Текст книги "Игры на свежем воздухе"

14. Как на речке, на ручью

По ретроканалу показывали старый, пока ещё не раскрашенный под цветную жизнь фильм «Доживём до понедельника». Там юноши и девушки, вместо того чтобы тискать друг друга в парадных и пить портвейн во дворах на скамейках, решали вопрос о счастье, который поставил перед ними режиссёр и Киностудия имени М. Горького. Пётр Алексеевич думал: «В ту пору все тискали и пили портвейн на скамейках». Так было, и он – не исключение. Что говорить… Тискал, не очень-то разбираясь в сумраке парадной, кого исследует на ощупь. И в тот момент, когда из его рук выскальзывало что-то расстёгнутое на все пуговицы, с размазанной по лицу косметикой и портвейн стоял в его горле, раздумывая: улечься или вырваться наружу, – в тот самый момент он ведь тоже мучительно искал ответ на поставленный перед ним кем-то, находящимся за кадром, вопрос о счастье.

Давно это было. А вопрос так и остался без ответа, потому что дальше всё только запутывалось. Впрочем… Да, теперь, вспоминая вечерние или утренние зорьки в камышах, невероятные закатные и рассветные небеса, исполненные то в ярких, то в дымчатых красках, тонкую слюду схватившегося за ночь льда, лебединый гам, гусиный клик, скользящую с тихим всплеском по глади озера лодку, лёгкий ветер, колышущий камыш и несущий влажные озёрные запахи, Пётр Алексеевич как никогда был близок к ответу: счастье – вот это. Охота. Не будь её – зачем полез бы он на зорьке в камыши? Неисповедимы пути человека к благодати.

Через час Пётр Алексеевич отправлялся туда – в псковские леса, на утиные озёра, к бобровым речкам, ястребиным высям и зарастающим лозой, берёзой и ольхой полям, где серые куропатки пестуют подросшие выводки, а жирные сентябрьские вальдшнепы дразнят охотников на высыпках. В последнее время он отдавал предпочтение вечерней дороге: выезжал из Петербурга так, чтобы оказаться на месте часов в десять-одиннадцать. Добравшись, успеешь хорошо выспаться, и весь следующий день – твой.

Бобровые речки… Одна из них – Льста, на берегу которой стоял дом тестя, – летним пеклом выручала несказанно. Июнь и июль нынче выдались невероятно жаркими, ртуть подползала к тридцати пяти, солнце палило, как горнило преисподней, но Пётр Алексеевич обрёл спасение: спустившись к реке, он одолевал её вброд, заходил возле другого берега по грудь в вымытое бурным потоком бучило (глубже места не было), цеплялся рукой за сук нависшей над водой ивы, и река, вытянув Петра Алексеевича вдоль течения, полоскала его, как тряпочку. Он неторопливо менял руки, подставляя струям то живот, то спину, и наслаждался прохладной лаской реки так долго, что порхающие синекрылые стрекозы переставали пугаться и садились ему на лицо.

Полина ходила купаться на озеро – вода там была тёплой, как в банном тазике, со студёным слоем в глубине, а простор позволял упражняться в разнообразных стилях его преодоления. Но извлечённой из озера свежести не хватало даже на обратный путь, хоть он и был короток, – вернувшись, впору было вновь искать прохлады. Отчасти помогали деревья: у дома росли клён, липа, рябина и дуб, которые ансамблем давали много густой тени. Липа и рябина в этой компании лишь по грамматическому недоразумению оказались приписаны к женскому роду – такой глубокий тон, разумеется, способен был выдать только мужской хор.

Тесть, Александр Семёнович, в силу возраста и больных суставов отказывавший себе в речных и озёрных ваннах, сидел, окутанный палящим зноем, в раскладном кресле под сенью куста чубушника и сквозь ясный день сосредоточенно смотрел в надвигающуюся тьму, которая наступает после жизни. Очки для этого были ему совершенно не нужны.

Пётр Алексеевич тряхнул головой, и видение распалось. Пора было собираться в путь.

– А что вы один? – удивился Пал Палыч. – Друг ваш тоже вроде на куропатку хотел. Ня смог?

– А то Пётр Ляксеич один ня ездит, – ввернула слово в поучение мужу хлопочущая у стола Нина. – Они ж с профессором ня сросши.

– Не смог. – Пётр Алексеевич вздохнул. – Отца поехал хоронить в Челябинск.

Нина поджала губы; Пал Палыча горькое обстоятельство в жизни профессора Цукатова ничуть не смутило.

– То, что он отца хоронит, – это в порядке дел. Дети нас хоронить должны, а ня напротив. Если б отец его хоронил – вот где больно. А когда родителей – это по природе. Все мы временные…

Немного помолчав, Пал Палыч вернулся к прежнему разговору.

– Жданок всю жизнь хотел охотоведом стать, а ему в области было зарублено. Дед Геня зарубил.

– Как зарубил? – Пётр Алексеевич не ожидал такой прыти от покойного охотника.

– Я говорил: Жданок был гниловатый человек. – Пал Палыч насыпал из пакета в стоящую на столе корзинку сушек. – Дед капканы поставил, а его хвать – инсульт. И в больницу положили. Жданок узнал, что дед в больнице, и полный рюкзак капканов – двадцать или двадцать пять штук – снял. Да ещё мне хвастает: мол, я у деда снял. А дед пришёл из больницы – жалуется: «Паш, ну как так можно – сдёрнул все капканы! Я, – говорит, – ему отомщу». А у него, у Гени, пасынок – он его с мальства к охоте приучил – кормит дичиной областную инспекцию. Понимаете? И Геня пасынку сказал. А тот в Псков сказал. И псковский инспектор поручился, что в Новоржевском районе Жданок никогда охотоведом ня станет. И ему зарубили. – Пал Палыч с чувством тяпнул ребром ладони по колену. – Так и остался прядседателем общества.

– Тоже неплохо, – заметил Пётр Алексеевич.

– Прядседатель – должность общественная, охотники выбирают. А охотовед – должность государственная. И он туда хотел… Но как ему: инспекция общество проверяет – инспекция выше. – Пал Палыч доверительно обратил бледно-голубые глаза к Петру Алексеевичу. – Жизнь так сложилась, что я и с тем и с тем – и с Геней дружил, и со Жданком. Я знал, что ему ня быть… Поэтому сказал: «Давай – я в охотоведы». Я как раз из милиции ушёл. А он говорит: «Нет, всё равно я буду». Тогда я сам решил – через природоохранную прокуратуру. У меня как-никак за спиной техникум… А Жданок туда позвонил: «Ня берите его». И аттестовал меня в лучшем виде – хуже некуда. Мне потом так в прокуратуре сказали: «Ты – единственный в районе человек, который может навести порядок, но нам это ня надо». И всё. И вышло, что ни он, ни я. Вот так Жданок поступил – по такому принципу. Как мой отец говорил: или он пополам, или я вдребезги. Понимаете? И что мне за него держаться?

– А что ж держался? – Нина водрузила на стол чайник, струящий из носика сизый пар. – Никак отлипнуть ня мог, пока тот ня помер.

– И ня держался. Я сам сябе барин.

– Флаг в руки и барабан на шею, – напутствовала Нина. – Барин…

– Вот и иду, постукиваю.

С этими словами Пал Палыч пододвинул к себе налитую женой кружку чая и взглядом проводил Нину из кухни.

– Я её берягу, – сообщил он, как только та скрылась в дверном проёме. – В первую очередь ня как жану, а как мать моих дятей. Моя мать прожила девяносто два года – я на неё смотрел и радовался. Хочу, чтоб и Нина так прожила и дятей радовала. Они как начнут языками бить с дочкой… Дочка всё жалуется, всё выплёскивает, что скопилось, и я чувствую, что ей это надо – нужна мать. – Пал Палыч задумался: всё ли он ясно выразил. – Для себя, конечно, тоже берягу, но и для дочки. Больше для неё. Дочка ей и внукóв подкидывает, а Нина их учит: и к школе готовит, и в огороде с ими возится, и читать… Вот прислали внуков на каникулы – и у них задание: порешать столько-то примеров, почитать столько-то книжек. Она это всё с ими сделала. Ня будь матери, у дочки забот прибавится – ей тяжалей станет. Поэтому у меня на первом месте – это мать моих дятей, а на втором – жана. А она, Нина, ня понимает и нервничает. И с головой у ней ня вполне – капризов много. А в сямье умней тот, кто первым уступит. Много ума ня надо – развестись… Ну, найдёшь другую, и что? Только хуже – и сямья другая, и все принципы. Поэтому спокойней надо, и глаза закрывать на нервы. А то у Нины, что ня по ней, сразу: возьму вярёвочку и повешусь.

Пётр Алексеевич не ждал таких откровений – семейная жизнь Пал Палыча казалась ему едва ли не образцовой, а тут – нервы, верёвочка… Или смеётся хозяин, водит за нос? Пётр Алексеевич задумался. А, собственно, бывает ли семейная жизнь образцовой? Взять Иванюту – его Марина, с которой он теперь в разводе, в свои тридцать два так истово предалась религии, как в свои двадцать два предавалась любви. Новообратившись, она изучала жития и церковный календарь с тем же самозабвением, с каким прежде изучала «Лолиту» и «Камасутру», а мужа побуждала к совместной молитве с той же страстью, с какой прежде побуждала к исполнению супружеского долга. Иванюту она называла толстым и ленивым, хотя и то и другое не соответствовало положению вещей: брюшка Иванюта себе не завёл – по крайней мере, сверх того, что допускалось возрастом, – а от совместной молитвы отказывался с таким возмутительным равнодушием, с каким никогда бы не отказался от исполнения супружеского долга. Или взять его с Полиной… Ну с какой стати Полина решила, что самое подходящее место для нахлобучки мужу – машина, где они вдвоём и он за рулём? Ведь он бывает горяч – а если не сдержится, вскипит и гнев сорвёт крышку? В этот миг в его руках их жизнь… Поразительная непредусмотрительность. И вообще: женщины – несдержанные существа, они не могут не влюбляться. Так уж устроены. Поэтому мужьям следует позаботиться о том, чтобы жёны, раз уж увлечение неизбежно, влюблялись в кошку, черепашку, собачку или любую другую игрушку. И на этом – всё.

Пётр Алексеевич взял из корзинки сушку, поражённую маковой сыпью, и поднял над блюдцем чашку с чаем.

Со стороны крыльца раздался стук в дверь, скрип петель и глуховатый, но твёрдый, без дребезга, голос:

– Хозяин дома?

– Здесь! – откликнулся, не вставая из-за стола, Пал Палыч. – Заходи.

В прихожей, изнурённые гнётом лет, шаркнули ноги, и в дверях кухни появился дедок лет семидесяти двух с седой щетиной на сухих щеках и дряблой куриной кожей на шее.

– Садись, Илья Иваныч. – Пал Палыч хозяйским жестом указал на свободный стул. – Чай будешь?

Увидев за столом Петра Алексеевича, старик деликатно смутился – на предложенное место не сел, от чая отказался.

– Всё сторговал? – хрустнул сушкой Пал Палыч.

– Всё, слава богу. – Илья Иванович несколько раз согласно клюнул носом, покрытым сеткой кровяных жилок. – Я, Павлуша, вот что… Помнишь, говорили?

– Опять, что ли?

– Давеча забыл сказать: опять. Приходил, проклятый…

Хозяин шумно отхлебнул из чашки.

– Уж ты, Павлуша, попугай его, – продолжил старик. – Просто разорение, ей-богу! Прежде на овсы ходил к богатому. И такая холера – как катком укатает. Сядет в поле на задницу, пяредними облапит овёс, обсосёт и дальше двигает. За ночь-то, чуешь, сколько он изъездит. Просто дыра для хозяйства. А тяперь на пасеку повадился. Крайний улей собьёт, разметает да все соты, что на зиму пчалáм оставил, выест. Катается по зямле, как его пчёлы-то язвят, а всё равно ня уйдёт. В другую ночь – снова крайний улей. Всякий ня бярёт – только с краю… Так и ходит. Я и жалезки выставляю – он запах жалеза ня любит, – и старые ватники развесил, чтоб человечий дух был, а он всё одно… Ня боится. Того гляди, скотину начнёт ломать.

– Большой или так сябе? – поинтересовался Пал Палыч.

– Как сказать?.. – почесал щетинистую щёку Илья Иванович. – Близко ня встречались с им. А Лёшка Аршин, из Вяхно, видал – столкнулись. Говорит: большой. Он ещё на овсы ходил, подстярегал его. Только мядведь хитрый – ня пришёл. Сам, должно, за Аршином следил.

– Подумаем, как быть.

Переминаясь в дверях с ноги на ногу, старик откланялся.

– Пасечник из Осинкино, – ответил хозяин на вопросительный взгляд Петра Алексеевича. – Дед Илья. Хороший мужик, ня завистливый и ня жадный. Сети на Сороти ставит. Он безлошадный, так я ему нынешний год помогаю – сети вместе смотрим и вожу его с рыбой на базар в среду и в воскресенье. А обратно – дед сам, на автобусе… Он мне половину с улова даёт, а я ня беру всё, беру маленько – на себя да на сямью. Мне ж ня торговать… Удобно – самому с сетями вошкаться ня надо.

– Я смотрю, вас на всё хватает, – потянулся за новой сушкой Пётр Алексеевич.

– А у меня так: своё хозяйство наладь и соседа ня сдавай – ня добивай, а помоги ему. Он и сам ходит – спотыкается. – Пал Палыч вздохнул. – Это капитализм – тут всё за счёт обмана и вранья. Обманул – значит разбогател. А ты живи по карману. И новый ня нашивай.

– Что же, и в рост не подымайся, если деньга пошла?

– А ня богатей, – стоял на своём Пал Палыч. – Но и нищий ня будь. Нынче всё богатство – от обмана. Другого нет.

– Может, и ваша правда. – Пётр Алексеевич поставил пустую чашку на блюдце.

На чашке цвела бурная и мимолётная, под стать всплескам созидательной русской жизни, дулёвская сирень.

Следующим утром, на зорьке, отправились в перелески под Голубево. Лайку Пал Палыч с собой не взял: в охоте на пернатую дичь толку от неё всё равно не будет, а других собак, что гончих, что легавых, он уже не держал – при его способе добычи зверя они были не нужны, да и на утку и боровую дичь он теперь ходил редко, разве на пролёте повалят валом северные гусь и утка или решит хозяин потрафить гостям. Искать высыпки без собаки – вершина легкомыслия, однако Пал Палыч заверил Петра Алексеевича, что знает, где найти вальдшнепа, и тот поверил.

Поздний сентябрьский рассвет брезжил в облачной тишине, ещё не пожухшая трава стояла в росе, над низинами с мягким колыханием слоился туман. Боры вперемешку с берёзовым и осиновым мелколесьем раскрасились в яркие цвета осени и хвастались нарядом – листья под дождями и ветрами не облетели ещё и на треть. Земля тем не менее пестрела опадом, которого хватало, чтобы зарябило в глазах. Стояла та самая погода, когда в свете пасмурного утра неожиданно броско на мокром мху смотрится напитанный влагой лист, принявший округлую форму и издали своим охряным цветом обманывающий грибника, ищущего взглядом добычу, в то время как его сапог уже стоит на шляпке настоящего тугого моховика.

– Видать, моросливый будет день… – Пал Палыч вдохнул сырой лесной воздух и тронул ивовый куст, обсыпанный бусинами росы. – Тёплый да тихий. Для вальдшнепа – самая утеха.

Пошли вдоль перелеска. Пал Палыч изредка вытягивал шею, устремлял взгляд в ту или иную точку и, осторожно переступая, с винчестером на изготовку, уже заряженным «семёркой», целенаправленно продвигался вперёд, будто и впрямь прихватывал чутьём тёплый птичий запах. Но ленивый отъевшийся вальдшнеп, треща крыльями, так и не взмывал свечой из травы. Только раз на границе поля вспорхнула быстрая куропатка и иглой ушла за кусты в ольшаник. Ни Пётр Алексеевич, ни Пал Палыч даже не успели поднять стволы.

С веток деревьев падали капли, день, как и полагал Пал Палыч, стоял тёплый и серый. Одинокие жёлтые берёзы в боровой чаще полыхали на фоне сумрачной зелени сосен. Иногда прыскал мелкий дождик, и тогда лес отвечал небу едва слышным звоном, будто встряхнули тонкую серебряную цепочку.

– А рано ещё, – через два часа бесплодной прогулки сообщил Пал Палыч. – В октябре на высыпки надо. – И тут же, навострив ухо, добавил: – Никак гусь пошёл.

В сизых небесах действительно раздалась глухая гусиная перекличка и смутно, как контур женщины за занавеской душа, проступил в пелене растянувшийся птичий караван.

– Тяперь лес тихий. – Сев в машину, Пал Палыч разрядил винчестер, сунул его в кожаный рыжий чехол и положил на заднее сиденье. – Вясной ня так. Вясна, она на радость… Возьми тетярева: птица строгая, а на току всех до одного перябить можно – вясенний дух пьянит, об всём забывают. Но так ня надо. Без птицы лес – сирота. Только послушать, когда загомонят: сила-то какая! А на водополье? На Михалкинском или Сялецком? Гуси гогочут, лебяди кличут, кулик с чибисом пишшат, свистят на все голоса. Люблю. Уедешь с озера, а после весь день в ушах кряк утиный стоит.

Пётр Алексеевич совсем не огорчался по поводу неудачной охоты – осенний лес и свежий сырой воздух наполнили его радостным умиротворением, живительным, но не шумным. Была добыча, нет ли, а он ухватил эту зорьку и спрятал на дно души. Ему казалось, что за это утро, когда к сердцу то и дело подступало щемящее и сладкое волнение при ожидании взлёта потревоженной птицы, он помолодел лет на двадцать – что ещё, кроме охоты, может так бодрить и душу, и её вместилище? «Прекрасные незнакомки», – непременно добавил бы Иванюта.

По дороге на память Петру Алексеевичу сам собой, без повода пришёл вчерашний визит к Пал Палычу осинкинского пасечника. История выглядела незаконченной, и он поинтересовался, пойдёт ли Пал Палыч караулить медведя, разоряющего ульи Ильи Ивановича?

– А как же, – живо откликнулся тот. – Поможем.

– Без лицензии? – Уже спросив, Пётр Алексеевич сообразил, что занимает его сейчас вовсе не вопрос законности, а та спокойная готовность, с которой собеседник собирался идти на встречу с сильным, стремительным и очень опасным зверем.

– А зачем? – Пал Палыч рассовал по карманам патроны. – Мы с котом.

И он, не дожидаясь от Петра Алексеевича расспросов, поведал, что уже давно понимает язык кошек, причём мяуканье и мурчание в этом языке – не более чем пустяки – междометия, а в действительности весь его грамматический строй лежит за пределами человеческого слуха. Разумеется, особо чуткие люди, такие, например, как Пал Палыч, способны уловить кошачий шёпот, который, как ни странно, очень похож на русский язык. Впрочем, шерстистый мейн-кун – питомец дочери Пал Палыча, которого она привозит сюда на лето, – говорит исключительно на коренном наречии индейцев штата Мэн. Это Пал Палычу сообщила одна из прикормленных Ниной и вечно крутящихся во дворе мусек и царапок, он уже не помнит, какая именно. Только недавно мейн-кун выучил медицинское слово «кастрация», которое использует теперь как ругательство и поносит им всё, что ни попадя… Другое дело новоржевские коты – эти говорят исключительно на русском. А как ещё? Не на турецком же. При этом следует иметь в виду, что зверь зверя всегда поймёт, какой бы язык каждый из них не предпочитал в общении с единородцами, так что при посредничестве местных котов Пал Палыч может разговаривать с любой другой живностью – аистами, свиньями, лягушками… Именно таким образом, при участии кота-шепталы в качестве толмача, он и намерен объяснить медведю его неправоту.

Пётр Алексеевич оценил шутку и улыбнулся в воротник куртки. Он полагал, что обладает достаточной сообразительностью, чтобы отличить весёлую выдумку от форменного надувательства, и наделён проницательным умом, чтобы, не придираясь к сомнительному свидетельству, разглядеть, как сквозь небылицу, точно сквозь таинственный туман, проступает кристалл подлинности. В конце концов, он был согласен с Аристотелем: вымысел – самый надежный источник истины, тогда как факты можно употребить и для её искажения. Разумеется, если только Аристотель когда-либо утверждал что-то подобное.

Но, судя по всему, Пал Палыч не шутил.

– А ня смейтесь – так и есть. – Его как будто задела недоверчивая улыбка Петра Алексеевича. – Чтоб мне провалиться, если брешу! Вот прямо здесь и провалиться, на этом месте!

Днище машины и пыльная грунтовка в полной мере удостоверили правдивость его слов.

На ужин Пал Палыч пригласил Петра Алексеевича, остановившегося в пустом доме тестя, ещё не простывшем за первые недели сентября, к себе. У них с Ниной намечался какой-то небольшой семейный праздник – не то годовщина знакомства в себежском техникуме, не то церковное новолетие, не то собрались резать поросёнка. Все три повода годились для застолья.

– Натуральную охоту мы превратили в браконьерскую. – Подняв над столом вилку, Пал Палыч решал проблему трудного выбора между жареным лещом и тушёной свининой с картошкой. – А в браконьерской охоте собаки ня нужны. Они лают – охотовед слышит. Тябе это надо? – После короткого раздумья вилка склонилась в сторону леща. – Лайка у меня есть – одна оставлена. Дяржу, но никуда с ней ня хожу. Жалко собаку: ей лес и поле нужны, ей это в радость – а как возьмёшь? Ня знаю, Пётр Ляксеич, что делать… На кабана пойдёшь, так попадёшься, с собакой ходивши. А тут насыпал кукурузы – и ступай с рюкзаком, собаки ня надо. Прикормил, ночью сел в засидку и взял его. Потому и говорю, что превратили охоту в браконьерскую. Нынче взносы в охотхозяйство – пятнадцать тысяч в год! А ещё бяри лицензию. И в бригаду загоняют… Понимаете? Всё делают, чтобы ты в тень ушёл. – Пал Палыч сокрушённо помотал головой. – Раньше, при другом строе, было общество, и в обществе мы все охотники, все друзья – собрались и хвастаем, у кого собака лучше. У кого подняла быстрей, у кого гонит толковей, у какой собаки какой голос: у одной низкий, басовитый, у другой тонкий, заливчатый – звон-перязвон стоит в лесу, когда гонит. Одним голосом поёт по зайцу, другим – по лисе… А тяперь этого ня стало, тяперь другое: гóлоса собачьего ня надо, он тебя охотоведу выдаёт. Всё поменялось в обратную сторону. Один строй был – интяресно голоса собачьи послушать, на выставку сходить… Это уже всё отходит. Настала другая жизнь: чем хуже погода – к вечеру ураган, деревья валит, – тем лучше. Идёшь – знаешь уже, где лось кормится… Вот я обошёл васюгинские кусты и нашёл там лосиный следок, и погрызена осина – дрова заготовляли, так осталось… Сейчас бяри пилу, вали новенькое дерево и гляди на другой день – пришёл лосёк, кору погрыз, тогда садись, жди. – Пал Палыч поднял наполненную рюмку и завершил речь неожиданным коленом: – А что поделать? Жизнь – сплошная драка. Травина и та с ветром борется.

– Молчи уже, драчун, – осадила мужа Нина – по случаю объявленного праздника (причиной всё-таки был поросёнок) она сидела за столом, а не металась в круговороте бесконечных домашних дел. – Всё шастаешь по лесу, а повоевал бы во дворе да на огороде. Тяплица покосивши, гряды вон надо боронить, листья сграбать…

– Вот и с ней воюю. – Пал Палыч, глядя Петру Алексеевичу в глаза, указал вилкой на жену. – Но тут по-партизански – наскочил и снова в лес.

– Ёперный театр! – Взгляд Нины вспыхнул. – А что тябе со мной воевать? От корма кони ня рыщут, от добра добра ня ищут.

Совершив ритуальный обряд обуздания мужа, она чокнулась с Петром Алексеевичем бокалом красного вина.

– Чего ей во дворе помогать? – не сдавался Пал Палыч, по-прежнему обращаясь исключительно к гостю. – Бяседку вон сама поставила, дверь в баню рябиной-калиной расписала, плятень у дороги сгородила… Мастерит всё что-то – обрезков на лесопилке наберёт и с ими колупается. Солнце с лучами какое у ней на стене сделано…

– А люблю, – не стала спорить Нина. – Почему ня парнем родилась? Нравится мне с деревом возиться.

Посмотрев в окно, Пётр Алексеевич, к своему удивлению, увидел в огороде, на чёрной земле картофельной делянки, разгуливающего аиста.

– Это тутошний, ня улетает, – пояснил Пал Палыч. – Третий год зимует у соседей в коровнике. Должно, побился где-то. Хотя с поля на поле порхает. А к вясны ближе всё пару ждёт. Даже гнездо на столбе вил, но ня вышло: ветер дунул – рассыпалось.

– У нас аистов ня трогают, – потянулась Нина за ломтём хлеба. – Нас в детстве пугали: аиста ня обижай, ня то он головешку горящую тябе в крышу сунет. И погоришь.

Пётр Алексеевич по привычке распоряжался за столом напитками: налил Нине в бокал вина, а Пал Палычу и себе – водки.

– Зима придёт – зимой охотитесь? – Поставив бутылку, он положил себе в тарелку из плошки солёный груздь с репчатым луком, щедро залитый сметаной.

– А нет. Третью зиму плохо перяношу.

– Как это? Здоровье шалит?

– А вот так: хочется ляжать, ляжать, ляжать… Вот такое здоровье. Поел – ляжать. Поляжал – опять поляжать. Сидеть даже ня хочу. И ляжать чтоб в тяпле – тянет на печку, как кота. Стал даже бояться этого. А когда зима кончилась, вот тут мышцы болят… – Пал Палыч погладил себя большими ладонями по ляжкам. – И в руках болят. Только к маю перястали – побегал по кустам, сперва плохо было, задыхался, а потом ничего, отпрыгнул. Хочу нынешней зимой поменять образ жизни: ходить надо, заставлять себя. Хочешь – ня хочешь, а пойди погуляй. И чтоб ня меньше пяти километров… – Пал Палыч взял в левую руку рюмку, а правой, сложив троеперстие, перекрестил лоб. – Спасибо Всявышнему, что ня дал лишнего!

«Чёрт подери! Да тут целая философия. – Пётр Алексеевич мысленно присвистнул. – Если развернуть – доктрина нестяжания…» А вслух сказал:

– Вы раньше в храм, кажется, нечасто заходили. А теперь?

– Иной раз захожу, – качнул головой Пал Палыч. – У нас из всех, что были, первый батюшка в храме поставлен серьёзный – святогорский, ня здешний. За годы, как царкву восстановили, – штук пять сменилось. И все заумные – кто во что горазд. Поначалу вообще афганец был – тот котов стрелял с мелкашки.

– Всех соседских перястрелял, – подтвердила Нина.

– А другой, который мне дом святил, Евтифий, тот под ночным магазином пиво пил. Иду как-то, а это двадцать первое июля было – Казанская… Иду, а он там. Я ему: «Как так, батюшка? Сегодня Казанская – служба…» А он мне: «Сын мой, ня согрешишь – ня покаешься, ня покаешься – ня спасёшься». Я ему: «Батюшка, и я так могу?» – «И ты, сын мой, – грешим и молимся». Всяко было… – веско заключил Пал Палыч и обобщил: – Люди разные, но ня надо видеть в людях одно плохое – воров, пьянь, скряг. Ня надо. Люди живут в природе, а в природе как? Здесь выживают. И так, выживая, один начинает наглеть, перяходит грани, другой опускается, третий наоборот – в серядине. – Голос у Пал Палыча сделался ровный, приглушённый, доверительный. – Но я ня об этом – ня буду повторять, что говорил уже… Ня надо видеть в людях всё воров да браконьеров – это жизнь, это природа, тут мы все боремся, как та травина с ветром. Сейчас она сидит, молчит, – Пал Палыч кивнул в сторону жены, – а потом по голове настучит. Такая борьба.

– Что ж это за борьба? – Пётр Алексеевич прожевал груздь. – Сидишь, а потом по голове…

Пал Палыч заливисто рассмеялся.

– А вот такая борьба! Она хочет, чтоб я выглядел маленько получше, поумней – учит, как жить. А как я буду поумней, если меня по голове!

– Вот ехидна! – всплеснула руками Нина. – Что говоришь-то? Где у тебя мозги?

– Так ты и отстучала! – По лицу Пал Палыча блуждала широкая улыбка. – Нет мозгов – только ум остался. Хватает, чтоб ня гадить там, где живёшь – в своей деревне, в своём городе, в своей стране.

– А где же гадить, – в запале вскинулась Нина, – если кругом няльзя?

– Нигде. – Пал Палыч обрёл вид умиротворённого триумфатора. – А если ня можешь, тогда ня обижайся и ня ходи надувши. Как я ня обижаюсь, когда меня Пётр Ляксеич браконьером крестит. Тут понимание иметь нужно.

– На любой случай, гляжу, – угрожающе сощурилась Нина, – у тебя фига в кармане.

Пал Палыч сиял:

– А по-другому – някак!

Ужин проходил весело, с шутками, житейскими историями и недолгими перепалками между хозяевами (Нина, как правило, начинала и выигрывала – Пал Палыч был милосерден), похожими на шутовские турниры, остроты в которых порой выглядели злыми и едва ли не оскорбительными, поскольку заточены были на давних обидах, в существо которых посторонний вникнуть уже никак не мог. Пётр Алексеевич поначалу тревожился, что вот-вот станет свидетелем неприятной семейной ссоры, однако после каждого спонтанного всплеска противоречивых чувств, захватывавших и заводивших Нину, дело неизменно заканчивалось миром – Пал Палыч умело применял закон домашней дипломатии и уступал первым.

После четвёртого бокала Нина раскраснелась и громко, с баловными звонами в голосе запела:

 
У милёнка брюки серы
И такой же пиджачок.
Подмигнёт ему другая —
Он бяжит как дурачо-о-ок.
 

Нарочито растянув с постепенным понижением тона последний слог, хозяйка обвела помолодевшим взглядом кухню, видя, должно быть, сквозь павшую на глаза пелену воспоминаний совсем не то, что предлагала ей действительность, и заголосила снова:

 
Мой милёночек лукав —
Меня дёрнул за рукав.
А я лукавее его —
Ня взглянула на него!
 

Никогда прежде Пётр Алексеевич не слышал местных запевок в оригинальном исполнении. Да и ни в каком другом тоже. Тесть не раз рассказывал про легендарную новоржевку – духоподъёмный марш под гармонь, заводивший в его юности парней на драку, когда сходились по праздникам стенка на стенку деревня с деревней, чтобы из чувства локального патриотизма самозабвенно ломать друг другу носы и крошить зубы, – но, увы, не мог припомнить ни слова из этой яростной «марсельезы». Сейчас было другое. Совсем другое – озорной флирт, напористое кокетство, задиристо-дразнящая насмешка над кавалером, игра в опытность и неприступность перед неминуемой сдачей цитадели…

Дальше Нина, окончательно погрузившись в грёзу наяву, пела уже без перерыва, как на сельской гулянке:

 
У меня залётка был,
Звали его Васею.
Интяресный паренёк.
Расстались по согласию!
 
 
На суку сидит ворона,
Кормит воронёночка.
У какой-нибудь разини
Отобью милёночка!
 
 
Я гулять ня нагулялась —
Только начудесила:
Возле среднего окошка
Люлечку повесила!
 

И тут внезапно в левое ухо Петра Алексеевича ударил громогласный речитатив хозяина:

 
Как на речке, на ручью
Цаловал ня знаю чью.
Думал: в юбке розовой.
А это пень бярёзовый!
 

Нина распахнула горящие глаза, обожгла жаром мужа и приняла вызов:

 
Я на пенсию пошла,
В крепдешин оделася.
Руки-ноги отдохнули —
Любви захотелося!
 

Пал Палыч крякнул, рассёк, подавшись вперёд, носом пространство и шлёпнул рукой по столу:

 
Я на пенсию пошёл,
Во костюм оделся.
Руки-ноги что-то ломит,
Хер куда-то делся!
 

– Всё, ня буду больше. – Нина обмахнула разгорячённые щёки салфеткой, на лице её гулял праздник.

Пётр Алексеевич с восхищением смотрел на хозяйку – за годы знакомства в такой полноте чувств Нина предстала перед ним впервые. Определённо в юности она не была похожа на тех девочек, что сжимают кулачок в ожидании, когда от слов признания мальчик перейдёт к действиям и попробует её обнять, или взять за плечи, или что там ещё делают мальчики, когда у них выходит запас лирических объяснений. Да и теперь жизнь явно не держала Нину на сухом пайке желаний. Какая тут «верёвочка», какое «повешусь»? Что за фантазии?

– За нас! За жизнь! За охоту! – воззвал Пал Палыч и поднял рюмку.

На реке под домом кормился выводок крохалей – шесть нарядных хохлатых уток, изящно держащих головы на длинных шеях. Сентябрь выдался тёплым, утки жировали и пока не собирались сбиваться в стаи для дальнего перелёта. Стрелять дичь, не выходя со двора, Пётр Алексеевич считал делом недостойным, поэтому решил попытать удачу в охоте с подхода – рано поутру отправиться на шоссе к мосту, спуститься к Льсте и вверх по течению пройти до старой мельницы, поднимая из нависших над водой кустов затаившихся уток и стреляя их влёт. Река была не глубока – зная дно, в болотниках можно обойти ямы и добраться по изворотливому руслу от моста до мельницы, не замочив штаны. Такова была теория. На практике всё вышло несколько иначе. Тяжело бредя против упругого потока, Пётр Алексеевич едва ли не в начале пути умудрился на мелководье запнуться о притаившийся валун, завалиться на бок, спасая на вытянутых руках от купания ружьё, насквозь промокнуть и набрать полные сапоги воды.