Текст книги "Игры на свежем воздухе"

Ужинали в уютном ресторанчике с помпейской печью, в которой для Полины запекли форель под ягодным соусом. Иванюта, в свою очередь, выбрал в меню блюдо с названием, подобным отголоску отечества, докатившемуся до местных кашеварен: alpaca stroganoff. «Эхо Москвы», – подумал Иванюта.

Утром в гостинице сами заварили себе мате-де-кока – банка с листьями стояла на столе веранды, где подавали завтрак, кипяток по требованию изрыгал железный аппарат. После чего отправились на прогулку по великой столице погибшей цивилизации.

От инкских зданий остались только могучие фундаменты, на которых теперь возвышалось то, что осталось от колониального владычества Испании – такой город-химера. Одно могущество взяло верх над другим, но вскоре тоже оказалось поверженным, и оба обратились в сросшуюся окаменелость.

Иванюта открыл блокнот и записал экспромт:

 
Однажды в лужу плюнул я.
Был удивлён, замечу, —
Оттуда копия моя
Плевала мне навстречу.
 

На центральной площади творилась круговерть. Вначале Иванюта решил, что тут манифестируют меньшинства, но Пётр Алексеевич объяснил: радужный штандарт – это церемониальный флаг Куско, наследие великих инков, индейцы называют его випхала. Действительно, при ближайшем рассмотрении выяснилось, что на площади проходило какое-то официальное праздничное действо: сначала маршем прошла колонна военных в песочной форме, потом колонна чиновников в серых костюмах. За ними – нарядные школьники и школьницы, сосредоточенные и слегка смущённые важностью события. На строевой шаг марширующих солдат и чиновников нельзя было смотреть без умиления – потешная смена караула у президентского дворца в Лиме выглядела в сравнении с этим парадом классическим балетом.

К площади примыкала улочка, на которой чередой располагались туристические конторы. Обсудив предлагаемые маршруты, купили тур в Мачу-Пикчу и тур в сельву. В последнем случае Иванюта настоял на двойном сроке – шесть дней вместо трёх.

Не успели пройти и несколько кварталов, как на город обрушился град. Настоящий ледяной град, скачущий по черепице крыш и плитам мостовой. Укрылись во дворике за ветхими воротами, где затаилось заведение с расписным изваянием Девы Марии – ни одного иностранца, только местные. Столик накрывал крылом клеёнчатый зонт, небо рассыпáло по нему звонкую дробь. Пиво здесь подавали в бутылках, коричневое стекло которых украшал узор в виде причудливой каменной кладки инков – блоки сцеплялись друг с другом в крепком рукопожатии.

Будильник в смартфоне Иванюты запел в три пятнадцать. А в три двадцать пять в номер постучал портье и сообщил, что пришла заказанная накануне вечером машина. Каким-то чудом пролезла она в ущелье улочки и, забрав пассажиров, покатила вплотную к стенам, толкая перед собой воздух, точно поршень в цилиндре.

В Ольянтайтамбо добрались к рассвету. Оттуда – по железной дороге до Агуас-Кальентес, а там уже рукой подать до Мачу-Пикчу. Горы за окнами вагона преображались: зеленели, пестрели яркими тропическими цветами – на склоны наползала сельва. То тут, то там открывался вид на рукотворные террасы с колосящимся маисом. Несколько раз за окном появлялась быстрая речка – свет, отброшенный играющей на перекатах водой, плясал на берегу, как пляшет дырявая листвяная тень под ветром, но ветра не было. Иванюта занёс в блокнот эту причудливую пляску воды и света.

На перроне в Агуас-Кальентес их ждал черноволосый гид с белым флагом и табличкой «Pedro group». Над его головой в столбе солнечного воздуха вилась стайка мотыльков.

Серпантин над ущельем, в бездну которого Полина не могла смотреть без писка, автобус одолел с одышкой. Мачу-Пикчу сразил Иванюту торжеством человеческой воли: выровнять седловину горы и на пятачке, откуда рукой дотянуться до звёзд, возвести из обтёсанных камней по единому плану террасы, святилища, дворцы, дома, целые улицы зданий – это казалось ему непостижимым. А окружающие виды? Они были воистину божественны и достойны жертвенной крови. Горные пики, поросшие тропическим лесом, поражали первозданной красотой – не крутые, а просто отвесные, точно земля вытянула гигантские пальцы, чтобы почесать небу пузо. Внизу, глубоко врезанные, укрытые прядями не то поднявшегося тумана, не то спустившегося облака, лежали зелёные и узкие долины… С ветки неизвестного куста, росшего возле площадки, откуда открывался неописуемый вид, Иванюта прихватил трофей – плоскую кассиду, жёлтую, с чёрным ободком по краю надкрылий.

Город-призрак, если осматривать в подробностях, было не обойти и за день, а тут, как назло, зарядил дождь. У домов не было крыш – только каменные стены: по проулкам бродили мокрые люди, по окружающим террасам – мокрые ламы. Мимо протопала подготовленная группа: все были в полиэтиленовых накидках, гид – под зонтом. Гуськом прошли в каменные ворота здания, под которыми укрылись Полина с Иванютой – Пётр Алексеевич и Гуселапов ещё до того, как разверзлись хляби небесные, отправились к храму Луны на пике Уайна-Пикчу. Гид под зонтом что-то сказал по-испански Полине. Та что-то по-испански ответила.

– Любезничает? – улыбнулся Иванюта.

– Куда там! – Полина махнула рукой. – Сказал, что дождь скоро закончится.

– А выглядело как неприличное предложение.

– Мне уже давно никто не делал неприличных предложений.

– В самом деле?

– Вот именно. – Полина вздохнула. – Никуда не годится.

Иванюта, пока не ускользнула мысль, достал блокнот и записал: «Человек готов сочувствовать чужому горю, если оно имеет привлекательную форму. Некрасивое страдание приводит в замешательство, отталкивает и пугает».

Промокшие Пётр Алексеевич и Гуселапов ждали Полину с Иванютой внизу, за турникетом, открывающим путь в священный город. В храм Луны они не попали – на крутую тропу к вершине Уайна-Пикчу пускали только четыреста посетителей в день. Лимит был выбран ещё до их появления.

Индейцы изловили для Аплетаева большого чёрного падальщика с жёлтой головой, ночного бродягу-броненосца, нахохленного гоацина, пахнущего навозом, и двух чертенят-игрунок – усатых тамаринов. Были и попугаи – ары, амазоны, аратинги. Особенно обрадовался Никита бородатой пенелопе – редкой птице, которую за двадцать лет, проведённых в Перу, видел лишь третий раз. Однако никаких сведений о яксах индейцам ашанинка раздобыть не удалось – куда откочевали, где вьют теперь гнёзда и бьют из духовых трубок обезьян? Аплетаев расстроился: во-первых, на неопределённый срок откладывались поиски дерева хьяло, где, ещё не зная того, наливалась чудесным нектаром его будущая жена; во-вторых, придётся, видимо, давать отбой французам, а не хочется – на кону и деньги, и репутация.

Раз уж оказался в деревушке ашанинка, Никита решил навестить заимку, временно пустующую, поскольку последняя группа из новосибирского биологического института, возглавляемая пятидесятилетним академиком, увлечённым иммунными реакциями насекомых, улетела домой на прошлой неделе. Жаль, ребята были весёлые, бойкие, интересные, особенно богатырского сложения академик, сочетавший в себе простоту нравов с вольностью кругозора античного философа. Аплетаев расщедрился и подарил ему на прощание для музейного собрания института десяток крупных коллекционных жуков (сухой материал): рогачи, голофы, усачи… Иной раз Никита вопреки здравому смыслу, как всякий русский, обретал способность к широкому жесту и бескорыстному порыву. Так он проявлял благодарность. За что? Аплетаев ценил талантливый дружеский круг: даровитая компания, в которой он иной раз оказывался, и самого его побуждала думать, воображать и работать, такое окружение вкладывало в него новую требовательность, вынуждало поднимать планку, и он уже хотел от себя того, чего не хотел прежде. Вот только, забравшись в глухой угол за тридевять земель, попадал он в подобные компании нечасто. А без того – как? Выбирая недостойных друзей, невольно принижаешь себя, становясь под стать им ничтожным и мелким. Нет, настраиваться надо по высокой ноте – слышать её и искать круг безупречных. Без него – уж лучше жить отшельником, анахоретом. Так Аплетаев, собственно, и жил.

С собой взяли генератор, канистру с бензином, лёгкие спальники, складной экран и продукты на несколько дней. Впереди – восемь километров пути по лесной тропе. Вдвоём с малолетним Хуаном груз не дотащить – пришлось нанять индейцев из тех, чей узор на лице свидетельствовал о добром самочувствии, благо услуги носильщиков стоили сущие гроши. Индейцы с поклажей убежали вперёд, к заимке, а Никита с Хуаном налегке отправились следом. Набор высоты – всего четверть километра, но при этом предстояло пять раз переправляться вброд через довольно бурный поток и столько же раз балансировать на брёвнышке, одолевая ручьи и овраги. Если без груза – не беда, бодрая прогулка. С канистрой и генератором – упаришься.

Вокруг на все голоса буднично перекликались птицы. Вверху, на рваном фоне западного небосклона, сияло заточённое в кронах солнце. Черноголовый Хуан то неугомонно устремлялся вперед, под тенистый покров леса, то возвращался, чтобы похвастать добычей – палочником, кузнечиком или жуком. Аплетаев не требовал – маленький индеец сам рвался в бой, побуждаемый зовом сельвы, как и подобает охотнику-ашанинка. Одобренную добычу Хуан клал в морилку, ненужную без сожаления отпускал на волю.

Заимка представляла собой поляну на берегу довольно быстрой прохладной реки. Здесь на небольших бетонных сваях стояли три деревянных домика, ещё не сдавшиеся на милость сельвы под натиском древесной орды, термитов и летучих мышей, но уже несущие потери. Электричество давали солнечные батареи, воду можно было брать прямо из реки, в кухне – газовая плита с баллоном и необходимые для стряпни принадлежности. В сравнении с иными экспедиционными условиями – сущий рай.

Индейцы-носильщики ждали Аплетаева на террасе под навесом из пальмового листа, служившей одновременно местом отдыха и столовой. Груз был аккуратно сложен рядом. Никита рассчитался, договорился, когда индейцам следует вернуться, чтобы отнести поклажу обратно, и ашанинка мигом исчезли в лесном сумраке.

От заимки по разным направлениям расходились тропы – какие-то Аплетаев торил сам, какие-то помогали набивать хорошо знающие местность индейцы. В былые времена, когда заимка только обустраивалась, Никита чувствовал себя здесь не совсем уверенно, а порой и тревожно, но за прошедшие годы неплохо изучил окрестности с населяющей их живностью и уже принимал окружающий лес за свою вотчину. Как принимала его сельва, Аплетаев не думал.

Одна тропа вела к ручью, который индейцы называли Мотыльковым. В отличие от реки, вода здесь была тёплой и спокойной; русло ручья петляло между лесистыми холмами, а по берегам виднелись песчаные и каменистые отмели, вроде небольших пляжей. На этих пляжах собирались стаи разнообразных дневных бабочек – целый атлас тропических чудес! – включая божественных морфо, в полёте подобных голубым вспышкам. Ночью на этих же местах сидели, шевеля гигантскими щупами-антеннами, ужасные на вид, но совершенно безобидные для человека фрины и разнообразные пауки-охотники, чьи глаза в луче фонаря сверкали холодным бриллиантовым светом. А ещё ночью к ручью сползались змеи – они цеплялись за ветки и повисали над водой, подобно взведённой пружине, готовой в любой момент распрямиться и атаковать проплывающую мимо добычу. Гости заимки неизменно приходили в восторг от Мотылькового ручья как при свете дня, так и во мраке.

На других тропах тоже были свои диковины: оседлавшие стволы и ветви древесных титанов, ярко цветущие эпифиты, невыносимо жалящие муравьи-пули, шурующие в прибрежных зарослях капибары, гнездо мохнатой авикулярии – паука-птицееда, при опасности метко стреляющего во врага испражнениями, черепахи шабути с панцирем из окантованных бурой полосой жёлтых шашечек, лягушки, предупреждающие красочной расцветкой о своём ядовитом поте, и гигантские сейбы-лупуны, дождём сочащие зелёный сок, собирающийся у корней в густые изумрудные лужи.

Как-то раз Аплетаев ночью на свет поймал здесь необычную мегасому, которая, как выяснилось при внимательном изучении, не была описана в научной литературе. Открыть новый вид такого крупного жука – не шутка! Никита ликовал и готовил необходимые для регистрации материалы. Даже подобрал имя: Megasoma ashaninca. Для полноты картины было бы неплохо изловить если не серию, то ещё хотя бы несколько экземпляров, пусть даже только самку – пару к уже имеющемуся у него самцу.

Аплетаев принес из реки воды и принялся кашеварить на кухне. Хуан тем временем монтировал экран – хитрую четырёхлопастную конструкцию из углепластиковых стержней и белого парашютного шёлка, напоминающую в сборе огромный бутон. От традиционного плоского экрана Аплетаев давно отказался – для него приходилось искать место, где можно навязать растяжки, а этот стоял прямо на земле – белый тканевый поддон, где, как в днище палатки, распяливая всю конструкцию, крепились углепластиковые дуги, служил ему основанием. С подвешенной в середине ртутной лампой экран походил на светящийся в ночи волшебный цветок – на такой летели и ползли все обитатели ночи, включая суккубов и духов индейских предков.

Пока расправлялись с рисом, овощами и рыбными консервами, незаметно спустились быстрые тропические сумерки.

Хуана Аплетаев отправил спать, а сам под монотонную песню генератора просидел посреди бескрайнего девственного леса у сияющего мертвенным светом бутона до двух часов ночи. Лёт был хороший – луна спряталась за облаками и не отваживала своим сиянием крылатые племена от лампы. Никита собрал с экрана уйму удивительных существ, один вид которых поражал воображение и вынуждал снять панаму перед фантазией Создателя. Поскольку рядом не было свидетелей, способных привести в смущение, он вполголоса разговаривал с существами, спрашивая их о дереве хьяло: где отыскать его, чтобы добыть себе цветок? Бабочки трепетали, каллипогон поскрипывал – тайну никто не выдавал. С тяжёлым гудением прилетела Megasoma actaeon размером с добрый кулак – ничего не сказала про дерево хьяло. Megasoma ashaninca не явилась.

Уже в Пуэрто-Мальдонадо, на берегу широкой, как Нева, Мадре-де-Дьос, сельва предложила Иванюте щедрый аванс.

Из Куско в этот городишко, поднявшийся на волне местной золотой лихорадки и опустившийся с её откатом, добирались целый день: серпантины, тягуны, перевалы, стада альпак, снежные вершины, снова серпантины, объезд сыпухи, завалившей дорогу и охраняемой нарядом полиции, наконец – спуск, где на пологих склонах поднялись в рост шевелящие зелёными космами пальмы. Пуэрто-Мальдонадо, осаждённый дождевым лесом и погружённый во влажную неподвижную духоту, вид имел запущенный, под стать рекомендованной в турагентстве гостинице «Дон Карлос» – пухлая девица индейских кровей за стойкой говорила на ужасном испанском (впечатление спасал ручной пучеглазый лори, сидящий на её плече), бассейн был не чищен и полон плавающей чепухи, древний кондиционер в номере рокотал, как дизель большегруза, а из душевого шланга прыскала только холодная вода. Которая, впрочем, была тёплой. Зато на втором этаже располагалась открытая терраса с видом на реку, две неоновые лампы ярко освещали белёную стену – из спустившейся тьмы на стену летела дивная тропическая невидаль. Иванюта обнаружил эту террасу, когда после осмотра номеров всей компанией выехали в город за фруктами, вином и писко – вернулись уже в сумерках, мерцающих огоньками светлячков, и тут такое…

Пока товарищи в его с Гуселаповым номере сибаритствовали, Иванюта полночи провёл на террасе, в лихорадочном азарте собирая в морилку с оштукатуренной стены и кафельного пола дары ночной сельвы. Тут были длинношеие агры, блестящие синим металлом стафилины, стремительные скакуны-неотетрахи, золотистые циклоцефалы, дупляки с рогом на голове и возлюбленные Иванютой долгоносики: пара риностомусов с раздутой в шар грудью, пять мезокордилусов и несколько малышей, требующих работы с определителем. На свет, конечно, летели и ночные бабочки, и пёстрые лесные клопы, и нежно-зелёные кузнечики, и прочие эфемерные порождения мрака, но их Иванюта не трогал – чужого он не брал.

Утром, оставив машину на гостиничной парковке, отправились в отделение турагентства, взявшегося забросить их на неделю в гущу сельвы. Гуселапов, успев воспользоваться в номере Wi-Fi, был в курсе мировых новостей и теперь делился с товарищами:

– Учёные из Свободного университета Брюсселя выяснили, что за последние четыре года пылевые клещи стали проявлять признаки социального поведения.

– Надо же, – вздохнул Пётр Алексеевич. – Так вот кто придёт на смену человеку, когда уставший Бог вычешет его с лица земли, как репей с собаки.

– Бог, конечно, есть. – Гуселапов взялся за дужку очков, поудобнее пристраивая их на носу. – Но что-то его не видно.

– Наверно, он маленький, – предположила Полина.

При этих словах Иванюта ощутил, как в груди его с боку на бок повернулась тоска.

В конторе турагентства их передали под опеку парнишки-индейца лет двадцати двух, бегло говорящего по-английски. Тот, в шортах и шлёпках, привёл компанию на пристань полноводной желтовато-серой Мадре-де-Дьос. Там уже томились две молодые североамериканки с лёгким подкожным жирком, седой невысокий испанец, стайка неунывающих итальянцев и какая-то молчаливая пара неопределённой национальности – все намеревались вкусить первозданных красот тропических дебрей. Парнишка в шортах и шлёпках оказался гидом их группы, звали его Борис.

Разместились в длинной узкой лодке с навесом от дождя и двумя скамьями вдоль бортов. Нет, не пирога – как выглядит пирога, Иванюта знал из детских книжек. Лодочник завёл мотор, и, оторвавшись от пристани, посудина заскользила вниз по реке, рассекая взблескивающую под солнцем мутноватую гладь. Американки кричали что-то друг другу в уши, перекрывая шум мотора. Пара неопределённой национальности, обнявшись, молча смотрела на реку. Седой испанец сутулился, устремив взгляд под ноги, будто пуды накопившейся усталости лежали на его плечах, как агнец на плечах Доброго Пастыря. Итальянцы жестикулировали и громко смеялись. «Это только кажется, – подумал Иванюта, – что в итальянцах нет ничего особенного, кроме жизнелюбия и проворства». Он извлёк из кармана блокнот и записал: «Одна из утончённых форм защиты своей приватности – демонстративный гедонизм и ироничность вкуса. Они ограждают от печалей, страданий и вообще всего серьёзного и глубокого. Весёлые остряки пользуются иронией, как театральным гримом. Они хотят, чтобы в них ошибались и не тревожили попытками добраться до нежной сердцевины». Подумав ещё немного, Иванюта записал: «Можно верить и в маленького Бога, как иные верят в неуловимые кварки и бозоны: мол, они, эти незримые крохи, и есть загадка и мотор Вселенной».

Через полчаса лодка пристала у глинистого берега к небольшому дощатому причалу. От причала лестница вела вверх, на крутой склон, местами переходящий в обрыв. Там, наверху, у леса была отвоёвана приличная делянка, расчищенная, окультуренная и превращённая в ухоженную цветущую поляну, на которой выстроились в два ряда штук восемь-десять бунгало на бетонных сваях плюс кухня с обеденной зоной и пара технических построек – возле них крутился персонал в виде двух голых по пояс индейцев. Зелень на поляне была подстрижена, возле домиков вызывающе алели кустистые цветы, а вдоль дорожек строем стояли банановые деревья, которые в действительности – трава.

Наверху, у лестницы, гостей встречала шустрая свинка-пекари с длинным рылом и рябой щетиной. Она была добродушна и любопытна, совала пятачок в подставленные ладони и вообще куда только можно. Американки завизжали от восторга – Борис сообщил, что свинку зовут Хиллари.

Если на реке ещё гулял ветерок и веяло свежестью, то лагерь накрывала банная духота – воздух был неподвижен, сыр и липок на ощупь. На ветке дерева у обрывистого берега сидели два сине-жёлтых ары и, склоняя на бок головы, рассматривали гостей.

Когда в столовой выдавали ключи, Полина по настоянию Иванюты попросила поселить их в соседних бунгало на самом краю леса. Генератор, как предупредил Борис, работает здесь пять часов в сутки: утром с семи до девяти (закачивает воду в систему водоснабжения) и вечером с семи до десяти (подсветка погружающейся во тьму базы). В остальное время розетки мертвы. Иванюта был готов: с собой он прихватил запас батареек и два фонаря – мощный ручной для ночных прогулок и подвесной для экрана.

На террасе перед столовой болталась пара гамаков, а у крыльца к столбу был прикноплен лист бумаги с расписанием текущих мероприятий. Полина огласила. Через полчаса предстояла поездка к оборудованной в кронах деревьев на другом берегу Мадре-де-Дьос канатной дороге – вид на джунгли с высоты сорока пяти метров. Потом – обед. После обеда – посещение острова обезьян. Затем вечерняя прогулка на лодках и осмотр ночного лежбища кайманов.

– А ужин? – насторожился Гуселапов.

Полина успокоила:

– После кайманов – ужин.

Жилище состояло из просторной комнаты с двумя кроватями под марлевыми балдахинами и санузла. Потолка у комнаты не было – над головой углом уходила ввысь изнанка двускатной крыши. Верхние части фронтонов затягивала москитная сетка. Окна были без рам и стёкол – голый проём, закрытый той же москитной сеткой. Намётанный глаз Иванюты тут же узрел на оконной сети забравшегося в дом узкотелого брентида, а Гуселапов обнаружил в унитазе симпатичную жабу.

Когда товарищи в составе интернациональной группы отправились бродить в кронах сельвы, оставшийся в лагере Иванюта изготовил из двух пустых пластиковых бутылок пахучие ловушки, прорезав в боках оконца и вывалив на дно из контейнера забродившую смесь фруктов (собрал в Куско остатки застолья). Затем сложил в небольшой рюкзак совок, стопку одноразовых стаканчиков, жестяную банку пива, моток верёвки, бутылки-ловушки, склянку этилацетата и прочие принадлежности походной жучильни, после чего, закинув рюкзак за спину, отправился изучать окрестности.

Лес издавал бульканье, чмоканье, стоны и посвисты – голоса птиц звучали непривычно громко, смачно и зычно. Хиллари сперва увязалась за Иванютой, но вскоре отстала, потрусив по своим поросячьим делам. Обойдя границы поляны, где располагалась база, Иванюта обнаружил две тропы, уходящие вглубь сельвы, и ещё один спуск к реке, ведущий на вязкую глинистую отмель. Одна тропа начиналась прямо за бунгало, куда он заселился с Гуселаповым, другая – поодаль, рядом с ней росло банановое дерево с тяжёлыми гроздьями. Иванюта оторвал один банан с лопнувшей от спелости шкуркой и съел – он был тёплый, припечённый солнцем и очень вкусный.

Пройдя по обеим тропам как можно дальше, чтобы запомнить ориентиры и изучить путь, по которому намеревался отправиться ночью с фонарём, Иванюта попутно подвесил к ветвям на верёвке две ловушки с подпорченными фруктами. Какие-то невидимые то ли птицы, то ли обезьяны, рассредоточившись в высоких кронах, кричали вперекличку, отчего казалось, что по лесу гуляет отголоском то затихающее, то набирающее силу эхо. На той и другой тропе, сойдя на дюжину метров в гущу, Иванюта вкопал вровень с землёй по десятку одноразовых стаканчиков, отметив места навязанными на ветви ленточками, – почвенные ловушки. На дно каждой Иванюта плеснул немного пива – все твари земные, позабыв об осторожности, так или иначе ведутся на дух спиртового брожения.

К обеду Иванюта вернулся из чащи с небольшой добычей: несколько пятнистых долгоносиков, снятых со ствола дерева (Иванюта не разбирался в местных породах), десяток разнообразных листоедов, собранных в траве на опушке, и огромный шипастый кузнечик – здесь он просто не смог устоять, такой это был великолепный и жуткий красавец. Кроме того, видел стрекоз в солнечном луче, караван гружённых добычей муравьёв-листорезов и шерстистого паука-птицееда, наполовину вылезшего из норки. Успел даже искупаться, сойдя к Мадре-де-Дьос по найденному безлюдному спуску, чтобы потом не сожалеть об упущенном, – в конце концов, это почти Амазонка, в Бразилии их воды сольются. Выходя на берег, изрядно измазался в глине и поспешил под душ, пока его не занял взмокший Гуселапов.

За столом Пётр Алексеевич молча ковырял вилкой рыбу под соусом из маракуйи. Полина и Гуселапов, напротив, пребывали в восторге – помимо прогулки по подвесной дороге в кронах, группу ещё запустили в полёт, прицепив каждого по очереди страховочным карабином к натянутому сквозь высокую зелень тросу. Полина показала наглядные свидетельства в смартфоне: шагающие деревья с воздушными корнями, шарообразные наросты термитников на сучьях, пальмы и могучие фикусы – вид сверху, мужественно летящий на тросе Пётр Алексеевич в велосипедном шлеме.

– Как впечатление? – поинтересовался Иванюта у отважного товарища.

– Чащоба знатная. – Пётр Алексеевич кивнул. – Но так, чтоб очень-очень… не скажу. Мне, знаешь ли, и наши буреломы по душе. Взять хоть бы Псковщину.

– Придумал тоже, – огорчился за джунгли Иванюта. – В сравнении с гилеей Псковщина – пустыня. Нет, – он тут же поправился, – не пустыня – лесопарк.

– Что ты такое говоришь? – Пётр Алексеевич приподнял брови. – Там куропатка, рябчик, тетерев, мошник, кулик… В кустарник ненароком сунешься – не продерёшься. А утки, лебедя, гуся́ на пролёте сколько? И в лесопарке этом – лось, кабан, косуля, заяц, бобр, медведь… А беломошные боры? А ельники дремучие? А березняк? – Пётр Алексеевич наморщил лоб. – Барсук с лисою, волк, куница, рысь… Болота там – все Анды засосут по маковку. Ты лося живьём видал?

– Нет, – растерялся Иванюта.

– А грибы?

– А что грибы?

– Да знаешь там грибы какие?

– Ну?

Пётр Алексеевич выждал ошеломительную паузу.

– Там за грибами с топорами ходят.

– Отечество не хули, – поддержал Петра Алексеевича Гуселапов. – Оно нам мать.

– Да кто хулит-то? – Иванюта оценил ироничность контекста и добавил: – Полёвка, ёж и уж.

– Что? – не понял Пётр Алексеевич.

– Ежа с ужом забыл упомянуть в реестре.

– Послушайте-ка, юные натуралисты, – включилась в разговор Полина. – Мне прошлой ночью вот какая ерунда приснилась. Будто брожу в саду, в обычном деревенском, с яблонями и крыжовником, и вижу, как в норе сидят кроты, штуки четыре-три наверное. Не знаю, сквозь землю, что ли, разглядела – сон же. Сидят и играют в карты. Я смотрю, а они знай себе режутся. А потом мне говорят: «давай лезь к нам, в „тыщёнку“ перекинемся». Я им: «мне в нору не пролезть, я же большая». А они: «ничего, пролезешь». И правда – пролезла. Бог весть как получилось – глядь, я уже там. Ну, вроде как Дюймовочка.

– И что? – Гуселапов отхлебнул из стакана освежающую чичу[10]10
   Чича – традиционный перуанский напиток из ферментированного чёрного маиса.


[Закрыть]. – Сорвала банк?

– Не помню. – Полина обезоруживающе улыбнулась. – Не в этом дело.

– А в чём? – удивился Гуселапов.

– А в том. Скажите на милость, что мне делать с таким вот подсознательным?

После обеда группа отправилась на остров обезьян, а Иванюта решил вздремнуть, чтоб не сморило ночью на охоте. Проспав часа полтора, проснулся вялым, с опустошённой головой и неприятным привкусом во рту (упрел во влажной духоте), но, постояв под холодным душем, – ничего, отпрыгнул.

Вскоре вернулись товарищи, полные новых впечатлений от тростниковых зарослей, высоченного тенистого леса, показавшихся им смешными капуцинов и каякинга – аттракциона с плаванием по реке на маленьких пластиковых каяках, неустойчивых, вертлявых, будто игрушечных, готовых в любой момент перевернуться. Собственно, Гуселапов и перевернулся.

До сумерек Иванюта проверил пахучие ловушки, распугав мух и сняв с комковатой фруктовой кашицы пару бронзовок и несколько небольших усачей. Потом обнаружил череду невысоких фонариков в траве вдоль дорожки, идущей между двумя рядами бунгало, на которые не обратил внимания прежде, и отметил, что надо, когда стемнеет, проверить, кого приманит их свет. Нашёл место и для экрана – решил растянуть его прямо на стене своего жилища, обращённой в сторону леса.

Под угасающим небом Пётр Алексеевич, Полина и Гуселапов отправились на лодке смотреть кайманов, а Иванюта, чтобы не вызывать у персонала подозрений, предъявил Борису полученное от Паоло разрешение Министерства окружающей среды на отлов тропических козявок и пошёл налаживать экран.

Возбуждающее предвкушение не позволяло сосредоточиться, сбивало к суете, – постояв немного у экрана, Иванюта вдруг пугался, что упускает нечто редкостное и ценное, в этот самый момент ждущее его в круге света под торчащим из травы фонариком. Он срывался с места, исследовал шеренгу огоньков, обозначающих тропинку, утонувшую в смоле перуанской ночи, брал добычу (щелкунов-семиотусов и светляков, которых не мог определить с ходу) и тут ясно представлял, что на его экран явился гость – немыслимое чудо из чудес, – и если сей миг не снять его и не поместить в морилку, он, загудев, слетит и растворится в темноте. Иванюта бросался к экрану, но находил там мелкий сброд, который тоже был, конечно же, загадочен и интересен, но… А лесные тропы? Возможно, ему следует быть сейчас именно там, в парнóй зелёной чаще, чтобы сокровища ночной гилеи не проскользнули мимо носа…

Взошла луна. Решив, что хорошего лёта теперь уже не будет, Иванюта отправился в сельву. Лес издавал звуки: шорохи, всхлипы, трески, резкие вскрики в чёрных кронах – некоторые были едва слышны, другие пугающе громогласны. Ночные джунгли в луче фонаря представали как заколдованное королевство – живое, но остолбеневшее под действием зловещих чар. Лесные твари, при свете дня таящиеся или спешащие дать дёру, теперь зачарованно застывали, ослеплённые ярким лучом, позволяли себя разглядывать и даже, если действовать точно и осторожно, давались в руки. Большой зелёно-жёлтый паук с шипом на спине, сидящий на растянутой паутине, листовидный богомол – виртуоз камуфляжа, вылезшая на охоту ужасающая фрина, нежно-зелёный таракан с нервными усами, древесные осы, смотрящие сияющими мозаичными глазами из гнезда, спящая на стволе бабочка, сложившая узорчатые крылья, снующие по тропе в лесной подстилке муравьи… Но главное – жуки. Из лесного сбора больше всего обрадовали Иванюту пара бесстыдно копулирующих энтимусов, скакуны двух или трёх видов, обычно стремительные и неуловимые, а тут рассевшиеся по листьям и впавшие в оцепенение, и цилиндрический, разлинованный белым по чёрному усач.

На выходе из леса открылось небо – чёрное, как маис, из которого индейцы готовили чичу, усыпанное какими-то другими, не видными с милого севера звёздами.

– Дурак. – Лёжа на кровати, Гуселапов похлопывал себя по животу. – Одному ночью в сельву нельзя. А если ягуар? Он черепа щёлкает, как семечки, – такая сила у зубастой морды.