Текст книги "Пять президентов"

Акт второй

«У птиц есть свои заботы, – не торопясь, написал Джекобс, – может быть, даже свои президенты».

Затем он вытер перо о специальную кисточку, вложил его в специальный карманчик альбома, – перо было именно от этого альбома, и никаким другим Джекобс в нем не писал, наподобие того как президент никогда не позволил бы себе надеть галстук не «от этой рубашки». Затем он положил альбом в ящик стола, провернув циферблатом сложного замочка только ему известную комбинацию.

Альбом был собственным духовником, которому исповедовался Джекобс и поверял свои сокровенные мысли. Но это был не обычный дневник, куда примитивные гении регулярно вписывают примитивные сведения, ошибочно полагая, что количество яиц, съеденных ими за завтраком, представляет интерес для потомков. Джекобс исходил из того, что не он своей жизнью принесет славу альбому, а альбом, ставший достоянием человечества после смерти Джекобса, сделает его имя бессмертным. «Кен, – говорил иногда Джекобс президенту, – вашей мысли не хватает всего чуть-чуть, чтобы стать достойной моего альбома!» И даже президент воспринимал эту фразу как истинный комплимент. Говоря откровенно, Джекобс уже давно подозревал, что его любимый Ларошфуко отстал где-то на повороте, пропустив вперед себя афоризмы и наблюдения, изложенные в альбоме, обтянутом кожей анаконды. Но он никому не говорил об этом, учитывая, что человечество безумно обожает сюрпризы. И, что греха таить, старый Джекобс не только отдавал альбому свою мудрость, но и черпал из него, особенно тогда, когда приходилось туго. Именно это обстоятельство убеждало Джекобса в том, что Ларошфуко когда-нибудь потускнеет в свете ярких лучей, исходивших от мудрого альбома.

Итак, заперев ящик стола, он хотел было встать со своего места, чтобы выйти в парк и подышать утренним воздухом, как вдруг зазвенел звонок, вызывающий его в кабинет президента. Джекобс «погасил» его, подумав при этом, что, вероятно, опять западает какая-нибудь клавиша сигнализации, но звонок вновь зазвенел, вернув Джекобса чуть ли не от двери. Тогда Джекобс, опять погасив звонок, поднял телефонную трубку и набрал номер дежурного электрика.

– Гремон? – сказал он. – Я был бы рад вас увидеть, тем более что вы, вероятно, ужасно соскучились по работе.

И положил трубку. Пожалуй, кроме маленькой Адель и самого себя, Джекобс считал всю президентскую прислугу откровенными нахлебниками и лентяями, особенно неандертальцев из команды О'Шари, которые умели только стрелять, но, к сожалению, сами никогда не становились мишенью. Зато для всей прислуги Джекобс был даже большим президентом, чем сам президент, поскольку их благополучие зависело не столько от предвыборной речи президента, сколько от настроения «старика». Ему подчинялись безоговорочно и мгновенно, и потому молодой Гремон явился так быстро, словно стоял за дверью, а не бежал к усадьбе через весь парк.

Джекобс молча кивнул ему, ответив на приветствие, и показал глазами на дверь кабинета. Гремон понял, что президент отсутствует, иначе без сопровождения Джекобса туда нельзя было войти даже самому министру внутренних дел, и, пожалуй, только смерть имела некоторый шанс посетить президента, не спрашивая разрешения старого слуги.

Поправив на плече сумку, Гремон неслышно скользнул в кабинет, но уже через секунду с громким воплем выкатился наружу спиной вперед и, странно глядя на Джекобса, выскочил из комнаты. А на столе вновь зазвонил звонок! Тогда Джекобс медленно приблизился к дверям, аккуратно приоткрыл их и увидел президента.

Тот сидел за столом, нетерпеливо и зло глядя на старого Джека. И все же, отдавая дань традиции, президент сначала сказал то, что говорил последние пятнадцать лет, чтобы затем, не дожидаясь традиционного ответа, сказать совсем иное, что не сказать он уже не мог:

– Ты отлично сегодня выглядишь, Джи, но это вовсе не значит, что тебе позволено посылать вместо себя разных молодчиков!

Происшедший затем короткий диалог состоял из одних вопросов, начисто исключающих какие-либо ответы.

– Как, вы здесь, Кен? – тихо сказал Джекобс.

– А где я должен быть, Джи? – сказал президент.

– А кто же поехал на вашей машине в благотворительное общество, чтобы произносить там речь?

– Джекобс, ты молился сегодня утром? – спросил президент.

– В таком случае, Кен, – сказал Джекобс, – вам, вероятно, не понравилась речь, которую вы репетировали сегодня в зеркальном зале?

– Ты шутишь, Джи? Или ты забыл, что перед благотворителями я выступал на той неделе?

– Но вы забыли, Кен, что тогда вы говорили за алкоголиков, а сегодня должны были говорить против?

– Ты не путаешь меня со своим двоюродным дедушкой, о котором сам говорил, что он умел чревовещать?

– А вы уверены, Кен, что перед вами стою именно я? – парировал Джекобс.

И они оба умолкли, потрясенные взаимной дерзостью. Наконец Джекобс, собравшись с мыслями, решил сказать свою коронную фразу, которой явно не хватало в сегодняшнем утреннем ритуале:

– Мы хвалим других, Кен, лишь для того, чтобы заслужить похвалу в свой собственный адрес.

– Узнаю! – сказал президент. – Это ты! Слава Всевышнему! – И он перекрестился.

Все встало на свои места, опять все задышало покоем, и президент, выйдя из-за стола, доверительно сообщил Джекобсу, которому – только одному – мог позволить знать об этом:

– Джек, у меня опять что-то происходит с головой!

– Ничего, Кен, – как всегда философски, заметил Джекобс. – Пока происходит с головой, это никто не замечает, но когда происходит с ногами…

– Я точно помню, – продолжал президент, – как вчера вечером молился в часовне, и… больше ничего не помню! Тебе не кажется это странным?

– Нет, господин президент, – ответил Джекобс. Ни для кого из приближенных, для Джекобса тем более, не было тайной, что склероз уже давно запустил свои когти в старческую голову президента. – Если бы вчера после молитвы вы не выпили целую бутылку рома, – продолжал Джекобс, – и не раскладывали бы до часу ночи пасьянс, тогда бы мне показалось это странным.

Президент изменился в лице и вновь перекрестился:

– Побойся Бога, Джи, что ты говоришь!

– Если я буду бояться Бога, – сказал Джекобс, – он подумает, что меня уже нет в живых.

Президент побледнел и вдруг встал на колени.

– Господи, – воскликнул он, – прости мою грешную душу! Клянусь тебе, что отныне и навсегда мои руки не прикоснутся к картам и душа моя освободится от этого порока! А губы мои забудут то мгновение, когда последний раз они окропились вредным алкогольным ядом…

– Кен, так вы все же будете произносить речь против алкоголиков? – сказал Джекобс. – Тогда пора торопиться, там назначено на десять утра, а речь ваша, как мне кажется, уже отрепетирована.

Президент ничего не ответил, поднялся с коленей и прошел вдоль всего кабинета, внимательно разглядывая портреты своих предшественников и беззвучно шевеля губами. Вероятно, он каждому из них произносил свой приговор, восхваляя при этом свою собственную воздержанность от мирских страстей.

Всю эту десятиминутную процедуру, пока президент сводил личные счеты с портретами своих предшественников, старый Джекобс, не шелохнувшись, привычно стоял в дверях, чуть-чуть полуприкрыв глаза. Ему на ум пришла известная мысль Ларошфуко, и он повторял ее время от времени, как молитву: «Если уж дурачить людей, то нужно дурачить их долго, как это делали в Риме».

Наконец президент умирающим голосом попросил Джекобса прислать сына и в ожидании Арви сел в кресло.

Молодой бандит со всего размаха бросился отцу на колени, отчего кости хрустнули даже у старого Джекобса.

– Ты молился сегодня, сын мой? – спросил его президент, хотя Джекобс мог дать голову на отсечение, что Арви знает только одну молитву: «Папа, дай мне пятнадцать кларков!»

– Два раза! – соврал Арви и тут же помолился в третий: – Папа, а ты дашь мне пятнадцать кларков?

– Хорошо, сын мой, но прежде мы отправимся в церковь Святого Марка, где скоро начнется служба.

– Сейчас?! – сказал Арви, словно ему предложили запить десяток пирожных стаканом касторки. – О нет, папочка, ведь ты обещал мне зоопарк!

Ему ничего не стоило выдумывать чужие обещания, так как он очень надеялся на то, что у всех взрослых рано начинается склероз.

– Джекобс, я действительно обещал Арви поехать сегодня в зоопарк?

– Какая разница, господин президент, – ответил Джекобс, – когда выполнять свои обещания: до того, как их даешь, или после?

– Зоопарк так зоопарк! – сказал президент, не имея сил встать на ноги после того, как на его коленях посидел милый сынишка. – Джекобс, машину к Западному подъезду! А ты иди, Арви, переоденься.

Когда Джекобс нажал кнопку гаража, там произошла небольшая паника, но ослушаться старика никто не посмел. В комнате телохранителей по селектору ответил Грег, сменивший О'Шари.

– Прошу, Грег, – сказал Джекобс, – двух питекантропов, но с более или менее приличными рожами, так как им придется ехать с президентом в зоопарк, и я боюсь, что они перепугают всех зверей.

Через десять минут машина с президентом и Арви выехала за ворота. Джекобс постоял у окна и с тоской подумал о том, что старость все же приводит к необратимым изменениям в характере людей, и отныне, вероятно, ему уже не суждено будет сыграть с президентом ни одной партии в простого (не подкидного) дурака. Затем он поднял телефонную трубку и позвонил устроителям благотворительного собрания.

– Алло? – сказал Джекобс, когда услышал чей-то мужской голос. – Говорит секретарь президента. Я хочу предупредить вас, что президент не может к вам приехать, он…

– Спасибо за информацию! – перебил его довольно-таки нахальный голос. – Но президент уже на трибуне и несет, как всегда, чепуху!

– Что вы мелете?! – разозлился Джекобс.

– Но он тоже мелет, господин секретарь! – нахально ответила трубка.

– Да вы никак сторонник Боба Ярборо! – возмущенно воскликнул Джекобс.

– А вы как думали!

– В таком случае, – холодно проговорил Джекобс, – извольте сказать, что делает сын президента Арви!

– Думаю, он будет выступать следом, но скажет что-нибудь поумнее своего папаши! – не унимался нахал.

– Вы меня разыгрываете? – устало произнес Джекобс и нажал на рычаг.

В ту же секунду звонок на столе ожил, заверещал, приглашая Джекобса в кабинет, но старик остолбенело смотрел на него, не двигаясь с места.

Когда машина с президентом, его сыном и двумя телохранителями поравнялась с черным «мерседесом», Таратура передал:

– Шеф, прошел второй! Прием.

– С Богом! – ответил Миллер.

Акт третий

Звонок продолжал звенеть настойчиво и требовательно, но Джекобс не мог тронуться с места.

– Нет, уж на этот раз ты меня не обманешь! – пробормотал он и плотно заткнул оба уха указательными пальцами. – Никакого звонка нет!.. Никакого звонка нет!.. – повторил он несколько раз подряд.

Потом осторожно отнял пальцы.

В приемной стояла полная тишина. Джекобс просиял.

– Вот и все, – вздохнул он с облегчением.

Однако в этот момент звонок застрекотал снова.

– Ну, теперь-то я знаю, как с тобой бороться, – погрозил пальцем Джекобс.

Он снова заткнул уши и на некоторое время словно застыл. Убрал пальцы.

Звонок звонил!

Джекобс снова повторил свой нехитрый прием.

Звонок звонил!

– Странно! – растерянно пробормотал Джекобс и торопливо снял телефонную трубку.

Личный врач президента доктор Арнольд Креер был человеком незаурядным. Во всяком случае, он сам со всей определенностью, исключавшей какие бы то ни было кривотолки, заявил об этом на юбилейном ужине, посвященном столетию медицинского общества «Будь здоров». Плотный, коренастый, с квадратной фигурой и наполовину облысевшим черепом, усеянным многочисленными бугорками, с резкими, стремительными движениями, доктор Креер походил на преуспевающего коммивояжера.

Он явился почти мгновенно, словно дух, вызванный из бутылки. И, как будто испугавшись его появления, звонок тут же умолк.

– Приветствую вас, дорогой Джекобс, – произнес доктор громким голосом и так энергично сжал пальцы секретаря, что тот невольно поморщился. – Что-нибудь случилось?

– Медведь! – недовольно пробурчал Джекобс, украдкой массируя помятую руку.

– Что вы сказали?

– Дело в том, милейший Арнольд, что со мной… гм… с господином президентом происходит нечто странное.

– Сегодня чересчур яркое солнце, – безапелляционно заявил доктор и, подойдя к окну, задернул штору.

Доктор Креер был не просто врач. У него была своя теория. Он считал, что причиной большинства болезней служат слишком резкие зрительные раздражения. Исходя из этого, он практиковал два способа лечения: перемену впечатлений и длительный сон в совершенно темном помещении.

Разумеется, у этой теории, как и у всякой гениальной теории, были свои противники. Но доктор Креер не унывал и лучшим доказательством правоты своего метода считал неизменно бодрое состояние президента, которое ему так или иначе удавалось поддерживать.

– Итак, пройдем в кабинет? – почему-то торжественным тоном осведомился доктор.

Но, поскольку звонок молчал, Джекобс не торопился.

– Видите ли, Арнольд… – начал он что-то неопределенное.

Но в этот момент снова настойчиво затрещал звонок. Джекобс вздохнул и почтительно распахнул перед доктором дверь кабинета.

Президента за столом не было.

«Час от часу не легче!» – подумал Джекобс и в ту же секунду чуть не лишился чувств.

Глава государства стоял в углу кабинета и, методично выбрасывая руки в стороны, проделывал какие-то замысловатые приседания.

– В чем дело, Джекобс? – недовольно сказал президент, не отрываясь от своего занятия. – Я звоню уже больше четверти часа. Вы что, заснули?

– Я думал… – смущенно пробормотал Джекобс. – Я…

– А, доктор Креер! – обрадовался президент, заметив врача и прекратив свои упражнения. – Очень хорошо, что вы пришли. Я как раз собирался вас вызвать.

Креер с достоинством поклонился.

– Что-то я сегодня в плохой форме. Отвратительно себя чувствую.

– Что вы ощущаете? – деловито осведомился доктор.

– Неприятный вкус во рту, кружится голова и какой-то звон в ушах.

«Вот-вот, – подумал Джекобс. – И у меня то же самое: головокружение, звон… этот проклятый звонок!»

– Но самое неприятное, – продолжал президент, – это какие-то странные провалы в памяти. Я, например, совершенно забыл все, что было со мной сегодня утром и вчера вечером.

– Провалы? – заинтересовался доктор. – А скажите, господин президент, у вас ничего не мельтешит перед глазами?

– Как вам сказать? Мельтешит! – неожиданно признался президент. – Какой-то странный предмет, похожий на тыкву.

– Давно это у вас?

– Со вчерашнего дня. С того самого момента, как я посетил регби. Этот предмет не оставляет меня в покое. И знаете, у меня все время такое чувство, что я должен схватить его и куда-то бежать!

«Боже мой! – с ужасом подумал Джекобс. – Те же симптомы! И у меня перед глазами все время предмет… похожий на Кена. И тоже хочется бежать! Что это творится?»

– Джекобс! Джекобс! Ты меня слышишь?

– Извините, господин президент.

– Джи, ты не помнишь, что я делал после того, как вернулся с регби?

Джекобс сокрушенно покачал головой и осторожно сказал:

– Извините, господин президент, но у меня тоже провалы в памяти.

– Разрешите… – вмешался доктор Креер. – Разрешите вас осмотреть, господин президент.

Он быстро сосчитал пульс, измерил давление, на несколько секунд приставил к груди стетоскоп.

– Учащенное сердцебиение, – резюмировал он. – Можно подумать, что вы все еще находитесь на стадионе. Ведь я не раз предупреждал: не следует злоупотреблять спортивными зрелищами.

– Да, да, вчера я действительно переволновался. Это было ужасно: Прайс не смог точно пробить в ворота. И это в самый решающий момент! Ах, этот проклятый мяч всегда летит не в ту сторону!

Креер озабоченно посмотрел на президента:

– Боюсь, что ваше увлечение спортом становится угрожающим. Мне это не нравится.

– Дорогой Арнольд! Разве есть в мире место лучше стадиона! Только там обо всем забываешь.

– Запишите, – строго сказал Креер, обращаясь к Джекобсу. – Утром и вечером мясной отвар. На обед фрукты и лимонный сок. Алкоголь исключить на три дня. Обеспечить резкую смену впечатлений. Послушайте, дорогой Джекобс, зачем вы пишете под копирку?

– Я знаю, что делаю, – проворчал Джекобс. – Пусть будет в двух экземплярах.

Креер пожал плечами.

– А сейчас, господин президент, вам не мешало бы отвлечься. Заняться чем-нибудь… по возможности интеллектуальным. Чтобы вытеснить из головы навязчивый желтый мяч.

– Это мысль! – сказал президент. – Я давно собирался выступить по радио или телевидению. Джекобс, предупредите студию, что я прибуду через тридцать минут.

В 11 часов 08 минут Таратура, увидев промчавшуюся по шоссе черную машину с флажком президента на крыле, доложил по рации:

– Шеф, проехал третий.

Проводив президента, Джекобс снова вытащил заветный альбом и открыл чистую страницу:

– Как он сказал?.. «Мяч всегда летит не в ту сторону…»

В этом, по мнению Джекобса, был определенный смысл, но, как всегда, президентской мысли не хватало ровно чуть-чуть, чтобы попасть в заветный альбом. Чего же ей не хватало? А вот чего: «Мяч всегда летит не в ту сторону, потому что та сторона всегда оказывается этой».

– Как вы себя чувствуете, Ларошфуко? – вслух произнес Джекобс, беря ручку и уже готовясь пополнить свою коллекцию новым изречением, как вдруг его остановила неожиданная мысль: сказал ли эту фразу президент или, быть может, она явилась плодом его собственного расстроенного воображения?

Рука Джекобса повисла над чистой страницей.

– Была не была! – наконец решился он и с нажимом вывел красивую букву «М».

– Вы еще тут, дорогой Джекобс? – осведомился невесть откуда появившийся Креер с большой сигарой в зубах.

Джекобс с видимым раздражением захлопнул альбом.

– Пойдемте ко мне, я дам вам одно чудодейственное лекарство! А еще лучше пропустим по стаканчику. Все ваши хворости как рукой снимет!

Джекобс вздохнул и, взяв драгоценный альбом под мышку, пошел вслед за доктором.

А на столе секретаря, в круглой хрустальной пепельнице, осталась лежать докторская сигара. Тонкий синеватый столбик дыма несмело и зыбко тянулся вверх.

Акт четвертый

Дверь открылась, появился президент и только было собрался произнести: «Джекобс, ты отлично сегодня выглядишь!», как удивился до такой степени, что потерял дар речи.

– Дж!.. – получилось у него, и он протер глаза.

Секретарь отсутствовал!

Отсутствовал тот, кто должен был сидеть в этом кресле за этим столом, словно прикованный к ним цепями; кто последние пятнадцать президентских лет был непременной составной частью этой комнаты наряду с телефонными аппаратами, люстрой на потолке и ковровой дорожкой до самой двери; кто был символом и одновременно живым олицетворением порядка в президентском доме…

Невероятно.

Нет, что ни говорите, но день начинался на редкость удачно!

Если бы кто знал, как надоела президенту вся его президентская жизнь! Этот глупый утренний ритуал, когда он должен говорить Джекобсу идиотскую фразу, уже потеряв всякую надежду услышать в ответ что-нибудь новенькое и смешное; эти ханжеские физиономии слуг; эта постная и несоленая пища, которую нельзя было брать в рот от одного сознания, что десятки людей, отвечающих за драгоценную президентскую жизнь, пробовали и обнюхивали ее, прежде чем подать на президентский стол; эти отвратительные эскулапы во главе с Креером, которые при каждом президентском чихе устраивали консилиумы, укладывали его в постель и пичкали всевозможными таблетками; эти тупые телохранители, которые даже в туалет входили прежде, чем туда войдет президент; эти машины, отучившие президента ходить; эти бесконечные напоминания о том, что много спать нельзя, и мало спать нельзя, и работать нельзя, и не работать нельзя, и туда нельзя, и сюда нельзя, того нельзя, этого нельзя!.. Тьфу! Если бы безмозглый кретин Боб Ярборо хотя бы краем глаза видел, какая мука быть президентом, он снял бы свою кандидатуру, отдав голос за существующего президента, тем самым убив его окончательно.

Вот почему сегодня утром старый Кен совершил подлинную революцию в своем налаженном президентском быту: он впервые за пятнадцать лет не позвал Джекобса в кабинет звонком, а вышел к нему сам! Так есть Бог или нет Бога, если первый нетрадиционный шаг привел к такому исключительному везению: Джекобса на месте не оказалось!

Итак, надо пользоваться сложившимися благоприятными условиями. Президент воровато оглянулся, секунду подумал, и в голове у него созрел преотличнейший план. Он решительно направился к двери, предварительно схватил кем-то оставленную и еще дымящуюся сигару и сделал две глубоких и жадных затяжки.

В коридоре никого.

Быстрыми шажками президент поднялся по левой лестнице, ведущей в покои жены, и, остановившись перед дверью, костяшками пальцев произвел тот условный стук, с которым, бывало, лет сорок назад приходил к своей Кларе: «Там-та-та-там, та, та!» Небольшой переполох в комнате, и наконец взволнованно-удивленное:

– Это вы, Кен?

Узнала!

Президент вошел в громадную спальню, и, пока он шел к Кларе, уже сидящей перед зеркалом, она имела возможность по его походке заметить странную метаморфозу, происшедшую с мужем. Он шел легко, изящно, будто и не было ему семидесяти лет.

– Доброе утро, моя дорогая! – сказал президент, нежно целуя лоб своей супруги, уже влажный от крема «Ройда».

– Ах, Кен, – воскликнула Клара, заливаясь молодым румянцем, – вы так неожиданно! И вы – курили?!

От него пахло сигарой, как в добрые прежние годы. Он улыбнулся и виновато опустил глаза.

– Кенчик, – сказала Клара, с трудом вспомнив, как когда-то звала президента, – что случилось с тобой?

– Ты помнишь, Клара, как лет сорок назад…

– О, не говори такие слова! Сорок лет назад не было ничего такого, что я могла бы помнить, а то ты решишь, что мне больше, чем тридцать пять.

Ему всегда нравилось ее кокетство.

– Хорошо, Клара, прости меня. Так вот, сорок лет назад, когда ты была хрупкой девушкой, я нес тебя на руках от самой машины до озера Файра, и ты обнимала меня за шею, а вокруг были какие-то люди, но им не было до нас никакого дела, потому что тогда все были молоды!

– Разве у тебя уже была в ту пору машина? – сказала Клара.

– Ты все забыла, – мягко перебил президент. – Был «форд», и я уже имел маленькую, но собственную адвокатскую контору… А ты помнишь мое первое дело, когда я чуть не опростоволосился, но твой отец… Удивительно, Клара, но это все я так отчетливо помню. А то, что было вчера, словно было тысячу лет назад: ни одного воспоминания! Я сегодня проснулся, открываю глаза: кабинет, уже утро, хочется есть, хочется вина, хочется жить! Понимаешь, Клара, во мне проснулась молодость, я понял, что больше не вынесу ограничений, я устал от них. Вероятно, нервы…

Пока президент произносил этот монолог, Клара восхищенно смотрела на мужа и думала, наверное, о том, как жаль, что он «проснулся» так поздно.

– Знаешь, Кен, – сказала Клара, – а что, если мы отправимся сейчас на озеро Файра? Сегодня воскресный день, тебе действительно нужно отдохнуть, мы возьмем Арви.

– И этих тупых молодчиков О'Шари?!

– От них никак нельзя избавиться?

– Можно… – неуверенно произнес президент. – Но тогда нам придется ехать вдвоем, без Арви, чтобы улизнуть от них.

– Все! Я знаю, что надо делать!

Клара решительно поднялась с кресла, еще раз взглянула на себя в зеркало – нет, нет, не так уж дурна! – и вышла из спальни. Через пять минут она вернулась в платье одной из своих горничных.

– Твой костюм достаточно скромный, – сказала она, оценивающим взглядом рассматривая рабочий пиджак президента. – У тебя есть деньги?

– Кларков пятьдесят, не больше.

– Прекрасно!

Она была решительной дамой – может, поэтому президент и женился на ней в свое время…

– Но, Клара, – сказал он, вновь почувствовав себя таким, каким был много лет назад, когда Клара требовала беспрекословного подчинения и он не смел ее ослушаться, – как мы выйдем незамеченными?

Она смерила его таким странным взглядом, словно видела впервые, и медленно произнесла:

– Кен, кто вывел тебя в президенты? Так неужели я не выведу тебя из усадьбы?

И Клара, с которой президент прожил добрых сорок лет, вдруг подошла к стене в своей спальне и в том месте, где кончалась кровать, нашла какую-то кнопку, а затем распахнула потайную дверь, о которой президент понятия не имел.

– Клара! – сказал он строгим голосом, но жена, улыбнувшись нежной и светлой улыбкой, взяла его за руку и увлекла за собой.

Если президент в свое время женился на Кларе не из-за ее решительного характера, то наверняка из-за этой улыбки.

Через двадцать минут они вышли на шоссе в ста ярдах от того места, где все еще возился с мотором черного «мерседеса» Таратура. Президент, потрясенный тем, что ни одна «собака» из охраны их не заметила, что скромно промолчала все замечавшая даже в темноте Ночная Электронная Система Инфракрасной Аппаратуры (НЭСИА), вел себя излишне возбужденно и порывисто. Не снимая черных очков, он лихо просеменил к «мерседесу» и звонко предложил Таратуре пять кларков за доставку в город.

Таратура онемел. Но тут же, взяв себя в руки, вздохнул и с сожалением отказался, сославшись на то, что машина испорчена.

– Я сам жду помощи, – сказал он. – А вам… папаша, – с усилием выдавил он из себя, – советую взять такси. Тут их много.

И действительно, из-за поворота показалась машина. Президент остановил ее торжественным поднятием руки, и через секунду они укатили.

На какое-то время Таратура даже забыл о рации.