Текст книги "Хроника Убийцы Короля. День первый. Имя ветра"

Ланре посмотрел на Мир-Тариниэль, и нечто вроде покоя снизошло на него:

– Для них, по крайней мере, все кончено. Им ничто не грозит. Избавлены они от тысячи повседневных зол. Избавлены от страданий несправедливой судьбы.

– И от радости и чуда избавлены… – тихо добавил Селитос.

– Нет в мире радости! – страшным голосом вскричал Ланре. Камни раскололись от этого крика, и осколки эха прилетели и вонзились в них. – Любую радость, что вырастает тут, немедля глушат сорные травы. Я не какое-нибудь чудовище, что губит людей из извращенного наслаждения. Я сею соль, оттого что выбирать приходится между сорными травами и ничем!

И в глазах его не увидел Селитос ничего, кроме пустоты.

Наклонился Селитос и поднял зазубренный осколок горного стекла, острый с одного конца.

– Уж не задумал ли ты убить меня камнем? – глухо рассмеялся Ланре. – Я хотел, чтобы ты понял, чтобы постиг, что отнюдь не безумие сподвигло меня совершить все это!

– Нет, ты не безумен, – согласился Селитос. – Не вижу я в тебе безумия.

– Я надеялся, что ты, быть может, присоединишься ко мне в том, что я намереваюсь свершить, – сказал Ланре с отчаянной тоскою в голосе. – Мир сей – точно друг, что смертельно ранен. И чем быстрей дать ему горькое снадобье, тем быстрей он будет избавлен от мучений.

– Уничтожить мир? – негромко переспросил Селитос. – Нет, Ланре, не безумен ты. То, чем ты одержим, страшнее безумия. И я не в силах тебя исцелить.

Он ощупал острый, как игла, конец камня, что держал в руках.

– Иль убьешь ты меня, чтобы исцелить, а, старый друг? – вновь рассмеялся Ланре, свирепо и жутко. И вдруг воззрился на Селитоса, и отчаянная надежда вспыхнула в пустых глазах. – А ты это можешь? – спросил он. – Можешь ли ты меня убить, а, старый друг?

И взглянул Селитос на друга, и открылись глаза его. И увидел он, как Ланре, почти обезумев от горя, искал могущества, дабы вернуть Лиру к жизни. Из любви к Лире искал Ланре знаний, которые было бы лучше оставить в покое, и обрел он знания, и заплатил за то ужасную цену.

Но и во всей своей мощи, столь дорого ему доставшейся, не мог он вернуть Лиру. А без нее тяжкой ношей сделалась для Ланре жизнь, и могущество, что обрел он, раскаленным ножом жгло ему душу. И, спасаясь от отчаяния и мук, покончил Ланре с собой. Прибег он к последнему прибежищу всякого человека, попытавшись бежать дверями смерти.

Но подобно тому, как в прошлый раз любовь Лиры заставила его вернуться из-за последнего порога, так и в этот раз могущество Ланре принудило его пробудиться от сладостного забвения. Новообретенное могущество возвратило его обратно в тело и вынудило жить дальше.

Посмотрел Селитос на Ланре и понял все. Пред его могущественным взором все это висело в воздухе вокруг содрогающейся фигуры Ланре, подобно черным гобеленам.

– Да, я могу тебя убить, – сказал Селитос и отвернулся, ибо лицо Ланре вдруг просияло надеждой. – На час, на день. Но ты все равно вернешься, притянутый, точно железо к лоденному камню. Твое имя пылает могуществом внутри тебя. И не в силах я его угасить, как не в силах добросить камнем до луны.

Поникли плечи у Ланре.

– А я надеялся, – коротко сказал он. – Но я знал истину. Я уже не тот Ланре, которого ты знал. Новое, ужасное имя ношу я ныне. Имя мне Халиакс, и ни одна дверь не остановит меня. Для меня все потеряно. Нет больше Лиры, нет сладкого убежища сна, нет блаженного забвения, даже безумие – и то мне недоступно. Сама смерть – открытые врата для моего могущества. Бежать мне некуда. Надеяться на забытье могу я лишь после того, как все исчезнет и Алеу безымянными падут с неба.

И, сказав так, спрятал Ланре лицо в ладонях, и все тело у него затряслось от безмолвных, тяжких рыданий.

Посмотрел Селитос на земли внизу и ощутил слабый проблеск надежды. Шесть столбов дыма вздымались над равнинами. Мир-Тариниэль пал, и шесть городов было уничтожено. Но это означало, что не все потеряно. Ведь еще один город уцелел…

Невзирая на все происшедшее, посмотрел Селитос на Ланре с жалостью, и когда заговорил, печаль звучала в голосе его:

– Так что ж, ничего не осталось? Никакой надежды? – Он коснулся руки Ланре. – В жизни много радости. И даже после всего, что было, я помогу тебе обрести это. Если ты согласишься попытаться.

– Нет, – отвечал Ланре. Выпрямился он во весь рост, и лицо его выглядело царственным, невзирая на горестные морщины. – Нет в мире радости. Буду я сеять соль, дабы не взрастали горькие сорные травы.

– Жаль, – отвечал Селитос и тоже выпрямился во весь рост.

И возгласил Селитос громким голосом:

– Никогда прежде не обманывался взор мой! В сердце же твоем не увидел я истины. – Селитос перевел дыхание:

– Око мое обмануло меня, и никогда более…

Тут вскинул он камень и вогнал острие его себе в глаз. Вопль его эхом разнесся между скал, и, задыхаясь, рухнул он на колени.

– Пусть никогда впредь не буду я столь слеп!

Глубокая тишина воцарилась тогда, и пали с Селитоса оковы заклятия. Бросил он камень к ногам Ланре и сказал:

– Силой своей собственной крови связую я тебя. Твоим собственным именем да будешь ты проклят!

И произнес Селитос длинное имя, что таилось в сердце Ланре, и при звуке его солнце померкло, и ветер сорвал камни с горного склона.

И сказал тут Селитос:

– Вот судьба, которой обрекаю я тебя. Да будет лицо твое вечно сокрыто тенью, черной, как разрушенные башни возлюбленного моего Мир-Тариниэля.

Вот судьба, которой обрекаю я тебя. Имя твое обратится против тебя, и не будет тебе покоя вовеки.

Вот судьба, которой обрекаю я тебя и всех, что последуют за тобою. Да будет так до тех пор, пока миру настанет конец и Алеу безымянными падут с неба.

И увидел Селитос, как тьма окутывает Ланре. Вскоре не стало уже видно его благородных черт, лишь смутные очертания носа, рта и глаз. Остальное же сделалось тенью, черной и бесформенной.

Тогда встал Селитос и сказал:

– Один раз обманом одолел ты меня, но больше такому не бывать. Теперь взор мой сделался вернее прежнего, и могущество мое при мне. Убить тебя я не могу, но могу отослать прочь. Убирайся! Облик твой тем гнусней, что некогда был ты прекрасен.

Но, стоило Селитосу произнести это, как слова сделались горьки в устах его. Ланре же, с лицом, окутанным тенью темней беззвездной ночи, унесся прочь, точно дым на ветру.

Тогда опустил голову Селитос, и горючие кровавые слезы хлынули на землю.

Лишь тогда, когда Скарпи умолк, я обнаружил, насколько захвачен был этой историей. Он запрокинул голову и осушил последние капли вина из широкой глиняной кружки. Он перевернул кружку вверх дном и глухо, но решительно пристукнул ею о стойку.

Дети, которые всю историю просидели недвижимо, как камни, загомонили. Посыпались вопросы, замечания, просьбы и благодарности. Скарпи подал чуть заметный знак буфетчику, тот выставил ему кружку пива, а ребятишки потянулись на улицу.

Я дождался, пока уйдет последний из них, и подошел к Скарпи. Он посмотрел на меня своими алмазно-голубыми глазами, и я выдавил:

– Спасибо. Я хотел вас поблагодарить. Моему отцу понравилась бы эта история. Это… это… – я запнулся. – Вот, я хотел вам дать… – Я достал железный полупенни. – Я не знал, как тут полагается, поэтому не заплатил…

Голос у меня был хриплый, будто ржавый. Я небось за весь предыдущий месяц так много не разговаривал.

Скарпи пристально смотрел на меня.

– Правила тут такие, – сказал он, загибая узловатые пальцы. – Правило первое: молчать, когда я говорю. Правило второе: расплатиться мелкой монеткой, если у тебя найдется лишняя. – Он посмотрел на полупенни, лежащий на стойке.

Мне не хотелось признаваться, насколько эта монетка мне не лишняя, поэтому я постарался сменить тему.

– А вы много историй знаете, да?

Он улыбнулся, и сеточка морщин, оплетавшая его лицо, оказалась частью этой улыбки.

– Историю я знаю только одну. Однако иной раз отдельные ее кусочки могут сами по себе показаться историями. – Он отхлебнул из кружки. – История растет прямо вокруг нас. В усадьбах сильдийцев и мастерских сильдарцев. И в великом песчаном море за Штормвалом. В приземистых каменных хижинах адемов, среди безмолвных бесед. А иногда… – он улыбнулся, – иногда история растет и в убогих барах в переулках Портовой стороны в Тарбеане.

Его сверкающие глаза заглянули в глубь меня, будто бы я был книгой, которую он мог прочесть.

– Всякая хорошая история хотя бы отчасти должна быть правдивой, – сказал я, повторяя слова отца, – просто чтобы нарушить молчание. Снова разговаривать с человеком было странно – странно, но приятно. – И тут, наверное, не меньше правды, чем где бы то ни было. А жаль. Миру пошло бы на пользу, если бы в нем было поменьше правды и побольше…

Я умолк, сам не зная, чего «побольше». Я уставился на свои руки и огорчился, что не потрудился их помыть.

Скарпи подвинул полупенни обратно в мою сторону. Я взял монетку, он улыбнулся. Его грубая рука опустилась мне на плечо, легкая, как птичка.

– Каждый день, кроме скорбенья. К шестому колоколу, ну, плюс-минус.

Я собрался было уйти, но остановился.

– А это правда? Ваша история. – Я сделал неопределенный жест. – Та часть, что вы рассказывали сегодня?

– Все истории – правда, – сказал Скарпи. – Но то, что я рассказывал, было на самом деле, если ты это имеешь в виду.

Он еще раз не торопясь отхлебнул пива, снова улыбнулся, играя сверкающими глазами.

– Ну, плюс-минус. Чтобы рассказать историю как следует, всегда приходится немного приврать. Слишком много правды путает факты. Если ты слишком честен, будешь выглядеть неискренним.

– Вот и отец мой говорил то же самое.

И, как только я упомянул отца, в душе у меня поднялся вихрь противоречивых эмоций. И лишь увидев, как Скарпи провожает меня взглядом, я осознал, что нервно пячусь к выходу. Я остановился, заставил себя развернуться и направиться к двери.

– Я приду, если получится.

В голосе у меня за спиной послышалась улыбка:

– Да, я знаю.

Глава 27
И открылись глаза его

Из бара я вышел улыбаясь, совершенно забыв о том, что я все еще на Портовой и тут опасно. Меня переполняло радостное возбуждение при мысли, что скоро я, возможно, услышу еще одну историю. Мне так давно не случалось ждать чего-то хорошего! Я вернулся на свой угол улицы и убил три часа впустую, прося милостыню: мне не подали ни единого шима. Но даже это меня не смутило. Завтра скорбенье, зато послезавтра снова будут истории!

Однако, сидя на углу, я почувствовал, как меня охватывает смутная тревога. Столь редкое для меня ощущение счастья омрачилось чувством, будто я о чем-то позабыл. Я старался не обращать на него внимания, однако чувство это преследовало меня весь этот день и весь следующий день тоже, наподобие комара, которого не получается даже разглядеть, не то что прихлопнуть. И к вечеру я был точно уверен, что я о чем-то позабыл. Это было как-то связано с историей, которую рассказывал Скарпи.

Вам-то, разумеется, нетрудно понять, в чем дело, сейчас, когда вы слушаете все связно и по порядку. Но вы не забывайте, что я уже почти три года жил в Тарбеане наподобие животного. Отдельные части моего разума по-прежнему спали, а мучительные воспоминания пылились за дверью забвения. Я привык избегать их, как калека привыкает беречь поврежденную ногу.

На следующий день мне улыбнулась удача: мне удалось спереть из фургона узел с тряпьем и загнать его старьевщику за четыре железных пенни. Я был слишком голоден, чтобы тревожиться о завтрашнем дне. Я купил себе толстый ломоть сыра, горячую сосиску, целый каравай свежеиспеченного хлеба и теплый яблочный пирог. И, в конце концов, повинуясь внезапной прихоти, я подошел к черному ходу ближайшего трактира и истратил свой последний пенни на кружку крепкого пива.

Я присел на крылечке пекарни через улицу от трактира и, глядя на прохожих, принялся уплетать свой ужин – лучший ужин за несколько месяцев. Скоро совсем стемнело. Голова у меня приятно кружилась от пива. Но, когда еда улеглась у меня в брюхе, тревога вернулась снова, назойливей прежнего. Я нахмурился, недовольный тем, что что-то портит мне день, безупречный во всех отношениях.

Тьма все сгущалась. Вскоре трактир через дорогу оказался как бы единственным озерцом света. У дверей трактира ошивались несколько женщин. Они переговаривались вполголоса и многозначительно оглядывались на проходящих мимо мужчин.

Я допил пиво и совсем уже было собрался отнести кружку обратно в трактир, как вдруг увидел приближающийся огонек факела. Приглядевшись, я различил серую рясу тейлинского священника и предпочел переждать, пока он не уберется. Я напился на скорбенье, да еще и совершил кражу, так что чем дальше я буду держаться от священства, тем лучше.

Священник был в капюшоне, и факел, который он нес, загораживал его от меня, так что лица его мне было не видно. Священник подошел к стайке женщин у трактира и о чем-то с ними заговорил. Я услышал отчетливый звон монет и поглубже спрятался в тень дверного проема.

Тейлинец обернулся и двинулся обратно в ту сторону, откуда пришел. Я сидел неподвижно, не желая привлекать его внимание. Мне не хотелось удирать отсюда, пока голова еще идет кругом. Однако на этот раз факел не загораживал его от меня. И, когда священник обернулся в мою сторону, я увидел, что лица под капюшоном не видать – одна только тьма, тьма и тени.

Священник ушел своей дорогой – то ли не заметил меня, то ли внимания не обратил. Однако я остался сидеть, не в силах шевельнуться. Человек в капюшоне, с лицом, сокрытым тенью, отворил нараспашку какую-то дверцу в моем разуме, и забытые воспоминания хлынули наружу. Я вспомнил человека с пустыми глазами и улыбкой из кошмара, вспомнил кровь на его мече. Пепел, Пепел с голосом, подобным холодному ветру: «Это же костер твоих родителей?»

Но не он, а человек у него за спиной. Тот, молчаливый, что сидел у костра. Человек с лицом, сокрытым тенью. Халиакс. Вот оно, то полузабытое, что маячило на краю моего сознания с тех пор, как я услышал историю Скарпи!

Я убежал на крышу и закутался в свое лоскутное одеяло. Обрывки истории и воспоминаний мало-помалу собирались в единое целое. Я наконец начал признаваться себе в той истине, в которую невозможно было поверить. Чандрианы существуют на самом деле. Халиакс существует на самом деле. Если рассказанная Скарпи история – правда, то Ланре и Халиакс – один и тот же человек. Чандрианы убили моих родителей и всю мою труппу. Но почему?!

На поверхность сознания всплывали другие воспоминания. Я увидел человека с черными глазами – Пепла, – опустившегося на колени передо мной. Каменное лицо, ледяной, резкий голос: «Чьи-то родители, – сказал он, – пели песни, которых петь не следует!»

Они убили моих родителей за то, что они собирали истории о них. Убили всю мою труппу из-за одной песни. Я всю ночь просидел без сна, и в голове у меня крутились одни и те же мысли. И мало-помалу я начал сознавать, что так оно и есть.

И что же я сделал тогда? Быть может, поклялся отыскать их и перебить их всех за то, что они сотворили? Ну, может быть. Но, даже если и так, в глубине души-то я знал, что это невозможно. Тарбеан научил меня смотреть правде в глаза. Убить чандриан? Убить Ланре? Ну и как же за это взяться? Все равно что луну с неба украсть. Да и то проще. Луну я хоть знаю, где искать по ночам.

Однако же одно я сделать мог. Завтра пойду и спрошу у Скарпи, что на самом деле стоит за этими историями. Не так уж много, но выбирать мне не приходилось. Отомстить мне было не по плечу – по крайней мере пока. Однако у меня была надежда узнать правду.

Я изо всех сил цеплялся за эту надежду все темные ночные часы напролет. Потом, наконец, встало солнце, и я уснул.

Глава 28
Бдительный взор Тейлу

На следующий день я кое-как продрал глаза под звуки колоколов. Я насчитал четыре удара, но неизвестно, сколько ударов я проспал. Проморгавшись, я попытался определить время по расположению солнца. Около шестого колокола. Скарпи, наверное, как раз начал рассказывать…

Я бросился бежать по улицам. Мои босые ноги шлепали по корявым булыжникам, пробегали вброд через лужи, срезали путь через проулки. Вокруг все сливалось в сплошное размытое пятно, я судорожно хватал сырой, застоялый городской воздух.

Я опрометью влетел в «Приспущенный флаг» и плюхнулся на пол в углу возле двери. Я смутно заметил, что в трактире сегодня куда больше народа, чем обычно бывает в такой ранний час. Но тут история Скарпи захватила меня, и я мог только слушать его басовитый голос и смотреть в эти искрящиеся глаза.

…Тут Селитос Одноглазый выступил вперед и сказал:

– Господин, если я это сделаю, будет ли дана мне власть отмстить за гибель сияющего города? Смогу ли я разрушить замыслы Ланре и его чандриан, что перебили невинных людей и сожгли возлюбленный мой Мир-Тариниэль?

И сказал Алеф:

– Нет. Все личные счеты надлежит отбросить, и будешь ты карать или награждать лишь то, чему станешь свидетелем отныне и впредь.

Поник головою Селитос:

– Прости, мне, однако, сердце мое подсказывает, что следует пытаться предотвратить подобное прежде, нежели совершится оно, а не ждать, чтобы покарать после.

И иные из руах зароптали, соглашаясь с Селитосом, и встали на его сторону, ибо помнили они Мир-Тариниэль, и предательство Ланре наполнило их гневом и скорбью.

Подошел Селитос к Алефу и преклонил колени пред ним.

– Вынужден я отказаться, ибо забыть мне не дано. Однако же буду я противостоять ему вместе с верными руах, что стали со мною. Вижу я, что сердца их чисты. И зваться мы станем амир, в память о разоренном городе. Нарушим мы замыслы Ланре и всех, кто следует за ним. И ничто не воспрепятствует нам трудиться ради высшего блага.

Большинство же руах отшатнулось от Селитоса. Им было страшно, и не хотелось им, чтобы их втягивали в великие дела.

Однако Тейлу выступил вперед и рек:

– Для сердца моего справедливость превыше всего. Оставлю я этот мир, дабы лучше служить ему, служа тебе.

И преклонил он колена пред Алефом с опущенной головой и раскрытыми ладонями.

Выступили вперед и другие. Высокий Кирел, что был сожжен, но остался жив средь пепла Мир-Тариниэля. Деах, потерявшая в бою двоих мужей, чье лицо, и уста, и сердце сделались жестки и холодны, как камень. Энлас, что не носил меча и не ел плоти животных, от которого никто никогда не слышал резкого слова. Прекрасная Гейза, у которой в Белене была сотня поклонников, прежде чем пали стены, – первая женщина, что познала непрошеное прикосновение мужчины.

Лекельте, что смеялся легко и часто, даже когда вокруг было горе горькое. Имет, совсем еще мальчишка, что никогда не пел и убивал быстро и без слез. Ордаль, младшая среди всех, ни разу не видевшая смерти, отважно стояла подле Алефа, и в золотых ее волосах были яркие ленты. А подле нее встал Андан, чье лицо было маской с горящими глазами, и имя его означало «гнев».

Подошли они к Алефу, и коснулся их Алеф. Коснулся он их рук, и глаз, и сердец. И в последний раз, что коснулся он их, ощутили они боль, и крылья проросли у них на плечах, дабы могли они летать, куда пожелают. Крылья из пламени и тени. Крылья из железа и стекла. Крылья из камня и крови.

Тогда произнес Алеф их длинные имена, и окутало их белым пламенем. Пламя плясало вдоль их крыльев, и сделались они стремительны. Пламя трепетало в их глазах, и самые сокровенные глубины человеческой души прозрели они. Пламя наполнило их уста, и запели они песни силы. А потом воссело пламя у них на челе, подобно серебряным звездам, и сделались они праведны, и мудры, и ужасны взору. А потом пожрало их пламя, и навеки сокрылись они от взгляда смертных.

И никто не способен их видеть, кроме самых могущественных, и то лишь с превеликим трудом и ценою великой опасности. Ибо они несут миру правосудие, и Тейлу – величайший средь них всех…

– С меня достаточно.

Прозвучавший голос был негромок, но эта фраза была равносильна крику. Когда Скарпи рассказывал историю, любое постороннее слово было все равно что песчинка в куске хлеба, который жуешь.

Из глубины трактира к стойке подошли двое в черных плащах: один – высокий и гордый, второй – приземистый, в капюшоне. На ходу из-под плащей мелькнули серые рясы: тейлинские священники. Хуже того: я заметил еще двоих, в доспехах под плащами. Пока они сидели, мне их было не видно, но теперь, когда они встали, сразу бросилось в глаза, что это церковная стража. Лица у них были угрюмые, и по складкам плащей было видно, что они при мечах.

Я был не единственный, кто это заметил. Ребята потянулись к двери. Те, что поумней, держались как ни в чем не бывало, но некоторые срывались на бег, еще не выйдя за дверь. Наперекор здравому смыслу, трое детей остались. Мальчик-сильдиец с кружевами на рубашке, босоногая девчушка и я.

– Полагаю, все мы слышали достаточно, – тихо и сурово произнес тот священник, что повыше. Он был сухощавый, с запавшими глазами, что тлели, будто полускрытые золой уголья. Аккуратно подстриженная бородка цвета сажи заставляла черты его ножевидного лица выглядеть еще острее.

Он передал свой плащ приземистому священнику в капюшоне. Под плащом он носил светло-серую тейлинскую рясу. На шее – серебряные весы. Душа у меня ушла в пятки. Не просто священник: правосудец. Я увидел, как двое других детей выскользнули за дверь.

Правосудец произнес:

– Под недреманным оком Тейлу обвиняю вас в ереси.

– Я свидетель! – объявил из-под капюшона второй священник.

Правосудец махнул наемникам:

– Связать его!

Что наемники и проделали, грубо и деловито. Скарпи невозмутимо это снес, не произнеся ни слова.

Правосудец проследил, как его телохранители принялись связывать Скарпи руки, и слегка отвернулся всем телом, словно выкинул сказителя из головы. Окинул долгим взглядом весь трактир и наконец остановился на лысом человеке в фартуке, что стоял за стойкой.

– Бла… благослови вас Тейлу! – выпалил хозяин «Приспущенного флага».

– Да будет так, – коротко ответил правосудец. Он снова окинул зал долгим взглядом. И наконец повернул голову ко второму священнику, что стоял чуть поодаль от стойки. – Антоний, неужто в таком приличном месте, как это, станут привечать еретиков?

– Всяко бывает, господин правосудец.

– А-га-а, – негромко протянул правосудец и снова принялся не спеша озирать трактир, вновь завершив осмотр на человеке за стойкой.

– Ваша честь, не угодно ли будет выпить? Винца не желаете ли? – поспешно предложил хозяин.

Ответом было лишь молчание.

– Ну, то есть э-э… вам и братии вашей? Бочоночек феллоуского белого, а? В знак благодарности! Я ж ему почему остаться-то разрешил: рассказывал-то он больно уж интересно, поначалу-то! – Трактирщик гулко сглотнул и затараторил дальше: – Ну а потом принялся всякие гадости молоть. А я уж и боялся его выставить, видно же было, что человек безумный, а всякий же знает, что гнев Господень падет на тех, кто поднимет руку на безумца…

Голос у него сорвался, и в трактире вдруг сделалось тихо-тихо. Трактирщик снова сглотнул – мне от двери было слышно, как сухо щелкнуло у него в глотке.

– Предложение щедрое, – сказал наконец правосудец.

– Весьма, весьма щедрое! – эхом отозвался приземистый священник.

– Однако же крепкие напитки порой побуждают людей к злодеяниям…

– Ох, к злодеяниям! – прошептал священник.

– К тому же иные из нашей братии дали обет воздерживаться от искушений плоти. Я вынужден отказаться.

Голос правосудца источал благочестивое сожаление.

Мне удалось перехватить взгляд Скарпи. Он чуть заметно улыбнулся мне. У меня засосало под ложечкой. Старый сказитель просто представления не имел, во что вляпался! И в то же время где-то в глубине меня нечто себялюбивое твердило: «А вот если бы ты пришел пораньше и узнал то, что тебе нужно было знать, все было бы не так плохо, а?»

Трактирщик нарушил молчание:

– Ну так, может, деньгами возьмете, господа? Стоимость бочонка, коли не сам бочонок.

Правосудец помолчал, как бы размышляя.

– Ну, ради детей! – взмолился лысый. – Я ж знаю, что эти деньги пойдут на помощь детям!

Правосудец поджал губы.

– Ну что ж, – ответил он через некоторое время, – если только ради детей…

– Только ради детей! – с неприятным нажимом повторил приземистый.

Трактирщик улыбнулся вымученной улыбкой.

Скарпи закатил глаза и подмигнул мне.

– А ведь, казалось бы, – голос Скарпи тянулся густым медом, – у приличных церковников вроде вас полным-полно дел поважнее, чем арестовывать сказителей да вымогать денежки у честных людей!

Звяканье монет трактищика стихло, комната, казалось, затаила дыхание. Правосудец с отработанной небрежностью повернулся к Скарпи спиной и сказал через плечо, обращаясь к приземистому священнику:

– Антоний, еретик-то нам, кажется, достался речистый! Не чудесно ли это? Нам бы стоило продать его в труппу руэ: он чем-то напоминает говорящую собаку.

– Не то чтобы я рассчитывал, что вы лично возьметесь отыскать Халиакса и всех Семерых, – продолжал Скарпи ему в спину. – Я всегда говорил: «Мелким людям – мелкие деяния». Видимо, вся проблема – отыскать настолько мелкое деяние, чтобы оно оказалось по плечу людишкам вроде вас. Но вы же человек находчивый. Можете разбирать мусор, можете проверять на предмет наличия блох кровати в борделях, когда вы там бываете…

Правосудец развернулся, схватил со стойки глиняную кружку и расколошматил ее о голову Скарпи.

– Молчать в моем присутствии! – прохрипел он. – Ты ничего не знаешь!

Скарпи потряс головой, словно желая прочистить мозги. По дубленому лицу ползла красная струйка, терявшаяся в брови, похожей на клок морской пены.

– Ну, может, оно и так. Вот Тейлу всегда говорил…

– Не произноси этого имени! – завопил правосудец. Лицо у него побагровело. – Не оскверняй его своим языком! В твоих устах оно звучит как богохульство!

– Да ладно тебе, Эрлус! – осадил его Скарпи, будто с малышом разговаривал. – Тейлу ненавидит тебя даже сильнее, чем все остальные, а это что-нибудь, да значит!

В трактире сделалось неестественно тихо. Правосудец побелел лицом.

– Да смилостивится над тобой Господь! – сказал он холодным, дрожащим голосом.

Скарпи молча поглядел на правосудца – а потом разразился смехом: громким, раскатистым, неудержимым хохотом, от чистого сердца.

Правосудец зыркнул на одного из наемников, что вязали сказителя. Угрюмый дядька без чинов стукнул Скарпи стиснутым кулаком. Сперва в почки, потом в затылок.

Скарпи рухнул. В комнате стало тихо. Казалось, звук тела, упавшего на дощатый пол, стих раньше, чем отзвуки хохота. Правосудец махнул уркой, один из стражников подхватил старика за шиворот. Скарпи повис, как тряпичная кукла, ноги у него волочились по земле.

Однако сознания он не потерял – его просто оглушили. Сказитель поднял глаза, и взгляд их сфокусировался на правосудце.

– Да смилостивится надо мной Господь! – он издал слабый хрип, который в лучшие дни был бы смешком. – Ты даже не представляешь, как смешно это звучит в твоих устах!

Скарпи продолжал, обращаясь как будто в никуда:

– Беги уж, Квоут. Ты ничего не выиграешь, связавшись с подобными типами. Дуй на крыши. И сиди там, чтобы они тебя некоторое время не видели. У меня есть друзья среди церковников, они меня выручат, а ты тут ничего поделать не сможешь. Дуй!

Поскольку, говоря, в мою сторону он не глядел, церковники поначалу растерялись. Правосудец снова махнул рукой, и один из стражников стукнул Скарпи по затылку. Глаза у сказителя закатились, голова бессильно упала. Я выскользнул за дверь, на улицу.

Я воспользовался советом Скарпи и удрал на крыши еще до того, как они вышли из трактира.