Текст книги "Игры на свежем воздухе"

– «Ода», – подсказал Пал Палыч.

– Железный механизм, а его поэзией назвали, – не в первый раз отметил Александр Семёнович. – Ей, поэзии твоей, сто лет в обед – а ну как развалится?

– Так уже разваливается! – со смехом согласился Пал Палыч. – Гремит, как вядро, тормозов считай нет, сзади фонарь побит и дверь – та, что для Нины, пассажирская, – снутри ня открывается. Только снаружи.

– А что, зять в городе тебе машину не присмотрит? – Александр Семёнович ковырял вилкой в тарелке солёный огурец. – Иномарку какую – понадёжнее. Вроде сейчас со вторых рук можно взять недорого.

– Мне забугорку ня надо. – Пал Палыч помотал головой. – Я ж по кустам, по грязи…

– В Новоржеве, наверно, иномарку – не сподручно, – предположил Цукатов. – Ей техобслуживание по регламенту подавай, а где тут расходники взять? Быстро тем же ведром станет.

– Я это ня знаю, ня занимался. Мне по кустам надо… И собак посади туда. – Пал Палыч намазал на булку масло и положил сверху ломтик сёмги. – Вчера свёз собак в Голубево, чтобы побегали, лес ня забывали, так в салоне вонь – хоть и застелил брезентом, а псиной тянет.

– Профессор тоже собаку в машине возит, и ничего – японка его не обижается, – заметил Пётр Алексеевич. – Все охотники так. Или ты, – Пётр Алексеевич повернулся к Цукатову, – одеколоном на Броса фыркаешь?

Ответом профессор Петра Алексеевича не удостоил – ну ляпнул глупость, бывает.

– У городских, может, время есть – полдня машину чистить, – стоял на своём Пал Палыч. – А я ж ня буду, мне надо бяжать дальше: надо кроликов кормить, надо дров поднести, надо кочегарку топить… А если это задвинуть, так и всё поползёт. Жана опять же кричит: что кочегарка холодная, что собаки ня кормлены, что у поросят ня убрано! Надо всё успевать. – Пал Палыч улыбнулся. – Но я ня жалуюсь. Наоборот – горжусь. Жизнью горжусь, что так прожил. И ни на кого ня обижаюсь – всё слава Богу.

– Правильно. – Александр Семёнович махнул рукой и с грохотом уронил на пол приставленную к лавке трость. – Я помню, как мы жили… Что говорить? Так, как теперь, изобильно и сытно, никогда прежде не было. Стол – ломится! Телевизор – пожалуйста! Тряпки – какие хочешь! У меня в буфете коньяк стоит – французский и армянский. Чёрт-те что! Хочешь, Паша, коньяку?

– Ня надо, – решительно отказался Пал Палыч.

– А иных послушать – всё не так, всё недовольны. Душно им, свободы нет… А куда больше: помои направо-налево плещут, Власова карамелью мажут, и никто их за это на кол не сажает. – Александр Семенович нагнулся за тростью и поставил её на место. – Я бы посадил. Ругают страну, ругают власть, а сами как пряники в глазури – лоснятся! Что говорить – у меня уже и внучки при машинах. Ещё не замужем, а обе за рулём.

– И мои тоже – и у дочки, и у зятя по машине… – поддержал разговор Пал Палыч. – Одну, правда, нынче продали. Трудно им в городе копейка даётся, на квартиру копят – того ня хватает, сего ня хватает… А кто вас гонит в города? Кто няволит? Сами за хорошей жизнью едете. А это ложно. Хорошая жизнь в деревне – природа, речка, кусты, комары, сляпни, зямля, где тябе работать… – Пал Палыч в широком жесте вытянул над столом руку. – А тут тябе реклама – тренажёр. А зачем тябе тренажёр? Возьми лопату – копай. Такой же тренажёр. Только лучше – там деньги плотишь, а тут тябе заплотют. Сами и виноваты… Громоздим города, в петлю лезем, а потом плачем. Нам только бы подальше от своей природы…

– Город или деревня – не в этом дело. – Пётр Алексеевич не любил, когда застольный разговор сходил к брюзжанию. – Надо, чтобы у каждого горел закон в сердце, точно тавро выжженное, чтобы из поколения в поколение переходил, как завет крови, чтобы в позвоночный столб вошёл и стал свидетельством породы… Вот это и будет наша природа внутри нас, которая спасёт.

– Ты о чём? – Полина поставила на стол чайник.

– О понятиях. Тех, что кровь до голубого цвета возгоняют. Ничего нового – архаика. Должны быть в сердце человека четыре цитадели: честь, долг, семья и собственность. – Пётр Алексеевич четыре раза рубанул ребром ладони воздух и тут же снова рубанул: – Да, милые мои, честь, долг, семья и собственность. По значимости – именно в таком порядке. И порядок этот незыблем и ревизии не подлежит, как табель о рангах, как старшинство карт в колоде: туз бьёт короля, король – даму, дама – валета… А в игры, где старше всех шестёрка, сам не играю и другим не советую.

– И как эти понятия друг с другом соотносятся? – заинтересовалась Полина. – Кто кого бьёт?

– Имением своим, добром и златом, можно пожертвовать ради семьи, – Пётр Алексеевич машинально застёгивал и расстёгивал пуговицу на кармане рубашки, – семьёй – ради долга, долгом – ради чести. И никогда иначе – честь в жертву долгу, семье и собственности приносить нельзя. Да-да, именно так, даже семье, – добавил Пётр Алексеевич, уловив во взгляде Полины протест.

– Тут мне подумать надо, – почесал затылок Александр Семёнович. – С ходу не соображу.

Пал Палыч покачал головой:

– А я, Пётр Ляксеич, ня согласен. Ради сямьи на всё можно пойти – чтобы, сказать к примеру, дятей и жёнку с бяды вытащить…

– Как правило, спасение семьи неотличимо от дела долга и чести. Они здесь рука об руку – размолвки нет. Речь не о противопоставлении, которого в обычной жизни и быть не может, а о старшинстве значения того или другого опорного столба, когда весь мир кругом трещит. – Пётр Алексеевич принял из рук Полины чашку чая. – А вы, Александр Семёнович? Вы же сами говорите: «Была бы страна родная…» Это ведь для вас первейшая заповедь.

– Да, была бы страна, – согласился Александр Семёнович. – Всё остальное – вторым номером.

– Вот видите…

– Я всё же про семью думаю, – колебался Александр Семёнович. – Смог бы я дочерьми, – он кивнул на Полину с Никой, – ради чего бы то ни было…

– Я бы ня смог. – Пал Палыч горячо потёр одной широкой ладонью другую. – Тут однозначно.

– А есть пример такой нужды? – вздёрнул Александр Семёнович клин реденькой бородки. – Чтоб для наглядности.

– Сталин и его сын Яков, – отчеканил Пётр Алексеевич. – Пленного фельдмаршала Сталин не поменял на пленного сына.

Повисла тишина. Пётр Алексеевич улыбался – что-что, а на брюзжание разговор уже никак не походил.

– Или вот – из литературы, – добавил он, – Тарас Бульба и предавшийся ляхам Андрей.

Профессор в гуманитарный спор надменно не вступал – под чай раскачать его на дебаты было трудно.

– Хочу завтра с собакой по полям и по лесу пройтись. – Цукатов надкусил дольку мармелада. – Вы, Пал Палыч, говорили – куропатка появилась.

– Нынче много куропатки. По сравнению – что было, и говорить нечего. Небо и зямля. – Пал Палыч обрадовался перемене темы. – Пару лет ня видно было, а тяперь и в Залоге, и тут, у Телякова, где мы с вам прошлый год ходили и никого ня подняли… Нынче идёшь, и прямо с-под ног выводком слетают. Туда и ступайте, к Телякову, тут ня далеко.

– А мы с вами на Селецкое? – уточнил завтрашний распорядок Пётр Алексеевич.

– На Сялецкое, – кивнул Пал Палыч. – По протокам на лодке походим – один на вёслах, другой стреляет. Дело вам знакомое.

Пётр Алексеевич взял из стоящей на столе корзинки со сладостями краплённое кунжутом печенье. Подержал и положил на место – печенье было лишним.

Качать мёд решили в понедельник – раньше Пал Палыч своих дел не разгребёт.

* * *

Шло время – обсы́пали иву шелковистые пуховые комочки, зазеленела на кустах и деревьях глянцевая молодая листва, распустились и облетели нежные ветреницы и пролески, у кудлатого лесовика в бурый волос вплелась прозелень. В свой срок вылупились из яиц восемь пушистых, жёлто-серых в чёрных и рыжих пестринах цыплят. Только выбрался из скорлупы последний, тетеревята встали на ноги и вслед за рябухой, ещё нетвёрдо, спотыкаясь и заваливаясь, засеменили в зелёное лесное густотравье, звенящее и стрекочущее на солнечной опушке. Заботливая мать показывала малышам кормовые места, учила ловить кузнечиков, гусениц, пауков и прочую ползучую и скачущую мелочь; чувствуя опасность, беспокойно вскрикивала, и птенцы тут же рассыпáлись по траве, затаиваясь от неведомых врагов. На дневной отдых и на ночь тетёрка собирала малышей под крылья, согревала своим теплом в ненастье и на предрассветном холодке.

После луга, колышущегося в знойном мареве, и лесной опушки с одиноко цветущей лешухой[13]13
  Здесь: дикая лесная яблоня.


[Закрыть] настал черёд ягодников: уже одевшиеся в новое буровато-пёстрое перо птенцы сперва попробовали душистую землянику, за ней сладкая малина до поры сделалась их главной пищей, а затем предстояло им узнать пути в зреющие черничники и добраться до моховых болот с крепкой брусникой и раскатившейся бусинами на мягкой подстилке клюквой. Из всего выводка больше других доставляли хлопот матери три петушка: бойкие, любопытные, озорные, они то и дело норовили убежать от остальных, исследуя открывшуюся перед ними жизнь и ничего не зная о таящихся вокруг опасностях. Пять курочек были куда пугливее и тише – они трепетали перед неизвестным миром, страшась и на полшага отойти от матери.

Однажды – тетеревята немного подросли и уже научились короткими стежками перепархивать с места на место – один из непоседливых петушков, не рассчитав сил маленьких крыльев, случайно налетел в лесу на рыжего пушистого зверя, чью длинную морду с чёрным кожистым носом подпирала белая меховая манишка. От испуга перед чудовищем петушок мигом порскнул в траву и, слившись с фоном, припал к земле и затаился. Откуда ему было знать, что по чутью лиса легко отыщет и его, и всех остальных попрятавшихся тут и там цыплят. Спасла птенцов мать, отважно встав на пути голодного зверя – тяжело, точно перебитое, волоча по земле крыло, она с клохтаньем потрусила в сторону от выводка.

Соблазн был велик – лиса пустилась за тетёркой, предвкушая лёгкую добычу. Несколько раз ей казалось, что через миг, вот-вот, ещё один прыжок – и она схватит раненую птицу, но та каким-то чудом вновь и вновь изворачивалась, ускользала и кособоко бежала дальше, метя́ по траве сломанным крылом.

Охотничий пыл бил зверю в сердце, он забыл про птенцов и желал одного – скорее достать рябуху, вонзить зубы в её тёплое трепещущее горло и ощутить во рту сладкий вкус ещё живой, туго брызнувшей крови. Но ему по-прежнему никак не удавалось ухватить проклятую птицу – всякий раз она оказывалась проворней и, метнувшись в сторону, избегала клацающей пасти. Так мать, в отчаянии рискуя жизнью, уводила хищника всё дальше и дальше от затаившихся цыплят.

Почувствовав, что уже довольно сбила зверя с пути и он теперь навряд ли вернётся к беззащитному выводку, рябуха перестала притворяться. Когда лиса в очередном прыжке бросилась на добычу, зубы её схватили пустоту, – к её немалому удивлению, тетёрка без труда оторвалась от земли и, быстро орудуя крыльями, скрылась в лесу за зелёной листвой. Сбитый с толку, зверь замер, проводил оторопелым взглядом улетевшую поживу, потом сел, пощёлкал зубами, ловя в рыжей шерсти блоху, и потрусил дальше в надежде всё же раздобыть сегодня что-то на обед.

Однако и помимо хищного зверя в огненной шубе хватало в лесу злосчастья – он полон был угроз и опасностей, встреча с которыми далеко не всякий раз заканчивалась столь удачно. Вскоре одну из пугливых молодых тетёрок поймала у малинника и унесла неведомо куда коричневато-дымчатая, сверкающая полосатым голубым пером в крыльях сойка, чьё нарядное благообразие придавало ей обманчиво приветливый и безобидный вид. А следом расклевала вторую цыпу-пеструшку ненасытная и наглая ворона, от самой природы имевшая злодейскую наружность. Уравнялись у рябухи детки, остались в выводке шесть тетеревят: три косачика и три курочки.

Когда поспела брусника, взрослеющие петушки уже наполовину нарядились в чёрные перья, а на хвостах у них обозначились загибы будущих косиц. И без того бойкие, теперь они всё дальше отходили от матери, показывая всем видом, что больше не нуждаются в опеке, что стали уже взрослыми, самостоятельными, важными птицами.

Как-то раз тетеревиная семья кормилась в черничнике у лесного озера, всё ещё полном спелой, уже опадающей ягоды. С ночи в лесу то и дело раздавались странные грохочущие звуки, которых прежде ни рябуха (отголоски этих раскатов смутно брезжили в её сознании, как вид встреченных по весне длинноклювых вальдшнепов, но было ли то истинным воспоминанием или только грёзой – она не знала), ни тем более её тетеревята не слыхали. Отрывистые гулкие удары походили на маленький нестрашный гром, однако в небе не было туч и над лесом не сверкали молнии. Гремело изредка и далеко, поэтому звуки не очень тревожили тетёрку. А с рассветом и вовсе стало тихо. Черничник порос пахучим багульником, из-за него рябуха не сразу заметила собаку – эти существа и до того появлялись в лесу, иногда сопровождая людей с корзинами, а иногда труся по лесным дорогам, уткнувшись носом в землю, без видимого дела. Она тревожно, но негромко вскрикнула. Кормящиеся тетеревята увидели белое в чёрных пятнах чудище с отвислыми ушам – зверь, кося глазом в их сторону, по дуге обходил выводок стороной.

Одно мгновение – и молодняк запал, вжавшись в мох среди черничных кустов. Пробежав ещё немного, собака вдруг тоже замерла и, устремив поверх багульника блестящий взгляд туда, где затаились птицы, как буря бросилась вперёд. Рябуха, клохтая, взлетела, за ней дружно взвились уже вполне освоившие крылья великовозрастные детки. Только теперь – собака отвлекла их – они увидели человека; он был огромен и ужасен, как медведь, как лесовик, но те были свои, понятные, а этот – главный страх обитателей чащи. И тут же грянул гром, и следом – снова. Одна из молодых тетёрок, роняя перья, кувырком полетела вниз и упала на землю. Второй выстрел достал петуха – тот ощутил внезапный жар в боку и небывалую тяжесть в теле, но удержался на крыльях и изо всех сил поспешил за братьями и сёстрами.

Мать, пролетев до края бора, опустилась с выводком в густом чернолесье, отделённом от старого сосняка песчаной бороздой-канавой. Дальше пошли искать укрытие пешком. Подстреленный косачик, нахохлившись, тяжело дышал, прихрамывал и едва поспевал за роднёй.

* * *

Из перелеска Цукатов вышел на уже десятки лет не паханное поле, окутанное сухим ароматом поздних, местами ещё пестрящих цветами трав. Жёлто-зелёный простор впереди и слева ограничивал лес, опушённый по краю ивовыми кустами и молодой осиново-берёзовой порослью, справа запустелую ниву ограждал от большака строй тополей и сплошная стена сирени, отчаянно цветущей в июне, а теперь тёмной и безвидной. Неподалёку, временами исчезая в высокой траве, как пловец в волнах, потом вновь появляясь, бежал Брос – показывал всем своим видом, что-де не на прогулке, что работает: то вставал свечкой, стараясь уловить носом верхние воздушные токи с говорящими запахами, то начинал бороздить мордой землю в поисках горячего следа.

Усердие у пса было – не хватало навыка. Прихватив что-то чутьём, он стремительно метнулся влево, к лесной опушке, в один миг перейдя с поиска на потяжку. Мелькая в траве, крутя хвостом, усвистал далеко и, опьянённый азартом, не дождавшись хозяина, поднял стайку куропаток метрах в шестидесяти от Цукатова; тот машинально вскинул ружьё, но стрелять не стал – пустое. Куропатки низко над землёй перелетели за кусты и исчезли из вида. Профессор грозно подозвал собаку и сделал выговор: «Это что такое?» Брос виновато опустил морду, нервно повертелся на месте, переступил с лапы на лапу.

Пошли по полю дальше. Сперва пристыженный пёс работал поблизости, ходил челноком перед хозяином туда-сюда, а потом – опять двадцать пять… Поймав на чутьё след, Брос потянул вперёд и вправо – наискось к большаку, скрытому плотной оградой из лохматых сиреневых кустов. Оторвавшись от хозяина метров на полста, бестолково, не под выстрел, поднял из травы ещё один табунок куропаток. Птицы, орудуя махалками, дружно ушли к лесу и скрылись в берёзовой поросли. На этот раз виновато подошедшего с поджатым хвостом пса Цукатов чувствительно стебанул по спине поводком: «Куда бежишь? Сколько можно!» От удара Брос сдержанно подскулил, присел на задние лапы, потупил взор и всем видом выразил полнейшее признание вины. Собачью душу терзала не боль от порки, а невыносимый стыд: огорчён обожаемый хозяин, опять промашка, не угодил…

Несмотря на суровый окрик, Цукатов не испытывал большой досады: куропатки показались на глаза – уже дело. И пусть Брос в поле пока работает не очень, зато отлично разыскивает подстреленную дичь. Ничего, собака молодая, ещё выучится, постигнет науку и защитит магистерский диплом…

Между тем Брос, вновь прихватив какой-то запах, перешёл на потяжку и сквозь девственные травы вьюном поструился вперёд. Из-под собачьего носа с громким чирканьем выпорхнул бекас, которого Цукатов совсем не ожидал здесь встретить – место этому длинноносому кулику было не в поле, а на сыром болотном лугу. Стремительный, как молния, бросаясь из стороны в сторону, бекас быстро набирал высоту и уходил влево, к осиново-берёзовому мелколесью. Цукатов мигом вскинул ружьё, выцелил и выстрелил. Бекас метнулся вбок. Цукатов тут же вдарил из второго ствола. Оборвав полёт, кулик косо рухнул в траву.

Брос, едва сдерживая нервную дрожь, стоял в ожидании команды. Наконец хозяин велел подать. Пёс радостно сиганул в траву и через мгновение уже тащил в словно бы улыбающейся пасти добычу – весь его ликующий облик возвещал: «Как ловко мы сообразили! Экие мы молодцы!» Цукатов принял у собаки трофей, снял с плеча лёгкий рюкзачок и бросил туда птицу. Добыча была почётной: быстрого, вёрткого, мечущегося в полёте бекаса взять не просто, а он, поди ж ты, взял.

Какое-то время побродив по полям и просёлкам, охотник и собака отправились к лесному озеру через мшистый бор, украшенный можжевельником, молодыми дубками и кустистым орешником. И не зря, – к вящей радости Цукатова, в лесу Брос сработал образцово: учуял, обогнул и поднял в черничнике на охотника кормящихся тетеревов. Одним выстрелом Цукатов уложил молодую тетёрку, а вторым, в угон, достал петуха, но тот всё же ушёл за можжевеловую поросль в бор. Собака, пущенная следом, отыскать его не смогла. Должно быть, спасло косача плотное перо: в стволах была «семёрка» – Цукатов, отправляясь с Бросом на ружейную вылазку, в лучшем случае рассчитывал на встречу с куропаткой, вяхирем или любопытным рябчиком. А тут – чистый приз. Хвала собаке и хозяину.

– Вот и говорю: дружил со Жданком, который прядседатель общества – ня нонешний, другой… Тот, Жданок, в позапрошлом годе умер.

Эту историю Пал Палыч вполголоса начинал рассказывать ещё в лодке, но там было не разговориться: само дело требовало тишины, да и отвлекали взлетающие из камышей и прибрежной гущины утки. Зато теперь, в машине, с тремя кряквами и двумя свиязями в багажнике, ничто не мешало вычерпать до донышка накатившее воспоминание.

– Дружил, когда ещё на «Объективе» работал, – продолжал Пал Палыч. – Он как приехал к нам, его сразу – прядседателем охотничьего общества. Он белорусский техникум закончил, потом Тимирязевскую академию – умный был. Как теоретик умный – любую птицу опознает или мышь какую, а вот в практике – ня очень. Так вот, он охотникам говорил: «Завидуйте, что у меня такой друг, у вас в жизни такого друга ня будет!» Он их вроде как попрекал… Но для меня это в хорошем смысле. Мне и приятно, и неловко – погано слушать, когда хвастают. Он сядет в обществе и в глаза им так: «Вы завидуйте, что я с таким человеком дружу».

– Это он про вас? – Можно было не спрашивать, но из любезности Пётр Алексеевич спросил.

– Про меня. А я сижу – нос в пол – и думаю: а ведь рано или поздно, парень, ты меня продашь. Что делать? Буду ждать случай этот… Так он всё время говорил: «Мой друг» – а я молчал. И даже иной раз скажет: ня только, мол, друг, а как брат родной. Понимаете? Так и говорил: «Пашка – брат родной». – Пал Палыч, выгнувшись на сиденье, расстегнул патронташ, вытащил его из-за спины и бросил назад, к зачехлённому винчестеру. – Потом я пошёл в милицию работать. А Жданок такой – ня очень чистоплотный на руку. У него была в обществе егерь – Марина… Женщина была егерем, вела иной раз за него документы. И он сообразил быстро – двадцать семь рублей с кассы свистнул. Ня свистнул, так – присвоил. Сейф-то с кассой у него. А тут ОБХС – проверка… И он на неё хотел – на Марину, а ему пояснили, что егерь – ня материально ответственное лицо. Ня важно, кто украл, а материально ответственный – ты. И возбудили уголовное дело. Он мне пожаловался. А я в милиции работаю. Я говорю: «Собирай первичные коллективы – макарóвских, жадрицких, – пусть бярут на поруки». А потом к Нарезайлову, к следователю, который дело открыл, подошёл и говорю, мол, так и так, у нас в области шесть-семь человек таких, как Жданок, чтоб с Тимирязевской академии. Ня педагогический псковский биолог, которых учителями готовят, а настоящий… Если можно как-то сделать, чтоб на поруки первичного коллектива, то возьмут на поруки.

– Это за двадцать семь рублей всё? – Пётр Алексеевич отключил понижающую передачу – выехали на крепкий просёлок, прибрежная луговая болоти́на осталась позади.

– Так уголовное дело возбудили. Это сейчас – ня деньги, а тогда за три рубля сажали. – Белобрысые брови Пал Палыча сошлись над переносицей. – В восемьдесят пятом я поступил в милицию… А это был восемьдесят восьмой или восемьдесят девятый. Советские ещё времяна – ня девяностые. Маринка по сей день живая – ня даст соврать. Ей же тоже неприятно – хотел на неё повесить… А ей это зачем – женщине? – Смысл вопроса подвис в загадочной неопределённости. – Я, значит, попросил… А я прежде, помнится, говорил вам, Пётр Ляксеич, что чувствовал – страна разваливается. В восемьдесят третьем уже чувствовал. Мамке рóдной сказал: «Мам, я ня знаю, что будет, но я знаю точно, что сельское хозяйство так упадёт, что больше никогда ня подымется». В городах – ня знаю: то ли будет голод, то ли ня будет голода, но сельское хозяйство – сто процентов… Вот так ей и сказал. Но только это ня про то… – Пал Палыч махнул рукой, словно отгонял назойливого комара. – Почему я – подвожу итоги – про мамку рассказал? Да потому, что я пошёл к Нарезайлову просить: страна будет разваливаться, а общество охотничье как-то надо сохранить. Зверя сохранить – за счёт зверя можно выжить. Что нам революция – мы в лесу, мы на звере протянем. Жданок прядседатель, лицензия есть – а ня будет лицензии, так нам и ня надо. Понимаете? Я его ня только как друга защитить хочу, а уже как безопасность, как на будущее… – Пал Палычу казалось, что ему не достаёт слов, на лице его проступало внутреннеее усилие, но он справлялся. – Вот я и сказал Нарезайлову. Сказал, а он в ответ – молчок: ни да ни нет – как ня слышал. А пяред этим за год примерно мне сотрудник уголовного розыска говорит: «Такие, как ты, долго в милиции ня работают». Ни с того ни с сего – ляпнул и пошёл. Но я взял во внимание: думаю, а чего такие, как я? Ня пью, ня курю, ня ворую, ничего дурного ня делаю, работаю честно, работа нравится… Выправка армейская мне по душе, а милиция – та же армейская выправка, опрятно всё… А тут после Нарезайлова, следователя-то, начальник уголовного розыска встречает меня и говорит: «Мы людей в тюрьму сажаем, а он их выгораживает». Ня сказал, что, мол, ты выгораживаешь, но дал понять. Обозлённый был. Я сразу сообразил – стало быть, следователь сдал меня и они… Вот эти слова насторожили. Потом уже, время спустя, на дежурстве как-то смотрю – идёт с автостанции мужик. Ну, думаю, погляжу на автостанцию да на того мужика. Он мне ровесник был – ня мужик, парень. А он, как я поближе к нему подошёл, вот так протягивает авоську с дырками, – Пал Палыч протянул к ветровому стеклу руку, – и говорит: «Купи. Я ня местный, с Островского района, мне деньги надо». Я так – р-раз – гляжу, а там три-пять килограмм… этих шашечек – вот такие, – Пал Палыч изобразил на пальцах размер, – как хозяйственное мыло. Я поглядел на свету под фонарём, а там в торце – дырка.

– Под взрыватель? – сообразил Пётр Алексеевич.

– Да! Понимаете? Я в форме милицейской, а он мне талдычит, мол, я ня местный, приехал, надо продать… И у меня сразу – как с ног до головы дерьмом облили – обида, что я живу честно, и за это меня хотят посадить. Ужас какая обида…

– Вы поняли, что подставляют вас?

– Да, проверяют, хотят посадить. Плюс я уже предупреждён: мы тут людей сажаем, а ты выгораживаешь… Совпадает всё – по тому разговору. И так обидно стало… Сразу Нину вспомнил: вот она с двумя ребятами сейчас, а меня посадят… Она домой уедет в Локню, а там ей батька фуфулей навесит – батька ня любил меня: зачем ты замуж пошла в Новоржев? Думаю, и этой достанется, жизнь будет сломана, и я лишусь ребят… А потом такая вдруг смелость – прежде чем сесть, давай поиграем! И сразу в голове: ах ты, сучок, сейчас я тебя собью с инструкции! И говорю ему: «Ты знаешь, мне столько хозяйственного мыла ня надо. Сейчас уже стиральные машины – куда его? А вот, – говорю, – детское мыло и земляничное (тогда два сорта было – детское и земляничное), чем руки моют, взял бы… А хозяйственное – тяперь корыт нету, мне ня надо». Он сразу так – р-раз – рот, – Пал Палыч открыл потешно рот, – и стоит как оцепеневши. Сперва он меня оглоушил, что мне стало обидно да больно, и Нину, и ребят всех перябрал – это всё секундное было дело – тяперь и он рот открыл. Стоит, молчит. Руку так держал с авоськой, протягивал, – рука Пал Палыча опять вылетела к ветровому стеклу, – а тут опустил уже. Я тебя, думаю, сучонок, проверю сейчас… Мне от скамейки на автостанции надо пройти пятьдесят метров. Это для того, чтобы потом обернуться и посмотреть – идёшь ты за мной или нет. Если идёшь, я тебя возьму, потому что ты на самом деле ня подставной. А если ты подставной, то остальные, кто с тобой, или за автостанцией, или внутри автостанции – только я возьму сеточку, и меня сразу за руку… С поличным. А я думаю: сейчас заведу тебя подальше и там возьму, – значит, ты чистый парень, дурачок, лопух ты. Приехал, милиционеру динамит предлагает – это что, умным надо быть? Сажать уже нельзя такого дурака, раз он совсем без понимания.

– А что ж вы сразу его не повинтили? – Пётр Алексеевич аккуратно объехал выбоину на гребёнке, обнажившую угрожающе торчащие булыжники.

– Зачем мне это? Чтобы меня потом ещё раз подставили? Только уже ня через взрывчатку, а тяперь подсунут наркотики… Ты если задумал, ты меня посадишь, а мне надо было сделать так, чтобы ты меня взял за дурака. Чтоб я вышел дурак – понимаете? По военному делу я танкист, механик-водитель. Я со взрывчатым веществом, если будут проверять, – никакого отношения. Мы ня изучали это, механику ня надо. Там кумулятивные снаряды… Вот я для чего так сделал. Я ж знал: оружейка у нас вся проверена – нету у нас в оружейке ничего такого. Это значит, они попросили через Псков, минуя начальника милиции – наша уголовка с их уголовкой: давайте, мол, посадим этого, помогите нам. Я и сработал ня на своих из уголовки – те меня знают, – а на псковских, чтобы они сказали: а кого ты нам тут подсунул? Дебила, который ня мог отличить взрывчатку от мыла, а ты нам полгода твердил, что тябе его посадить надо. Те же тоже, со Пскова, ня имеют права без начальника милиции, без прокуратуры, самовольно… ня то что сажать – проверять даже. Какое ты имеешь право проверять? Они хотели, видно, под это у меня обыск сделать, ещё что-то найти. А у меня чего только дома нет: и сети, и капканы, и кабанина, и лиса, и барсук, и шкуры бобровые, и струя… Только динамита ня хватает. – Пал Палыч замолчал, сообразив, что отвлёкся. – Я, значит, пошёл. Чарез пятьдесят метров оборачиваюсь, а он сидит и смотрит на меня. Уже на скамейке – сел. И сразу в голове работает: нельзя больше оборачиваться, потому что если заподозрят, что я дурку включил, то пойдут на второй шаг… И я ушёл. – Пал Палыч торжественно посмотрел на Петра Алексеевича. – Вот так решил – поглупей да пониже… Чего ты суёшь мне, милиционеру, а не пошёл продавать на рынок? На рынке-то народ ходит. А они как выбрали? Автостанция работает до шести, а я с семи только заступил на работу. И вот в это время – семь часов – они поймали меня. Никого нет на автостанции, но у них есть возможность зайти – договориться с начальником… Понимаете как? А чего ты приехал с другого района продавать? Притом что автобусы больше ня пойдут? Я ж это на ус мотал. – Похоже, история подходила к концу – Пал Палыч уже сметал со скатерти крупинки. – А потом я ещё что сделал – ходил по злачным местам. Нам был приказ – проверять. Злачные места – это кочегарки, где все бомжи и такое прочее – заходят в кочегарки и греются, ну и с кочегарами… Там и выпивка, и всё. Я прошёл – его, с авоськой этого, нигде нет. – Воспоминание, словно обрубленное по краю, исчерпало себя. – Вот как я Жданка выручал, а себя подставил.

– Да, – спохватился Пётр Алексеевич, – так что там Жданок? Четвертовали его в конце концов за двадцать семь рублей?

– А я скажу. Нарезайлов, следователь, так говорит: «Я сам приду в общество». Сходил. Потом мне: «Соберите первичные коллективы, с колхозов охотников, и напишите бумагу – ходатайство, что бярёте на поруки». Взяли на поруки и дело закрыли. И суда не было. А про первичные – это я и подсказал Жданку.

– Смотрю, вы все ходы знаете. Что под землёй, что под ковром. – За разговором Пётр Алексеевич не заметил, как дорогу с двух сторон обступил Жарской лес – до большака уже оставалось недолго.

– В батьку, – качнул выдающимся носом Пал Палыч. – «Семь раз горел – ня разу ня строился. Прошу любить и жаловать!» Батька мой так говорил. А значит, и мне завещал это. Соображаете? Кровь-то одна. Я был честным, но всегда умел вот это вот – словчить. Спасибо батьке.

– Вы говорили, что ждали от дружка предательства, – напомнил Пётр Алексеевич. – Дождались?

– Дождался. Но то отдельная история.

Странное дело – Пал Палыч замолчал. Мастер спонтанной речи, он победил в себе слова.

* * *

На этот раз беда, обдав косачика ледяным дыханием, прошла мимо – спустя время раны на нём зажили, хромота ушла, мелкая дробь заросла в теле. Вскоре он уже не отставал от остального выводка и наравне со всеми перелетал с ночёвки на ягодные места утренней кормёжки, оттуда на днёвку, а потом на кормёжку вечернюю.

Когда наступила осень, три брата полностью оделись в чёрное перо, на хвостах у них завились лиры, и косачи, твёрдо устремившись во взрослую жизнь, оставили мать и сестёр.

Между тем зарядили дожди, лес из зелёного стал многоцветным, пожухла трава, жёлтый, красный, бурый лист кружил в воздухе и покрывал землю пёстрым опадом, косматый лесовик уже не хлопал в ладоши, когда затягивал свою монотонную песню. Всё чаще теперь тетерева садились на берёзы, не находя корма в ягодниках, а когда залёг медведь и выпал снег – совсем ничего не оставалось, как довольствоваться берёзовыми серёжками и почками, на худой конец – сосновой хвоей.