Текст книги "Нью-йоркский бомж"

2

Елена Тимофеева, бывшая актриса какого-то молодежного театра в Москве, а ныне – телеведущая в Нью-Йорке, давно охладела к своему мужу. Она проклинала грузина-мануальщика, который полгода назад за сто долларов за сеанс ей «растягивал позвоночник» на массажном столе. Потом их отношения изменились, и деньги потекли в обратном направлении. Но так как подобная откровенность Елене Тимофеевой претила, грузин дарил ей, этой царице, золотые кольца с рубинами – пусть знает, что такое настоящий джигит! Грянул гром – грузина за что-то арестовали, недолго продержали в тюрьме и выпустили, настоятельно порекомендовав исчезнуть из Нью-Йорка. Что он и сделал немедля, даже не сообщив своей царице, в каких краях настоящего джигита искать.

И вот с некоторых пор присутствие Ильи в телестудии вызывало у Лены странное волнение.

…Начиналась съемка. Особенно Лену впечатляло сообщение о падении биржевого индекса Доу-Джонса. Доу-Джонс, видимо, представлялся ей героем трагедии – царем Эдипом или принцем Гамлетом: он страдал, боролся с судьбой и в финале падал. На три пункта.

– Черт, опять слеза! Да выключи этот яркий свет! Что за мучение!..

Но лишь один Илья знал, что эти слезы – ему. Молодой, тридцатилетний (между прочим, не занятой), он сидит и смотрит, как страдает женщина. Как проливает слезы неразделенной любви. Как жаждет, чтобы Илья вошел сюда, в студию, выгнал в шею этого бесполого оператора, сам взял в руки камеру и навел на нее. И тогда она легко вскочит на стол, щелкнет пальцами, чтобы включили музон. Извиваясь, как змея, медленно выползет из своего черного платья и останется в «Виктории Сикрет», только вчера купила эти белоснежные шелковые трусики и бюстгальтер. И пусть он возьмет ее крупным планом. Не бойся, смелее, наезжай камерой. Вот так…

* * *

И вот жизнь Ильи как-то неожиданно для него самого наладилась: хорошая любовница, неплохая работа, сносная зарплата.

Но, как говорится, счастье длилось недолго. Студия закрылась – истратили миллион долларов. Новый спонсор обещает дать три миллиона. Когда? Неизвестно.

Илья с трудом устроился журналистом в газету, на мизерную зарплату. Роман с Леной хоть и продолжался, но тоже неминуемо приближался к финалу.

* * *

– Зайдем в бар? – предложила Лена.

– Не хочу. Кстати, твой муж со мной не рассчитался, остался мне должен тысячу долларов.

– Ну что ты за человек? Он же сказал – отдаст, значит, отдаст. Тебе нужны деньги?

– Нет, – Илья высвободил руку. – Тебе пора.

Они стояли у входа в подземку.

– Ты обижаешься? – Лена хотела погладить его по щеке, но он отклонился.

И Елена Тимофеева поняла, что пора искать нового мануальщика. У нее уже давно болит позвоночник. Вдобавок по утрам мучают мигрени, тайленол не помогает. Нужен основательный массаж. А этот небритый Илья… он еще пожалеет.

3

Снег летел косо, сек по лицу и таял на асфальте. Из-под земли сквозь металлические решетки поднимались клубы пара. Под ногами загудело – мчался поезд.

Поежившись, Илья ускорил шаг. А обещали солнце. И без снега. Нью-йоркские зимы хуже израильских и несравнимы с киевскими. В Киеве сыпал снег, мягкий, пушистый. Сугробы лежали, как на новогодних открытках. По-пушкински. Можно было валяться на лежанке и смотреть в окно – на раме снизу медленно нарастала неровная белая полоска. Под бочком лежала какая-нибудь книжица, а в комнату сквозь тиканье часов прорывались волчьи завывания ветра – «у-у»…

В Израиле зимой было сыро. Одежду приходилось сушить на слабом электрокамине, привезенном из Киева. На улице бывало теплее, чем в квартире. Но вдруг могло выглянуть солнце – тогда огромные листья пальмы под окном, быстро высохнув, отливали темно-зеленым. На скамейке около дома сразу появлялись два старых грузинских еврея в кепках-«аэродромах», раскладывали нарды и, словно два жреца, трясли кости в сложенных ладонях: «Гош-гош-гош – зара, давай!» А рядом с ними, на краешек скамейки, присаживалась бабушка…

Илья прошел мимо скульптуры еврея в ермолке, сидящего за швейной машинкой «Зингер». Здесь, в кварталах Нью-Йорка на Фэшн-стрит, сто лет назад сбежавшая из царской России шолом-алейхемовская беднота уселась за свои «Зингеры». И начала новую жизнь. Ради детей. Чтобы дети выучились, стали врачами и адвокатами.

У бабушки Ильи тоже был «Зингер». Все бабушки начинали и заканчивали «Зингером». «Зингер» становился членом любой семьи, как соковыжималка или радиоприемник. Для ребенка наибольший интерес представляла шпулька, упрятанная в нижней части машинки под блестящей выдвижной пластинкой. Бабушкины пальцы, грубые, распухшие в суставах и искривленные артритом, умудрялись нырнуть в эту щель и легко, в одно мгновение, вытащить шпульку на свет Божий.

Бабушка захотела взять машинку с собой из Киева в Израиль. Был бой, уговоры. Что сказать? Старуха просто выжила из ума. Что она собирается там шить? Открывать ателье? Снабжать магазины? Ну и как прикажете эту машинку везти? В чемодане? Или в авоське?

Но бабушка все-таки настояла, упрямая была старушка. По приезде даже что-то шила и латала. «Когда сердце начинает болеть, сажусь за “Зингер”, и боль сразу отпускает». Ей никто не перечил, но втихомолку, чтобы не обижать, выносили залатанное старье на улицу и оставляли на заборах. Она, конечно, обо всем догадывалась, но виду не подавала. Все играли в эту игру, пока бабушка не слегла.

Зима уже шла на убыль, на носу был март, и бабушка почему-то верила, что если дотянет до весны, то обязательно встанет. Несколько раз уже выглядывало солнце, и пальма под окном веселее хлопала на ветру тяжелыми листьями.

Но, видимо, богини судьбы парки что-то не согласовали с синоптиками. В тот, свой последний вечер бабушка, пожелтевшая и высохшая, как мумия, подозвала Илью. Она была спокойна, и глаза ее светились тихим светом. «Знаешь, я думала: потеплеет, выйду на улицу, сяду на скамеечку… – умолкла, глядя куда-то сквозь Илью. Грустно улыбнулась. – Не получилось…» Съехала по подушке. Съежилась. Вздрогнула.

…Назавтра ее в белом саване опустили на каменное дно могилы. Как назло, в небе горело такое яркое солнце, что хотелось замазать его густым черным дегтем…

А швейная машинка пылилась в углу. Отдать ее было некому, выбросить жалко. Стояла там до тех пор, пока не уехали в Нью-Йорк. Пусть новые жильцы решают, что с ней делать.

И надо же! Машинка неожиданно вынырнула здесь, в Нью-Йорке, попав в руки к бронзовому еврею.

4

Илья вошел в широкие стеклянные двери, поднялся на третий этаж. Здесь работала его старшая сестра Таня – закройщицей в ателье у бразильской еврейки.

– Хэлло, «Сара-кутюр» слушает, – секретарша, молоденькая черноглазая израильтянка Рахель, в приемной разговаривала по телефону.

Она улыбнулась Илье во весь свой широкий рот. И он сразу понял – ничего не получится. Куда он ее позовет, эту добрую Рахель, которая мечется в поисках честного Иакова? В кино? В кафе? На берег Гудзона? И о чем они будут разговаривать? Он и по-русски запинается. А тут придется на английском с примесью иврита.

Лучше сразу привести Рахель к себе домой. И зачать младенца Иосифа. Крепкого, румяного малыша. С ямочками на щеках. И будет Иосиф расти под зорким оком Всевышнего. И станет младенец Иосиф похожим на деда Ильи, которого тоже звали Иосифом. Его могила где-то там, в киевском рву, о ней почти ничего не известно.

– Таня сейчас выйдет, – сказала Рахель, снова широко улыбнувшись.

Нет, домой к нему она не пойдет. Она – девушка строгих правил. Сначала ухаживания, затем хупа, и лишь тогда зачинать Иосифа. В обратном порядке не получится. И зачем она так широко улыбается? Жалкое подражание американкам – отбелить зубы до блеска. Чтобы горели, как бляхи на солдатских ремнях!

Илья прошел по коридору ателье. Сквозь матовое стекло были видны размытые фигуры. В одной из примерочных стояла крупная дама в широком бордовом платье. У нее в ногах ползала какая-то тень. Порою слышался голос Тани – на английском, с тяжелым русским акцентом:

– Стянуть еще больше? Поднять выше? Еще выше? О’кей.

Илья вернулся в приемную. Вскоре появилась и Таня – в шлепанцах. Простое черное платье из легкой шерсти обтягивало ее худощавое тело. Кажется, это платье Таня носила еще в Киеве.

– Эта сука выпила у меня пол-литра крови! – возмущалась Таня, когда они с Ильей спустились в кафе. – Ей пятьдесят восемь лет, выдает третью дочку замуж, а хочет на свадьбе затмить невесту. Готовится, как Наташа Ростова на бал. И грудь ей сделай, чтобы казалась упругой, и тут – выше колен. Ее раздеть и умыть – слезами обольешься. Заказала себе платье за семь тысяч долларов!

– Не нервничай, ешь салат.

– Представляешь, – продолжала Таня, – ползаю у нее в ногах, а она в это время звонит своему мужу и говорит, что по дороге на примерку купила дом за полмиллиона. Но – какое горе! – дом без бассейна. Муж в это время делает операцию в госпитале. Просит позвонить ему минут через двадцать, мол, быстренько закончит с больным, отрежет ему, что надо, и тогда они смогут спокойно обсудить ситуацию с купленным домом. Вот так надо жить, – Таня отставляет пустую тарелку, берет стакан с апельсиновым соком. – Ты что-то похудел. Может, тебе деньги нужны? – открывает кошелек, среди банковских и кредитных карточек находит деньги. – На, бери, мне эта сука чаевые дала, – протягивает Илье сто долларов.

В его груди поднимается волна оскорбленной гордости. Еще миг – и он расплачется от жалости к себе. Правда, эти сто долларов в корне меняют всю финансовую картину. Останется раздобыть еще двести, и за оплату квартиры в этом месяце можно не беспокоиться. Где-то в дверях промелькнула тень хозяина дома, где живет Илья.

– Бери же, – Таня решительно сунула деньги в карман его пальто.

– Как там мама поживает?

– Нормально. Сидит с Ричардом. Все, мне пора, а то хозяйка будет злиться. Завтра у папы день рождения, не забудь его поздравить, – вспомнив об отце, Таня вытерла набежавшие слезы.

(Отец остался в Израиле – встретил там другую женщину.)

Слезы у Тани появлялись в секунду, глаза сразу краснели, а нос, крючковатый и тощий, казалось, вытягивался еще больше. Слезы ее старили. К счастью, порывы горя длились недолго – Таня быстро брала себя в руки.

Она поправила волосы и, подмигнув, ушла. Низенькая, в черном платье, прижимая под мышкой кошелек, Таня возвращалась к заказчицам. Она все больше становилась похожей на бабушку. Только без «Зингера».

5

Близился полдень. Снег перестал. Ботинки шлепали по лужам. Со всех сторон толкали, обгоняя, прохожие. На перекрестке возникла пробка, от сигналов закладывало в ушах. У дверей некоторых зданий охранники – рослые негры в униформе – курили вонючие сигареты и громко смеялись.

Пора в редакцию. Но почему-то Илья пошел по Бродвею вверх, хотя в редакцию следовало идти вниз. Он оказался в парке, заказал в ларьке кофе.

Здесь, в парке, дышалось легче, воздух казался чище и свежей. Хотелось делать глубокие вдохи и выдышать из груди скопившуюся тяжесть.

В Нью-Йорке дышать трудно. Просто задыхаешься. И постоянно болит голова.

Зато в этом городе ты совершенно свободный. Как сбежавший из психбольницы. Можешь объявить себя королем Испании, никто возражать не будет. Ты в свободной стране, делай, что хочешь. Главное – не забудь уплатить за квартиру. Из-за ствола дерева снова выглянула тень хозяина дома. Илья сунул руку в карман, проверил, на месте ли сотня долларов. И тень хозяина растворилась.

Порывом ветра подхватило и куда-то понесло пустую целлофановую упаковку… Наконец стало совсем легко. Захотелось, как когда-то в Израиле, лазать по горам, искать там пещеры. Или, сторговавшись с бедуином, вспрыгнуть на верблюда, усесться между его горбов и заорать: «Авоэ!» И верблюд понесет вперед, в землю Ханаанскую. Где с избытком меда и молока. И немножко крови и слез.

Илья уехал из Израиля в Штаты по вызову сестры. Сколько можно было там надрываться на стройке? И видеть каждый день хитрые глазки босса – марокканского еврея, который вечно обещал выплатить зарплату в следующий понедельник…

Илья допил кофе. На дне чашки темнела гуща. Он наклонил чашку – гуща на дне лениво сползла… Лена. Есть сто долларов. Можно заказать столик в Гринвич Виллидж. Жареных креветок и графин сангрии.

…Они сядут в укромном уголке кафе. Он нальет вино из кувшина, где между кубиков льда будут плавать дольки апельсинов и ягоды. Достанет за веточку красную вишенку и поиграет ею над Лениными раскрытыми губами. Выйдут из кафе, крепко обнявшись. Она прижмется к нему, нет же – она просто навалится на Илью, и они медленно пойдут к метро, тая в запахах шашлыков, пиццы и марихуаны. Он ее никуда не отпустит. Проснутся утром. Лениво потянувшись, Лена белой рукой коснется его щеки и спросит, почему он не укрыт. Илья поцелует ее в губы, в глаза. И они снова зароются в верблюжье одеяло, потому что наверняка будет холодно, ведь хозяин не включает по утрам бойлер из-за нового повышения цен на мазут…

Илья достал из кармана мобильник и позвонил. Длинные гудки, затем щелчок.

– Хэлло, – голос Лены.

– Это я.

– Кто это? – ее голос звучал спокойно, подозрительно спокойно.

– Я.

– А-а… Что-то случилось?

– Да. То есть нет… Давай встретимся. В кафе «Эспаньол».

Тишина.

– Ну, Лен…

– Не знаю. Вообще-то я занята, – и после недолгого молчания: – О’кей, я постараюсь.

Его лицо осветила улыбка, слова готовы были вот-вот прорваться. Но, испугавшись, что одним нелепым словом можно все испортить, он лишь промолвил:

– Приходи к шести.

Нажал кнопку, отключив телефон. Затем победно потряс поднятым кулаком. Вот так! И живо зашагал в сторону редакции.

Поначалу шел быстро, но постепенно замедлил шаг. Редакция, эта конура, на каждой стене, как издевка, висят портреты Шолом-Алейхема и Башевиса Зингера.

Две главные темы газеты. Во-первых, Холокост. Точнее, восстановление исторической справедливости – евреев уничтожали нацисты, теперь их потомки требуют компенсаций. «Больших баксов», как говорят в Америке. Редактор газеты мрачно шутит, что быть жертвой Холокоста нынче стало профессией, причем очень выгодной.

Вторая тема – воспевание образа бронзового еврея в ермолке. Из номера в номер в «Колонке редактора» появляется редакторская заметка приблизительно такого содержания: «Каждое утро я прохожу мимо памятника, который наводит меня на глубокие размышления. Я думаю о евреях, которые, когда-то сбежав от черносотенных и петлюровских погромов, приехали в Нью-Йорк с худыми одеялами и швейными машинками «Зингер». И здесь, в Новом Свете, они решили строить новую жизнь». Затем описывается, как те счастливые горемыки сошли на берег по корабельному трапу, сели в трамвай, который отвез их на Ист-Сайд. Короче, идет пересказ второй, довольно слабой части романа Шолом-Алейхема «Мальчик Мотл».

В первый год по приезде в Нью-Йорк Илья бродил по шолом-алейхемовским местам, как когда-то в Киеве – по булгаковским. Пытался представить, как сто лет назад сюда приезжали зачумленные, насмерть перепуганные иммигранты, как галдели на смеси идиш, польского и украинского. Матери прижимали младенцев, мужчины нервно дергали свои бороды. Где-то здесь ходил трамвай с веселыми звонками. Наверное, такой же, как в Киеве, с той лишь разницей, что можно было вспрыгнуть на ходу, и этот трамвай вез их всех, с детьми и «Зингерами», на Ист-Сайд.

Там они открывали булочные, обувные и швейные мастерские. Бабушки варили куриный бульон с фрикадельками – такой же, как когда-то варила и его бабушка, – и держали полные ложки этого бульона перед стиснутыми губами своих упрямых внуков…

Когда-то Илье в руки попала книжонка «Антология знаменитых американских гангстеров», где в списке рядом с именами Аль Капоне и Гамбино стояли имена двух евреев – Луиса Лепке и Дач Шульца. Оба начинали как все бандиты: тихо отворяли двери мастерских и очень вежливо просили денег. И тогда швейной машинке «Зингер» приходилось работать на износ, чтобы прокормить беременную жену, пятерых детей и процент с выручки отдать Лепке или Шульцу. Портные создавали профсоюзы – бандиты Лепке и Шульца убивали лидеров и ставили на их место своих. Они ворочали миллионами, скупив почти все мануфактуры и ателье на Фэшн-стрит. ФБР удалось с ними справиться с большим трудом: Лепке усадили на электрический стул, а к Шульцу подослали двух киллеров, которые расстреляли его в упор в туалете одного кошерного ресторана.

6

…А ты – карабкайся. Выживай. Господь все видит. Сверху, с крыши Эмпайр-билдинга. У Господа Свой замысел, и тебе нужно пройти весь маршрут. Господь Сам решит, где тебя остановить – в пещере земли Ханаанской, на нью-йоркской улице или в киевском рву, где тебя расстреляют, как деда Иосифа.

Дед Иосиф был служкой в синагоге на Подоле. О нем мало что известно: ушел утром в синагогу, хотя немцы уже взяли Киев. До Бабьего Яра оставалось несколько дней. Жена с сыном (бабушка с будущим отцом Ильи) эвакуировались. Дед злился – поддалась панике. Чего вдруг? Немцы не тронут. И разве Всевышний позволит?

Облавы прокатились на следующий же день после взятия Киева. Начали с подольской синагоги, где хранились древние книги и свитки. Немецкие автоматчики загнали всех прихожан в подвал, а вечером вывели их в глухой яр и там расстреляли. Правда, потом говорили, что их расстреляли на берегу Днепра: жители Подола видели, как утром к берегу прибило распухшие трупы в белых талесах и мешочки с молитвенными принадлежностями.

А ценные книги немцы вывезли: в синагогу вошли мужчины в штатском и, пересмотрев фолианты, приказали солдатам упаковать отобранное в металлические ящики. Потом всё увезли и продали через нейтральные страны американским евреям. Потому что лишь американские евреи могли тогда дать за эти книги большие баксы.

7

Заморосил мелкий дождь, ветер задул сильнее. Илья поднял воротник пальто и спрятал лицо в эту ненадежную крепость.

А что, если он сегодня вообще не появится в редакции? Позвонит и скажет, что заболел. Но его ведь могут уволить! Или уже уволили? Придет в редакцию, а на его столе лежит конверт с последним чеком. Куда же он тогда пойдет? За прилавок в «Макдоналдс»? Или швейцаром?..

– Подайте ветерану иракской войны, – перед ним стоял мужик в лохмотьях, из кармана куртки торчало горлышко бутылки.

Протянув бродяге мелочь, Илья сбежал по ступенькам в подземку.

В полупустом вагоне какой-то мрачный тип подносил ко рту зажатую в кулаке сигарету, и воздух наполнялся пряным запахом марихуаны. На следующей остановке вошли двое хасидов. Один достал маленький молитвенник и, накручивая пейс на свой указательный палец, углубился в чтение. Другой развернул «Уолл-стрит Джорнел» с последними биржевыми новостями и тоже углубился. Тот, кто с «Уолл-стрит», похож на хозяина дома, где живет Илья.

Хозяин дома – добрый человек лет пятидесяти пяти, может, постарше – поди догадайся за густой бородой и очками. Шестеро детей, ждет седьмого. Он может часами рассказывать о грядущем приходе Мошиаха и советует Илье чаще ходить в синагогу. Но скажи ему, что деньги за квартиру он получит на день позже… только скажи.

Получив деньги за квартиру, хозяин обычно подходит к окну. Пересчитывает. Губы за пегой бородой беззвучно шевелятся. Купюры достоинством в 50 и 100 долларов он рассматривает на свет, щупает, трет ногтем. Затем поднимает глаза к небу – задает Всевышнему задачу на сложение и, получив правильный ответ, прячет деньги глубоко в карман лапсердака. Лишь тогда из его глаз струится свет глубокого душевного покоя.

Когда Илья только приехал в Нью-Йорк и снял эту квартиру, хозяин здорово ему помог – устроил в ешиву. Разумеется, не директором, а уборщиком.

По ешиве, как кролики, носились худые мальчики в очках и ермолках. Начались занятия. Илья взял швабру и несколько раз прошелся ею по полу в коридоре. Затем поставил швабру на место и ушел домой. А по дороге вспоминал, как когда-то в Киеве сам едва не стал ешиботником.

…Он оканчивал университет, а на Подоле при синагоге открылась первая, еще тогда полуподпольная ешива. Там за столами сидели несколько парней, в ермолках и с первыми побегами пейсов.

Мужчина лет сорока, в черном, читал лекцию о сотворении мира. Он говорил на чистом русском языке, лучше преподавателя русской филологии в университете. Раскрывал тайны Торы:

– Извечно существует Всевышний, и души евреев окружают Его Престол. Всевышний отправляет души на землю, чтобы Ему возводили Храм. Когда Храм будет построен, явится Мессия – в пенье труб и громе литавр…

Илья слушал и завидовал этому еврею, который сегодня все еще продолжает верить в эту милую сказку. Тем более здесь, на Подоле, где полвека назад в Днепре плавали трупы расстрелянных раввинов, в Бабьем Яру безостановочно строчил пулемет и соседи выдавали евреев гестапо за буханку хлеба…

Илье предложили учиться, но при условии, что жить он будет в общежитии неподалеку от синагоги. Будет изучать Тору, древний и современный иврит. И лишь раз в неделю – в субботу – разрешалось покидать эту еврейскую бурсу.

Как раз был май, цвели каштаны и сирень, в густом теплом воздухе с жужжанием проносились хрущи. Наверное, в такую пору гоголевский Андрий встретил в Киеве панночку, которая сгубила его казацкую долю. Панночкой была Инка, ладная, налитая. Страшно хотела замуж. Но упорствовал Илья. И тогда на горизонте возник другой казак – сумрачный студент из Ирана, заканчивавший в университете факультет международных отношений. Он и увез Инку в Тегеран как законную свою супругу…