Текст книги "Игры на свежем воздухе"

10. Исцеление

Пётр Алексеевич думал быстрее Цукатова, потому что не слишком заботился о том, как его мысли, извлеки их на свет, отразятся на его реноме (да и существует ли вообще расхожее мнение о нём?), в то время как профессор, пусть и относился к породе тех людей, у которых мозг размером превосходит желудок, испытывал глубочайшее почтение к себе, а это бремя – с ним жаворонком не взлетишь. Вот сейчас Пётр Алексеевич скажет Цукатову: «Гоголь, направляясь в Италию, делился с друзьям в письмах путевыми впечатлениями о Германии и Австрии. Ругал, насмешничал. Ничего? Нормально?» – «То Гоголь», – грубо закроет профессор брешь в своей защите. «А Карамзин? „Записки русского путешественника“?» – «С собой равняешь, что ли?» – некрасиво перейдёт на личности профессор. Тогда Пётр Алексеевич скажет: «А ведь и в Риме, и в Барселоне, и в Жироне, и в Тулузе ты тоже был наездами. Дня два-три от силы – так? Ну и чем твои суждения моих покрепче? Тем, что они твои?» Профессор возбудится, смутно почувствовав под спудом обретённого с годами высокомудрия неудобство. Но спуд своё возьмёт: таков теперь его характер – признаться, что полемический порыв он перепутал с тем, что есть на самом деле, согласиться, что не прав, позору равносильно. Да и вообще: готовность к пониманию, расточительное сочувствие, стремление узреть в словах противника блик истины, решимость выслушать, сообразить и лишь потом расхохотаться, – страшно представить, каким курьёзом это может обернуться. Зачем тогда нам ярлыки на видовом разнообразии людского рода? Вот недоучки, а вот доктора наук. Вот пьяные поэты, а вот подшитые художники. Вот патриоты, а вот педерасты. Удобно, что и говорить. Нет, сочувствие, понимание, стремление узреть – не про Цукатова. Человек – не трематода, чтобы под микроскоп его и – любоваться. Пётр Алексеевич припомнил: уже бывали случаи, и провоцировать не надо (а ведь иной раз страсть как подмывало провоцировать). Однажды – отмечали день рождения Цукатова – запел профессор «По диким степям Забайкалья», Пётр Алексеевич подтянул. Потом сказал: «Хорошая песня, пусть и каторжанская». Профессор вспыхнул: «Что такое говоришь? Мне дед и отец её пели!» Пётр Алексеевич спокойно отвечает: «Так что ж? Сегодня многие отцы „Владимирский централ“ поют». Ну и пошло-поехало: мол, не каторжанская – народная! Как будто быть не может, чтоб разом так и так. Разгорячились оба, профессор стал грубить, в итоге разругались – два месяца не разговаривали… Нет, Цукатов не признает неправоту и не уступит в споре. Лишь разозлится и, защищаясь на последнем рубеже, станет обидчив, вспыльчив, дубоват.

Пётр Алексеевич, живо представив в воображении грядущую картину, потерял к разговору интерес – какой уж есть профессор, ангел с ним – и решил идти спать.

Накануне они прибыли к Пал Палычу на утку и гуся. По пути из Петербурга насчитали на асфальте четырёх сбитых енотовидных собак и двух лис, которых расклёвывали сороки и вороны: октябрь, подросший молодняк расселялся по новым территориям и в темноте лез под колёса. А в небесах – время осеннего пролёта: стаи северных уток и гусиные клинья, поднятые с просторов заполярья первыми заморозками, гомоня, тянулись в холодных высях вслед отлетевшему лету.

Сгрузили вещи в дом, и, пока Цукатов кормил и выгуливал Броса, Пётр Алексеевич отправился с Пал Палычем осматривать хозяйство – кошачья банда, шумные лайки, кролики, корова, поросята.

– Как ни кормлю, – посетовал Пал Палыч у огородки в хлеву, за которой пронырливо вертели пятачками два семимесячных подсвинка, – а всё ня в прок. Никак веса ня дают.

Действительно, вид свиньи имели аскетичный, нежданно обнаруживая в своём телесном сложении нечто вроде талии.

– Помнится, – припомнил Пётр Алексеевич, – год назад у вас то же с кроликами было – в рост не шли.

– Ня шли, – согласился Пал Палыч. – Потом ничего – набрали тела.

– Наберут и эти, – убеждённо заверил Пётр Алексеевич. Иначе здесь, на этом простом, но рачительно организованном подворье, и быть не могло.

Задерживаться не стали: купив в охотхозяйстве путёвки на двое суток, вскоре собрались на Селецкое – там, на противоположном берегу от деревни Тайлово, в которой Пал Палыч держал лодку, по сведениям медвежеватого рыбака Володи, садились гуси – днём кормились на лугу, а ночью слетали нá воду. Надо было присмотреться к месту и обустроить засидки. Договорились так: Пётр Алексеевич с Пал Палычем пойдут на плоскодонке, а Цукатов с Бросом – на резинке.

Машину Цукатов вёл осторожно, но её всё равно то и дело потряхивало на гребёнке грунтовки. Травы на обратившихся в пустоши полях, пока ещё не тронутые заморозками, по большей части оставались зелены, а деревья и кусты, где побурев, где весело раскрасившись, резво теряли пёструю листву. Жёлтая, наполовину облетевшая берёза у дороги была обсыпана чёрными дроздами.

– Гляди, – указал на берёзу Пётр Алексеевич, – ещё не улетели.

– Дрозды очень вкусны, – объезжая лужу, сообщил Цукатов. – Не пробовал, но знающие люди говорят. Французы по весне приезжают к нам дроздов стрелять из двадцатого калибра. – Выдержав значительную паузу, профессор обратился к Пал Палычу: – А что у вас, Пал Палыч? Как живёте? Кабана этой осенью ещё не брали?

– Да мы тут в стороне от всех, живём – ня плачем, – отозвался с заднего сиденья Пал Палыч, немного озадаченный заявлением профессора насчёт дроздов. – Хлеб жуём, иногда с маслом, на дроздов ня облизываемся – жизнью довольны. А про кабана… Помните, Пётр Ляксеич, с дедом Геней ездили по вясне на вальдшнепа? Как он садился в машину, руки потирал: мы с Пашкой трёх кабанов нынче взяли!

– Пал Палыч, – признался Пётр Алексеевич, – я ни единого слова понять не мог. У Гени – точно картофелина горячая во рту. Он бубнит, я наугад киваю, – так и разговаривали.

– С тех пор больше ни одного кабана ня брал, – продолжил Пал Палыч. – Он, Геня, умерши уже как пять месяцев – в мае. А с облаков мне всё подсказки ня даёт. Может, обиделся на что? Хотя делился с им по-честному.

– Надо же, – искренне огорчился Пётр Алексеевич, – я и не знал…

– А в карты как играл! А! – Пал Палыч рассмеялся и махнул рукой, будто отгонял муху. – Обвядёт и шастёрки на погоны повесит! И радуется как рябёнок. И злобы нет. – Предавшись воспоминаниям, Пал Палыч на миг замолчал, после чего признался: – Нет, видеть – видел, ничего ня скажу. Свинью с поросятами. Но зачем бить в августе свинью, когда поросята мелкие. Надо ж бить, чтоб в пользу было сямьи, а не во вред природе. Надо, чтоб и другой охотник этого кабана взял, чтоб они ня маленькие, чтоб выросли – ня по пять, по десять килограмм, а чтоб по пуду…

В Тайлове к Володе заезжать не стали – Пал Палыч был утром на Селецком, смотрел сетки и, зная, что сегодня опять отправится на озеро с гостями, оставил вёсла в лодке.

Деревня вид имела пустынный, не жилой. На лугу одиноко паслась тощая лошадь гнедой масти.

– Что-то людей не видать, – оценил картину Цукатов.

– Насяление сильно падает, – вздохнул Пал Палыч.

Профессор любил точность и законченность формулировок.

– Куда падает?

Пал Палыч пояснил:

– На кладбище.

Когда речь заходила о деревне, краски Пал Палыч по привычке сгущал: жизнь шла своим чередом – старики умирали, молодые уезжали в города. Примером тому служил и сам Пал Палыч: родился в Залоге, но после армии в отчий дом не вернулся – переметнулся в Новоржев. Теперь в Залоге появлялся от раза к разу – навещал мать, пока была жива, и проведывал пчёл на пасеке в дичающем саду. Но так устроено сердце человека, что сказку о золотом веке черпает из детства, а там – счастливый сон: цветущие яблони, черничники, река, лес, поля и лёгкое дыхание рая. Человек по большей части мало интересуется существом того, что любит, обычно ему хватает существа самой любви.

По набитой в луговой траве колее подкатили поближе к заводи, где Володя и Пал Палыч держали лодки. Две – у первого, одна – у второго. И тот и другой, чтоб невзначай не ушли по прибывшей воде, посудины навязывали к кольям, но без замков – запирать нет смысла: случайные люди этой дорогой к озеру не ездили, а сама деревня давно опустела – остались старики, баловáть было некому. Небо, пока ещё яркое, понемногу затягивали облака, но так, что сказать наверняка, идёт ли глухая хмарь или высь вскоре расчистится, никто б не взялся.

Весёлый русский спаниель Брос, как чёрт из табакерки, вылетел из багажника и, устремив нос в землю, принялся молча рыскать в высоком кочковатом осочнике, украшенном тут и там кустами облетающей лозы. Переобувшись в болотники и подпоясавшись патронташами, подхватили рюкзаки, ружья, мешки с чучелами, чехол с резиновой лодкой и, нестрашно увязая в чавкающей грязи, пошли к плоскодонке Пал Палыча.

Над озером стоял разноголосый птичий гвалт, хотя ни утки, ни гуся видно не было – шум по воде разносился далеко и становился длинным, негасимым, точно свет. Шёлковый Брос вернулся к хозяину и с любопытством наблюдал, как тот споро управляется с насосом-лягушкой, накачивая пустоту в раздувающиеся на глазах валики бортов. Раз-два и готово – Цукатов дело знал.

Небо по-прежнему пребывало в задумчивости – похмуреть или разъяснеть? – отстоявшаяся озёрная вода была тиха и прозрачна. Пётр Алексеевич сидел на вёслах, Пал Палыч, вытягивая шею, осматривал с кормы зеркальную гладь, испещрённую островками ещё зелёного камыша. Пётр Алексеевич грёб к дальнему берегу. Цукатов на одноместной резинке шуровал следом.

– Я никогда впярёд ня лез, – нашёл на Пал Палыча исповедальный стих, – всё поглупей да пониже, поглупей да пониже… А многие, кто пахал и верил в светлое будущее, тяперь сломавши. Трактористы, комбайнёры, прядседатели – пахали, а и выпивали, и всё это… И сломавши. А я вверх ня рвался. Честно скажу: ня курил, ня пил, спортом занимался, но я ещё и дурковал, ня хотел в пяредовые. А глубинка-то, оказывается, ня такая и плохая – наоборот: всё в мою пользу. Да, ня разбогател, ня хватал звёзд с неба. А кто разбогател? – Пал Палыч зачерпнул ладонью воду за бортом и стряхнул с пальцев взблеснувшие капли. – Вот и Нина маленько сломавши. Я ей говорил: за каким бесом жилы рвёшь? А она то уборщицей в милиции, то в садике прачкой работала – зачем надо в резиновых сапогах зимой? Брось! Сиди дома – прокормлю. А нет…

Метрах в тридцати из камышей взлетел чирок. Пал Палыч схватил винчестер, но не стал и выцеливать – стремительный чирок был уже далеко.

– Дурковал по жизни, – заключил Пал Палыч, – и меня устраивало. Так по этой канве и вышиваю. Иной раз и вру. Вот вижу, что человек ня в понятии, так и начинаю врать. И с три короба. И даже того, чего не было. Вот и с вам. Меня жана и пяред вашим приездом отчитает, и после отчитает: мол, ты как себя ведёшь? Он воспитанный человек, а ты дуркуешь. Он общаться с тобой ня будет, как ты с им общаешься. – Пал Палыч вздохнул. – И стыдно мне… Стыдно, с одной стороны, за своё повядение, что жана ругает, а с другой – думаю, так и так выговорит, как я себя ня веди. А по мне то, что мы разные все, – так и жизнь интяресная, потому что мы разные. – Пристальным взглядом окинув дали, Пал Палыч поставил решительную точку: – Так что Нина – это отдельная песня. Но я сейчас ня в голосе.

Осмотрев низкий берег – вода слегка подтопила осочник, который переходил в широкий заливной луг, тянущийся до опушившего сосняк чернолесья, – решили устроить засидки на островке, стоявшем метрах в шестидесяти от береговой травы. Гуси гомонили где-то далеко, правее. Цукатов расчехлил бинокль и попытался отыскать стадо, но обметавший в той стороне кромку озера камыш закрывал обзор. Ничего, на ночёвку гуси слетят на воду, однако где сядут – бог весть, а остров тем и хорош, что обеспечит расставленным по разным углам охотникам круговой обзор. Главное, чтобы птица залетела на этот край Селецкого, но тут уж не угадать…

Погода тем временем портилась: небо окончательно затянули низкие серые облака, и между ними и землёй повисла морось. Ветра не было, озёрная гладь расстилалась тёмным стеклом, устланным тут и там листьями кувшинок и прядями поникших трав, водяная взвесь стояла в воздухе, как муть в киселе. Утешение – в такую марь заморозок не ударит, можно и не ждать, но и местная утка на воду кормиться не пойдёт, будет прятаться в траве. А северная, если озеро на пути пролёта, спустится, той всё равно – случалось, садились стада и в дождь, и в снег.

Площадью остров – примерно изба-пятистенок или немногим больше, но геометрии сложной – врастопырку, и весь зарос ивняком, через который, найдя проход, продрались к серёдке. Берег по краям был тряский и утопал под сапогом, но дальше крепчал, перевитый корнями лозы, точно корзина, хотя и тут встречались зыбучие ямы – приходилось всё время смотреть под ноги. В центре островка нашли между кустами пятачок – не то чтобы совсем сухой, но основательный, сапог уже не вяз. Подвесили на сучья рюкзаки и ружья, после чего Цукатов утвердил на ровном месте раскладной стул – барский, со спинкой и подлокотниками, – будто вбил золотой костыль в шпалу. Пока соображали, где обустроить засидки, энергичный Брос, шлёпая лапами по воде меж ветвей и в траве у топкого берега, молча обрысил десять раз весь остров вдоль и поперёк и прибежал к хозяину с докладом.

Облюбовав себе места, укромные, но с хорошим обзором, решили до сумерек наломать сухих ветвей, чтобы ночью погреться у костра – ещё перед выездом договорились: если позволит погода, после вечёрки останутся на озере и на утреннюю зорьку. Профессор принялся ломать сушняк, а Пал Палыч с Петром Алексеевичем отправились расставлять чучела (Пал Палыч сказал: «кидать болванóв»). Сделав дело, подтянули плоскодонку в кусты, укрыли ветвями и накинули на торчащую корму камуфляжную сетку.

Пасмурное небо понемногу гасло. Цукатов уже собрал приличную кучу сухого ивняка. Взяли ружья и разошлись каждый в свой угол. Пётр Алексеевич натянул на голову вязаную шапку и надел митенки. Подготавливая свою засидку, он загодя расчистил топором от веток почти горизонтально наклонённый толстый ствол лозового куста, так что теперь на нём, подложив под зад пенку-сидушку, вполне можно было расположиться – не без некоторого даже удобства. Пётр Алексеевич расположился. Из засидки Цукатова раздавался бодрый кряк манка.

Отчего-то Петру Алексеевичу вспомнилась речь Пал Палыча о его жизненной тактике – «поглупей да пониже», – прекрасно вписывающейся в парадигму извечного русского юродства. В студенческой юности Пётр Алексеевич читал книгу о смеховой культуре в Древней Руси – авторы: Лихачёв, Панченко плюс кто-то третий, – и та ему запомнилась. «Шутка – это такая щекотка изнутри, – подумал Пётр Алексеевич, нащупывая на груди висящий на шнурке манок, – когда твой мозг имеют через уши. Если щекотать человека напрямую, реакция может быть непредсказуемой – близость зачастую небезопасна».

Над водой разносился далёкий и близкий птичий гвалт, пахло озёрной сыростью и свежеободранной ивой. Сумеречная гладь была пуста.

Часа через два стало ясно, что лёта как не было, так уже и не будет. Сзади раздался треск сучьев, быстрые шлепки собачьих лап по воде, и ветви кустов облизал луч фонаря. Пётр Алексеевич, поднявшись на затёкшие ноги, тоже достал из кармана фонарь, подсветил сплетение корней и прутьев, осмотрелся и двинул на пятачок. С шумом, по пути провалившись по бедро одной ногой в топкую яму, выбрался из своей засидки и Пал Палыч.

– Не задалась вечёрка, – определил то ли общее настроение, то ли общее место Пётр Алексеевич.

– Бывает. – Цукатов складывал из сухих веточек пирамидку, внутри которой уже белел клочок бумаги-растопки. – Сапогом не зачерпнули, Пал Палыч?

– Подтоп. – Пал Палыч повесил винчестер на сук и оглядел измазанный от подошвы до паха в чёрной маслянистой грязи сапог. – Но ня замочился.

В кулаке профессора щёлкнула зажигалка, и костерок занялся. Цукатов аккуратно, чтобы не задавить слабые ещё язычки пламени, сложил сверху горку из сушняка и, насыпав из пакета в собачью миску порцию корма, уселся на раскладной стул. Брос торопливо захрустел. Поправив закреплённую на заду резинкой сидушку, Пётр Алексеевич устроился на куче хвороста – земля вокруг была сыра, а кое-где и чавкала, хотя два с половиной часа назад пятачок казался крепким, – затем подтянул рюкзак и извлёк оттуда бутылку водки со стопкой одноразовых стаканчиков. Пал Палыч тоже распустил горловину своего рюкзака, пошуровал в недрах и достал стеклянную банку с домашней кроличьей тушёнкой, хлеб, контейнер с солёными огурцами и пакет с картошкой.

– Спечём, как угли поспеют. – Он бросил пакет возле занимающегося костра.

– А соль? – строго вопросил со стула профессор. – Соль взяли?

– Как без соли? – Пал Палыч пошарил в кармане рюкзака и вытащил пластмассовый аптечный пузырёк. – Без соли никак.

По мере того как огонь разгорался, пространство вокруг веселело, но за границами озарения мрак становился чернее и глуше. Томясь в засидках, все изрядно продрогли: на дворе октябрь – зябко. Пётр Алексеевич налил в стаканчики водки, передал каждому и наколол на нож солёный огурец.

– Давайте, Пал Палыч, выпьем за вас, – предложил Пётр Алексеевич. – За ваше гостеприимство и лёгкость на подъём. А что гусь с уткой не подлетели – не беда. Зорька впереди.

– Нет, – присев на пружинистый ивовый ствол, едва сдержавший его вес, замахал куском хлеба Пал Палыч. – За нас. За всех нас.

– За нас мы в следующий раз выпьем. – Цукатов ковырнул ножом в банке кроличью тушёнку. – Зачем всё в один тост мешать?

– Нет – за нас, – упорствовал Пал Палыч, словно сдавал экзамен на скромность. – В одно лицо – многовато. А на всех поделить – справедливо, в самый раз.

– Ну, тогда и за Броса. – Положив хлеб с куском тушёнки на колено, профессор потрепал холку тут же закрутившегося от счастья на месте и завертевшего хвостом пса. – Не подводит пока. В сентябре вальдшнепа в лесу выследил. Так-то он далеко не убегает, а тут – р-раз – и рванул. Я отозвал, остановил. Потом проходим за поворот, куда пёс бежал, а там, чёрт дери, метров через десять взлетает вальдшнеп. – Цукатов отпустил Броса и назидательно вознёс указательный палец. – Собаке надо верить, понимать её – она просто так не поведётся. Вот тоже случай был: стою в поле, вдруг – стая тетеревов летит. Я стрельнул два раза. Первая птица – слежу глазами, куда упала, а вторая на краю зрения тоже вроде спланировала. К первой подошёл, взял. Думаю, должна быть ещё – на стаю-то посмотрел, она заметно меньше стала. Пошёл с Бросом – давай ищи. И показываю, где искать надо. А он – в другую сторону. Я ему: «давай, чёрт дери, туда!» А он стоит, точно пень. Я ему: «что ты тут, дурак, встал!» Подхожу, а там тетерев. Совсем в другой стороне.

– Пить-то будем? – вернул профессора к действительности Пётр Алексеевич – он был доволен, что наконец обнаружилось существо, которому Цукатов готов был верить и которое стремился понимать. Брос нравился ему и самому.

Выпили.

– А и пёс, и человек, и каждый зверь – индивидуум, – покачиваясь на лозе, сказал Пал Палыч. – И относиться к этому надо с уважением. Вот говорят, нязаменимых нет. А что же Пушкин?

– Пушкин? – переспросил профессор.

– Он самый. Вот был Пушкин, так до сих пор ня родился ему подобный.

– Если бы каждый год такие, как Пушкин, рождались, – предположил Цукатов, – большая бы неразбериха вышла.

– Ня надо каждый год, – умерил плодовитость Пушкиных Пал Палыч. – А раз в сто лет. Сто лет прошло. И даже больше. Кого сейчас можно назвать? Из совряменных? Вот вам и прогресс.

– Тут на сухую не разберёшься, – перевёл стрелку Пётр Алексеевич и, потянувшись с бутылкой в руке, вновь наполнил стаканчики. – Пушкин для нашей литературы – Адам. Все жанры обозначил и в каждый русский дух вдохнул. – Вновь скатившись к общему месту, Пётр Алексеевич поспешил выкарабкаться: – А насчёт прогресса – это вы, Пал Палыч, верно. Я тоже не нахожу в нём ничего оптимистичного – и деменция, знаете ли, прогрессирует.

Костёр пылал. Над озером потянул ветерок. Чёрное небо на западе понемногу расчищалось от облаков, и там уже поблескивали звёзды. Пётр Алексеевич смотрел на них и удивлялся завидной сдержанности древних: подсчитывая искры в высях, они умудрились не возненавидеть арифметику – лично его она начинала нервировать, стоило только затеять счёт собственным глупостям. «И вообще, – подумал Пётр Алексеевич, – теперешние люди – такая дрянная публика, что любая гадость ей – божья роса и повод позабавиться. Хоть небеса свернись – ей всё потеха». Он закинул голову и попытался представить, как это выглядит, когда сворачивается берестой небо. За этим занятием не заметил, как разговор сошёл от Пушкина к знакомой теме.

– Я сетки кидаю, – говорил Пал Палыч, – но я ня злостный. Я взял, чтоб съесть. Природа всем дана – всем-всем. И мы в ней выживаем, друг друга поедая. А как иначе? Вот травину кто-то съел – насекомое или зверь. То насекомое птица склюнула или рыба с воды хватила. А мы того зверя, ту птицу и ту рыбину в свой чарёд бярём и – на сковородý. Все друг друга… – Пал Палыч на миг задумался, подбирая слово (взамен тени Пушкина где-то поблизости определённо парил дух Заболоцкого). – Это называется выживание. Ты понимаешь, что выживаешь, и надо как-то в этом кругообороте полаживать. Но человек… Природой так заложено, что у одного есть сознание полаживать и уметь в этом кругообороте жить, а у другого – шиш с хвостом…

Бутылка вскоре опустела, и Пётр Алексеевич достал из рюкзака вторую. Две охапки сушняка уже прогорели – Пал Палыч присел у костра, разворошил прутом, взвивая искряные вихри, угли, побросал в серый пепел штук шесть картофелин, подгрёб на них пылающий жар и сверху, выдёргивая из-под Петра Алексеевича сучья, снова навалил хвороста. Выпили под огурец.

– А что прокурор? – спросил Цукатов. – Соблюдает кругооборот?

В недавнем прошлом Пал Палыч дружил с одним вышедшим в отставку прокурором, переехавшим из Подмосковья под Новоржев, в Петровское. Как полагал сам Пал Палыч – подальше от тех, кого успел во время своей прокурорской службы сильно обидеть. Ничего не попишешь, издержки профессии. Тот тоже баловался охотой: завёл собаку, купил бортовую «буханку», и вместе с Пал Палычем они колесили по здешним угодьям, тишком заглядывая и в соседние. Потом между ними пробежала кошка, и последние годы оба сторонились друг друга, хотя жёны, кажется, продолжали водить компанию. Впрочем, вспоминая прокурора, в детали Пал Палыч обычно не вдавался.

– Я с им ня знаюсь, – не скрывая раздражения, мотнул головой Пал Палыч. – Я человек преданный – если дружить, то до гроба, а если разругался, то навсегда. И по второму кругу ня возвращаюсь – мне это ня надо. Если в человека душу вкладывал, а тот тябе в душу насерил – мне он больше никогда ня надо. – Пал Палыч порывисто подался вперёд, к костру, так что блики огня заплясали на лице. – Коли он один раз так, он обязательно и во второй раз – чего на грабли дважды наступать?

– Разумно, – хрустнул огурцом Цукатов.

– Я обид ня дяржу, злобы нет – он сам по сябе, я сам по сябе. Меня ня интяресует, что у него, и ня хочу, чтобы его интяресовало, что у меня.

– Он ещё ружьишком промышляет? – пропустил мимо ушей сказанное профессор.

– Какое! – Пал Палыч взмахнул рукой, едва не выплеснув из стаканчика водку. – Он только за счёт меня – я его по лесам таскал. Из уважения – чтобы он, прокурор, ня залетел. Когда мы лося́ взяли на озере, на Алё, я сразу сказал: «ня ссы, я всё бяру на себя». Я же что думаю: если ты умный человек, штраф поделишь пополам – половину денег ты заплотишь, половину я. А так я всё бяру на себя – мне чего бояться? А ты, прокурор, в стороне, хотя ты уже и ня прокурор… – Пал Палыч разом осушил стаканчик. – С лосём обошлось, ладно, а он потом взял и стал за охотоведа заступаться, с которым бригада на пять лицензий с полсотни голов била. Охотовед-то за своё место возил в Псков мясо – губернатора кормил и прядседателя областного собрания. Они вон как, а ты, значит, с дедом Геней ня тронь этого кабана, которого забили или забьём ещё… Ня то что я зло дяржу, а просто ня хочу таких друзей, которые будут меня жизни учить там, где нет у меня греха. Если с им самим сравнивать. Понимаете? Охотовед с бригадой полсотни голов на пять лицензий бярут и хвастаются, а прокурор стал за них – против меня. Мне это надо? Били вы и бейте – я к вам ня лезу, а я пойду – вы ко мне ня лезьте. – Голос Пал Палыча окрасили гневные нотки, что хорошо сочеталось с пляской огненных бликов на его лице. – Истребляйте хоть всю страну! Хоть всё перябейте! А я сямью кормлю. Потому и корову, и поросят дяржу. Кроликов тогда не было. А он пальцы гнёт: это моё всё, я тут охотовед. И прокурор с им – поддакивает, защищает… Вот почему я и смеюсь, что у них зависть. Надо тябе кусок мяса, так иди в лес и возьми. Но возьми так, чтоб свиноматка тябе ещё принесла. Ня бери ты эти пять килограмм мяса нонешнего кабанка, а дай ему два года подрасти – он будет уже сорок килограмм. А сорок килограмм – это ж тябе морозилка набита. Есть разница – нонешнего поросёнка взять или прошлогоднишнего? Конечно, ня надо и сто килограмм брать матёрого: его только на колбасу – вонючий тот, стокилограммовый-то. Вот моё мнение. – На финал Пал Палыч, как обычно, вышел безупречно: – Так что природа – она всем. Ты только дели честно.

– Да что-то не выходит честно, – рассудительно вздохнул профессор. – Утопия. Уж сколько пробовали – всё никак.

Пётр Алексеевич хотел было возразить: мол, если есть Бог, то есть и правда, а если нет Его, то и души нет, а нет души – нет и ада, тогда твоя взяла, Цукатов, честно жить – утопия. Однако, несмотря на лёгкое возбуждение от водки, возражать не стал – понял, что не к месту, и сдержался. Да и профессор вряд ли позволил бы себе такую роскошь – наставление от Петра Алексеевича. С какой стати? Для этого есть специально обученные батюшки. В общем, если чем и крыть, то Кантом – категорическим императивом, который посредством чистого практического разума дарует человеку осознание долга и ангельскую добродетель…

– А знаете, Пал Палыч, как под Якутском на белых куропаток охотятся? – задал риторический вопрос профессор. – Идут зимой с термосом горячей воды и мешочком клюквы за город, наливают воду в бутылку и делают в глубоком снегу дырки – стенки ямки оплавляются и леденеют. Вокруг ямок и на дно сыплют клюкву – куропатка идёт на клюкву, залезает в ямку, а наверх по ледяным стенкам ей не выбраться.

– У нас белой нет, – сказал Пал Палыч. – У нас – серая. Зимой к жилью жмётся. Если снега навалит, попробую по-вашему – на бутылку.

Цукатов встал со стула – островок дрогнул под его поступью – и, разворошив веткой с краю ещё не прогоревший костёр, выкатил из углей чёрную картофелину.

– Рано, – предупредил Пётр Алексеевич, – не пропеклась ещё.

– Ничего, – профессор перебрасывал обжигающую добычу из ладони в ладонь, – мне сгодится.

– Как человек, наделённый свободной волей, – не устоял перед сиянием категорического императива Пётр Алексеевич, – ты вправе устанавливать для себя принципы, определённые тем или иным объектом желания. Но…

– Отцепись. – Профессор потянулся к соли. – Я с хрустиком люблю – недопечённую.

Когда покончили с ужином, стали устраиваться на ночлег. Цукатов пошёл укладываться в резинку, а Пал Палыч долго препирался с Петром Алексеевичем, пытаясь уступить гостю плоскодонку, но Пётр Алексеевич настоял, чтобы спать в лодку отправился Пал Палыч. Самого его сон отчего-то не брал, и он решил посидеть до утренних сумерек у тлеющего костерка на профессорском стуле. Оживлять огонь не хотел – по опыту знал, что света звёзд вполне достаточно для того, чтобы рассмотреть во всех подробностях как чудеса, так и кошмары здешней ночи.

Погода менялась. На очистившемся небе взошла луна с отхваченным боком, точно сбежавший с убытком от Лисы Колобок. Сквозь открытый простор порывами пролетал лёгкий беззвучный холодок. Оставшись в одиночестве, Пётр Алексеевич поглядывал то на гранатово мерцающие угли, раздуваемые тихим движением воздуха, то на расстилающуюся за сплетением полуголых ветвей гладь, колеблемую дыханием ночи и качающую маслянистые лунные блики. В тишине раздавались всплески играющей в траве рыбы и редкие птичьи вскрики. Хмель мирно грел кровь, голова очистилась от мыслей, а на сердце было так легко, словно сердца не было вовсе. Или это душа? Или это её не было?

Проснулся Пётр Алексеевич разом, словно щёлкнул тумблер и в аппарат подали ток. Уже рассвело – над горизонтом на две трети показался слепящий шар, озаряющий небо с вытянувшимся сабельным клинком облаком над далёким лесом: сейчас – вж-ж-жик – и сбреет. «Прокуковали!» – сообразил Пётр Алексеевич. Он попытался встать и тут только понял, что сидит в воде – кострище затоплено, кусты торчат прямо из озерной глади, вокруг плавают остатки хвороста, ножки стула погрузились в глубину и вот-вот уже подмочит тряпичное сиденье. Остров тонул, оказавшись не укоренённым, плавучим, и Пётр Алексеевич тонул вместе с ним.

Неподалёку в резиновой лодке возился Цукатов, устанавливая деревянную скамью, снятую для удобства ночлега. Через дутый борт с выразительным осуждением поглядывал на расшалившиеся воды Брос. Пётр Алексеевич торопливо подтянул на ляжки отвороты болотников, встал, опираясь на подлокотник стула, – вода доходила почти до колена – и огляделся. Пал Палыч на плоскодонке, куда уже были загружены рюкзаки, собирал расставленные с вечера утиные чучела.

– Пал Палыч, что не разбудили? – удивился Пётр Алексеевич.

– А бесполезно, – откликнулся Пал Палыч. – Мне Геня ночью нашептал – нынче ня будет на зорьке проку. Первый раз, старый, явился – тяперь, с им, дело пойдёт.

– Во сне, что ли, явился? – Пётр Алексеевич поднял из воды стул и принялся складывать на весу.

– Нет, я ня спал – так поговорили. – В дальнейшие разъяснения Пал Палыч вдаваться не стал.

Пётр Алексеевич снял висящее на суку ружьё – прикладом оно едва не доставало до воды, – закинул за спину и осторожно двинулся к профессору, перед каждым шагом ощупывая ногой то, что ночью было островом, а утром стало дном, – помнил про зыбучие ямы.

– Стойте на месте, Пётр Ляксеич, – остановил его Пал Палыч, – ня то провалитесь. Я подгрябу.

«Атлантида! – окидывая взором обнажившийся простор, думал Пётр Алексеевич. – Земля-призрак…» События, происходившие с ним иной раз на здешних озёрах и в лесах, впоследствии зачастую представлялись сном или историей, которую он знал с чужих слов, – вот и теперь определённо выходил тот самый случай.

Вдали на чистой воде виднелся табунок уток в соседстве с двумя белоснежными лебедями.