Текст книги "Искушение богини"

Когда она была полностью готова и рабыня надела ей на ноги сандалии, она вышла и направилась к Тутмосу, который ждал ее на носу лодки, приближавшейся к причалу. Он тоже был облачен в парадные одежды из золота, голубой и белой кожи. Его лицо было тщательно накрашено, он рассеянно поздоровался с ней, не сводя глаз с торжественной группы жрецов и сановников, которые выстроились у причальных ступеней. За их спинами начиналась широкая дорога, которая вела к окружавшей город сияющей белой стене и распахнутым настежь бронзовым воротам. За ними Хатшепсут увидела дома, обелиски и сады какого-то храма.

– Перед тобой прославленная Белая стена Менеса, – сказал ей Тутмос, – а далеко за ней – пилоны дома, принадлежащего супруге бога Птаха. Сегодня мы отобедаем с верховным жрецом Мемфиса, но сначала придется пойти в храм и выразить почтение. То-то бы Тутмос порадовался, если бы увидел!

«И действительно, порадовался бы не меньше меня», – подумала Хатшепсут, ибо она и ее брат, несмотря на разделявшую их неприязнь, оба поклонялись Сехмет, мемфисской богине-львице.

Они прибыли. С корабля спустили сходни, со стен зазвучали рога. Хатшепсут и фараон медленно сошли с корабля навстречу жрецам, которые не отрывали взглядов от их лиц. Сначала главный глашатай Тутмоса объявил все его титулы, и только затем верховный жрец на коленях приблизился к ним и облобызал их ноги.

– Встань, счастливец, – сказал Тутмос.

Верховный жрец поднялся, снова поклонился и торжественно приветствовал их.

Хатшепсут увидела, что это совсем молодой человек, полный, с крючковатым носом и живыми глазами.

Тутмос отвечал ему:

– Сегодня счастливый день! Весь Египет радуется, видя, как Цветок Египта едет по его земле, возжелав увидеть его красоты. Счастлив Мемфис, любимый город Птаха!

Когда фараон кончил, они вслед за верховным жрецом вошли в ворота, где их встретили жители, которые громко кричали, размахивали руками, падали на колени. Казалось, весь город праздновал их приезд. Впереди них бежали дети, рассыпая по дороге цветы лотоса; а когда Хатшепсут наклонилась и подняла один цветок, а потом поднесла его к лицу, вдыхая аромат, толпа восторженно взревела. Для жителей города это был особенный день. Бог и его дочь на два дня останутся с ними, и все это время школы и лавки будут закрыты, а жители будут толкаться по улицам в надежде хотя бы одним глазком увидеть высокую, стройную царевну, о чьей красоте и высокомерии уже были наслышаны повсюду в Египте, и человека, который стал живой легендой для своего народа.

В одном из храмовых строений открыли и приготовили царские покои, а в пиршественном зале солнце заливало своим светом столы, цветы, ковры, подушки и чаши для вина. Рабы нетерпеливо дожидались, когда же настанет пора прислуживать пирующим, в чашах для омовения рук остывала горячая вода. Чтобы разогнать оставшуюся с ночи прохладу, зажгли жаровню, и Хатшепсут радостно опустилась на подушку рядом с ней, протянув к теплу ладони. Покидая корабль, она отказалась надеть плащ – ей хотелось, чтобы люди как следует разглядели ее, – поэтому теперь ей было холодно. Встречающие снова начали произносить речи и падать ниц, потом прозвенел колокольчик, и завтрак начался. Хатшепсут восхитилась, увидев на столе все свои любимые блюда: огурец, фаршированный рыбой, вареную гусятину в соусе, салат из мелко нарезанных побегов всевозможных растений. Она похвалила верховного жреца за умение.

– Как твое имя? – спросила она.

– Птахмес, ваше высочество. Мой отец – наместник фараона и в честь него был назван Тутмосом.

– Должно быть, ты хорошо служил супруге Птаха, иначе тебя не избрали бы верховным жрецом.

Круглое лицо покрылось румянцем, и Птахмес поклонился.

– Я старался поступать так, как угодно богу, и он вознаградил меня.

С нескрываемым любопытством он разглядывал лицо, которое в таких подробностях описывали ему друзья, бывавшие в Фивах. Он видел перед собой полные алые губы, раздвинутые в широкой улыбке, глаза чернее и роскошнее южной ночи, которые глядели прямо ему в глаза, и думал, что ни одно из описаний не отдавало ей должного. Ее красоту можно было по-настоящему оценить только в движении: в том, как изящно она поднимала руку, как грациозно склоняла длинную шею. А когда она заговорила, голос у нее оказался такой низкий, что невольно хотелось слушать его журчание, а не слова.

– Я давно поклоняюсь Сехмет, – сказала ему она, – и сегодня утром, когда я впервые стояла перед ней, я была счастлива, как никогда в жизни. Пусть Амон воистину могуч, зато Сехмет, как и Хатор, понимает сердце женщины.

Она склонилась к нему, чтобы поделиться этим признанием, и Птахмес был покорен. Ибо, сказать по правде, из Фив до него доходили слухи о ее капризном нраве, тщеславии, внезапных вспышках гнева, и он всю ночь провел без сна, мучительно боясь опозорить себя и своего отца в глазах царевны и фараона.

– Сехмет воистину могущественная богиня! – подтвердил он с жаром.

Она улыбнулась и вернулась к еде. Скоро она опять заговорила с ним.

– Ты и я должны пойти завтра в храм и вместе принести жертвы богине, чтобы я могла рассказать об этом моему брату, Тутмосу, – сказала она. – Он ни за что не простит меня, если узнает, что я вернулась в Фивы, только раз постояв рядом с верховным жрецом в ее святилище. Полагаю, что на рассвете мы с отцом посетим священного быка, но после завтрака я призову тебя.

– Это большая честь для меня, о благородная, – ответил он. – У фараона есть дело к моему отцу, так что он будет занят, но, если вы захотите, я покажу вам Мемфис.

Он тут же испугался, что допустил слишком большую дерзость, но она осушила свой кубок, обмакнула пальцы в чашу с водой и серьезно кивнула:

– Я буду в восторге, Птахмес. А завтра вечером ты и твой отец должны отобедать с нами на царской барке. Мы путешествуем почти без развлечений, но у меня есть моя лютня, и, может быть, ты знаешь кого-нибудь из местных музыкантов, которые могли бы поиграть для нас. Я люблю музыку.

– Конечно, я все устрою, ваше высочество. Мы так долго ждали, когда сможем хоть одним глазком взглянуть на вас. В последний раз я видел вашего отца, когда был еще ребенком, и с тех пор много слышал о Цветке Египта.

Она взглянула на него из-под сумеречных век.

– Ты льстишь мне, благородный Птахмес? – многозначительно спросила она.

Он снова вспыхнул.

– Ваше высочество не нуждается в лести такого, как я, – ответил он, но продолжить не успел, потому что фараон поднялся с места, сделал дочери знак и они вместе покинули зал.

Остаток дня был посвящен официальным церемониям. Хатшепсут и Тутмос посетили дворец наместника, где отец Птахмеса, Тутмос, его застенчивая супруга и сестра Птахмеса потчевали их обедом в саду. В полдень они вернулись на корабль поспать. Хатшепсут, измотанная дневными речами, шествиями и бессонницей прошлой ночи, тут же задремала, несмотря на то что вместо подушки, в которую ей так хотелось зарыться, ей пришлось ради сохранности парика подложить под шею валик из черного дерева. Позже, когда солнце повернуло к закату и жара пошла на убыль, Тутмос, взяв в руки крюк и плеть, отправился в зал правосудия, где разбирал спорные дела, а Хатшепсут устроилась на табурете у его ног и слушала с интересом. Когда они вышли из зала и пошли на барку обедать, уже стемнело, корабельные огни освещали берег и отражались в воде. На борту их встретил Птахмес, который держался увереннее, чем раньше. Его отец и остальные члены семейства тоже пришли, и весь вечер, пока гостей обносили вином и яствами, а музыканты наместника играли и пели, Хатшепсут развлекала их шутками и угощала рассказами о жизни двора. Когда взошла луна, обитатели Мемфиса стеклись на берег, где расселись под финиковыми пальмами, и стали смотреть, как пируют с благословенными бог и его дочь, и слушать сладкие, звенящие аккорды, которые неслись над водой, словно предвестники блаженства, ждущего их в загробном мире. Потом зрители устали и разошлись по домам, пресыщенные созерцанием роскоши и веселья, а компания все сидела, и шутки не смолкали. Наконец Тутмос распорядился проводить гостей домой, слуги принесли фонари. Гости неспешно пошли, осоловев от еды и царского общества.

Когда огонек последнего фонаря растаял в ночи, Хатшепсут зевнула.

– Наместник Тутмос хороший человек и приятный собеседник, – сказала она, – зато его жена и дочка таращились на нас, как две коровы в поле.

– Тутмос бывалый придворный и немало путешествовал, служа мне, – ответил фараон, – но его домашние мало что видели, кроме провинциальной скуки, и просто не могли прийти в себя от страха. Птахмес тоже хороший человек, верный и честный. Ты хорошо сделала, что поощряла его восторги, Хатшепсут.

– Наверное. Ну и носик же у него!

– Выпей со мной вина, потом пойдешь спать.

Тутмос передал ей свой кубок, и она устроилась рядом с ним, а рабы бесшумно засновали вокруг, убирая остатки пира.

– Какая тишина! – сказала Хатшепсут. – Наконец-то!

– Рассвет приближается, а с ним и визит к священному быку, – ответил он, – так что отдыхай, пока есть время. После полудня мы снова поднимем паруса.

Солнце еще не встало, а они уже шагали по аллее, ведущей к загону священного быка Мемфиса. Аписа почитали во всем Египте как символ плодовитости людей и плодородия земли, столь важного для жизни страны, и Тутмос регулярно посещал святилище быка, ибо и сам был символом своей страны, Египта, поклоняющегося плодородию. В то утро они оделись просто, как слуги, – набедренные повязки, сандалии, шлемы, и плащи, ибо город еще спал и некому было глядеть на них.

Апис обитал в маленьком храме подле Белой стены, на другом конце города. Входя через невысокую колоннаду во внешний двор, Хатшепсут и Тутмос сразу почувствовали его, острый животный запах пронизывал чистый утренний воздух. Жрец уже ждал их и вручил им гирлянды, которые они должны были возложить на бога. Им было слышно, как тот переступает с ноги на ногу, шумно дышит и фыркает в своем святилище; но стоило им приблизиться, как он замер, и в ушах у Хатшепсут зазвенело от мощного рева. Жрец распахнул дверь святилища, и они вошли, едва не задохнувшись от пронзительной вони. Но пока их глаза привыкали к темноте, а Хатшепсут, втягивая в себя воздух, старалась привыкнуть к запаху, ей вдруг вспомнились Небанум и ее любимая газель. Газель давно уже выросла, и как-то раз они со смотрителем зверинца отвели ее в пустыню и разрешили бежать на волю. Эти воспоминания промелькнули перед ней, когда она опустилась на застланный соломой пол и на коленях поползла вперед. Тутмос зажег курильницу, и они нараспев заговорили, а зверь тихо слушал, и слюна с его серой мохнатой морды капала на позолоченные копыта. Когда ритуал подошел к концу, Хатшепсут сделала шаг вперед, чтобы украсить его рога цветами. Едва она наклонилась над золоченой загородкой, как бык поднял голову и лизнул ее в руку. В восхищении она еще дальше подалась вперед и почесала его за ухом, а он глухо замычал и закрыл глаза. Жрецы зашептались, пораженные, ибо этот Апис славился своим дурным нравом, и не один юный жрец, посланный омыть его, уходил из святилища в слезах и синяках. Наконец Хатшепсут хлопнула его по мощному рыжему плечу и отошла, уступив место Тутмосу с цветами.

Они вышли из святилища, жрец поклонился.

– Пока вы правите, страна не будет знать нужды, – сказал он. – Знак только что был дан. Долгой жизни и здоровья вашему величеству!

Хатшепсут впервые в жизни назвали величеством, и она испуганно обернулась к Тутмосу. Фараон, как и все остальные, изумленный ее властью над животным, коротко склонил перед ней голову, его лицо оставалось серьезным. Он взял ее за руку и вывел из храма. Солнце только что поднялось над горизонтом, и весь город купался в розовом сиянии.

– Сейчас воздадим должное Птаху, творцу вселенной, – сказал он, – а потом и своим желудкам. Хатшепсут, ты утомилась?

– Нет. Сил у меня не меньше, чем у тебя, отец, ты ведь знаешь! Но мне надоели речи.

– Сама-то ты их еще не произносила! – поддразнил ее он, и они направились к храму Птаха.

Пока Тутмос разговаривал с наместником, его сын повез Хатшепсут на прогулку по городу. Он показал ей старый царский дворец, много сотен лет, подряд служивший средоточием центральной власти Египта, а потом они вместе поднялись на Белую стену, откуда открывался вид на целое море финиковых пальм и широкую равнину, которая простиралась до гряды красных скал, уходивших на запад. Они посетили рынки и дома, где собирали подати, а также место, где строили лодки. Хатшепсут обо всем находила что сказать, так что верховному жрецу не пришлось ломать голову, чем заполнить долгие паузы, которых он так боялся. Город ей понравился. Казалось, он дремлет, зачарованный своим былым величием, но в его снах нет ни горечи, ни страха смерти, а только горделивое довольство. Его жители были хороши собой и неторопливы. Ей было не жаль расставаться с Мемфисом, но она радовалась, что повидала его. Птахмесу она пообещала, что еще вернется.

– А когда ты приедешь в Фивы, я покажу тебе мой город, – добавила она и ушла, а он, новый пленник ее чар, долго глядел ей вслед, весь пунцовый от счастья.

– Перед отъездом сделаем небольшую вылазку в западную часть города, – сказал Тутмос. – Я специально не стал сообщать об этом добрым жителям Мемфиса, ибо я не хочу, чтобы благонамеренные дураки путались у тебя под ногами, когда ты будешь осматривать здешний некрополь.

И они отчалили, а гостеприимные хозяева в белоснежных одеждах пали ниц на берегу, провожая их. Но едва обогнув излучину реки, которая скрыла их от глаз, они снова причалили к западному берегу. Не теряя времени, Тутмос приказал спустить носилки на землю, и Хатшепсут, усталая и злая, с раскалывающейся головой и слезящимися от бессонницы глазами, снова пустилась в путь. «В это время дня все нормальные люди спят в своих постелях, – думала она раздраженно. – Как будто не знает, что я и так немало сделала сегодня». Она послала ничего не подозревающему голому затылку отца мрачный взгляд, а потом накричала на носильщиков, когда один из них оступился и ее тряхнуло.

В пути прошел час, а она все кипятилась, сидя прямо, словно обиженная кошка, и вдруг Тутмос остановился. Сойдя с носилок, он протянул ей руку, но она, уклонившись от его помощи, встала сама, короткими отрывистыми движениями разглаживая юбку на коленях.

Он заметил ее надутые губы и мрачный взгляд, но, ни слова не говоря, взял ее за руку и повел вперед.

– Узри руины города мертвых, некрополь древнего Мемфиса, – сказал он. – Узри труды великого бога Имхотепа, здесь, своими глазами.

Козырьком ладони Хатшепсут прикрыла глаза от солнца и оглянулась, забыв про гнев. Долине вокруг не было конца. Кое-где на ней росли одинокие пальмы, но все пространство меж ними занимали встающие прямо из песка башни и мощеные дороги, иссохшие, точно старые кости, пирамиды, стены и ведущие в никуда галереи Саккары, города праха. В нем было неспокойно, и даже при ярком свете дня Хатшепсут слышала плач старых костей, вой оскверненных мертвецов. Но и в развалинах город сохранял величие, и, глядя на него, Хатшепсут невольно потянулась к руке Тутмоса.

– Все это построил Имхотеп, гений и бог, – спокойно сказал тот. Он поднял руку, и Хатшепсут увидела величественную стену, тяжелую и мощную, в которой темнел дверной проем. За ней стояла пирамида, чьи стены были сложены в форме ступеней, – лестница, ведущая к давно исчезнувшей крыше.

– Это гробница Джосера, великого правителя и воина, построенная самим Имхотепом. На его портрете царь повелел начертать: «Первый министр царя Нижнего Египта, первый после правителя Верхнего Египта, управляющий царским дворцом, наследственный владыка, жрец Гелиополя, Имхотеп, строитель, скульптор». Где ныне его дворец, куда подевались благоуханные сады? Смотри, Хатшепсут, и учись.

Ее пробрала дрожь.

– Это место священное, но беспокойное, – сказала она. – Гляди, гляди, вон там, видишь, какие красивые колонны в форме лотосов? Где же глаза, для чьей услады они были воздвигнуты?

Она расстроилась и от волнения еще крепче стиснула руку отца.

Он отвернулся.

– И это тоже твое наследие, – сказал он. – Царю всегда полезно помнить, что в конце остается лишь камень.

Прежде чем отправиться в обратный путь, они, как многие страждущие до них, постояли в святилище Имхотепа, глядя в выразительное, умное лицо человека, которому весь Египет поклонялся как богу врачевания. Хатшепсут думала о руинах вокруг и о том, сколько ума и сил было затрачено на то, чтобы воздвигнуть эти могилы. Великим правителем был Джосер, но что бы он смог без своего архитектора?..

И снова ее мысли улетели к Сенмуту, и она задала себе вопрос: что он, интересно, сейчас делает? Развлекается с Та-кха'ет, наверное, или корпит над своими чертежами, дожидаясь ее одобрения.

Наконец они вышли из святилища и легли в носилки, опустошенные увиденным. Пока матросы выводили корабль на просторы реки, они уснули, измученные, а глыба, которая была Саккарой, медленно опустилась за горизонт.

У Гизы, к северу от Мемфиса, они снова погрузились в носилки, и их понесли в глубь страны, через тощие поля и рощи вечнозеленых пальм к тому, что Тутмос назвал конечным доказательством божественного происхождения ее предков.

Толчки носилок уже больше не пугали ее, теперь она с нетерпением ждала, что же откроется ей вдали, ибо знала, что виденное ею до сих пор, а также то, что ей предстоит увидеть, важнее, чем все остальное в ее жизни. Она собиралась построить себе памятник, превосходящий все остальные, а пирамиды и храмы, которые она видела, еще разжигали и без того снедавшую ее жажду славы. Ее отец строил, и его отец до него, даже у ленивого Тутмоса загорались глаза, стоило ему завести речь о своем текущем проекте, и только она ничего не сделала до сих пор, лелея свое видение, свою честолюбивую мечту. Трясясь в носилках, она вспомнила свою долину, и ей снова почудилось присутствие судьбы, немой зов необработанных утесов. «Не зря же бог, мой отец, послал меня править этой землей», – вдруг подумала она, испытывая неистовое желание защищать. Все, виденное в пути, сделало ее любовь еще сильнее – любовь к земле и ее народу, веселому, жизнелюбивому народу Египта.

– Сядь и смотри, – окликнул ее Тутмос. – Перед тобой тройной венец Египта.

И вдруг они заполнили весь горизонт, три гигантские тени, такие белые, что у нее глаза заломило от их вида. Задолго до того, как носилки опустились на землю и она с колотящимся сердцем вышла из них, пирамиды безраздельно завладели не только ее взором, но и мыслями. Когда же наконец она сделала к ним первый шаг, то споткнулась и упала бы, если бы не проворство слуги, который поддержал ее за руку, – настолько она была зачарована. Прижавшись к разогретому на солнце песчанику, она выгнула шею и только потрясла головой, глядя на Тутмоса, не в силах вымолвить ни слова. Придя в себя, она двинулась вдоль каменной стены, не отрывая руки от камня и все время глядя вверх: ей хотелось обойти все три пирамиды кругом, но, обогнув первую, Хатшепсут оставила эту затею и вернулась к Тутмосу, изумленная.

– Не может быть, чтобы это построили люди! – сказала она. – Нет, это сами боги пришли сюда и воздвигли их ради вящей своей славы!

Ее восхищала их безупречная симметрия и то, как круто взбегала каждая сторона к вершине. Увиденные снизу, со дна плоского песчаного плато, они казались простыми и чистыми, острыми, как зубы Сета, самодостаточными и уверенными в собственном превосходстве.

– Нет, это творения человеческих рук, – ответил ей Тутмос. – Половину хенти многие тысячи рабов трудились здесь над усыпальницами для царей. В них покоятся Хуфу, Хафра и Менкаур. Пирамиды – достойное укрытие для их священных тел. Пойдем посмотрим еще на одно чудо.

И он повел ее на юг, на другую сторону пирамид, где она оказалась меж двух гигантских лап каменного льва.

– Это изображение царя Хафры, – пояснил Тутмос. – Он сторожит вход в свою усыпальницу. На его груди высечено могущественное заклинание. Он сам приказал вырезать свое изображение в утесе, который стоял тут от века, и теперь бдительно следит, готовый обрушить всю свою царственную львиную мощь на недостойного.

«А я достойна?» – затаив дыхание, подумала Хатшепсут, оробевшая и пригвожденная к месту величием гигантского тела и суровым выражением каменного лица, равного которому ей не доводилось видеть никогда. Долго еще не сходила она с места, а тень отшлифованных временем лап все росла, подползая по песку к молчаливым гробницам.

Она провела в Гизе весь день и большую часть вечера, карабкаясь по развалинам могил придворных, гуляя по широким аллеям, унимая взволнованную дрожь нервов, которые словно стремились вырваться из ее смуглого тела. Ее глаза оставались прикованными к трем гигантским могилам и их припавшему к земле стражу.

Тутмос следил за ней с наблюдательного поста на плоско-верхой скале: крохотная гибкая фигурка то появлялась, то исчезала вновь; словно мотылек в сумерках, мелькал светлый лоскуток юбки. Он знал ее мысли и чувства, ибо сам, увидев впервые сотворенные праотцами чудеса, ощутил, что ему брошен вызов, и усомнился, сможет ли должным образом ответить на него. Памятником его царствованию и достойным ответом богам стала война, но как Хатшепсут найдет выход? Он знал, что его дочь не оставит попыток, будет бороться и стремиться дать ответ, но в чем он будет заключаться, ему не дано было видеть. Наконец, когда она совсем растворилась в темноте, он послал за ней Кенамена, который нашел ее одиноко сидящей на лапе солнечного бога, уткнувшей подбородок в ладони и устремившей тревожные глаза в ночь.

– Как же можно тягаться с этим? – спросила она не столько у него, сколько у себя самой. – Как?

Ее вопрос остался без ответа. Солдат только поклонился, она устало соскользнула на землю и пошла за ним. Никогда раньше не случалось ей испытывать такой гордости за своих предков и такой глубокой душевной усталости. И опять, когда зажженные на лодке огни пробились сквозь пелену усталости к ее сознанию, все ее мечты, прежние и нынешние, нахлынули и придавили ее своим грузом к земле; чтобы забыть о них, она с несказанным удовольствием отдалась в руки рабыни, позволила смыть со своего тела песок и облачить себя в чистую одежду. Но когда Хатшепсут села на освещенной огнями палубе с кубком вина в руках, мечты вернулись, и девушка почувствовала в себе новую перемену, словно она, как змея, сбросила последнюю детскую кожу и та осталась лежать у ног Хафры, точно молчаливое приношение и залог будущих дел.

От Гизы до Гелиополя, истинного сердца Египта, было всего полдня пути, и они достигли города к полудню. Жрецы храма пришли на корабль и в знак приветствия на коленях проползли через всю палубу навстречу царственной паре, но фараон и его дочь не стали сходить на берег, ибо здесь, в храме солнца, Хатшепсут должна была получить свою первую корону. Пока жрецы целовали ей ноги, она сидела в своем низком кресле и отрешенно глядела поверх их голов на сверкающие городские башни. За ее спиной, на западном берегу, высились еще пирамиды; оттуда, где она сидела, казалось, будто они окружили ее голову, точно венец мощи и непобедимой власти. Когда сановники удалились, Тутмос пошел прилечь. Но Хатшепсут приказала передвинуть свое кресло так, чтобы ее взгляд был устремлен вниз по течению, в сторону Фив, и задумалась о своей судьбе.

Так просидела она до самого вечера, без еды и питья, и Тутмос решил ее не беспокоить. Ему вдруг захотелось поохотиться, и он, взяв лодку, отправился с Кенаменом и его помощниками на болота, а ее оставил на палубе, где она сидела неподвижно, и только ветерок шевелил подол ее белой юбки, а солнце припекало босые ноги и сложенные на коленях руки. Когда подали обед, фараон еще не вернулся, и она, торопливо поев одна, легла в постель, а среди ночи ее разбудили смех и глухие удары чего-то тяжелого о палубу – это ее отец возвращался с удачной охоты. Рассвет застал ее на палубе, где она снова сидела в своем кресле. Пришла рабыня и попросила ее вернуться в каюту – наступала пора готовиться к церемонии. Хатшепсут покорно пошла за ней, по-прежнему не говоря ни слова. Час спустя она снова появилась на палубе, вся в белом, с непокрытой головой.

При виде ее Тутмос вопросительно поднял бровь, а на берегу, молчаливые и неподвижные, их ждали жрецы.

Она ответила ему быстрой улыбкой.

– Я готова, – сказала она.

В сопровождении жрецов она шла к храму по улицам, запруженным людьми, ибо все знали, что должно было произойти сегодня, а поднявшись на крыльцо, остановилась перед дверью, ожидая, когда ее откроют перед ней. Внутри собралась вся городская знать, всем не терпелось взглянуть на внушающую трепет персону, которая при ближайшем рассмотрении оказалась всего лишь побледневшей девушкой с поджатыми губами. Медленно прошагала она сквозь толпу и оказалась наконец перед священным троном. Мгновение царевна смотрела только на него, забыв об окружавших ее людях, охваченная изумлением, ибо из этого камня на заре творения взошло самое первое солнце, и она знала, что стоит на священной земле. Камень был водружен на колонну из чистого золота. Она повернулась к нему спиной, вскинула голову и обвела незнакомые, застывшие в ожидании лица высокомерным взглядом. Легким движением сбросила с себя льняной покров. Вздох пролетел над толпой, точно ветерок над кронами пальм, ибо все ее тело под льняным плащом оказалось покрыто золотом и украшено драгоценными камнями, и только голова была обнажена.

Она пала ниц перед изображением Амона-Ра, чей трон стоял подле священного камня, и воздух тут же наполнился трепетом крыл – это слетались другие боги, невидимые в клубах благовонного дыма. Когда она поднялась, все уже были там: Тот с головой ибиса, Гор со сверкающими птичьими глазами, ее любимая Сехмет и Сет – холодный, свирепый Сет, с посеревшими конечностями, похожий на волка. Все происходящее казалось ей страшно далеким, она едва дышала, но как только Тутмос приблизился к ней и раскрыл свои объятия, она вскинула руки и упала ему на грудь, уткнувшись головой в его могучее плечо. Она знала, что не в Фивах, где состоятся последние пышные торжества, а именно здесь вручает он ей свой последний дар, свой трон, и плакала не стыдясь, а толпа ликовала, и крики звенели под крышей храма у них над головами. Одной рукой Тутмос прижал ее к себе, другую поднял, прося тишины.

– Благословенная! – шепнул он ей в волосы. И закричал во весь голос: – Благословенная, ты, которую я держу в своих объятиях, тебя объявляю я своей наследницей, и только тебя!

Он вытолкнул ее вперед, и слезы покатились по ее щекам, но она не пыталась ни спрятать их, ни стереть. Она почти не слышала божественных голосов, которые подхватили положенные слова:

«Дочь твоя, живущая ныне, дает нам жизнь и мир. Она дочь чресл твоих, зачатая тобой, и ты передал ей душу твою, щедрость твою и магическую власть диадемы. Она еще лежала в утробе матери, а земля, над которой поднимается небо, которую окружает море, уже принадлежала ей».

Их голоса обрушивались на потрясенных зрителей, а Хатшепсут с дрожащими губами пыталась взять себя в руки.

«Награда твоя – мириады людей, плененных твоей доблестью, людей, что служат храмам Двух Земель. Боги подарили тебе жизнь, долголетие и радость. Они восхваляют тебя, ибо их сердца дают понимание».

Потом Тот, бог мудрости, заговорил за всех:

«Утверди диадему на челе его перед богами и людьми».

Хатшепсут почувствовала, как чьи-то руки опускают на ее голову легкий, украшенный драгоценными камнями венец с изображением кобры, повелительницы жизни, который до нее носила ее мать и все остальные царицы. Верховный жрец начал перечислять титулы, которые до этого также принадлежали Ахмес, но его монотонный голос потонул в шквале рукоплесканий и приветственных выкриков, заполнивших храм, когда Хатшепсут, торжествуя, вскинула вверх руки.

Тутмос снова прижал ее к груди, а потом обратился ко всем, его мощный голос перекрывал крики толпы, как гром перекрывает рев бури:

– Вот дочь моя, Хатшепсут, Любящая, – ей я уступаю свое место. Отныне ей править вами. Всякий, повинующийся ей, будет жить, те же, кто будет возводить на нее хулу, умрут!

И они оба направились к выходу, но идти им пришлось медленно, ибо при каждом их шаге люди падали ниц и тянули вперед руки, стараясь дотронуться до ее ступней. Когда они наконец вышли из храма на улицу, утро было уже в полном разгаре, и, несмотря на всю торжественность церемонии, Хатшепсут захотелось есть.

На берегу реки уже стояли просторные шатры, а в них был приготовлен пир. Хатшепсут и Тутмос чествовали друг друга, а знатные люди Гелиополя ели и пили за здоровье новой правительницы. Не все, однако, были довольны. Одни задавались вопросом, в своем ли уме фараон, не сделался ли он чрезмерно чувствительным с годами; в других вид маленького, улыбающегося лица и тонких пальцев нового регента вселял страх за будущее страны, и они потихоньку молились богам, чтобы те даровали Тутмосу еще хотя бы несколько лет у власти.

Он знал, о чем они думают. Он читал их мысли по лицам, но молчал, не сводя с них черных, ничего не выражающих глаз, и вдруг его охватило дикое желание охранять и защищать Хатшепсут, свою возлюбленную. Та увлеченно беседовала с Кенаменом, не отрываясь от еды и то и дело кивая в такт его словам, пока он размахивал руками над блюдами и кубками. Лицо воина выдавало глубочайшую сосредоточенность на предмете разговора, а когда его обрывок долетел до слуха Тутмоса, тот с улыбкой отвернулся и громовым голосом приказал принести еще вина.

– Я предпочитаю короткую узду и жесткие удила, – услышал он ее слова, – ибо как же еще подчинить себе во время битвы боевого скакуна, который от рождения не знает ничего другого?

Тутмос осушил свой кубок и смачно причмокнул губами.

Они провели в гостях у жителей Гелиополя три дня, затем их ладья подняла якорь и опустила весла.

– Фивы, прекрасные Фивы, – вздохнула Хатшепсут. – Отец, мне очень понравилось наше путешествие, и все же я рада, что мы едем домой.

Кобра сверкнула над ее лбом, когда она повернула голову, чтобы посмотреть на него.

– Давненько я уже не упражнялась на плацу, да и за храм взяться не терпится.

– Так ты решила, что будешь строить?

– Мне кажется, да, но я не могу ничего сказать, пока не посоветуюсь с Сенмутом.

– А, с красавцем архитектором. Без сомнения, работы ему сейчас хватает, ведь Инени избрали градоначальником Фив и у него не будет времени заниматься его драгоценными постройками.