Текст книги "Левша на обе ноги (сборник)"

«У Мака»

Ресторанчик Мака – никто не называет его «Макфарландом» – большая загадка. Расположен он далеко от проторенных путей, не шикарный, никак не рекламируется. Оркестра нет, есть только одинокое пианино. И при всем том – от посетителей нет отбоя. Особенно в театральных кругах ресторан этот пользуется таким успехом, что белые огни многих сверхпопулярных заведений зеленеют от зависти.

Загадка! Как-то не ожидаешь, чтобы Сохо затмил в этом смысле Пиккадилли. А коли так, значит, без романтической истории тут не обошлось.

Кто-то упомянул при мне мимоходом, что старый официант Генри служит у Мака со дня основания ресторана.

– Я-то? – сказал Генри, к которому я подступил с расспросами, воспользовавшись послеполуденным затишьем. – Ну еще бы!

– Тогда, может быть, вы расскажете, что послужило отправным толчком на пути к вершине? Какие причины, на ваш взгляд, привели к такому феноменальному успеху? Какие…

– На какой лошадке нас вынесло на финишную прямую, это вы хотели спросить?

– Вот именно! Можете вы рассказать об этом?

– Я-то? – сказал Генри. – Ну еще бы!

И он рассказал мне следующую главу из неписаной истории того Лондона, который пробуждается с закатом.

Старый мистер Макфарланд (сказал Генри) основал ресторан пятнадцать лет назад. Он был вдовец с единственным сыном и, как бы это сказать, наполовину дочерью – в том смысле, что он ее удочерил. Кейт ее звали, а отцом ее был покойный друг старика. Сына звали Энди. Мелкий шкет с веснушками, такой он был, когда я с ним познакомился – из этих, которые тихони, знаете: молчит-молчит, а сам упрямый, как мул. Бывало, треснешь его по затылку и велишь сделать что-нибудь по хозяйству – другой побежал бы с ревом жаловаться папочке, а этот ничего не скажет и дальше себе не делает, что велено. Такой уж у него был характер, а как подрос – стало еще хуже. Когда старик вызвал Энди из Оксфорда – об этом я вам сейчас расскажу, – подбородок у него выпирал, как таран у боевого корабля. Нет уж, мне больше по душе была Кэти. Кэти я любил. Ее все любили.

У старого Макфарланда с самого начала было два больших преимущества. Первое – Жюль, а второе – я. Жюль приехал из Парижа, и был он самый лучший повар на свете. А я… ну что обо мне сказать? Отслужил десять лет официантом в «Гвельфе», и, не стану скрывать, именно я задавал тон заведению. А в Сохо и вовсе такого никогда не видели, вы уж мне поверьте. Может, после «Гвельфа» это была ступенька вниз, но я себя так успокаивал: в Сохо получишь на чай пусть хоть двухпенсовик, зато уж он весь твой, а в «Гвельфе» девяносто девять процентов чаевых приходится отдать метрдотелю, который, видите ли, привык жить красиво. Никак я не мог с этим согласиться, оттого мы и расстались с «Гвельфом». Я обозвал метрдотеля безмозглым кровососом, а он нажаловался начальству.

Ну так вот, со мной и с Жюлем дела у «Макфарланда» – его тогда еще не называли «Маком» – потихоньку пошли. Старик Макфарланд умел разглядеть хорошего человека и ко мне относился скорее как к брату. Он говорил: «Генри, если так и дальше пойдет, я смогу отправить мальчика в Оксфорд». А потом уже по-другому: «Генри, я отправлю мальчика в Оксфорд». Ну, на следующий год и отправил.

Кэти было тогда шестнадцать, и старый Макфарланд посадил ее за кассу, чтобы порадовать малышку. Она хотела как-нибудь помогать в ресторане, и вот старик поставил для нее высокий стул, Кэти сидела в проволочной клетке и выдавала посетителям сдачу через окошечко. И я вам скажу, мистер: если после обеда, который приготовил Жюль и подал я, да пары слов с Кэти кто-нибудь останется недоволен, такой человек и в раю найдет к чему придраться. Хорошенькая она была, наша Кэти, и с каждым днем хорошела. Я даже с боссом поговорил об этом. Соблазн большой, говорю, выставлять такую девушку, так сказать, на всеобщее обозрение. Старик в ответ – отвали, мол. Ну, я и отвалил.

Кэти до безумия любила танцы. Никто и не знал, а после оказалось – она ходила в одну такую специальную школу. Каждый день ходила, после полудня, а мы все думали, что она навещает подружек. Потом уж это все открылось, а поначалу она всех одурачила. Девчонки – они ведь хитрющие, как обезьянки. Она меня называла дядя Билл, потому что, говорит, имя Генри напоминает ей холодную баранину. Скажи это мальчишка Энди, живо получил бы от меня по уху; ну да он ничего такого и не говорил. Если вспомнить, он и вообще ничего почти не говорил. Думал зато много, только виду не подавал.

Поехал, значит, Энди в колледж, а я ему и говорю:

– Ну что, чертенок, смотри не опозорь нас, а не то получишь по ушам, как вернешься.

А Кэти сказала:

– Ах, Энди, я буду очень скучать!

А Энди ничего не сказал мне и ничего не сказал Кэти, только посмотрел на нее, а под вечер я смотрю – она плачет. Сказала, зубы болят, и я сходил в аптеку на углу, купил ей что-то такое, болеутоляющее.

Когда Энди учился на втором курсе, старика хватил удар, и пришлось ему отойти от дел. Его как обухом по голове шарахнуло, и доктор сказал, что больше он уже не встанет.

Вызвали Энди. Он бросил свой колледж и вернулся в Лондон, приглядывать за рестораном.

Мне было жаль мальчишку. Я ему об этом сказал, этак по-отечески, а он только посмотрел на меня и говорит:

– Спасибо тебе большое, Генри.

Я ему говорю:

– Чему быть, тому не миновать. Может, все и к лучшему. А то в этом вашем Оксфорде разные молодые бездельники с пути собьют, оглянуться не успеешь.

А он мне:

– Если бы вы, Генри, чуть меньше думали обо мне и больше о работе, то, возможно, вон тому джентльмену не пришлось бы в шестнадцатый раз звать официанта.

Я смотрю – точно. И чаевых не получил из-за этого. Видите, чем в нашем жестоком мире оборачивается сочувствие.

Надо вам сказать, Энди быстро показал, что вернулся не стену подпирать. В нашем ресторане был ровно один босс – Энди. Трудновато с непривычки слушаться сопляка, которому в прошлом не раз давал по ушам ради его же пользы; ну да он мне скоро доказал, что, если я постараюсь, у меня получится, вот я и старался. Что касается Жюля и двух парнишек, которых наняли мне в помощь, когда дела пошли в гору, так они готовы были по первому его взгляду кататься по полу и прыгать через обруч. Любил он поставить на своем, наш Энди, и можете мне поверить, в ресторане «У Макфарланда» все делалось, как он скажет.

Только-только все наладилось, вошло в какую-никакую колею, так тут Кэти закусила удила.

Она это сделала очень тихо и неожиданно однажды днем, когда в ресторане были только я, она и Энди. Да они с ним скорее всего меня и не заметили – я присел в уголке отдохнуть и почитать вечернюю газету.

Она сказала, негромко так:

– Ах, Энди.

А он ей:

– Да, дорогая.

Тут я впервые узнал, что между ними что-то намечается.

– Энди, я должна тебе кое-что сказать.

– Что?

Она вроде как замялась.

– Энди, милый, я больше не смогу помогать в ресторане.

Он на нее посмотрел с удивлением.

– Что это значит?

– Я… поступаю в театр.

Тут я отложил газету. Что вы говорите? Я подслушивал? Конечно, я подслушивал! А вы как думаете?

Оттуда, где я сидел, было видно, какое у Энди лицо, и я без всяких объяснений понял, что сейчас начнутся неприятности. Подбородок у него так и выдвинулся вперед. А я забыл вам сказать: старик, бедняга, скончался, может, за полгода до этого, так что Энди стал теперь настоящим хозяином ресторана, а не просто исполняющим обязанности. А значит, он получился вроде как опекун Кэти и мог решать, что ей позволено, а что нет. Я как чувствовал, что не будет у Кэти легкого плавания насчет этого самого театра. Энди театры не жаловал – во всяком случае, не потерпел бы, чтобы его девушка выступала на сцене. А уж если Энди что думал, он так прямо и говорил.

Так прямо и сказал:

– Не бывать этому!

– Не надо вредничать, Энди, милый. Такая редкая возможность! Ну зачем ты так?

– Нет и все. Ты не будешь работать в театре.

– Такой шанс раз в жизни бывает! Я два года этого добивалась!

– Как это – два года добивалась?

Тут все и вышло наружу насчет школы танцев.

Когда Кэти закончила свой рассказ, Энди только выпятил подбородок еще на дюйм.

– Ты не будешь выступать на сцене.

– Такая возможность! Я вчера встретила мистера Мандельбаума, он видел, как я танцую, ему очень понравилось, и он обещал мне сольный номер в своем новом спектакле.

– Ты не будешь выступать на сцене.

Что я всегда повторяю: лучше всего на людей действует такт. Будешь вежливым и тактичным – все будут делать то, что тебе надо, а если ты просто выпячиваешь подбородок и начинаешь командовать, людям становится обидно и они огрызаются в ответ. Я-то отлично знал Кэти. Она бы для Энди все сделала, попроси он по-хорошему, но такого отношения стерпеть никак не могла. Да разве ему объяснишь? Такому, как наш Энди, этого кувалдой в голову не вобьешь.

Кэти прямо так и вспыхнула:

– Нет, буду!

– Ты понимаешь, что это значит?

– Что?

– Конец… всему.

Она заморгала, как будто он ее ударил, а потом вскинула голову.

– Ну и прекрасно, – говорит. – Всего хорошего!

– Всего хорошего! – отвечает Энди, упрямый молодой осел.

Так и разошлись в разные стороны.

Я вообще-то за театральной жизнью особо не слежу, но теперь это уже было, можно сказать, дело семейное, так что я стал проглядывать в газетах заметки о «Цветочнице» – так назывался спектакль, в котором мистер Мандельбаум дал Кэти сольный номер. Пьесу временами ругали, но про Кэти все говорили хорошо. Один даже сказал, что она как глоток холодной воды наутро после попойки – для газетчика это высокая похвала.

Сомневаться не приходилось – она имела успех. Понимаете, Кэти была нечто новенькое, а в Лондоне такое ни за что не оставят без внимания.

В газетах печатали ее фотографии, а одна вечерняя газета поместила статью «Что помогает мне сохранить молодость» за ее подписью. Я эту статейку вырезал и показал Энди.

Он просмотрел статью. Потом посмотрел на меня, и взгляд его мне не понравился.

Он сказал:

– Ну?

Я сказал:

– Пардон.

Он сказал:

– И к чему это?

Я сказал:

– Не знаю.

Он сказал:

– Идите работайте.

Я и пошел.

В тот же вечер случилось нечто странное.

Мы в те времена ужинов особо не готовили, но по вечерам не закрывались, конечно, на случай, если жителям Сохо взбредет в голову перед сном побаловать себя гренками по-валлийски. И в тот вечер, как обычно, все были на посту, только свистни; хотя на посетителей, как говорится, не рассчитывали.

И тут ровно в половине двенадцатого подъезжает такси, и в ресторан входит компания – четыре человека. Один красавчик, другой, девушка и еще одна девушка. Вот эта вторая девушка была Кэти.

– Привет, дядя Билл! – говорит.

– Добрый вечер, мэм, – отвечаю с достоинством – я же как-никак на службе.

А она говорит:

– Ой, дядя Билл, перестаньте! Лучше улыбнитесь и скажите старому другу «Привет!», а не то я всем расскажу про тот случай в Уайт-Сити.

Ну, вы знаете, есть вещи, о которых лучше помалкивать, и та ночь в Уайт-Сити, на которую намекала Кэти, как раз из такого. Я до сих пор считаю и всегда буду считать, что констебль не имел никакого права… Ладно, это вам неинтересно. Да я и сам был рад повидать Кэти, так что я ей улыбнулся.

– Полегче, – говорю, – полегче! Я рад тебя видеть, Кэти.

– Ура! Эй, Джимми, позволь тебе представить моего друга – дядю Билла. Тед, познакомься, это дядя Билл. Вайолет, это дядя Билл.

Не по чину мне было отвесить ей подзатыльник, а очень хотелось. Никогда она себя так не вела – нахально и беззастенчиво. А потом я сообразил, что она волнуется. И неудивительно – Энди мог войти в любую минуту.

И точно, тут он как раз и выходит из задней комнаты. Посмотрела Кэти на него, и он посмотрел на Кэти, и вижу, лицо у него будто застыло, а ни слова не сказал. И скоро опять ушел.

Кэти вздохнула, глубоко так.

Говорит тихонько:

– Он хорошо выглядит, да, дядя Билл?

Я говорю:

– Да, неплохо. Ну что, малышка, читал я о тебе в газетах. Ты их сразила.

А она говорит:

– Не надо, дядя Билл.

Как будто я ее чем обидел. А я хотел приятное сказать. Поди пойми этих девчонок.

Когда их компания расплачивалась, дали такие чаевые – мне просто померещилось, что я опять у «Гвельфа», только над душой не стоит разбойник-метрдотель. Отвалили они, а Кэти задержалась – перемолвиться со мной словечком.

– Он хорошо выглядит, правда, дядя Билл?

– А то!

– Он… он говорит когда-нибудь обо мне?

– Не слыхал.

– Наверное, он все еще сердится на меня, да, дядя Билл? Он точно ни разу обо мне не вспоминал?

Я, чтобы ее подбодрить, рассказал, как показывал ему ту статью в газете, но Кэти это, по-моему, не подбодрило. Так она и ушла.

А на следующий вечер опять приходит ужинать, уже с другой компанией. На этот раз их было шестеро, считая Кэти. Не успели сесть за столик, являются те красавцы, Джимми и Тед, и с двумя девушками. Сидят, ужинают, перекликаются от одного стола к другому – в общем, веселятся вовсю.

Слышу, один говорит:

– Эй, Кэти, ты была права! На него стоит посмотреть! Никаких денег не жалко!

Я не понял, о ком это он, а они все засмеялись. И все нахваливают кормежку – ну, это как раз неудивительно. Жюль в тот день не ударил в грязь лицом. У этих французов артистический темперамент. Услышал, что у нас, так сказать, хорошее общество собралось – расцвел, что твой букет, как его в воду поставишь.

– Наконец-то! – говорит и меня норовит расцеловать. – Слава о нас достигла мира развлекательной индустрии! О достойной клиентуре к ужину Бога я молил, и вот явилась она!

Что тут сказать: по всему выходило, что он прав. Десять посетителей из светских кругов за один вечер – немалое достижение для «Макфарланда». Признаться, я и сам слегка разволновался. Не стану отрицать, я иногда скучал по «Гвельфу».

На пятый вечер, когда у нас опять набрался полный зал, что твой «Одди» или там «Романо», и мы с помощниками сбивались с ног, меня вдруг осенило. Я подошел к Кэти, наклонился к ней очень почтительно, с бутылкой вина в руках, и говорю на ухо:

– Молодец, малышка. Неплохую рекламу устроила заведению.

Она улыбнулась в ответ, и я понял, что угадал.

Энди тоже маячил в зале, приглядывал, как обычно. Я, как проходил мимо, говорю ему:

– Кэти молодчина, здорово нам помогла, верно?

А он:

– Идите работайте.

Я пошел дальше работать.

Кэти, когда уходила, задержалась в дверях и спрашивает:

– Он что-нибудь говорил обо мне, дядя Билл?

– Ни словечка, – отвечаю.

И она ушла.

Вы, наверное, замечали, мистер, что лондонцы вроде стада овец – куда один идет ужинать, туда и другие за ним потянутся. Целый месяц все толпятся в одном ресторане, на следующий месяц – в другом. Кто-нибудь бросит клич, что напал на новое место, и все скорей спешат ознакомиться. Беда в том, что многие владельцы ресторанов считают: раз уж клиент пошел, значит, и дальше так же будет – можно усесться поудобнее и сложить руки на пузе. Популярность входит в дверь, а хорошая кухня и хорошее обслуживание вылетают в окно. Мы у «Макфарланда» такого допускать не собирались. Не говоря уже о том, что Энди за подобные штучки по стенке бы размазал, мы с Жюлем никак не могли уронить свою профессиональную репутацию. Я, к примеру, носа не задирал, только работать стал еще старательнее и следил за тем, чтобы четверо моих помощников – их уже четверо было к тому времени – шустрее выполняли заказы.

Вот поэтому мы, в отличие от большинства популярных заведений, свою популярность сохранили. И кормили хорошо, и обслуживали отлично, так что дело завертелось вовсю. Если подумать, Сохо не так уж далеко от центра, можно лишнюю пару шагов сделать. Так и вышло, что мы приобрели популярность, и мы ее сохранили по сей день. И «Макфарланд» стал таким, какой он есть, мистер.

Всем своим видом показывая, что рассказ окончен, Генри заметил, что мистер Вудворд из «Челси» для своих лет играет просто замечательно.

Я воззрился на него в растерянности.

– И это все? А как же Кэти и Энди? Что с ними было? Помирились они или нет?

– Ах, да, – сказал Генри. – Я и забыл.

И он стал рассказывать дальше.

Время шло, и молодой Энди начал меня раздражать. Деньги к нему текли рекой с тех пор, как к нам повалила роскошная публика, и он прекрасно понимал, что без Кэти никакой роскошной публики бы не было. Казалось бы, ну если ты человек, найди в себе силы простить и забыть, хоть из благодарности скажи девушке вежливое слово – так ведь нет. Стоит себе в сторонке, мрачнее тучи, а в один прекрасный вечер и вовсе такое устроил…

Народу в ресторане было полно, и Кэти тут же, и пианино наяривает вовсю, люди веселятся, и тут вдруг пианист заиграл мелодию, под которую Кэти танцевала в спектакле. Прилипчивая такая музычка: «Трам-пам-пам, тир-лим-пам» – что-то вроде этого. Пианист, значит, ее заиграл, и тут все давай хлопать, колотить по столам и орать, чтобы Кэти, мол, сплясала. Она и вышла на середину – там было такое свободное место – и только начала танец, как в зал вышел молодой Энди.

Подходит он к ней, подбородок вперед, а я смотрю, там рядом столик надо бы протереть – подошел и стал протирать, потому случайно и услышал их разговор.

Он ей говорит очень тихо:

– Здесь этого нельзя. Ты за что принимаешь наш ресторан?

А она ему:

– Ах, Энди!

А он:

– Я тебе очень признателен за заботу, только нужды в этом нет. «Макфарланд» прекрасно обходился и без твоих стараний превратить его в зоопарк.

А сам денежки-то загребает с ужинов! Как подумаешь иногда, разучились люди понимать, что такое благодарность, и жить в этом мире не согласится ни одна уважающая себя гремучая змея.

Кэти говорит:

– Энди!

– Все, хватит. Мы не будем это обсуждать. Если тебе угодно приезжать сюда ужинать, я помешать не могу, но я не позволю превратить мой ресторан в ночной клуб!

В жизни я ничего подобного не слышал. Ох, посмотрел бы я ему в глаза, да только духу не хватило.

Кэти ни слова больше не сказала, молча отошла к своему столику.

Но на этом, как говорится, дело не закончилось. Те, кто с ней пришли, как увидели, что она больше не танцует, подняли страшный шум, а особенно возмущался один красавчик, у которого лоб был в дюйм с четвертью и примерно такой же подбородок.

Он вопил:

– Нет, послушайте! Что же это такое? Бис! Просим! Бис!

Энди подошел к нему и говорит вполне вежливо:

– Не шумите, пожалуйста. Вы мешаете другим посетителям.

– Да идите вы все к дьяволу! Почему ей нельзя…

– Одну минуточку. На улице можете шуметь, сколько хотите, а в ресторане ведите себя тихо. Вы поняли?

Красавчик вскочил на ноги. Выпил он изрядно – я знаю, потому что я его и обслуживал.

– А ты тут еще кто? – кричит.

Энди ему:

– Сядьте.

Молодой щеголь размахнулся и врезал ему. В следующий миг Энди схватил его за шиворот и выкинул за дверь, да так ловко, что это сделало бы честь настоящему профессионалу из Уайтчепела. Сложил его в кучку на тротуаре, любо-дорого поглядеть.

Компания после этого разбрелась.

Ресторанное дело – непредсказуемое. Что один ресторан убьет наповал, другому только на пользу. Если бы из «Гвельфа» вышвырнули хорошего клиента, тут бы им и конец, а у «Макфарланда» посетителей только прибавилось. Я думаю, тут-то все окончательно поверили, что у нас действительно богемное заведение. Если подумать, это и впрямь придает ужину особый шарм – когда сидишь и знаешь, что малого за соседним столиком в любую минуту могут взять за шкирку и выбросить на улицу.

По крайней мере наши вечерние посетители, судя по всему, смотрели на дело именно так. Теперь, если кто хотел у нас поужинать, должен был заказывать столик заранее. К «Макфарланду» прямо-таки толпами стекались.

Кэти, правда, не стекалась. Вообще к нам не заглядывала – и неудивительно, после того как Энди себя повел. Я бы с ним поговорил по душам, да разве бы он позволил?

Однажды я хотел его подбодрить, сказал:

– Сколько сейчас примерно стоит наш ресторан, мистер Энди?

А он говорит:

– К черту ресторан!

Это при такой вечерней клиентуре! Что за мир!

Мистер, случалось вам пережить потрясение – такое, чтобы как гром с ясного неба, шарахнуло и прямо с ног свалило? Мне вот пришлось. Сейчас расскажу.

Когда доживешь до моих лет и на работе занят до поздней ночи, привыкаешь не забивать себе голову посторонними делами, если только тебя не ткнут в них носом. Поэтому Кэти как-то понемногу выскочила у меня из головы. Не то, чтобы я совсем о ней забыл, да столько было других забот – все-таки четыре помощника под началом и постоянный наплыв посетителей, – в общем, если я вспоминал про Кэти, то был уверен, что все у нее хорошо, и нисколько не беспокоился. Правда, у «Макфарланда» она не показывалась с того самого вечера, когда Энди вышвырнул за дверь ее приятеля с мелкоразмерным лбом, но это меня особенно не тревожило. Я бы и сам на ее месте перестал сюда ходить, раз Энди все еще дуется. Говорю же, я был уверен, что все у нее в порядке, а к нам она не заходит, потому что нашла себе другой ресторан.

И вдруг однажды под вечер – у меня как раз был выходной – получаю я письмо. Как прочел, минут десять опомниться не мог.

В моем возрасте люди начинают верить в судьбу. На сей раз судьба совершенно точно вмешалась в игру. Понимаете, не будь в тот день у меня выходного, я бы домой попал только к часу ночи, если не позже, а так вернулся в половине девятого.

Я уже десять лет жил в одном и том же пансионе в Блумсбери, и в тот вечер, как пришел домой, сразу и увидел ее письмецо – оно было подсунуто под дверь.

Я могу вам его пересказать слово в слово. Вот что там говорилось:

«Дорогой дядя Билл!

Не грустите слишком, когда прочтете это письмо. Ничьей вины тут нет, просто я устала и хочу со всем покончить. Вы всегда такой милый, поэтому я вас прошу – помогите мне и сейчас. Я не хочу, чтобы Энди знал правду. Пожалуйста, устройте так, чтобы казалось, будто все случилось нечаянно. Вы ведь сделаете это для меня? Тут ничего трудного нет. Вы получите мое письмо в час ночи, все уже будет кончено. Вы только придите, откройте окно и выпустите газ из квартиры, тогда все подумают, что я умерла своей смертью. Все очень просто. Дверь я оставлю незапертой, чтобы вы могли войти. Моя комната прямо над вашей. Я вчера ее сняла, чтобы быть к вам поближе. Прощайте, дядя Билл. Вы сделаете это для меня, правда? Я не хочу, чтобы Энди узнал, как все было на самом деле.

Кэти».

Вот так вот, мистер. Могу вам сказать, это меня пришибло. А потом я вдруг сообразил, что нужно действовать, и побыстрее. Ну, побежал на верхний этаж.

Она лежала на кровати, глаза закрыты, а газ уже начал скапливаться в комнате.

Когда я вошел, она вскочила, стоит и смотрит на меня. Я закрутил кран и посмотрел прямо на нее.

– Ну что, – говорю.

– Как вы здесь оказались?

– Не важно, как я здесь оказался. Что ты можешь сказать в свое оправдание?

Она заплакала, совсем как в детстве, если ее кто обидит.

Я говорю:

– Пошли-ка отсюда, воздуху вдохнуть. Не надо так убиваться. Идем, расскажешь мне все по порядку.

Она пошла за мной, и тут я гляжу – она хромает. Я дал ей руку, привел к себе и усадил в кресло.

Опять говорю:

– Ну что?

Она говорит:

– Не сердитесь на меня, дядя Билл.

И смотрит жалобно так. Я к ней подошел, обнял, похлопал по спине.

– Не волнуйся, милая, никто на тебя не сердится. Ты только объясни, ради всего святого, с чего ты вдруг сделала такую глупость.

– Я хотела со всем покончить.

– Да почему?

Она снова давай плакать, как маленький ребенок.

– Вы разве не читали в газетах, дядя Билл?

– О чем я не читал?

– Про тот несчастный случай. Я повредила лодыжку во время репетиции, когда разучивала новый танец. Врачи говорят, я больше не смогу танцевать. Даже ходить нормально не смогу, всю жизнь буду прихрамывать. И я как подумала об этом… и об Энди… я…

Тут я встал.

– Ну надо же, – говорю. – Ну и дела! Я тебя, конечно, не виню, только больше так не дури. То же мне, выдумала! Слушай, если я отлучусь на полчасика, ты ничего такого не выкинешь? Дай слово.

– Хорошо, дядя Билл. А куда вы идете?

– Да тут недалеко. Я скоро вернусь. Ты пока сиди, отдыхай.

До ресторана на такси меньше чем за десять минут доехал. Энди я нашел в задней комнате.

Он спрашивает:

– В чем дело, Генри?

А я ему:

– Вот, почитайте.

Понимаете, мистер, незадача таких, как Энди, которые всегда все делают по-своему, ломят напролом и больше знать ничего не хотят… их незадача в том, что когда беда настанет, так уж как следует. Я иногда думаю, всем нам в этой жизни рано или поздно приходится туго, только к некоторым беда приходит понемножку, мелкими, так сказать, порциями, а на других наваливается разом – хряп! С Энди так и вышло. Когда я дал ему письмо, чуть было не сказал: «Держись, сынок. Сейчас ты за все получишь».

Я нечасто бываю в театре, но уж когда хожу, предпочитаю такие пьесы – ну, знаете, с перцем. Их обычно ругают в газетах, пишут – в реальной жизни люди так себя не ведут. Можете мне поверить, мистер: еще как ведут. Я видел в спектакле, как один тип читал письмо, которое ему пришлось не по нутру; он прямо задохнулся, глаза выпучил, хочет что-то сказать и не может, и за спинку стула схватился, чтобы не упасть. В газете написали – это, мол, все неправильно, на самом деле он бы себя иначе повел. Верьте мне – газетчики не правы. Все, что делал этот малый, Энди тоже проделал точка в точку, когда прочел письмо.

– Господи! – говорит. – Она… Ее… Вы успели? – говорит.

И на меня смотрит. Вижу, хлебнул сполна, под самое горло подступило.

– Если вас интересует, умерла ли она, – говорю, – так нет, не умерла.

– Слава Богу!

– Пока жива, – говорю.

Тут мы разом на улицу, схватили такси и помчались.

Он у нас всегда был неразговорчивый, Энди-то. Вот и в такси все молчал. Только уже на лестнице одно слово сказал:

– Где?

– Здесь, – говорю.

И дверь ему открыл.

Кэти стояла, смотрела в окно. Когда мы вошли, она обернулась и увидела Энди. Она вроде хотела что-то сказать, но передумала. Энди тоже ничего не сказал. Только смотрел. И она смотрела.

А потом он будто споткнулся, бросился к ней, упал на колени и обхватил ее руками.

– Маленькая моя, – говорит.

Вижу, я тут лишний; закрыл дверь и свалил. Пошел, посмотрел вторую половину водевиля. Только, не знаю, как-то не захватил он меня. Чтобы оценить хороший водевиль, надо, чтобы никакие посторонние мысли не отвлекали.