Текст книги "Игры на свежем воздухе"

Пётр Алексеевич, живо представив в воображении грядущую картину, потерял к разговору интерес – какой уж есть профессор, ангел с ним – и решил идти спать.

И тут настроенный на петушиный бой Цукатов внезапно громоподобно чихнул. Потом снова, да так, что зазвенели стёкла в доме и воем отозвалась во дворе стоящая на сигнализации машина. Потом ещё и – пошло-покатилось. Профессор встал из-за стола, сощурил повлажневшие глаза, слепо повернулся к дверям и, кивая на каждый чих, словно клюя с руки, вышел вон.

– Бывает же, – подивился Пётр Алексеевич сокрытой в носоглотке Цукатова мощи.

– Могло и ня так прохватить, – сказал Пал Палыч. – Дом у меня – место такое, на форс заговорёно. Чтоб ни хозяин, ни гость ня важничал, чтоб волдырём ня пузырился. Пушкиногорский батюшка кропил. Это ещё ничего. – Пал Палыч кивнул вслед профессору. – Бывало, лягушачья икра из горла лезла, если кто шибко зазвездит.

– И что теперь? – опешил Пётр Алексеевич – проницательность хозяина, разом уяснившего, что к чему, его сразила.

– А ничего, – налил в блюдце чай Пал Палыч. – Волдырь ишь как прорвало. Считай – исцалён.

Во дворе, подобно мощному дуэту литавр с медью кимвал бряцающих, гремел Цукатов.

– На глупость не творили заговор? – осторожно полюбопытствовал Пётр Алексеевич.

– А надо было?

– Не помешает. – Пётр Алексеевич почесал затылок. – Чтобы впустую не тянуть на арифметику.

Он бережно прислушался к себе – в носу всё явственнее давала о себе знать шекочущая призрачная пушинка. Миг – и брызнет в глаза ледяное солнце.

11. Тридесятое царство

– В молодости, рябёнком, – говорил Пал Палыч, – я сябе в голову забил: никогда на родителей ня обижайся. Ты докажи, что лучше будешь жить, и стремись к этому. Отец мой курил – я ня курил, он пил – я ня пил. И всё по жизни – вот так.

– По-научному – антисценарий. Чтобы всё не так, как у родителей. – Пётр Алексеевич, внутренне ещё не расставшись с образом миловидной рыжей кассирши, вырулил с автозаправки на большак.

– Да, ня так. – Псковский говорок Пал Палыча был рассыпчат и звонок. – Но что-то брал и хорошее. И горжусь, что отец перядал мне вот это вот… Любовь к детя́м. Я их, дятей своих, и цаловал в задницу, и куда только ня цаловал… Нина моет, а я дяржу и ня дышу даже. Отец-то меня чтобы так – ня припомню. Вот только на печке лежали, и я ему голову на грудь клал. Любил вот сюда ему голову устроить. – Пал Палыч приложил ладонь к груди. – А вырос – вот видишь как…

По натуре Пал Палыч был стихийным софистом, про таких говорят: «самоклад». Далее, пока ехали от Новоржева до кукурузных полей под Ашевом, а это километров сорок пять, Пал Палыч рассуждал о слабости и силе. Разумеется, в первую очередь о той, что сидит внутри, о силе духа. Мол, зачастую эту силу предъявляет слабейший, кому некуда деваться, кто на краю – ступи шаг назад, и тогда окончательная, бесповоротная погибель. Такой будет стоять на своём до последнего, упрямо, как капризное дитя, и в итоге вынудит более сильного уступить – пусть, дескать, в этот раз будет по-твоему. И вообще, все споры силы идут большей частью по каким-то пустячным вопросам, а действительно важных разногласий, где уступить никак нельзя, довольно мало, и они редки. Возможно, для сильнейшего таких тяжб не существует вовсе. Пётр Алексеевич возражал спокойно, без задора: по-вашему выходит, будто слабый сильнее сильного, будто слабость – надёжна, в отличие от силы, которая рано или поздно падёт. Да, кивал Пал Палыч, слабый мошенничает и плутует, чтобы выиграть, а сильный – не умеет и в том его изъян. Жить и постоянно думать, как бы сплутовать, не соглашался Пётр Алексеевич, лакейский жребий, жалкий и бесчестный. Пал Палыч кипятился: жулит тот, кто хочет победить, кто хочет обхитрить судьбу, кто стремится получить от жизни больше, но не может добиться этого иначе. Нет – Пётр Алексеевич был непреклонен – сильный не должен без конца уступать слабому, этому маленькому человечку (двойное умаление) Гоголя и Чехова, потому что тогда из маленького человечка вырастет маленькая гадина. А все беды мира происходят именно от них, от маленьких гадин. За исключением тех, которые подкладывают гадины большие.

Дорога была непривычно пуста. За спором не заметили, как доехали.

Небо раскинуло глубокую бирюзу; деревья, чётко прорисованные, будто процарапанные на стекле воздуха и зачернённые эмалью, стояли голыми; земля, что обнажённая в полях, что усыпанная хвоей и расцвеченная зелёным брусничным листом в лесу, что укрытая прошлогодними травами на лугах, была суха и не томила сырым дыханием пробуждающейся жизни. Не то чтобы продолжался сон, пахло так, словно жизнь тут и не замирала – зимы в этом году, считай, не было. Попрыскали дожди, потянуло чуть сквозным холодком, а крепкого снега не выпало вовсе, и рек с озёрами не тронул лёд – с декабря по март пару раз всего и подморозило. Бывали здесь и прежде тёплые зимы, но такой и старики не припоминали.

Пал Палыч готов был продолжать диспут, однако Пётр Алексеевич всем видом выражал безучастие.

На въезде в село по обе стороны дороги располагался небольшой зверинец: желтоглазая волчица в клетке с собачьей будкой, два медведя – матёрый и подросток, – заключённые в отдельные камеры за сварными решётками, осёл и три вечно линяющих верблюда в просторном загоне. Прежде были ещё павлины и целый табун африканских страусов, но года два назад пернатые перевелись. О судьбе их Пётр Алексеевич не справлялся. Зоосад и придорожное кафе при нём содержал работящий чеченец Рамзан, в просторечии Рома, приехавший сюда на заработки из Урус-Мартана ещё в конце восьмидесятых – шабашил на строительстве коровников и птичников, – да тут и прижившийся, чему немало поспособствовала начавшаяся кавказская война: возвращаться, собственно, оказалось некуда. Какой прок ему был в зверье – загадка, так как смотреть на Роминых питомцев всем дозволялось бесплатно. Наверное, такая песня души. Поговаривали, будто Рома случает свою волчицу с лайкой, а щенков отдаёт знакомым охотникам – из тех мéшанцев вырастают псы, не знающие страха.

Пока ехали по Ашеву, Пал Палыч то и дело вертел головой и внимательно вглядывался в редких прохожих, по большей части женщин, словно выискивал кого-то, кто был ему нужен, – в пронизанном чудом мире, населённом видимым и невидимым, он был дома, но при этом не терял бдительности и всегда оставался начеку.

– Тут сверните, – показал Пал Палыч на грунтовку, уводящую из села налево. – Надоело, поди, вам со мной всё на Сялецкое да на Михалкинское… Каждый год одно – озёра да мочила. А в полях-то гуся мы с вам ещё ня стреляли.

Что правда, то правда – Пётр Алексеевич уже года четыре обсуждал с Пал Палычем охоту на гуся в полях, о которой знал лишь понаслышке – из рассказов знакомых зверобоев – и по спортивно-промысловой литературе: накрытая камуфляжной сеткой яма-скрадок на местах кормёжки гусей или на пути их пролёта с воды на поле, маскировочный костюм «леший», превращающий охотника в неброскую швабру, гусиные профили для приманки идущей на жировку стаи… «А где профили взять?» – поинтересовался однажды при «гусином» разговоре Пётр Алексеевич. «В городе живé – не могé достать?» – последовал ответ. Вопрос, разумеется, был праздный. Профили Пётр Алексеевич вскоре заказал по интернету – пластиковые, прекрасно раскрашенные. С тех пор они валялись в сарае у Пал Палыча без дела – до охоты на полях всё никак не доходило.

Неподалёку от Ашева размещалось животноводческое хозяйство – коровы по голландской технологии круглый год стояли на ферме без выгула и давали по сорок литров молока в сутки. Скотине на таком содержании для полного вымени нужен питательный корм, поэтому близлежащие пашни от реки Ашевки до Уды были сплошь засеяны кукурузой. До литой спелости кукуруза вызревала не всякий год, да этого и не ждали – царица полей всей своей зелёной массой шла на силос. Поэтому при уборке за початками не следили, и за комбайном их порядком оставалось лежать на жнивье. Раньше гуси по весне кормились в окрестностях всходами озимых зерновых – теперь озимые не возделывали, и пролётные стаи на рассвете и по вечерам ощипывали оставшиеся на полях с осени початки, а отпиваться на ночь и дневать отправлялись на разлившуюся Сороть. Впрочем, в этом году из-за бесснежной зимы нормального половодья не случилось – так, чуть вспухла река и слегка накатила на заливные луга.

Теперь, в два часа пополудни, гуси были на воде – самое время разведать местность. Проехали к Палкино и, оставив машину на краю поля, прогулялись с полкилометра вдоль дренажной канавы, заросшей по краям лозой, осиной, ольхой и тянущейся до самой Ашевки, которую здешние жители считали подлинным истоком Сороти. Примерно тут, по мнению Пал Палыча, проходил путь гусиного перелёта – с воды на жировку и обратно, – если так, то лучше места не придумать: в кустах у канавы было легко схорониться.

– Когда стая летит, издали слышно – по шуму пера, – делился ловчим знанием Пал Палыч. – Идут низко, аж воздух гудит. Голос ня дают, на кормёжку летят без гогота. Услышите, сидите тихо, ня ворошитесь – если себя раскроете, отвернут. А как на вас выйдут, бейте первого, который вядёт. Тогда у них перяполох начнётся, и гуси валом вверх пойдут. Тут из второго ствола бейте – можно ещё одного снять. – Пал Палыч задумался, не забыл ли чего. – Будете подранков достреливать, из кустов ня показывайтесь. Потом собярёте, когда весь гусь прокатит. А то другие стада, какие следом идут, вас увидят и облетят.

Приметив подходящие заросли для засады, вернулись к машине и проехали, внимательно осматривая округу, вдоль серых, ещё не перепаханных полей, разделённых узкими лесополосами. Здесь, расставив для приманки раскрашенные профили, гусей можно было бить на земле, когда те садились на кормёжку. Вблизи, предупредил Пал Палыч, гуси подлог разглядят и могут встревожиться – тут и надо стрелять. Первые улетят, и ладно – за ними подойдут другие.

– На профили лучше утром приманивать, при первом пролёте, когда ещё ня рассвело, – сказал Пал Палыч. – Днём-то им обман заметнее. – После чего с лёгким высокомерием добавил: – У нас ямы под скрадок ня роют. Мы в полосах стоим, под деревáм. Полей много, главное – угадать, где гусь сядет. Тут уже в удаче дело. Ня раз придётся место менять…

Собственно, времени на обследование здешних угодий оставалось в обрез: сегодня второе апреля, охота открывалась четвёртого, в субботу. Значит, завтра, с вечера пятницы, нужно быть на месте.

Подъехав по просёлку к очередному полю, остановились, вышли из машины и прошлись в сторону лесополосы. Кукурузная стерня шуршала и потрескивала под ногами, тут и там валялись на земле спелёнутые пожухлыми листьями грязно-серые початки.

– Сидел гусь, – вытянул Пал Палыч руку вправо и, повернув, пошёл к указанному месту.

Пётр Алексеевич направился следом и увидел на земле помёт и перья – птица на полях была, сомнений не осталось.

Часа два ходили по округе, высматривая участки, где больше всего наследили гуси, – там, стало быть, они охотней садились на кормёжку. Нашли несколько удобных укрытий в лесополосе с выходами сразу на обе стороны – на два поля. И тут как на заказ в высоком сияющем небе пошли описывать круги гусиные стада – не перелётные клинья, а вылетевшие на жировку стаи. Большие птицы кружили, высматривая, куда сесть, недовольные и напуганные видом людей на расстеленной внизу скатерти-самобранке. Их были сотни, сотни, сотни – красота! Пётр Алексеевич, запрокинув голову, смотрел на небо, пока не заслезились глаза.

На обратном пути дорога была по-прежнему пуста – люди сидели по домам, не столько опасаясь выставленных патрулей, сколько оцепенев в тревожном предчувствии чего-то небывалого и зловещего. Эта непривычная пустынность пространства поразила Петра Алексеевича ещё два дня назад, когда он выезжал из СПб. Объявленный накануне режим самоизоляции, напугав одних и став предметом отважных шуток для других, в нём самом словно бы отпустил сжатую давлением будней пружину. Одно к одному: типография остановила работу, сотрудники распущены по домам, а долгожданная весенняя охота, уже отменённая решением местных властей в Ленинградской, Московской, Ярославской, Тверской и других соседних областях, в Псковской по-прежнему оставалась в законе. Разве возможно усидеть в городе, какая бы чума болотная ни цеплялась за рукава?

Когда Пётр Алексеевич покидал Петербург, подспудно всё же опасался, доберётся ли до места. Но чёрт в лице мобильных полицейских групп, стоявших на дороге, оказался не так страшен и суров, как представлялся. У Петра Алексеевича с собой была бумага (тесть ещё в позапрошлом году отписал дом с участком Полине), свидетельствующая о наличии собственности в Псковской области, а стало быть, и прáва там находиться. Никаких справок о служебной необходимости поездки он не заготовил, но и того, что было, оказалось довольно – остановили на трёх постах офицеры в медицинских масках, посмотрели документы, отдали честь и пожелали счастливого пути.

Такой пустынной трассы, как тридцать первого марта, Пётр Алексеевич не видел никогда. До Луги ещё иной раз встречались машины, но после в его полосе – никого до самого горизонта, лишь редкие встречные фуры из Белоруссии и Литвы. Вид этого огромного, безлюдного, по-весеннему прозрачного пространства, увенчанного первоклассным небом, вызывал в нём вовсе не беспокойство, напротив – какое-то одухотворяющее, торжественное, глубокое и гулкое возбуждение, будто перед ним, отпущенным суетой, открывался Бог, ставший разом и далью, и лесом, и облаком, в котором лишь идиот увидит только рыбу или барана. Пётр Алексеевич прислушивался к этому чувству и понимал, что оно приподнимает и словно бы окрыляет его, что оно ему соприродно и созвучно – будто в груди его надувается шар, надувается каким-то лёгким, возвышающим ликованием, и он, Пётр Алексеевич, отрывается от земли, как подхваченный ветром паучок на паутинке.

Собственно, на трассе на него вообще никто не обращал внимания. Только после Лудоней, где, свернув на Порхов, Пётр Алексеевич сошёл с федеральной дороги, начались строгости. На перекрёстках ключевых путей, соединяющих районы Псковщины (Порховский и Дедовичский, Дедовичский и Бежаницкий, Бежаницкий и Новоржевский), патрули останавливали всех подряд и выясняли обстоятельства – провинция обнаруживала отменную бдительность, не в пример расслабленным столицам. Там Пётр Алексеевич трижды и предъявил документы офицерам, лица которых прикрывала нежно-голубоватая марля, и был милостиво пропущен, но в отношении местных выходило строже – несколько машин с псковскими номерами скопилось на обочине возле каждого передвижного поста. Оказалось, что Псков, как и его отдельные районы, закрыт для посещения – разрешён только сквозной проезд, – и теперь без каких-то специальных справок здешним жителям в соседний посёлок или город было не попасть ни по делам, ни к родне. Вроде и не карантин, а вроде и он – етитская сила.

Дело шло к вечеру, в приоткрытое окно водительской двери задувал прохладный ветерок, но небо по-прежнему хрустально светилось, хотя уже и не с такой убедительной силой, как несколько часов назад.

На перекрёстке, у поворота к Новоржеву, стоял бежаницкий патруль – машина Петра Алексеевича с петербургскими номерами, как транзитная, ни утром, ни теперь его внимание не привлекла. А может, постовые запомнили, что уже останавливали её два дня назад, и больше не стремились проявлять избыток рвения.

Вид полицейских пробудил в Пал Палыче воспоминания:

– Рассказывал или нет, как цаплялся ко мне офицер – зам по кадрам?

– Это когда вы в милиции служили? – Миновав пост, Пётр Алексеевич прибавил газу.

– Когда в милиции. – Пал Палыч кивнул. – Завёлся прямо: «Ну, бязграмотный человек! Другого такого нядоучки в отделе нет! Написал рапорт: за ночь ня прошла ни одна машина!» На собрании это. Там коллектив – тридцать душ. Выхожу, молчу – ни слова ня говорю. Мне это ня обидно, а даже немного в радость. Ты хочешь сказать, что я двоечник? Так ня надо говорить – я и так знаю. Вышел напарник мой: «Палыч, что будем делать?» А я говорю: «Ня переживай, со следующей смены машины по городу будут ходить как часы». Пошёл к Пикулину, знакомому – ещё по заводу «Объектив»: «Коля, я буду твою машину писать – с двух часов ночи до пяти утра – каждую смену. Если офицеры придут и спросят тебя, ты скажи, мол, по сёстры ездил».

– По сёстрам – это значит к родне? – уточнил Пётр Алексеевич.

– По сёстры – это к любовнице, – рассмеялся Пал Палыч. – Говорю Пикулину: «Скажи, по сёстры ездил. Тябе бояться нечего, ты с жаной каждую ночь дома, ты ж ня гулящий мужик». – «А, Паш, пиши, что хошь!» – «Главное, имей в виду, что тебя спросят». – «Пиши, Паш». Всё. Стёпа ещё такой, хороший знакомый – к нему тоже: «Стёпа, – говорю, – я твою машину буду писать каждую смену с двух до пяти». – «А, Паш, пиши!» – «Но если, – говорю, – спросят, скажи, что по сёстры был». – «Паш, я что хошь скажу. Пиши, если тябе надо». Я говорю: «Мне машины ваши надо».

Пал Палыч возбуждённо поёрзал на сиденье, сдвинул на лоб выцветшую оливковую конфедератку и почесал затылок, после чего вернул её на место.

– В общем – всё, договорился. Я ж так живу: делай добро, если хочешь, чтоб тебя ня сдали. Таким друзьям всегда помогу, что бы они ня натворили… Пишу рапорт утром после смены: проходил автомобиль, госномер такой-то, в три часа ночи. А другой раз: в пять ночи, в два ночи – часы разные пишу. Специально, чтобы показать, что я с двух до пяти ня сплю, я работаю, понимаете? Проходит месяц-два. Опять собрание, и начальник милиции говорит: «Я прошу уголовному розыску разобраться, почему одни и те же машины ездят ночью, но нарушений никаких ня выявлено». Понимаете? Я в рапорте пишу: остановил машину госномер такой-то, а нарушений ня выявлено, нет нарушений. А тут: разобраться! Ну вот, думаю, ребятки, я вас и проверю, какие вы мои друзья – гожие или ня гожие. Ня гожие – сдадите, гожие – ня сдадите. – Пал Палыч потёр руки, радуясь своей давней уловке. – Так ня сдал ни один! И перястали говорить, что бязграмотный. Машины ходят? Ходят. Всё в порядке, раз вам надо, чтоб машины ночью ходили по Новоржеву.

– А что, обычно машин ночью нет в городе? – не понял подвоха Пётр Алексеевич.

– Почему? Какие-то ходят. Но я в это время сплю.

После короткого приступа смеха договорились, что Пал Палыч, разнообразия ради, приедет вечером на лёгкий походный ужин к Петру Алексеевичу, остановившемуся на этот раз в пустом доме в Прусах. Хоромы Пал Палыча, как сказочный теремок, были полны – пересидеть вал объявленной пандемии не в огромном городе, где рыскал вирус, а под родительским кровом решили и сын Пал Палыча, и дочь с двумя внуками. Петру Алексеевичу, без сомнения, тоже нашёлся бы в тереме уголок, однако он, несмотря на протесты гостеприимного хозяина, посчитал неудобным стеснять собравшееся вместе семейство.

– А как вы, Пал Палыч, в милиции оказались? – Пётр Алексеевич давно хотел спросить, но всё не выпадал случай.

– Мне году в восемьдесят третьем или чатвёртом предчувствие было, – живо откликнулся Пал Палыч. – Вот как почувствовал, что всё, ня будет больше по-старому – вся деревня, какой была, посыплется, и уже ни как при колхозе, ни как раньше, до колхоза, ня станет. И городки все посыплются… Про большие я ня знал, а у нас ясно – всё к концу пойдёт. Хотя тогда ещё ничто ня предвещало. Год-то какой – на «Объективе» работал, в ус ня дул… – Пал Палыч выразительно заглянул Петру Алексеевичу в глаза. – А милиция всегда нужна – при любой власти. В восемьдесят пятом пошёл в милицию. А меня ня взяли.

– Как? – удивился Пётр Алексеевич. – Почему?

– А говорят: «Ты нам такой ня нужен, у тебя брат судимый, пошёл вон». Понятно? У меня старший брат судимый.

– За что?

– За хулиганство. Отсидел три года на химии. Пришёл с тюрьмы – и сразу забрали в армию. В стройбат, в Белоруссию. И два года отслужил в стройбате. Вот как было, Пётр Ляксеич, в советское-то время, вот как воспитывали…

– Так в милиции вы всё же как оказались? – не дал Пётр Алексеевич уйти собеседнику от ответа.

– Ня взяли меня, и тогда я пошёл через райком партии, потому что там мой учитель по русскому и литературе был заворготделом. – Пал Палыч поднял вверх указательный палец. – Прихожу в райком к учителю: так, мол, и так – ня берут. А он говорит: «Паша, иди – партия прикажет, милиция ответит: есть!» Так я пришёл в милицию. – Пал Палыч подумал и повторил для доходчивости: – Потому что чувствовал, что сельское хозяйство разваливается. А за город я ня мог представить, что там будет. Чуял только – бяда. А где бяда, там без милиции – никак. Чутьём брал, как добрый пёс. Тогда жил по этим подсказкам и сейчас чутьём живу.

Забросив Пал Палыча в Новоржев, таврённый классиком как самый никудышный городишко, Пётр Алексеевич проехался по лавкам. Жизнь в городе как будто замерла: открыты только продуктовые, прочие заведения – на замке, прохожих – перечесть по головам. На дверях магазинов объявления: просьба надевать маски и перчатки. И действительно, на улицах и в «Магните» почти все в масках.

Пётр Алексеевич обследовал в «Магните» полки. Как водится, первой жертвой эпидемии пала гречка.

– Иной раз смотрю на себя, – Пётр Алексеевич учтиво придвинул к Пал Палычу на скорую руку нарезанный салат из помидоров с луком, – перебираю жизнь, словно бобы лущу, и вижу, что часто совершал поступки и говорил слова не по велению совести и чести, а просто красуясь перед людьми. Иногда и перед воображаемыми… Представляете – перед воображаемыми! – Пётр Алексеевич наполнил рюмки.

– Да таких, как вы, Пётр Ляксеич, – насадил Пал Палыч на вилку кружок колбасы, – нравственных и честных, у нас днём с огнём ня сыскать.

– Тавтология, – машинально оценил любезность гостя Пётр Алексеевич и поднял рюмку. – Вот сейчас исповедуюсь, а внутри прислушиваюсь: не красуюсь ли снова?

– Что за тавтология? – пропустив откровения Петра Алексеевича мимо ушей, спросил Пал Палыч. – С чем едят?

– Ничего особенного. Просто нравственный и честный – вроде как одно и то же.

Пал Палыч на миг задумался.

– Это вы, Пётр Ляксеич, зря. Бывает и ня так. Тамару помните? Которая на заправке? С рыжим волосом?

Пётр Алексеевич тут же вспомнил впечатлившую его сегодня кассиршу на АЗС. Он расплачивался за бензин, их взгляды встретились, и это было так, как будто они поцеловались, – довольно чувственно, но незаметно для других.

– Так она – гадючка первостатейная. – Пал Палыч вслед за Петром Алексеевичем осушил рюмку. – Ня какая-то блядушка вавилонская, хотя ня без того, а берите выше – стерва. Нравственности никакой. Но стерва честная, у ней на лбу прямо написано: сгублю.

Ещё раз вызвав в памяти образ подтянутой, крашеной в медный цвет, остроносой, с мягкими губами, похожей на милого, но слегка потрёпанного птенчика, женщины за стойкой автозаправки, Пётр Алексеевич осознал, что не настолько ещё вжился в здешний мир, чтобы читать письмена на лбах. Он видел в Тамаре чуть поблекшую уездную красотку с живым и даже, пожалуй, озорным взглядом – вот и всё. «Хрен что поймёшь в человеке, – подумал Пётр Алексеевич, – пока не определишь его главенствующие побуждения».

– Что касается пристрастий, – ухватился он за мелькнувшую мысль, – то меня всякий раз удивляет внутренняя неготовность… Нет: внутренняя невозможность выстроить свои собственные увлечения по ранжиру. В постороннем человеке, человеке-соседе, разбираться проще – ну, вот как вы в Тамаре. Там, если главное разглядел, всё остальное можно разложить по отделениям: тут гвозди, тут саморезы, а тут биты для шуруповёрта… Сила привязанностей и побудительных мотивов в постороннем при определённом навыке легко поддаётся измерению – его, умеючи, можно расслоить, как луковицу. Так нам, во всяком случае, кажется. – Пётр Алексеевич положил на хлеб ломтик селёдки. – Другое дело – повернуть взгляд внутрь себя… Да, вполне возможно разобраться и в себе: это вот – столбовая стезя, а это – тропинка для одиноких мечтаний. Однако тот циркуль, что позволяет исчислять соседа, при взгляде внутрь перестаёт работать: тут словно бы находит слепота, и крепость привязанности становится неизъяснимой – всё дорого, всё важно. – Пётр Алексеевич увенчал тартинку колечком лука и отправил в рот. – Поначалу мне казалось, что причина в малодушии – в неготовности сделать решительный выбор. Но потом сообразил: вот, скажем, у меня две руки… Нет, не так. Вот у меня рука и на ней пять пальцев… Наверное, не только у меня. Какие-то из них более пригодны для повседневных дел, какие-то менее. Большой, указательный и средний, – Пётр Алексеевич поочерёдно предъявил их Пал Палычу, – определённо, важнее для любого рукоделия, нежели безымянный и мизинец. – Предъявил и эти. – Но вот доходит дело до членовредительства – палец или жизнь! Ведь может быть на свете ситуация, когда придётся выбирать… И тут, если попробовать оттяпать самому себе любой из них, из пальцев этих, то боль окажется неотличимой, что в случае указательного, что мизинца. Боли всё равно, смогу я легко обойтись без того или другого пальца или это будет затруднительно. То же и с пристрастиями внутри нас, включая и влюблённости, – всё ценно, всё важно…

Почему Пётр Алексеевич упомянул влюблённости, он и сам не знал, однако Пал Палыч, казалось, только это и расслышал, тут же воодушевившись и расправив плечи.

– А вот послушайте-ка, что я вам скажу. – Пал Палыч подался над столом вперёд, подчёркивая порывом сокровенность и искренность грядущей речи, – придвинулся так близко, что Пётр Алексеевич почувствовал, как взгляд гостя коснулся его лица. – Когда я в техникуме, в Себяже, учился – после второго курса, пяред третьим, – нас, как в ту пору заведёно было, отправили в колхоз – «на картошку». Хотя мы ня картошку, мы турнепс с гряд собирали… Ня только нас послали – там ещё были из областного института студенты, из педагогического. То есть студентки больше всё, конечно… А Нина ня поехала – болела, что ли, уже ня помню. У меня памяти – никакой. Так с детства сáмого. Потому и учился плохо. Иные в шестьдесят лет только забывать одно-другое начинают, а у меня с рождения всё из головы вылетало, как с решета. – Рассказать о себе и своей заковыристой жизни Пал Палыч был большой любитель. – И честно скажу, приглянулась мне там одна – из педагогических. Живая такая, но вместе с тем ня голосистая. А у нас на то время с Ниной всё было сговорено – мы с ней уже друг дружке открылись, ну, про любовь-то, и дружили. Ня так, как нынешние, а честно – до свадьбы и ня думали, чтоб там постель какая или что…

Пётр Алексеевич заметил про себя, что сегодня они с Пал Палычем определённо соревнуются в откровениях, забавно меняясь ролями стоящего на исповеди и духовника. Пал Палыч тем временем продолжал:

– Словом, приглянуться приглянулась, но дальше взглядов ня пошло. Ня то чтоб я был робкий, а только ня хотел. То есть хотел, что врать-то, но в голове позванивало так: динь-динь – ня надо. Вот как измена, что ли, это мне казалось, как предательство. А потом настал последний день – назавтра уезжать. Вечер уже, сижу на панцирной кровати – нас, всех парней, в гараж колхозный поселили, мы там спали, – и тут Мишка Кудрявцев, друг мой, с ребятами вбегает. Вбегает и говорит, мол, пойдём, Паш, с тобой деваха одна познакомиться хочет, с подружками нас у речки ждёт – мы идём с ими гулять, так от них условие: тебя привести. А я ня в настроении. «Ня пойду, – говорю. – Ня надо мне это». А ребята ни в какую – ня отступаются. Видно, пообещали, что приведут, чуть ня за руки меня тащат – или в забаву им, или боятся, что, если без меня придут, отказ им будет. Понимаете? Ломали-ломали – уломали. Подходим к речке, а там с подружками – она, педагогическая! Верой зовут. Красивая – волосы распущены, в платье, руки голые… Ня знаю, кому как, а мне – в самую душу. Оказывается, она тоже со своей стороны меня приметила. Ждала всё, когда я к ней подойду – ня дождалась. Вот и придумала, чтобы через ребят меня позвать. У ней, поди, гордость девичья, а она переборола – понимать надо…

Пётр Алексеевич слушал не перебивая. Пал Палыч был ему интересен какой-то простой на вид и вместе с тем неразрешимой загадочностью: всякий раз, знакомясь с очередной его историей, Петру Алексеевичу казалось, что тайна Пал Палыча вот-вот ему откроется – печати спадут, дверка распахнётся и впустит его в хранилище души, – но в итоге секрет из раза в раз оставался неразгаданным.

– Сначала вместе, одной компанией шли, а после уже вдвоём гуляли. Вечер, тямнеет, а мы всё ходим и говорим. О чём – тяперь и ня припомню. Что-то она про жизнь свою рассказывала. Хорошо говорила, грамотно – образованная, у меня так нипочём ня вышло бы. Студентка… русский и литература – другой полёт. Стихи наизусть знает. А потом обняла меня и давай цаловать! «Как увидала тебя, – говорит, – так и поняла – мой!» Ну, и заплакала… Слёзы у ней тёплые, а у меня голова крýгом. Она плачет, а меня тоже прошибло – сердце замерло и щемит. «От счастья, – говорит, – плачу, родной мой. От чего ещё?» Потом снова поплачет и говорит: «Зачем же ты ня подходил ко мне? Столько дней упустили – это же наше время, твоё да моё, для нас небесной силой было отведёно…» Я голову-то ей глажу, утешаю, да куда там… Так полночи на груди моей и проплакала – рубашка мокрая, хоть отжимай. А утром мне уезжать в Себяж на учёбу. И уехал. Но адресами обменялись.

Пал Палыч одним глотком допил квас из стакана и наполнил его заново. Едва ли не в каждом его жесте чувствовалась уверенность человека, ломающего жизнь, как соты, и поедающего добытый мёд из пригоршни, вместе с мягким воском, что совершенно не сочеталось с его – явно для виду – заниженной самооценкой, которую Пал Палыч всякий раз лукаво предъявлял. Впрочем, Пётр Алексеевич уже привык к этому химерическому сочетанию.

– Она в Пскове жила, в общажитии. Я – в Себяж, она – в Псков. Разъехались. Нядели ня прошло, приходит от ней письмо. Так складно написано, слова такие – до самой пячёнки достают. А я-то парень ня учёный, деревенщина, мне так ня написать. Понял, что ня ровня ей… – Пал Палыч вздохнул, но тут же снова оживился строгой, невесёлой живостью. – А Мишка Кудрявцев и говорит: «Что ж ты ответ ня пишешь?» Мы с им друзья были – секретов друг от дружки нет. Ну, я и говорю, что ня буду отвечать, ня та у меня образованность. Ня мастер, чтобы хорошо так, как у ней, слова сложить. Понимаете? А потом…

Из дальнейшего – немного путаного – рассказа Пётр Алексеевич уяснил, что после разговора с Мишкой завязалась довольно мутная история, нечто под Ростана: бойкий приятель Пал Палыча взялся от его имени вести с Верой переписку. Эпистолярный роман затянулся на полгода, пока однажды Пал Палыч, внутренне распадавшийся надвое между Ниной и на мгновение мелькнувшей в его жизни Верой, с пронзительной ясностью не понял всю двусмысленность этого положения, не устыдился покаянным стыдом и не запретил Мишке Кудрявцеву писать за него в Псков. Вера прислала ещё несколько писем, оставшихся без ответа, а затем – армия, танковые войска, другая вселенная…