерженный камнепад.

Он снова обернулся ко мне, и его грубый голос опустился до сдержанного рокота:

– Два медяка. Йоты. Никаких пенни. Можешь ехать в фургоне, если будет свободное место. Ночевать можешь под фургоном, если захочешь. Ужинать будешь с нами со всеми. На обед только хлеб. Если застрянем, будешь помогать толкать.

В разговоре снова возникла пауза – он опять принялся орать на своих работников. В обозе было три фургона, груженных товаром, а четвертый выглядел до боли знакомым: один из тех домов на колесах, в каких я провел почти все свое детство. На передке этого фургона сидела жена Роэнта, Рета. Лицо у нее делалось то суровым, когда она смотрела на работников, загружающих фургоны, то улыбчивым, когда она разговаривала со стоящей рядом девушкой.

Я так понял, что девушка – попутчица, как и я. Девушка была моей ровесницей, ну, может, на год постарше, однако в этом возрасте год имеет большое значение. Про детей этого возраста тали говорят так: «Мальчик тянется, а девочка – растет».

Одета она была практично, в дорожное – в штаны и рубаху. Она была еще достаточно юной, чтобы это не выглядело неуместным. Держалась она так, что, будь она еще на годик постарше, я бы поневоле счел ее за даму. Пока же она, разговаривая с Ретой, вела себя то женственно и грациозно, то по-детски импульсивно. У нее были длинные черные волосы, и…

Проще сказать, она была красавица. А я так давно не видел ничего по-настоящему прекрасного!

Роэнт проследил направление моего взгляда и продолжал:

– По вечерам все помогают разбивать лагерь. И караулят тоже все по очереди. Заснешь на дежурстве – оставим на дороге. Есть будешь с нами, что жена моя сготовит. Станешь привередничать – оставим на дороге. Будешь отставать – оставим на дороге. Будешь донимать девушку… – он огладил пышную черную бороду, – добра не жди!

Надеясь развернуть его мысли в другом направлении, я спросил:

– А когда вы грузиться закончите?

– Через два часа! – объявил он с угрюмой решимостью, как бы говоря работникам «И только попробуйте не управиться!».

Один из работников выпрямился во весь рост, стоя на фургоне, прикрыл глаза ладонью и крикнул, перекрывая конский топот, скрип фургонов и гомон людей, висевший над площадью:

– Эй, малый, да ты не тушуйся! Он мужик неплохой, хоть и ворчливый!

Роэнт грозно ткнул в него пальцем, и парень вернулся к работе.

Ну меня-то убеждать было не надо. Если человек путешествует с женой, такому, как правило, доверять можно. Ну и потом, цена была справедливая, и обоз уходил сегодня. Воспользовавшись случаем, я достал из кошелька пару йот и протянул их Роэнту.

Он обернулся ко мне.

– Два часа! – он поднял два толстых пальца, для пущей наглядности. – Опоздаешь – оставим!

Я торжественно кивнул.

– Риэуса, ту киалус а-йша туа.

«Спасибо за то, что приблизил меня к своей семье».

Роэнт вскинул лохматые брови, но тут же опомнился и ответил коротким кивком, который мог бы сойти и за небольшой поклон. Я огляделся, стараясь сориентироваться на площади.

– А ты, малый, непрост, как я погляжу!

Я обернулся и увидел того самого работника, что кричал мне с фургона. Он протянул мне руку:

– Я Деррик.

Я пожал руку. Мне было не по себе. Мне так давно не доводилось просто болтать с кем-то, что я чувствовал себя странно и неуверенно.

– Квоут.

Деррик заложил руки за спину, и, поморщившись, потянул спину. Он был на полторы головы выше меня, лет двадцати на вид, высокий, белокурый.

– Ну, удивил ты нашего Роэнта! Где это ты сиарскому-то выучился?

– Я немного занимался с арканистом, – объяснил я, проводив взглядом Роэнта, который пошел поговорить с женой. Черноволосая девушка посмотрела в мою сторону и улыбнулась. Я отвел глаза, не зная, как себя вести.

Он пожал плечами:

– Ну, беги тогда за вещами. Роэнт у нас лает, но не кусает, но, когда фургоны загрузятся, ждать он не станет.

Я кивнул, хотя никаких «вещей» у меня не было. Однако мне еще нужно было кое-что прикупить. Говорят, что в Тарбеане можно отыскать что угодно, были бы деньги. В целом это правда.

Я спустился по лестнице в подвал Траписа. Очень странно было спускаться по этой лестнице в башмаках. Приходя сюда, я привык чувствовать под ногами холодный сырой камень.

Когда я вошел в коридорчик, навстречу мне из внутренних помещений появился оборванный мальчишка с маленьким зимним яблочком в руке. Увидев меня, он остановился как вкопанный, потом насупился и подозрительно сощурился. Опустив глаза, он грубо протиснулся мимо меня.

Я машинально отбросил его руку от своего кошелька, обернулся и уставился на него: я был так ошеломлен, что просто язык отнялся. Мальчишка вылетел на улицу. Я был смущен и расстроен. Мы ж раньше никогда друг у друга не воровали! На улице – да, на улице каждый сам за себя, но подвал Траписа был для нас практически святилищем, вроде церкви. Никто из нас не стал бы рисковать все испортить…

Я миновал последние несколько шагов, отделявшие меня от комнаты, и с облегчением увидел, что все остальное там по-прежнему. Траписа на месте не было – видно, ушел собирать милостыню на детей. В комнате стояло шесть топчанов, все были заняты, и еще несколько детей лежали на полу. Несколько чумазых уличных мальчишек толпились вокруг большой корзины на столе, расхватывая зимние яблоки. Они обернулись и угрюмо, с ненавистью уставились на меня.

И тут я все понял! Они меня просто не узнали. Чистый, прилично одетый, я выглядел как какой-нибудь мальчик из хорошей семьи, который забрел сюда по ошибке. Я перестал быть своим.

И тут как раз вернулся Трапис. Под мышкой он держал несколько больших лепешек, в другой руке нес орущего ребенка.

– Ари, – сказал он одному из мальчиков у корзины, – поди помоги. У нас новая гостья, ее надо переодеть.

Мальчик подбежал и взял у Траписа ребенка. Трапис положил хлеб на стол, рядом с корзиной, и все дети уставились на него. У меня внутри все перевернулось. На меня Трапис даже не взглянул. А вдруг и он меня не узнает? А вдруг велит убираться прочь? Я не знал, что я стану делать тогда. Я принялся пятиться к двери.

Трапис принялся указывать пальцем на ребят:

– Так-так, посмотрим… Дэвид, слей и выскобли бочонок с питьевой водой. А то он что-то плесневеть взялся. Когда управишься, пусть Натан накачает туда воды.

– А можно мне хлеба на двоих? – попросил Натан. – Мне для брата…

– Твой брат и сам может прийти за хлебом, – мягко возразил Трапис, потом, видно, что-то почуял и пристально взглянул на мальчика. – С ним что-то случилось?

Натан кивнул, не поднимая глаз.

Трапис положил руку парнишке на плечо:

– Ну, веди его сюда, посмотрим, что с ним такое.

– Да у него нога! – выпалил Натан, готовый разрыдаться. – Она горячая-горячая, и он совсем не может ходить!

Трапис кивнул и указал на следующего мальчишку:

– Йен, помоги Натану привести брата.

Ребята убежали.

– Тарн, раз Натан ушел, натаскай тогда воды, ладно? А ты, Квоут, сбегай за мылом! – он протянул мне полпенни. – К Марне, в Прачечные. Ты ей скажи, для кого это, она тебе самое лучшее даст.

У меня встал ком в горле. Узнал! Я вам даже не возьмусь объяснить, какое облегчение я испытал. Трапис был для меня чем-то вроде семьи. И мысль о том, что он может меня не признать, была просто ужасна.

– Я не могу, Трапис, мне некогда, – замявшись, ответил я. – Я уезжаю. Вверх по реке, в Имре.

– Да ну? – переспросил Трапис, помолчал, пригляделся ко мне. – Ах, ну да, похоже на то!

Ну да, конечно. Трапис никогда не обращал внимания на одежду, он видел только самих детей.

– Я зашел, чтобы сказать, где мои вещи. На крыше свечного заводика есть место, где сходятся три кровли. Там лежат кое-какие вещи: одеяло, бутылка. Мне это все теперь не нужно. Там ночевать хорошо, если кому надо: там сухо. Там никто не бывает…

Я осекся.

– Молодец, что сказал. Я пошлю туда кого-нибудь из ребят, – ответил Трапис. – Иди сюда!

Он подошел и неуклюже обнял меня, уколов мне щеку бородой.

– Я всегда радуюсь, когда кому-нибудь из вас удается вырваться, – тихо сказал он мне. – Я уверен, что у тебя все будет в порядке, но если что – ты всегда можешь вернуться, если понадобится.

Одна из девочек на соседней койке заметалась и застонала. Трапис отодвинулся от меня и обернулся к ней.

– Что такое, что такое, – заторопился он в ее сторону, шлепая по полу босыми ногами. – Тише, тише. Что такое, что такое…

Глава 33
Море звезд

На площадь Гуртовщиков я вернулся с котомкой на плече. В котомке была смена одежды, каравай дорожного хлеба, чуток вяленого мяса, мех с водой, иголка с ниткой, кремень с огнивом, перья и чернила. Короче, все, что разумный человек берет с собой в путь на случай нужды.

Однако больше всего я гордился темно-синим плащом – я его купил с тележки у старьевщика всего-навсего за три йоты. Плащ был теплый, чистый и, если я не ошибался, успел сменить всего одного владельца.

А надо вам сказать, что в дороге хороший плащ дороже, чем все прочие вещи, вместе взятые. Если тебе негде спать – вот тебе постель и одеяло. Он защищает плечи от дождя, а глаза – от солнца. Под ним можно попрятать много всякого интересного оружия, если умеючи, и чуть поменьше, если не умеючи.

Но, помимо всего этого, плащ важен еще по двум причинам. Во-первых, мало что смотрится так впечатляюще, как плащ, развевающийся у тебя за спиной, если уметь его носить. А во-вторых, в хорошем плаще всегда есть бесчисленное множество карманов и кармашков, к которым я питаю безрассудную и всепоглощающую слабость.

Как я уже говорил, мой плащ был хороший, и кармашков там было предостаточно. Я запасливо распихал по ним бечевку и воск, сушеные яблоки, трутницу, каменный шарик в кожаном мешочке, кисет с солью, кривую иглу и жилы.

Я постарался истратить все свои тщательно сбереженные монеты Содружества, а надежные сильдийские денежки приберег на дорогу. Тут, в Тарбеане, пенни брали охотно, но сильдийская монета ходит везде, в какой бы из концов света тебя ни занесло.

Когда я пришел, в обозе торопливо заканчивались последние приготовления. Роэнт зверем рыскал вокруг фургонов, заново все проверяя и перепроверяя. Рета сурово следила за работниками и быстро одергивала всякого, кто ей чем-то не угодит. На меня, к моему удовольствию, никто не обращал внимания, пока мы не тронулись прочь из города, к университету.

По мере того как миля за милей оставались позади, с меня будто осыпался тяжеленный груз. Я наслаждался ощущением земли под ногами, вкусом воздуха, легким шелестом ветра, колышущего яровую пшеницу на полях. Я поймал себя на том, что улыбаюсь, – без какой-нибудь особенной причины, мне просто было хорошо. Все-таки мы, руэ, не созданы для того, чтобы так долго сидеть на одном месте. Я вдохнул полной грудью и едва удержался, чтобы не рассмеяться вслух.

По дороге я держался особняком, отвыкнув от людского общества. Роэнт и его наемники охотно предоставили меня самому себе. Деррик время от времени шутил со мной, но в целом находил меня слишком замкнутым.

Оставалась вторая попутчица, Денна. Мы с ней не разговаривали, пока первый дневной переход не подошел к концу. Я ехал в фургоне одного из наемников, рассеянно ошкуривая ивовый прутик. Пока пальцы у меня трудились, я изучал ее профиль, любуясь линией подбородка и изгибом, где шея переходит в плечо. Я гадал, отчего она путешествует одна и куда она едет. Пока я так размышлял, она обернулась в мою сторону и заметила, что я на нее пялюсь.

– Пенни за то, чтоб узнать, о чем ты думаешь! – сказала она, откидывая выбившуюся прядь волос.

– Я думал о том, зачем ты здесь, – почти честно ответил я.

Она улыбнулась, удерживая мой взгляд:

– Врун!

Я пустил в ход старую сценическую уловку, которая не дает покраснеть, как можно непринужденнее пожал плечами и перевел взгляд на прутик, с которого сдирал кору. Через несколько минут я услышал, что она снова принялась разговаривать с Ретой. Почему-то я почувствовал себя разочарованным.

Когда лагерь был разбит и принялись готовить ужин, я пошел шляться между фургонов, разглядывая узлы на веревках, которыми Роэнт крепил груз. За спиной послышались шаги, я обернулся и увидел, что в мою сторону идет Денна. Внутри у меня все перевернулось, и я сделал короткий вдох-выдох, чтобы успокоиться.

Она остановилась футах в десяти от меня.

– Ну что, уже догадался? – спросила она.

– Извини, о чем?

– Ну, зачем я здесь. – Она мягко улыбнулась. – Видишь ли, я и сама большую часть жизни этого не знаю. Вот я и подумала: вдруг у тебя есть какие-то идеи…

Она лукаво, с надеждой посмотрела на меня.

Я покачал головой: я чувствовал себя слишком неуверенно в этой ситуации, чтобы она казалась мне смешной.

– Да нет. Все, до чего я додумался, – это что ты куда-то едешь.

Она кивнула с серьезным видом:

– Ну да, об этом я и сама догадывалась.

Денна умолкла, окинула взглядом горизонт. Ветер растрепал ей волосы, она снова откинула их за спину.

– А ты, часом, не знаешь, куда я еду?

Я почувствовал, как лицо у меня мало-помалу расплывается в улыбке. Ощущение было странное. Я совсем отвык улыбаться.

– А ты что, не знаешь?

– Ну, кое-какие подозрения на этот счет у меня были. Вот прямо сейчас, наверное, в Анилен. – Она встала на ребра стоп, снова опустилась на всю подошву. – Но мне уже случалось ошибаться…

На этом наш разговор временно застопорился. Денна смотрела на свои руки, играла с кольцом на пальце, крутила его. Я мельком увидел блеск серебра и бледно-голубой камушек. Вдруг она уронила руки и посмотрела на меня:

– А ты куда едешь?

– В университет.

Она вскинула бровь, сделавшись сразу на десять лет старше:

– Ты так уверен! – Она улыбнулась и снова вдруг помолодела. – Каково это – точно знать, куда едешь?

Придумать ответ я не сумел, но Рета избавила меня от необходимости отвечать, позвав нас ужинать. Мы с Денной направились к костру вместе.

Начало следующего дня я провел в коротких и неуклюжих ухаживаниях. Мне ужасно хотелось познакомиться с нею поближе, но не хотелось, чтобы кто-то это заметил, и потому я медленно вытанцовывал вокруг Денны, пока наконец не отыскал предлог побыть с ней.

Денна же, казалось, чувствовала себя как рыба в воде. Остаток дня мы провели, будто старые друзья. Мы шутили и рассказывали истории. Я показывал ей разные виды облаков и объяснял, какую погоду они сулят. А Денна обращала мое внимание на то, на что они похожи: вот роза, вот арфа, вот водопад…

Так и прошел этот день. Позднее, когда стали тянуть жребий, кто за кем караулит, мы с Денной вытянули первые две стражи. И, не сговариваясь, все четыре часа караулили вместе. Мы разговаривали шепотом, чтобы никого не разбудить, сидели у костра и мало на что обращали внимание, кроме друг друга.

Третий день прошел более или менее так же. Мы приятно проводили время, не столько беседуя, сколько глазея по сторонам и болтая обо всем, что в голову взбредет. В ту ночь мы остановились в придорожном трактире, где Рета купила фуража для лошадей и еще кое-каких припасов.

Рета с мужем рано легли спать, предупредив нас, что Рета договорилась насчет ужина и ночлега для каждого из нас. Ужин был хорош: бекон и картофельный суп со свежим хлебом и маслом. Ночевать нас отправили на конюшню, но это все равно было намного лучше, чем то, к чему я привык в Тарбеане.

В общем зале пахло дымом, потом и пролитым пивом. Я был рад, когда Денна предложила пойти прогуляться. На улице царила теплая тишина безветренной весенней ночи. Мы бродили по заросшему лесу позади трактира и разговаривали. Через некоторое время мы набрели на большую поляну вокруг пруда.

На берегу пруда была пара путевых камней. Их бока серебрились на фоне черного неба и черной воды. Один камень стоял торчком, как перст, указующий в небо. Второй завалился и лежал, вдаваясь в воду, точно короткий каменный причал.

Ни единый порыв ветра не тревожил гладь пруда. И, когда мы забрались на упавший камень, увидели двойное звездное небо: наверху и внизу. Как будто мы сидели среди моря звезд.

Мы разговаривали несколько часов, до глубокой ночи. О своем прошлом ни она, ни я не упоминали ни словом. Я чувствовал, что есть вещи, о которых Денна предпочла бы не говорить, и, судя по тому, как она старалась меня не расспрашивать, она, видимо, догадывалась о том же. Вместо этого мы говорили о себе, о заветных мечтах и о невозможном. Я показывал на небеса и называл ей звезды и созвездия. А она рассказывала мне истории о них, которых я прежде не слышал.

Мой взгляд то и дело возвращался к Денне. Она сидела рядом со мной, обняв колени. Кожа у нее светилась ярче луны, глаза были шире неба, глубже воды, чернее ночи…

До меня мало-помалу начало доходить, что я бессловесно пялюсь на нее, и уже немыслимо долго. Я заблудился в собственных мыслях, в ее облике. Однако в ее лице не было ни обиды, ни насмешки. Она как будто изучала черты моего лица, так, словно ждала чего-то.

Мне хотелось взять ее за руку. Хотелось коснуться ее щеки кончиками пальцев. Хотелось ей сказать, что она – первое, что я увидел истинно прекрасного за последние три года. Что, когда я смотрю, как она зевает, прикрывшись тыльной стороной кисти, у меня дух захватывает. И что временами я не понимаю смысла ее слов за нежными звуками ее голоса. Мне хотелось сказать, что, если бы она осталась со мной, со мной бы никогда и ни за что не случилось больше ничего плохого.

В тот головокружительный миг я едва не спросил. Я чувствовал, как этот вопрос накипает у меня в груди. Я помню, как уже набрался духу, но остановился: а что я ей скажу? Едем со мной? Останься со мной? Давай поедем в университет? Нет. Внезапная уверенность стиснула мне грудь холодным кулаком. И о чем я могу ее попросить? И что я могу ей предложить? Да ничего. Что бы я ни сказал, все это были бы глупости, детские фантазии.

И я стиснул губы, отвернулся и стал смотреть на воду. В нескольких дюймах от меня Денна поступила так же. Я ощущал тепло ее тела. От нее пахло дорожной пылью, и медом, и тем, чем пахнет в воздухе за несколько секунд до летнего ливня.

Никто из нас не сказал ни слова. Я закрыл глаза. Ее близость была самым сладким и острым переживанием, какое я испытывал в своей жизни.