Текст книги "Игры на свежем воздухе"

Впрочем, после падения он не потерял присутствия духа, – презрев постигший его конфуз, шумя водой снаружи болотников и хлюпая внутри, Пётр Алексеевич отправился по реке дальше, на этот раз бдительно примечая горбатые буруны, выдающие присутствие на дне больших камней. Вероятно, ход его был хорошо слышен пернатым – подстрелить удалось лишь одну молодую крякушу, бесстыдно воспользовавшись её неопытностью, остальные утки взлетали задолго до его бурливого приближения. Пётр Алексеевич утешал себя тем, что ещё неизвестно – получилось бы у кого-то другого блеснуть здесь умением и ловкостью и набить трофеев. А повод для поиска утешения был: подстрелив глупую крякушу, он снова искупался, бросившись за подхваченной течением добычей и не удержавшись на ногах.

Мысль о мельнице пришлось оставить. Завидев вскоре стоящую у реки баню, крашенную только временем, Пётр Алексеевич выбрался из воды на очищенный от лозы берег, спустил до колен болотники, лёг на траву и поднял вверх ноги, сливая то, что успел зачерпнуть. Домой пришёл мокрый, продрогший, но довольный, что не смалодушничал, довёл дело пусть не до конца, но хотя бы до половины. В избе переоделся в сухое и тёплое, сложил из поленьев на печном поде «колодец», поджёг бересту, выпил две рюмки коньяку, чтобы оживить бег крови, после чего, устроившись на стуле возле устья белёной печи и понемногу согреваясь, долго смотрел, как пляшет на дровах огонь.

Солнце в облачных небесах перевалило за полдень. Просохший и, кажется, счастливо избежавший простуды Пётр Алексеевич вышел во двор, ощипал (птица до конца не перелиняла: в жёлтой пупырчатой коже сидело много опёнков – зачаточных капсул, из которых ещё не распустилось перо), опалил и выпотрошил утку, а затем топором четвертовал тушку на колоде. Порывистый, наскоками задувающий ветер гонял по земле и закручивал вихрем подхваченные пух и перья.

Оставшийся день Пётр Алексеевич решил провести дома, в тепле, чтобы на всякий случай подстраховаться от последствий купания в холодной реке. Так и сделал. С обедом вопросов не было: на раскалённой сковороде утка шумела, как крепкий ливень.

В эту поездку Полина дала Петру Алексеевичу поручение: заказать у мастера-мебельщика в Гривине шесть берёзовых стульев и найти работника, который разобрал бы старый покосившийся сарай – по весне на освободившемся месте надо ставить новый. На охоте Пётр Алексеевич не любил отвлекаться на постороннюю хозяйственную чепуху, однако накануне отъезда они с Иванютой неумеренно посидели в трактире на Кузнечном рынке – Полина воспользовалась случаем и ловко раздула в нём искру вины, так что в итоге, дабы избыть пустые, но всё же гнетущие угрызения (на то и совесть, чтобы грызть, невзирая на масштаб провинности), пришлось похлопотать и выполнить задание.

Через два дня Пётр Алексеевич заглянул в Новоржев к Пал Палычу. Завтра он собирался возвращаться в СПб, однако ещё оставалось время, чтобы сходить на вечёрку. А если Пал Палыч не сможет, всё равно следовало попрощаться и поговорить о гусе и северной утке: пусть даст знать, когда начнётся пролёт, а они с Цукатовым, если позволят городские дела, подъедут и попытают счастье на озёрах.

Насчёт вечёрки не сложилось: позапрошлую ночь Пал Палыч провёл в Осинкино, а вчера до полуночи сидел на берёзе у Залога, поджидая кабана, однако тот предусмотрительно не явился. Вид хозяин и впрямь имел измотанный и сонный, нынешней ночью он намерен был отдохнуть, но от прощальной рюмочки не отказался.

У Петра Алексеевича была с собой фляжка коньяка. Он пошёл было за рюкзаком в машину, но Пал Палыч его остановил:

– Коньяк – это когда водка кончится, – после чего извлёк из холодильника привезённую Петром Алексеевичем, но так и не допитую во время последних посиделок бутылку «Царской».

Водрузил на стол.

– А что в Осинкино, у пасечника вашего, который сети ставит? Решили дело?

Пётр Алексеевич готов был к самой невероятной истории, однако на этот раз Пал Палыч оказался краток:

– Договорились. – Он устало улыбнулся. – Хочется хорошей жизни, Пётр Ляксеич. И сябе, и чтоб другие – тоже хорошо.

– А чего не хватает?

Хозяин думал недолго:

– Так-то я всем доволен. Ня потому, что мне кто-то с верхом отсыпал, а потому, что я сам, окружение и родители мои добро несли. И добро родителей на мне сказывается. – Пал Палыч снова заглянул в холодильник и достал нарезанное на блюдце сало и тарелку с несколькими кусками жареной рыбы. – Вот этот ветврач, нынешний, который уж на пенсии… Студентом пришёл, потом стал главным – главный ветврач в районе. А батька до него был и потом при нём… Какой он, батька, ветврач – ветсанитар по образованию. Хвост подержать, за рога да за копыта, если по-человечески… А он и роды принять у скотины, и рубец у коровы проколоть при вздутии, спустить газы – всё делал, никому ня отказывал. Так я недавно при встрече сказал ему, ветврачу, мол, Валерий Павлович, мне домики на пасеку должны привезть, может, ня хватит денег, тысяч пять – подстраховали б вы меня в долг. А он говорит: «Пашуня, в деревне – никому. А тябе – скажи, сколько надо, столько дам». Деньги мне так и ня понадобились, но как приятно было… Он сказал: «Пока батьку твоего помню, пока мамку помню – никому в деревне ня дам, а тябе – только скажи». – Пал Палыч поставил на стол рюмки. – Я к тому это, что всё отцовское таким путём и мне идёт. Понимаете? Значит, и я должен это всё, доброту эту, нести, чтобы и на моих детях, а ещё лучше чтобы и на внукáх сказалось. А доброту делать – талант нужен и мозги. Разве ня правда?

Пётр Алексеевич не успел ответить – в прихожей послышался стук в дверь, скрип петель и шарканье утомлённых ног. Вскоре в кухне показалась голова и куриная шея деда Ильи.

– Что? Приходил? – дёрнул бритым подбородком Пал Палыч.

– Не было. – Илья Иванович достал из пакета белую банку и направился к столу. – Все домики целы.

– И ня придёт больше, – заверил Пал Палыч.

– Известное дело. – старик поскрёб на щеке седую щетину. – Уговорил ты его, проклятого…

Пётр Алексеевич втиснулся в паузу и поздоровался с гостем.

– И вам здравствовать. Вот, Павлуша. – Пасечник поставил на стол банку с домашней сметаной. Сметана здешняя была Петру Алексеевичу знакома – она схватывалась до такой густоты, что её можно было кусать. – Я-то без коровы, а свояченица держит. Взял для котишки, что ты в мяшке таскал. С нашей благодарностью.

– Ещё чего! – взмахнул руками Пал Палыч. – Он и так у Нины второй год на постое.

И тут, как по сговору, на кухню, осторожно ступая мягкими лапами, зашёл палевый, с драным ухом, кот, вероятно тайком проскользнувший в дом между ног деда Ильи. Кот уставился круглыми глазами на банку, столбом поднял хвост и, приоткрыв пасть, изрёк протяжное междометие.

Пётр Алексеевич был застигнут врасплох. Чтобы собраться с мыслями, он перевёл оторопелый взгляд за окно: там по чёрной картофельной делянке, выбрасывая звёздчатые лапы, шагал домашний аист. Другой толмач, неброской серо-полосатой масти, сидел на почтительном расстоянии от голенастого здоровяка и, грациозно, как балерина, вытянув заднюю ногу, вылизывал на ней пыльную шёрстку. «Машинист башенного крана привык смотреть на птиц сверху вниз», – подумал Пётр Алексеевич, и эта мысль показалась ему спасительной.

15. Белая тень

Вчера Пётр Алексеевич славно пображничал с Цукатовым и Иванютой в трактире на Кузнечном. Давно они не купались в струях такой дружеской сердечности и не опрокидывали рюмочку под такой занятный разговор. Обошлось без мелких капризов Иванюты (хочу блины – вот такой длины), забавных в отдельности, но тяжёлых в охапке, и без цукатовской заносчивости (не дорог твой кирпич, дорог мой жемчуг), вынуждающей собеседника к ответным колкостям или напряженной сдержанности, вредным для безмятежного духа застолья. Да и сам Пётр Алексеевич не нудил – всё шло легко, вдохновенно, как в юности. Ощущение душевности не отравила даже поджидавшая дома отповедь Полины, полная старых обид и запальчивых упрёков: ничего не попишешь – пьянство и в самом деле здорово отвлекает от семейной жизни.

Профессор Цукатов рассказывал о необычайном случае везения из давних времён: однажды студентом он, волжский паренёк, приехавший в Ленинград ковать учёную карьеру, шёл по улице голодный и бедный, мечтая о скромном пирожке и чашке бульона – денег не было даже на такую чепуху. Ему запомнилось: вокруг – охристая симфония Садовой, а небесная лазурь над ней, чёрт дери, полна такой чистоты, что уже походит на сияющий звук, от которого слепнут глаза и закладывает уши. Кажется, стоял апрель. Как писал Гончаров, провинциал поначалу всегда объявляет войну тому, что есть в столице и чего нет в его Новогородищенске, – Цукатов выпадал из этого правила. Он сразу принял Ленинград со всем его холодным великолепием, мечтал овладеть поразительной техникой его убийственной вежливости и считал себя вполне счастливым: с первого раза он не поступил в университет, но проявил упорство – вернулся домой, год отработал на заводе, дававшем бронь от армии, усердно готовился – и в результате вторая попытка оказалась успешной. Что касается денег – их не было потому, что три дня назад он на остатки стипендии и тех средств, которые ежемесячно присылали родители, купил в комиссионке банджо. Страсть к извлечению гармоничных звуков была его вторым жизненным движителем, но в сравнении с тягой к науке – факультативным. В его комнате в общежитии уже составился небольшой музыкальный инструментарий: гитара, деревянная блокфлейта, альтовая продольная и вот теперь – банджо. Непросто вообразить себе звучание такого квартета. Уже второе утро он просыпался в этой комнате от голода, ехал в университет, в студенческой столовой брал бесплатный хлеб и жевал на лекциях, однако ни минуты не сожалел о покупке. В юности Цукатов был идеалистом и разносторонней личностью.

Итак, он шёл, в брюхе у него выли волки, и, глядя под ноги, он мечтал найти хотя бы двугривенный – по тем временам на пирожок с бульоном этого бы вполне хватило. И тут он увидел на асфальте червонец – подарок судьбы, превозмогавший его воображение. Вот так: молил о корке хлеба, а получил горшок каши. И даже больше. Собственно, всё.

«Журавлиный разбег и куриный полёт», – подумал Пётр Алексеевич и ошибся. А Иванюта сказал:

– Судьба ли это?

Разъяснений, однако, не последовало.

– Можно считать это явлением природы. Редким, вроде шаровой молнии. – Пётр Алексеевич ковырнул вилкой селёдку под шубой. – Просто оно ещё ждёт своего исследователя.

– Нет, – отверг предложение Иванюта. – Ты всё равно говоришь о чуде, только другими словами. Мы ведь любое стечение обстоятельств рассматриваем так: могло быть хуже, гораздо хуже, а вышло лучше. Чем не чудо…

– Судьба – громко, согласен. – Профессор благосклонно кивнул. – Удача. Просто повезло.

– А вдруг это пример чьей-то адресной заботы? – Нависая над столом, подался вперед Иванюта. – Вполне посюсторонней, но скрытой, маскирующейся под везение. А порой и под судьбу. Помните евангельскую заповедь о тайном благодеянии?

– Нагорная проповедь. – Петру Алексеевичу даже не пришлось напрягать память. – Когда творишь милостыню, пусть левая твоя рука не ведает, что делает правая.

– Именно, – удовлетворённо откинулся на спинку стула Иванюта. – Отцы церкви почему-то не уделили этой заповеди должного внимания.

– Что ты имеешь в виду? – Цукатов не любил, когда высказывались подозрения относительно того, что, по его мнению, сомнению не подлежало, – церковь была для него вещью несомненной (как и совершенства избранных киноактёров его юности, а также избранных песен, певшихся в те времена).

– Явное благодеяние, которое мы себе позволили, тешит наше тщеславие – так? – вопросил Иванюта и, смутившись, тут же пояснил: – Ну, какие-то условные мы. Просто люди…

– Да поняли, – махнул рукой профессор. – Смиряй гордый дух – делай благое дело тайно, не напоказ. Но на отцов церкви-то зачем грешишь?

– А что, тебе известен какой-то монашеский или рыцарский орден, основанный на принципе тайного благодеяния? – Лицо Иванюты приобрело торжественное выражение.

Цукатов задумался. Пётр Алексеевич хмыкнул:

– Разумеется, не известен. Иначе какая тут тайность.

Пойманный на противоречии, Иванюта смешался, но лишь на миг:

– Так в этом и дело!

– В чём? – не сообразил Цукатов.

– Он хочет сказать, – пояснил за Иванюту Пётр Алексеевич, – что тот червонец, который ты нашёл студентом на Садовой, тебе втихую подбросил рыцарь ордена тайного благодеяния. Орден, разумеется, тоже глубоко законспирирован.

«Ай да Иванюта!» – подумал Пётр Алексеевич. Мысль об ордене скрытого милосердия сильно воодушевила его, так что он почувствовал напряжённую пульсацию откровения, ищущую выход энергию открытия, в единый миг вырвавшуюся из брошенного зерна и теперь отменявшую былые представления и ослаблявшую привычные цепочки связей, притом что сама эта сила стала неодолимой и неотменяемой. Идея и впрямь дышала неожиданной новизной и в развитии обещала щедрую пищу фантазии.

– Смешно, – вышел из задумчивости профессор.

– Это в упрощённом виде. – Иванюта намазал горчицей ломтик отварного языка. – Отцы церкви могли бы трактовать тайное благодеяние куда шире – не как человеческую, а как божественную волю, как чудеса, скрытые от нас. Скажем, сокровенное, неведомое может в этом ключе быть представлено как не случившееся, как то, от чего мы оказались спасены. Спасены, но не осведомлены о своём спасении. Тогда многие наши испытания и беды, вплоть до самóй смерти, могут быть осмыслены как нечто такое, что предотвратило ещё бóльшие несчастья. – Иванюта оглядел застолье каким-то отрешённым взглядом. – Бóльшие, чем те, с которыми мы имеем дело. Почему? – Вопрос повис в пространстве. – Потому что предотвращённое могло оказаться нам не по силам. Или не по зубам. Мы бы просто этого не вынесли.

– Так откуда же взялся червонец? – спросил Цукатов, кажется сам слегка удивляясь своей настойчивости.

– Ну да, – взял сторону профессора Пётр Алексеевич. – Эта задача выглядит занимательнее проблем христианской теологии. Взять, к примеру, тайное зло… То есть идею тайного зла, творимого именно как зло и как тайное. Масоны, атлантисты, сионские близнецы – вот некоторые из его имён в нашей привычной картине мира.

Чувствуя осознанность оговорки, Петра Алексеевича никто не поправил.

– Ещё юристы и врачи, – сказал Иванюта.

– Что? – Пётр Алексеевич моргнул.

– Адвокаты и стоматологи вызывают у меня большие подозрения.

– Допустим. – Пётр Алексеевич счёл реплику малозначащей. – Так вот, всё это тайное зло по общему мнению уже давно определяет текущую повестку. Определяет, не выходя из тени. И хотя эта картина мира порядком истрепалась – другой нет. Не так ли?

– Хочешь предложить? – Иванюта определённо предвкушал нечто забавное.

– Хочу. Давайте вообразим мир, пружиной которого становится тайное благо. – Петр Алексеевич по очереди посмотрел сначала на Иванюту, потом на Цукатова. – Представьте, что миром движет сокровенное добро. Причем не только божественной, но и человеческой выделки. Как вам такая конспирология?

– Ну-ка, ну-ка… – Цукатов старался уследить за мыслью.

– Поясняю. Довольно разоблачать очередную мировую закулису – хрен с ней, с непутёвой. Давайте поищем для нашей прозорливости другую область применения. – Пётр Алексеевич выдержал красноречивую паузу. – Не пора ли обратить внимание на более загадочную цепь событий? Вот, скажем, живёт талантливый художник, музыкант или учёный – кому как нравится… Живёт, творит, однако косная среда, как водится, его не принимает, не оценивает по достоинству, и вместо признанности – кукиш с коромыслом. И тем не менее, как птахе небесной, как цветку полевому, каждый новый день есть ему пища и залатанные штаны, чтобы прикрыть голый зад. А иной раз, – рука Петра Алексеевича, описав плавную дугу, указала на профессора, – и десятка под ногами. Словом, вопреки очевидным препонам, художник продолжает писать, а учёный – мыслить. Хотя он пока и студент. Как так? Почему?

– Сам же сказал про птах небесных. – Цукатов указал пальцем в потолок. – На то Его Промысел.

– Промысел – это понятно. Но если дело только в нём, то нет и мировой закулисы – есть лишь козни дьявола.

– Не верю я в конспирологию – ни в злую, ни в добрую. – Иванюта всё чаще ощупывал руками своё лицо и голову в целом, что было признаком хмельного воодушевления.

– А стоматологи? – напомнил Пётр Алексеевич.

– Не отвлекайтесь. – Профессор поднял наполненную рюмку. – За разум.

– Тост какой-то двусмысленный, – поглаживая лоб, заметил Иванюта, однако Цукатова поддержал.

Душа Петра Алексеевича, обычно откликавшаяся на движение масс, на этот раз осталась безучастной – рюмку он осушил без энтузиазма.

– Разум, – пояснил профессор, – не только продукт эволюции. Теперь он стал её инструментом. Возникни нужда человеку отрастить смертоносный коготь, взлететь под облака или погрузиться в пучину морскую, естественным путём, чёрт дери, пришлось бы идти к этому миллионы лет. А положившись на разум, человек эту нужду уже восполнил.

– Вернёмся к нашим фантазиям, – опасаясь заболтать занятную тему, предложил Пётр Алексеевич. – А что, если посмотреть на всё иначе? С непривычного угла?

– Как именно? – Иванюта почесал нос.

– Ты что, не слушаешь? Предположим, что миром движет не зло. Я имею в виду зло тайное. Предположим, что существуют, пусть разрозненно, ничего не зная друг о друге, некие влиятельные люди… или даже целые сообщества, которые буквально следуют завету Христа про скрытое благодеяние. Что тогда?

– Что? – Цукатов хотел знать.

– Ну как же… Ведь у такой практики по ходу дела непременно складываются определённые правила. Чтобы обеспечить технику безопасности. Чтобы не навредить. Без этого – никуда. Согласны? Как бы эти люди ни были всемогущи, помощь их должна быть не только анонимной, но и… Словом, ей следует иметь не только неопределимый источник, но и вообще никому не бросаться в глаза. Малейшее подозрение о наличии такой помощи способно принести осложнения. Посторонние будут искать скрытый мотив, а тот, кому тайная помощь оказывается, чего доброго, сочтёт её манной небесной и задумается о собственной богоизбранности.

Пётр Алексеевич со значением посмотрел на профессора.

– Конвергентная эволюция, – сказал Цукатов.

– Это что ещё? – Иванюта запустил пятерню в седеющую шевелюру.

– Конвергентная эволюция, – с лекторской расстановкой сообщил профессор, – это когда не родственные животные обладают общими признаками. Расхожий пример – птеродактиль и летучая мышь. Одинаковое строение крыла – сформировалась перепонка между пальцами.

– Очень интересно. – Пятерня Иванюты сползла в бороду. – А к нам это каким боком?

– И те и другие анонимно, не вызывая подозрений, работают из тени. – Пётр Алексеевич опередил профессора. – Я не про тех, кто с перепонкой… Только в случае тайного добра эта тень – белая.

– Смотри – ты меняешь тайное зло на тайное добро, – горячо заявил Иванюта, – и считаешь это революционным кувырком. Как будто прежде мы думали, будто у окружающих только одна забота – что бы такого сделать плохого…

– Почему? Есть, наверно, и другие заботы. – Пётр Алексеевич старался держать ровный тон. – Ощущение, что ты в кольце и тебе нужно занять круговую оборону, может быть как маниакальным, так и сдержанным. В последнем случае вовсе не обязательно думать, что со всех сторон одни мерзавцы, желающие тебе лиха, – можно допустить, что до тебя просто никому нет дела. Но я предполагаю нечто иное. Я предполагаю, что мир таков, каков есть, именно потому, что существуют скрытые силы, не только позволяющие камню упасть на твою голову, но и не дающие ему это сделать. – Пётр Алексеевич посмотрел на Иванюту. – У тебя никогда не возникало подозрения, что кто-то незримый время от времени убирает скользкие банановые шкурки на твоём пути?

– Нет, не возникало. – Было понятно, что Иванюта просто поддался духу противоречия.

– А вот мне порой кажется, – признался Пётр Алексеевич, только сейчас, в этот самый миг, уверившись в произносимом, – что истинный размах тайных благодеяний значительно превышает наши представления на его счёт.

– Мне, вообще-то, понравилось про художника, – примирительно сообщил Иванюта.

– Вот и хорошо. – Пётр Алексеевич улыбнулся. – Художник так художник. Давайте проведём расследование. Чисто умозрительное. Итак, живёт себе художник. Талантливый, самобытный. Но картины его – прямо скажем – не нарасхват. Правда, кое-что иной раз покупают. Не музеи или всем известные коллекционеры, а какие-то неведомые личности. Или нежданно поступит заказ на оформление книжной обложки от какого-то крошечного издательства, о котором никто никогда не слышал. Да и девушка повстречалась беззаветная – сама худо-бедно зарабатывает и дом содержит, все хозяйственные хлопоты – на ней. Есть где художнику жить, есть что на зуб положить, да и мастерская – невесть какая, но имеется. Как-то так всё само складывается… Словом, не жирует, но и не бедствует – творит, пробует, брызжет идеями… Знакомая история?

– Знакомая, – согласился Иванюта.

Цукатов выразил солидарность наклоном головы.

– А потом приходит и признание, пусть даже после смерти, – продолжил Пётр Алексеевич. – Хотя в искусствоведческой литературе обязательно напишут о чёрствости и слепоте современников, о непризнанности и недооценённости великого мастера – потомкам это даёт законный повод для самоутверждения. А теперь представьте такую маловероятную вещь: выискался некий дотошный исследователь, который установил источники всех материальных и нематериальных благ, когда-либо свалившихся на голову нашему мазилке. Он сопоставил факты и, к всеобщему удивлению, обнаружил, что все ниточки тянутся в определённом направлении. Или того больше – сходятся в определённом узловом центре. То есть нашлась колыбель… Нет – генератор. Обнаружился генератор этих милостей судьбы – пусть скромных, но обеспечивающих, возможно, наилучшие условия существования и развития творческой личности. Привычная картина меняется: вместо тайных завистников обнаружился тайный покровитель, увы, в отличие от художника, не оставивший потомкам своего имени.

– Блеск! – Иванюта заёрзал на стуле от возбуждения, хотя, на взгляд Петра Алексеевича, мысль о тайном благодеянии принадлежала именно Иванюте, а сам он лишь импровизировал на эту тему. – Какое поле для художественного свиста!

– Но это не всё! – Петра Алексеевича окрыляло вдохновение. – Может случиться и так, что объектом опеки окажется хам, мужлан и бесчестный тип. В таком случае помощь будет иная. Назовём её условно принудительным благом, тоже тайным, – в дело пойдут поучительные трудности, вразумляющие испытания, очищающие страдания и… Чёрт знает что ещё! Тут помощь может иметь самые непредсказуемые формы.

– Детективный жанр посрамлён! Ведь для того, чтобы постоянно оставаться в тени, рыцарю тайного добра следует быть изощрённее мошенника! Или даже шпиона… – Иванюта едва не подпрыгнул на месте. – Вообразите: опер Дукалис распутывает не преступление, а благодеяние! Хотя Дукалис вроде из убойного…

– Для этого нужна малость, – заметил Цукатов. – Благодеяние должно оказаться вне закона.

Они немного поспорили: обязательно ли скрытому добру быть вне закона, чтобы расследование связанных с ним обстоятельств вызвало интерес, или достаточно магнетизма самой его сокрытости? После чего профессор предложил взглянуть на обсуждаемый вопрос шире. Ведь тайное благодеяние как действие с не вполне осознаваемым побуждением (наслаждение собственной анонимностью? чувство солидарности с такими же затейниками-анонимами?) и уж точно не имеющее никакого корыстного основания (другое дело – тайное зло: за ним всегда стоит чей-то интерес) может оказаться лишь частным случаем проявления левшизма. Он так и сказал: «левшизма». Пётр Алексеевич подумал, что профессор имеет в виду заповедь про левую и правую руку, но Цукатов пояснил, что подразумевал тульского левшу как архетип безотчётной тяги к предельной безукоризненности. То есть, чёрт дери, такого отношения к делу, когда мастер совершает сверх того, что требуется, не для заказчика, который об этом даже не узнает, а рассчитывая на оценку Всеведущего. Иначе почему тулякам оказалось мало поставить блоху на подковы – им ещё понадобилось отчеканить на каждой подковке имя мастера, её изготовившего, хотя виньетку не видно даже в самый сильный мелкоскоп. То же и цеховые мастера Средневековья, покрывавшие затейливым узором внутреннюю поверхность ножен, или помещавшие на крышу собора чудесные изваяния, которые видны только птицам и ангелам.

В свою очередь Пётр Алексеевич посетовал, что в новые времена, презирающие любые мотивы, кроме экономических, явление левшизма, как бессловесной молитвы мастеров, молитвы делом, к сожалению, практически сошло на нет. Торжествующая власть чистогана подсечно-огневым методом выжигает или перекраивает на свой лад все заповедные области, где струение денежных потоков затруднено. Если дух святой дышит где хочет, то дух стяжания всё вокруг себя заполняет ядовитыми парами, создавая атмосферу, в которой, кроме миазмов наживы, больше нечем дышать. Таким образом выжигается и священная роща тайного благодеяния. Причём выжигается основательно, на корню – исключается сама возможность подобного мотива. Что он имеет в виду? Пожалуйста! Каждый из нас может допустить, что кто-то исподтишка бросает муху в его тарелку с супом. Но предположение, что кто-то тайком вытаскивает мух из его тарелки, выглядит совершенно невероятным. Не может такого быть – или померещилось, или милость Божия… Поэтому, не кривя душой, можно заявить, что в мире чистогана тайное благодеяние, по существу, уже находится вне закона.

Иванюта подхватил тему и вспомнил Карла Поппера – его термин «открытое общество». Чем занимаются сегодняшние политики? Это же форменный груминг! Подобно обезьянам, они ищут друг у друга в шерсти блох и, найдя, радостно демонстрируют улов избирателю. Нас окружает социальное тело, которое стремится быть прозрачным, как медуза, и потому не терпит никакой скрытости, никаких тёмных пятен и загадочных побуждений. Включая побуждение к тайному благодеянию. Мир, исповедующий экономику как свою основную религию, молится лишь на прибыль и пользу, а это – другие имена корысти. Именно деньги и их движение составляют материальную, а теперь, пожалуй, и духовную основу открытого общества. Предприимчивость и конкуренция, как добросовестная, так и недобросовестная, – пружинки в заводном механизме этого общественного органчика, а лень и экономическое равнодушие некоторых его деталей – всего лишь системные помехи. Сопротивление материала, которое подлежит учёту. Но если с Обломовым открытое общество ещё готово мириться как с неким инертным элементом, не вступающим в реакцию с окружением, в то время как остальные Штольцы непрестанно химичат, пытаясь произвести из отношений с окружением выгоду, то с явлением тайного благодеяния открытое общество не станет мириться никогда. Потому что с позиции экономики оно непредсказуемо, а стало быть, это несистемная помеха, трещинка в несущей конструкции, грозящая разломом всей модели.

Ещё немного, и трактир на Кузнечном стал бы родильной палатой, свидетелем явления на свет невозможного в прозрачном обществе-медузе тайного ордена – скорее рыцарского, чем монашеского. Но с самоотчётом у рыцарей всё было в порядке: разумеется, они – не вестники разлома, что бы им самим по этому поводу ни мнилось. В лучшем случае – симптом небольшого системного сбоя.

Подумать только! А ведь всё началось с найденной сорок лет назад на улице десятки…

Это было вчера. А сегодня Пётр Алексеевич с Полиной, которая продолжала показательно на него дуться, неслись сквозь синеющие в утреннем сумраке мартовские снега, покрытые глянцевым настом, на Псковщину. Конец масленой недели решили провести в народно-хороводном стиле на природе: скатиться на санках с берегового склона к реке, не замерзающей лишь на каменистом перекате, сжечь чучело Масленицы, напечь блинов и наесться ими до такой раблезианщины, чтобы потом полгода на блины не хотелось даже смотреть.

Из Пскова в деревню вместе с младшей дочерью Люсей и её кавалером-студентом собралась и сестра Полины Ника (после окончания Академии Штиглица она вышла замуж за псковского художника и переехала на берега Великой), что по наблюдениям Петра Алексеевича уже наверняка гарантировало коллективные игры на воздухе, сопровождаемые визгом и писком, – так сёстры отдавали дань памяти своему счастливому детству. К визгу и писку Пётр Алексеевич сегодня был не слишком расположен, но чувство небольшой вины, умело взращённое в нём Полиной, требовало от него не только смирения, но и снисходительного участия.

В пути, после очередного дорожного манёвра, который, на взгляд Полины, выглядел не вполне безупречно, она с каплей яда в голосе всякий раз спрашивала Петра Алексеевича:

– Как чувствуешь себя?

Пётр Алексеевич держал задумчивую паузу, после чего неизменно отвечал:

– Баснословно.

И это была правда – вчерашний день всё ещё нёс его на своих крылах, и там, где он парил, царили высь, даль и холодное сияние.

К часу пополудни добрались. Ника оказалась на месте первой – у забора уже стоял Люсин «рено», из открытых дверей пристройки доносилась жизнь, из печной трубы, подхватываемый нестрашным ветром, струился дым.

Выгрузив пакеты с продуктами, Пётр Алексеевич принялся вязать из двух жердин крестовину для чучела, а Люся с худым, но энергичным студентом Стёпой отправилась в поле, чтобы нарвать торчащей из-под снега высокими пучками жухлой прошлогодней травы, которой предстояло стать соломенным телом Масленицы. Полина выделила для идолища несколько цветных тряпок и старый фартук – отцовская художественная жилка тоже трепетала в ней, пусть и не так звонко, как в Нике.

Чучело получилось – загляденье, хоть сейчас в этнографический музей. Отнесли его на огород и воткнули в сугроб. Сжигать было жалко, да и гореть Масленица поначалу не хотела, так что пришлось идти в дом на поиски керосина. Обследовав пристройку, забитую всевозможным деревенским хламом, керосина Пётр Алексеевич не обнаружил, поэтому воспользовался припасённым спиртом, уже давно не находившем себе достойного применения – на компрессы никто не претендовал, а водка в магазинах не переводилась. Пылала Масленица красиво – Полина с Никой радостно скакали вокруг, пищá и воодушевлённо взвизгивая в полёте. Люся со Стёпой снимали шабаш на смартфоны.

Потом катались на санках с берегового склона. Санки скользили по насту, как по льду, вертелись, заваливались набок; Люся, показывая характер, повелевала студенту Стёпе снова и снова таскать санки наверх. Потом гуляли по лесу – наст схватился так прочно, что держал человека, поэтому свежих следов лесное зверьё не оставляло, хотя теперь было самое время для любовных заячьих игрищ. Петра Алексеевича это обстоятельство огорчило: пока стоят робкие холода – не страшно, а если ударит запоздалый мороз – ни тетерев, ни тем более рябчик такой наст не пробьют, придётся коченеть на ветке…