Текст книги "Искушение богини"

Но тут Тутмос сделал примирительный жест рукой, и все умолкли, изумленные. О нем уже забыли.

– Тише, вы все! Сядь, Джехути! Разве мы не доверяем Аахмесу пен-Нехебу, любимому советнику нашего отца? Разве его суждение не здраво?

Джехути опустился на место, по-прежнему что-то бормоча и бросая мрачные взгляды на пен-Нехеба. Старик и ухом не повел.

– Нехези чернокожий, это верно, – сказал он, – но не нубиец. Он родился на египетской земле. Его мать служит матери нашего фараона, прекрасной Мутнеферт, а отец был рабом, которого Инени привел с собой из одного похода в качестве добычи. Нехези в армии с младых ногтей. Я считаю его гением. Он молчалив и может даже показаться бесчувственным, но в искусстве владения луком, топором и копьем ему нет равных, к тому же у него холодный и дальновидный ум.

Хатшепсут позвала Дуваенене.

– Найди этого человека и приведи ко мне, немедленно, – приказала она.

Глашатай ушел, все молча ждали его возвращения, не отваживаясь сказать что-либо. Сен-Нефер достал коробочку с леденцами и запихнул пару конфет в нежный, точно девичий рот, Яму-Нефру полировал ногти. Но остальные сидели в неловком молчании и ждали, хотя горны уже протрубили полдень и головы у всех кружились от усиливающейся жары.

Наконец главный глашатай вернулся и привел Нехези. На того посмотрели, не скрывая любопытства. Он был высок, выше всех в зале, и черен как ночь, когда дует хамсин. Набедренная повязка казалась жалким и неуместным клочком белой материи на теле колосса, при каждом движении бугрившемся мышцами. Кожаный шлем, тоже белый, подчеркивал величественность широкого плоского лица, гладкого и лоснящегося. Прямизна носа, однако, говорила о присутствии египетской крови. Толстые губы были твердо и решительно сжаты. Собравшихся Нехези словно не видел, глядя в стену за их головами. Если он и заметил ухмылку Джехути, то вида не подал.

– Подойди ближе, – велел ему Тутмос. Мягко, точно скользя по полу, Нехези сделал два шага вперед; его босые ноги покрывала пыль плаца. Колчан с тремя стрелами все еще был перекинут через его плечо.

– Сколько ты уже служишь в армии? – спросил его Тутмос, голос фараона был сама доброта.

Нехези, не задумываясь, прогудел в ответ:

– Пятнадцать лет, ваше величество.

– И какое у тебя звание?

– Командир ударного отряда. Еще я тренирую колесничих и обучаю царских храбрецов.

Ровный, безразличный тон, которым он это сказал, произвел впечатление на мужчин. Сенмут с уважением поглядел на негра. Царскими храбрецами называли армейскую элиту, самых отборных солдат, возглавлявших любую атаку и державших ответ лишь перед фараоном. Даже с лица Джехути сошла презрительная гримаса.

– А в настоящем бою ты был? – спросил Юсер-Амон. Нехези нетерпеливо дернул могучим плечом.

– Войны не было с тех пор, как я поступил в пехоту, – сказал он, – но набегов и пограничных стычек я повидал без счета. Мой ударный отряд никогда не терпел поражения.

В его голосе не было хвастовства; он просто перечислял факты.

– А о стратегии ты что-нибудь знаешь? – спросила Хатшепсут.

Нехези отрицательно покачал головой.

– Я рожден для того, чтобы воевать, – сказал он, – и я нутром чувствую, когда войска расставлены правильно, а когда нет, но только во время боя. Переносить свои мысли на карту я не умею.

Заговорил Аахмес пен-Нехеб. До сих пор он тихо забавлялся, наблюдая за реакцией, вызванной его протеже. «Молодым аристократам пойдет на пользу, если они узнают вкус настоящей крови и смерти под командой такого, как он», – думал старый солдат.

– Ваше величество, я уже сказал, что пойду с армией в качестве советника. А Нехези будет командовать на поле боя. Я уверен, если мы с ним вдвоем возьмемся за это дело, битва, можно считать, уже выиграна.

Все рассмеялись шутке, и атмосфера в зале разрядилась. Тутмос зевнул.

– Значит, решено. Или еще нет?

Он с тревогой глянул на Хатшепсут. Она кивнула.

– Думаю, да. Хапусенеб, твоя задача – собрать войска и обеспечить их едой и оружием. Прикажи разбить лагерь к югу от города, выступать будете оттуда. Как следует подготовь офицеров, Аахмес и Нехези тебе помогут. Писцы воинских сборов, пехоты и распределения в твоем распоряжении. Нехези, тебя я назначаю генералом. Но помни, это назначение – аванс в счет будущей службы и верности твоему царю и мне лично. У тебя есть какие-нибудь сомнения? Тебе предстоит сражаться со своими соотечественниками, кушитами.

– Я сражался с ними и раньше, – ответил он ровным голосом. – Враги Египта – мои враги. Я служу только Египту, каждый день моей жизни.

Казалось, новое назначение ему абсолютно безразлично, и Хатшепсут с трудом подавила дрожь. Никогда еще она не видела такого хладнокровного человека.

Всем, кроме Сенмута, Хапусенеба и Юсер-Амона, было позволено разойтись по своим делам, и люди устремились прочь из зала, радуясь возможности размять ноги. Выходя, они на мгновение задерживались у дверей, обсуждая предстоящий поход, потом расходились каждый в свою сторону. Никто не сомневался, что царица сама будет следить за подготовкой к операции. Ни одно действие не останется без внимания.

Пока молодые люди ждали, Хатшепсут подошла к Тутмосу, который как раз направлялся в сад. Она отвела его подальше от своих министров.

– Тутмос, ты поведешь войска? Вид у него сразу стал жалкий.

– Почему это я? – с вызовом спросил он. – В Египте полно способных генералов, а уж капитаны просто кишмя кишат. Ты не хуже меня знаешь, что воин я никудышный. Пусть войска возглавит Хапусенеб.

– Хапусенеб будет командовать своим эскадроном, к тому же ему предстоит готовить всю кампанию. Так ты не поедешь, Тутмос?

Тут он взбунтовался.

– Нет, не поеду! Где это видано, рисковать драгоценным телом фараона без всякой нужды!

– Но нужда есть! – настаивала Хатшепсут. – Солдаты должны видеть тебя, грозного, в боевом облачении, ты должен вести их за собой, вселять храбрость в их сердца!

– Ты прямо как моя мать, – огрызнулся Тутмос в ответ. – Но я все равно не поеду! Не дальше Асуана, да и то в носилках. Там дождусь возвращения армии, приму полагающиеся мне почести и оглашу судьбу пленников. Но в битву я не пойду!

Она отвернулась от него, исполненная отвращения.

– Тогда поеду я! Народ Египта увидит и узнает, что его царица достойна его!

Он был шокирован.

– Ты с ума сошла! Ты же никогда не видела человеческой крови, не знаешь, что такое опасность. Думаешь, ты сможешь маршировать наравне со всеми, умирать от жажды вместе со всеми, спать на земле, как все?

– А ты? – набросилась она на него. – Во имя бога, Тутмос, у тебя что, совсем гордости нет? Я умею бросать копье и стрелять из лука. Я могу перегнать любого колесничего в армии! Я доверяю своим людям. Они меня не предадут. Они меня любят.

– Тебя все любят, хотя ты и сумасшедшая. Даже я, – проворчал Тутмос.

В раскаянии Хатшепсут положила руку ему на плечо.

– Пойми, я должна поехать, если ты не хочешь, – мягко сказала она. – Мне ничто не грозит. Меня будут окружать самые выносливые воины и меткие стрелки Египта. Поедем вместе, Тутмос! Покажем Египту и людям Куша сияние славы фараонов древности!

Фараон стряхнул ее руку и зашагал прочь.

– Ты сумасшедшая, точно сумасшедшая, – бросил он через плечо.

С пылающими щеками, тяжело дыша, Хатшепсут резко развернулась и зашагала к ожидавшим ее мужчинам.

– Я иду в Нубию вместе с войском, – заявила она.

Не веря своим ушам, они уставились на нее.

Сенмут в тревоге воскликнул:

– Нет, ваше величество, вы не должны! Поле сражения не место для царицы!

Она ответила ему странной улыбкой.

– Я не царица, – сказала она таким ледяным тоном, что у него по спине мурашки побежали. – Я бог, начало всех начал, и не произноси при мне слово «должна», Сенмут. Я хочу ехать. Я сама возглавлю войско фараона. Мой знаменосец будет идти впереди меня; царские храбрецы и Нехези – сзади.

– Тогда позвольте мне говорить по-иному.

Страх за нее сделал его отчаянным. Он видел, как в ее глазах вспыхнул огонек своеволия.

– Если вы погибнете, что станет тогда с Египтом? И кто будет править, пока вы будете сражаться?

– Я не погибну. Я знаю это. Амон защитит меня. А ты, Сенмут, будешь править в мое отсутствие. Юсер-Амон, будешь ему помогать. Я знаю, что ты не создан для войны.

Она стремительно повернулась.

– Сенмут, я объявляю тебя Эрпаха.

Слова прозвучали неожиданно, почти отрывисто. Мужчины смотрели на нее, утратив дар не только слова, но и мысли.

Сенмут слышал ее слова будто издалека. Он снова почувствовал, как теплые крылья судьбы простерлись над ним, касаясь его своими судьбоносными перьями. Он взглянул в ее огромные темные глаза, точно наклонился над бездонной, полной опасностей пропастью.

Хатшепсут коснулась его лба, плеч и груди, чувствуя, как колотится его сердце под ее пальцами. Хотя губы ее дрожали, она засмеялась.

– Все равно я рано или поздно сделала бы это, – сказала она, – ибо ты доказал свою верность, служа мне. Но это должно было произойти сейчас, сегодня, ибо, уходя в поход, я не могу оставить вместо себя человека без роду без племени. Отныне ты – Эрпаха, наследный князь Фиванский и всего Египта, как и твои дети после тебя. Я, Хатшепсут, возлюбленная Амона, дитя Амона, царица Египта, объявляю об этом.

Упав на колени, Сенмут обхватил ладонями ее убранные драгоценностями лодыжки и поцеловал ступни. Когда он встал, то не мог говорить, потому что в горле у него стоял ком.

И тут же Хатшепсут обняла его и крепко прижала к себе, окутав облаком надушенных волос.

– Не было еще человека, который заслуживал бы этого титула больше, чем ты, – сказала она. – Да пребудет любовь твоего повелителя всегда с тобой, Сенмут!

Она отпустила молодого человека и повернулась к Хапу-сенебу.

– А ты, – сказала она. – Чем же мне наградить тебя? У тебя есть все, чего только может желать человеческое сердце, а твои предки правили Египтом наравне с моими.

И она улыбнулась, глядя прямо в пристальные серые глаза, а Хапусенеб неспешно улыбнулся ей в ответ.

– И все же я знаю, что в том, чего превыше всего желает твое сердце, тебе будет вечно отказано, хотя мне и жаль, что это так.

Он серьезно поклонился ей.

– Я тоже это знаю, ваше величество, но я не огорчен. Вы моя царица, моя повелительница. Я буду служить вам, покуда дышу.

– Тогда я отдаю тебе пост главного предсказателя Севера и Юга. Визирь и сын визиря, ты наверняка знаешь, что это означает.

Тронутый, он снова поклонился.

– Да, я знаю. Огромную власть передаешь ты в мои руки, о благородная. Обещаю, что не употреблю ее во зло.

– Тогда за дело. Сенмут и Юсер-Амон, мы проведем остаток дня, совещаясь с Инени. Положитесь на него во всем. Он знает о правлении больше меня. А ты, Хапусенеб, займись порученным тебе делом. Я хочу выступить на Асуан через пять дней.

Вечером, когда солнце зашло, забрав с собой почти всю жару, а от его огромного костра не осталось ничего, кроме двух-трех пурпурных сполохов на горизонте, Хатшепсут и Сенмут брели вдвоем по берегу озера Амона, а их отражения качались в ряби его неторопливых волн. Ни одному из них не хотелось говорить, и они молча шли, склонив головы и соприкасаясь руками. Когда они почти обошли озеро кругом, Хатшепсут остановилась. Молодые люди опустились на заросший травой край берега и стали смотреть, как в теплых сумерках летят домой гуси.

– У тебя будет время работать в долине? – спросила она. – Хорошо было бы вернуться и увидеть, что нижняя терраса готова. Он уже прекрасен, мой храм.

– Это зеркало, – ответил он, – отражающее вашу красоту. Сам Амон не мог бы желать лучшего подарка от своей возлюбленной дочери.

Хатшепсут склонила голову, потом начала обрывать сухие, ломкие листья с ветвей плакучей ивы.

– Скажи мне, – спросила она, все так же отвернувшись, – теперь, когда ты стал Эрпаха, благородным человеком, наследным князем Египта, ты захочешь иметь сыновей, чтобы передать им свой титул?

Сенмут улыбался, глядя на склоненную темноволосую головку, но его ответ прозвучал серьезно:

– Не знаю, ваше величество, но думаю, что нет. Чтобы иметь сыновей, я должен сначала взять жену.

– Есть же Та-кха'ет.

– Верно. Но я не думаю, что когда-нибудь женюсь на Та-кха'ет, хотя она мне очень нравится.

– Ты можешь и передумать со временем. Сколько тебе лет, Сенмут?

– Я хожу по этой земле двадцать шесть лет.

Она сидела, по-прежнему отвернувшись, и нервно ломала пальцами сухие листья.

– У каждого человека есть жена, хотя бы одна. Разве тебе не хочется иметь полный дом детей?

– Ваше величество, вам известно, почему я не могу жениться. – Он журил ее мягко, зная, каким неопределенным кажется ей сейчас будущее, когда она занята мыслями о предстоящем походе. – Не лучше ли нам побеседовать о чем-нибудь другом?

Она повернулась к нему, стряхивая с колен коричневые соринки.

– Да, мне известно, – сказала она, – но я хочу услышать это от тебя. Потому что я взвалила на тебя слишком много обязанностей?

– И об этом вам тоже известно.

Он знал, каких слов она ждала от него. Всем своим сердцем жаждал он произнести их, но у нее надо лбом блестела кобра, а у горла покоился один из царских картушей. Он видел в ней не только женщину, но и царицу.

Закинув голову, умоляюще протянув к нему ладони, она просила:

– Скажи же! И не думай, будто я специально дала тебе этот титул, чтобы вытянуть из тебя признание. Я хорошо тебя знаю. Ты никогда не лжешь ни мне, ни себе. Говори же!

– Хорошо.

Он обхватил руками колени, и его взгляд устремился туда, где догорал закат, подсвечивая башни храма, так что они выделялись на его фоне, четкие, словно вырезанные ножом.

– Я люблю вас. Люблю не только как царицу, но как женщину, которую хотел бы назвать своей. Вы знаете это и все же вырвали у меня ответ, не пощадив моей гордости, ибо вы – царица и я должен вам отвечать. Вы поступили жестоко.

Пожирая глазами его спокойный профиль, она то стискивала руки, то разжимала их вновь.

– Я сделала это, не потакая своим желаниям, – был ее ответ. – Я должна уехать, и мне страшно. Мне нужны твои слова, Сенмут, я возьму их с собой, они будут поддерживать и согревать меня. Как царица я принимаю твое поклонение как должное, но как женщина…

Легко, точно ветер, касающийся травы, легла на его плечо ее рука.

– Сделай мне подарок, Сенмут.

Его взгляд не покидал верхушки храмовой стены.

– Все, что пожелаете, – сказал он тихо, но она почувствовала, как напряглись и снова расслабились его мышцы.

– Если я сниму диадему и картуш, символ власти с руки и печать с пояса и положу их на траву, ты меня поцелуешь?

Он впился в нее взглядом. Увидев, что она не играет, а смотрит на него снизу вверх полными слез глазами и губы ее дрожат, он взял ее лицо в свои ладони и, не веря себе от радости, стал ласкать ее нежные щеки.

– Нет, – прошептал он, – нет, могущественная, я поцелую тебя такой, какая ты есть, моя божественная царица, мой сердечный недуг, сестра моя. Без всякого притворства.

С бесконечной нежностью он прижал свои губы к ее губам, впивая их сладость, перемешанную с солью слез, и почувствовал, как ее руки обвились вокруг его шеи. В тот же миг последние блики заката соскользнули с башен и пали на землю, стремительно мелькнули меж деревьев и исчезли за мантией ночи.

Глава 15

Семь дней спустя, в драгоценные часы утренней прохлады, египетское войско выстроилось в пустыне, милей южнее Фив. Оно опаздывало на два дня, потому что Джехути со своими людьми заблудился, пытаясь срезать дорогу через холмы. Все это время Хатшепсут не находила себе места от злости. Аахмес пен-Нехеб, как всегда спокойный, объяснял ей, что они все равно не успели бы атаковать нубийцев раньше, чем те доберутся до второй крепости, поэтому два дня ничего не решают, но она продолжала бушевать и мерить шагами дворец, изнемогая от желания выступить поскорее.

Тутмос проводил это время у матери, которая прожужжала ему все уши своими советами. В конце концов он не выдержал и пошел к Хатшепсут, но та безапелляционно отослала его прочь в довольно резких выражениях. Ночь перед походом он провел на царском ложе один, и будущее представлялось ему мрачным.

Наутро фараон вместе с Хатшепсут, пен-Нехебом, Хапусе-небом и Нехези стоял на трибуне, сооруженной специально ради этого случая, и принимал парад. Утро видалось чудесное, легкий ветерок колыхал знамена и развевал флаги, войско было обсыпано тысячами ярких бликов, словно сухой трут искрами, – это солнце сверкало на остриях копий и лезвиях боевых топоров. Плотно сомкнув ряды, глядя прямо перед собой, пехота недвижно ждала. Далеко на заднем плане виднелись палатки – маленькие белые конусы, похожие на игрушечные пирамидки. Левый и правый фланги четырехтысячного войска составляли колесницы, легкие, миниатюрные, окованные медью; спицы огромных колес тускло блестели. Лошади тоже ждали, вскидывая гнедые головы, красные, желтые и белые плюмажи весело трепыхались на ветру. Хатшепсут смотрела на мощь и славу Египта, его главную опору.

Прямо перед ней стояла дивизия Гора, знаменосец которой был украшен крючковатым клювом и хищными глазами бога. У подножия трибуны выстроились генералы в полном боевом облачении. Ближе всех к ней был ударный отряд – несгибаемые воины с несгибаемым взглядом, те, которые первыми погибали и последними покидали поле сражения. Между ними стояли офицеры: луки через плечо, древки копий врыты в песок. Князем дивизии Гора был назначен Хапусе-неб. Он предпочел идти с солдатами, а не ехать впереди войска в свите фараона. Как и все, он тоже ждал, не сводя холодных глаз с женской фигуры на помосте. Хотя Тутмос и облачился в двойной венец, люди смотрели только на Хатшепсут. Она была одета, как подобает главнокомандующему: узкая белая повязка вокруг бедер, скрывающий волосы кожаный шлем до плеч и белые кожаные перчатки с раструбами, чтобы не поранить руки тетивой лука и не натереть поводьями. Обута она была в кожаные белые сапоги, запястья под перчатками охватывали толстые серебряные браслеты командира царских храбрецов. Лишь одна деталь костюма выдавала истинный статус Хатшепсут. Над ее лбом вздымалась маленькая серебряная кобра, и даже тем, кто стоял в задних рядах, было хорошо видно, как она вспыхивает на солнце. Взгляд молодой женщины пробежал по рядам пехотинцев, голубым шлемам колесничих, поднялся наконец над лесом копий и луков и устремился к дворцу, ярко-красному, несмотря на расстояние. Она стремительно повернулась к Тутмосу, думая о Сенмуте, который ждет сейчас на крыше, и об Инени и Юсер-Амоне, которые поднялись на стену посмотреть, как будет проходить войско.

– Кто будет говорить, ты или я? – спросила она. – Пен-Нехеб, мы готовы? А где же царские храбрецы?

Она встревожено повернулась к Нехези, и тот поклонился, вытянув руку в кожаной перчатке.

– Вот они подходят, – сказал он. – Воины опаздывают, но я не буду просить за них прощения, ваше величество, сейчас вы сами поймете почему.

Из-за небольшой рощицы на берегу выходили, закинув за спину щиты и поднимая ногами клубы пыли, полсотни смелых. За ними катилась новая, сверкающая золотыми пластинами, искусно сработанная и изукрашенная колесница: на горделиво приподнятом носу высечены перья Амона, с каждого бока смотрит глаз Гора. Вся упряжь была выполнена из тонкой и прочной кожи, удила и мундштуки сделаны из золота. Колесничий взмахнул кнутом, крепкие приземистые лошадки пошли в галоп, завертелись, отливая золотом, колеса. В вихре удушливой пыли и танцующих белых плюмажей колесница подлетела к помосту, стала как вкопанная, и с нее, выписав кнутом замысловатую фигуру, со смехом соскочил на землю Менх. За ним подошли царские храбрецы и, отсалютовав, встали. Одним исполненным грации прыжком Нехези перемахнул через ограждение помоста на землю и направился к ним. Хатшепсут тоже шагнула вперед и глянула вниз.

Менх поклонился, по его скрытому под голубым шлемом лицу проходили судороги восторга.

– Подарок ее величеству от верных и обожающих ее войск! – провозгласил он, указывая на колесницу и беспокойных, роющих копытами землю лошадей. Хатшепсут тоже спрыгнула на землю и подошла к колеснице, привычным движением проверяя спицы, уздечки, поводья.

Нехези сделал шаг вперед.

– Это не парадная колесница для царских процессий, – сказал он. – Это боевая машина, быстрая и легкая, подарок воинов старшему офицеру.

Ни слова не говоря, Хатшепсут вскочила на колесницу, схватила вожжи и обмотала их вокруг своих затянутых в перчатки запястий. Один громкий окрик, и она уже неслась вперед, пригнувшись и напрягшись, – лицо сосредоточенно, ноги расставлены для равновесия, – а солдаты в облаке поднятой ею пыли нарушили ряды и подбадривали царицу воплями, точно наездника ежегодных скачек. Завершив круг, Хатшепсут спешилась и с сияющими глазами бросила поводья Менху.

– А ты, нахал, моим колесничим будешь? – бросила она ему на ходу. Тот поклонился с ухмылкой. Взлетев по ступенькам на помост, Хатшепсут снова оказалась рядом с обескураженным Тутмосом, который уже начал обливаться потом, по мере того как солнце набирало силу. Хатшепсут подняла руку, и стало тихо. Она повернулась и обратилась к своим солдатам.

– Я благодарю вас за это проявление любви ко мне, – сказала она, ее чистый голос звенел над толпой. – Можете быть уверены, я заслужу ее так же, как заслужила вашу преданность. Вы прекрасны в моих глазах, солдаты Египта. Я горжусь тем, что отправляюсь в поход с вами. А теперь слушайте речь фараона, живущего вечно!

Тутмос сделал шаг вперед и жестом приказал Менене, который стоял с ладаном наготове, подняться. Он производил впечатление, этот мощный фараон в высоком венце, ожившая башня власти, когда воздел над толпой свои плеть и крюк. И когда он заговорил о награде и славе, об опасностях, которые им предстоит преодолеть, чтобы не прервалось существование Египта, и о почетной смерти в бою, солдаты услышали в его словах далекое эхо отцовского голоса. И они забыли, что не он, а царица стоит перед ними в простой одежде боевого командира. Когда Тутмос кончил говорить, они приветствовали его громким ревом, отголоски которого докатились даже до тех, кто стоял в тот миг на крыше аудиенц-зала, опираясь на балюстраду в жарких солнечных лучах.

Менена прочитал молитву о благословении и ниспослании победы, и наступила очередь Хапусенеба.

– Пятьдесят величайших! Сотники, капитаны, командиры отрядов, знаменосцы! К выступлению готовьсь! Сомкнуть строй!

Хатшепсут и Тутмос спустились с помоста.

– Поедем со мной в моей колеснице, – предложила она, берясь за поводья.

– Меня понесут во главе на носилках, – ответил он. – Слишком жарко, чтобы стоять в этой штуке.

И он ушел, а за ним отправился пен-Нехеб. Солдаты уже строились для марша, вскидывая на плечо вещевые мешки и пристегивая оружие. Хатшепсут выгнала Менха из колесницы.

– Подурачился, теперь пешочком потопаешь, – сказала она ему. – Я сама хочу править, а ты будешь глотать пыль у меня за спиной.

Она взяла у него из рук кнут, любя стукнула рукояткой по макушке, тронула лошадей и порысила вслед за Тутмосом. За ней пристроился Нехези со своими людьми, и бесконечная кавалькада запетляла по дороге к югу, точно пестрая извивающаяся змея. Замыкал шествие обоз, ибо, хотя армия шла налегке и каждый солдат нес свою собственную поклажу, были еще палатки, вода, пища, ковры, стулья и складные ложа для царской четы и, конечно, походные алтари. Солдаты затянули было боевой гимн в такт шагам, но надолго их не хватило, голоса скоро стихли, и войско продолжало идти вперед в угрюмом молчании, ибо солнце палило нестерпимо, а до Асуана было еще далеко.

Сенмут смотрел на дорогу до тех пор, пока ветер не рассеял последние клубы коричневой пыли. Потом он повернулся к Инени.

– Да пребудут с ними все боги, – сказал он тихо. Старик улыбнулся, увидев его лицо.

– Это всего лишь небольшая экспедиция, – ответил он. – Неужели ты сомневаешься, что они вернутся назад с победой, обремененные свежей добычей для храмов и золотом для казны?

Пока они спускались с крыши в тенистую галерею, Сенмут заставил себя засмеяться.

– В этом я не сомневаюсь, – сказал он, думая о том, что миль, которые отделяют его от армии, с каждой минутой становится все больше.

Инени ускорил шаг.

– Тогда забудь о войне, – бросил он через плечо, – в аудиенц-зале нас ждут эмиссары Ретенну, так что у нас с тобой много дел, князь.

И он усмехнулся, покачивая головой.

В первый день войско одолело едва ли двадцать пять миль, а на закате на берегу Нила поставили палатки. Хатшепсут вместе с Тутмосом купалась в реке и, нежась на мелководье, с наслаждением чувствовала, как вода смывает с нее пот и пыль. Завернувшись в свободное платье, она села у входа в палатку и стала глядеть на дымные спирали, поднимавшиеся над сотнями кухонных костров. За ее спиной висело царское знамя, безжизненное в вечерней тишине. Усталость заволокла сознание женщины приятной пеленой, сквозь которую доносились негромкое ржание лошадей и приглушенные разговоры солдат. Ее люди тоже устали. Сколько ни гоняй солдат по плацу, а быстрый марш по жесткой, изрытой колеями дороге, а кое-где и по камням всегда возьмет свое. У всех стерты ноги, болят плечи. Тутмос в своей бело-голубой палатке уже готовился ко сну. Хатшепсут не удержалась от улыбки, представив себе, какая его охватит радость, когда они доберутся наконец до Асуана, где он снова упадет на царское ложе.

Хапусенеб подошел и присел у ее ног на корточки. Она спросила, когда они повернут в пустыню.

– Завтра мы должны пройти миль тридцать, а то и сорок, – ответил он. – Через два дня мы будем в Асуане. Еще день пути, и мы достигнем поворота, где нам предстоит наполнить все емкости водой. Вы утомлены, ваше величество?

– Слегка. Думаю, завтра я разрешу Менху быть моим кучером, хотя колесница легка на ходу и лошади подобраны изумительно. Слышишь – каменный козел, и гиппопотамы кашляют в болоте! Если бы мы могли здесь задержаться, завтра утром поохотились бы.

– Быть может, фараон выйдет поохотиться из Асуана, пока нас не будет, – предположил он.

Они сидели в непринужденном молчании, пока Хатшепсут не зевнула. Уже совсем стемнело, костры дружелюбно глядели на молодых людей сквозь ночь своими пылающими глазищами, с берега доносилась обычная перекличка часовых. Хапусенеб пожелал царице спокойной ночи и тут же растворился в темноте. Она встала, подошла к своей походной кровати и легла, натянув покрывало до подбородка и свернувшись под ним калачиком, а ночной часовой занял свое место у входа в палатку. Не успел он поставить древко копья на землю, а она уже спала.

Через два дня, когда солнце уже клонилось к закату, они достигли Асуана и встали лагерем у его стен. У людей открылось второе дыхание, и у костров смеялись и играли в кости. Хатшепсут надела корону и парик и вместе с Тутмосом отправилась в царскую резиденцию, где тот с облегчением вздохнул, тут же приказав принести сдобы и вина.

– Останься сегодня здесь, со мной, – умолял он ее. – Мы ведь и так несколько недель не увидимся, а тебе ведь наверняка хочется отдохнуть перед походом.

Глядя в его мягкое, молящее лицо, она согласилась.

– Мы встанем рано, – пообещал Тутмос, – здесь хорошая охота.

Улыбаясь, Хатшепсут, как и подобает покорной жене, позволила обнять себя и отдалась ему, хотя и без особого желания, так как все ее помыслы были о разрушенной крепости, что ждала их впереди, и о солдатах, отчаянно сражавшихся на стенах другой цитадели. Потом она крепко заснула рядом с ним, измученная путешествием и требованиями ненасытного тела мужа.

Наутро она простилась с ним нежно, но легко, без сожаления. «Как хорошо снова быть самой собой, свободной и независимой», – подумала она, под звук рогов вскакивая рядом с Менхом на колесницу. Обернувшись, она помахала рукой Тутмосу и его придворным, улыбнулась Нехези, сидевшему в своей колеснице. Когда Хапусенеб дал сигнал к выступлению, она расставила ноги, готовясь к толчку, и замурлыкала песенку.

Асуан скоро опустел, и летний день наполнил город тишиной, когда безутешный Тутмос ступил в свою охотничью лодку.

Зато вокруг Хатшепсут непрестанно звенела упряжь, скрипели кожаные доспехи, топали обутые в сандалии ноги. Почти не помня себя от восторга, смотрела она вперед, туда, где высились каменные клыки и ревели бурные воды первого порога. Кожа молодой женщины уже потемнела под яростным солнцем, мышцы напряглись, налитые новой силой.

Утром, прежде чем сняться с очередной стоянки, солдаты наполнили водой бурдюки, проверили упряжь, сосчитали оружие, напоили лошадей. Скоро дорога заведет их в пустыню – враждебную страну, где на многие мили вокруг нет ничего, кроме камней и песка, плавящихся под грозным взором Ра, а горы, которые так долго сопровождали их по правому флангу, расступятся, чтобы пропустить их в места, доселе неизведанные. Иногда их путь будет лежать по твердой, спекшейся от солнца земле; но чаще им придется вязнуть в песке. Хатшепсут потуже затянула завязки своего шлема, а Менх в последний раз обошел вокруг колесницы, заметив, как глубоко ее колеса уже проваливаются в песок. Хапусенеб выслал вперед разведчиков – проверить дорогу и найти кратчайший путь. Сейчас они шли по тропе, которой обычно пользовались солдаты, посылаемые в крепость или из крепости по делу, или караванщики; она вела к оазисам, расположенным в двухстах милях к северу, и все же это была дорога через пустыню, и все знали, что ждет впереди. Когда Хапусенеб и Нехези решили наконец, что все в порядке, и армия двинулась вперед, ненавистный песок уже насквозь прожигал сандалии, опаляя ступни, а пышущие злобой медные бока колесниц норовили прижечь руку или ногу.

Все радовались, когда вечером объявили привал. Костров не разводили, ибо на расстоянии одного дневного перехода лежала вторая крепость, и никто не мог сказать, что они там найдут. Едва солнце провалилось за горизонт, как люди начали кутаться в шерстяные плащи, ведь ночи в пустыне холодные и ветреные. Хатшепсут не покидала своей палатки, которая освещалась лампой, висящей на центральном шесте. Туда она приказала подать вина для себя, Хапусенеба, генералов и пен-Нехеба.

Нехези тоже был там, полуобнаженный, как всегда, ибо ему были нипочем и жара, и холод. Хатшепсут, которая, несмотря на шерстяной плащ, поеживалась от холода, еще раз подивилась про себя: что же у этого человека на сердце, что он чувствует, о чем думает?

Когда пришел Менх с докладом, что все лошади накормлены и напоены, а люди легли отдыхать, она завела разговор о завтрашнем дне.

Ей отвечал Нехези.

– После целого дня пути через пустыню люди не смогут сражаться, – сказал он. – Думаю, что лучше всего было бы переночевать еще раз, а потом с рассветом напасть на врага, если он, конечно, находится у крепости.