Текст книги "Несовершенное"

– Можно. Только я не пропускаю платежей.

– Получается, вы у презираемых вами высокопоставленных рабов на коротком поводке?

– Можно посмотреть с другой стороны и сказать, что это они едят у меня с рук.

– Я понимаю, такая точка зрения вам приятней, но если они могут вас заменить и продолжать есть с рук другого, а вы от них избавиться не можете, то по законам логики получается все же, что это вы у них на коротком поводке.

Касатонов раздраженно поерзал в своем кресле, устраиваясь поудобнее – прежде ему не доводилось слышать подобных сентенций от селькоров.

– У меня имеются кое-какие рычаги обратного воздействия.

– Через других высокопоставленных рабов, стоящих повыше тех, которые доставят вам неприятности?

У олигарха на виске задергалась жилка.

– Чего вы хотите от меня? Чтобы я один был лучше всех остальных? Вся страна живет по одинаковым правилам, в основном неписаным.

– Я только хочу узнать, довольны ли вы своим положением в единой системе неписаных правил. Вам не хочется внести в них хоть чуточку совершенства?

– Мне многого хочется. Здесь не время и не место перечислять мои желания.

– И все-таки? Вы же взрослый человек, с характером, с волей. Хочется иногда сорваться с поводка?

– Послушайте, хватит вам о поводке!

– Слух режет? Если вас задевает моя ирония, вы осознаете двусмысленность своего положения. Думаю, здесь кроется шанс на выход из оного.

– Какой еще выход? Вы на что намекаете?

– Успокойтесь, не на утрату вами денег и собственности. Есть шанс на изменение ваших отношений с кукловодами.

Касатонов разъярился всерьез. Он резко встал и раздраженно сделал несколько шагов взад-вперед возле столика и кресла с сидящим в нем журналистом.

– Почему, собственно, вы взяли такой тон, будто являетесь хозяином положения? Я ведь в любую минуту могу шевельнуть пальцем, и вас отсюда вышвырнут, как котенка.

– Не сомневаюсь. Но, как известно, слово не воробей, и я его уже произнес. Сколько бы раз ваши ребята меня не вышвырнули на улицу, для вас ровным счетом ничего не изменится. То есть, вы, возможно, почувствуете себя отомщенным, но только несколько минут. Вы же понимаете, что я отряхнусь и потопаю домой, а ваши мысли останутся с вами и будут по-прежнему бередить ваше самоощущение.

– Можно подумать, вы в своей сельской газете сидите, как ангел во плоти, ни от кого не зависимый. Вас даже редактор в бараний рог согнуть может, и вам пикнуть окажется некогда.

– Может. Но мне терять почти нечего. Как говорил классик, кроме своих цепей… Про вас такого не скажешь. Полагаю, степень зависимости человека от не контролируемых им внешних обстоятельств прямо пропорциональна объему возможных потерь.

Касатонов продолжал нервно шагать по гостиной, сцепив руки за спиной. Он никак не мог постичь природу величия пришедшего с улицы репортеришки, который взял на себя наглость судить о материях недосягаемой для него высоты. С какой стати этот тип решил, будто может молоть здесь все, что придет ему в голову? Ведь выброс на улицу – самое безобидное действие из всех, которые без малейших усилий можно к нему применить. Достаточно снять трубку телефона, набрать нужный номер, и через полчаса неудачника вызовут в бухгалтерию за расчетом. Можно устроить ему встречу в темном переулке с невиданными отморозками, можно даже квартиру отнять, без всякой для себя корысти, разумеется – исключительно ради принципа. И ведь все он прекрасно понимает, но сидит себе в дорогом кресле, закинув ногу на ногу, словно уверен в своей неприкасаемости. Даже после произведенной службой безопасности экспресс-проверки Касатонов вдруг засомневался: нет ли в самом деле за этим типом какой-нибудь очень мохнатой лапы?

– Сергей Николаевич, вам не приходила в голову мысль создать в наших палестинах собственное средство массовой информации? – деловым тоном, словно делая предложение, от которого невозможно отказаться, произнес Самсонов.

– Какое еще средство?

– Да на какое вам денег не жалко. Можно, конечно, и местный телеканал, но газета – более реальное предприятие.

– Зачем мне здесь газета?

– Для развития возможностей противостоять молоху.

– Какому еще молоху?

– Бюрократическому. Только придется учесть одно главное условие – газета должна демонстрировать очевидную всем беспристрастность. Если она начнет трудиться в вашу пользу, то сразу потеряет всякий смысл.

– Интересно, и на кого же должна трудиться моя газета?

– На ваш бизнес-интерес. Если для нее не будет табу в нашей местной политике, в том числе и в ваш адрес, она даже сможет приносить прибыль. То есть, я не предлагаю вам завести собственный пропагандистский рупор, я предлагаю еще один способ инвестировать деньги.

– Пустые фантазии. Районная газета, если и даст прибыль, то настолько смехотворную, что овчинка не будет стоить выделки. И вообще, прибыльных газет не бывает. Простите, а с какой стати вы озаботились моими инвестициями?

– Я, собственно, озабочен собственным трудоустройством. Надоело тянуть лямку в нашей трухлявой редакции.

– И вы хотите, чтобы я ради вашего удовольствия вбухал в песочный замок большую кучу денег?

– Думаю, по вашим масштабам куча получится не такая уж и большая.

– Если бы я занимался такой ерундой, то не достиг бы своих нынешних масштабов.

– Но вы ведь уже их достигли. Ну так сделайте исторический шаг. Вас совсем не интересует реноме?

– Какое реноме? В чьих глазах?

– Общественности.

– Не смешите меня. Нашли авторитет. Стоит мне последовать вашему великолепному совету, и я в мгновение ока вступлю в смертельную поножовщину с вашим главой администрации, который немедленно призовет на помощь вышестоящие инстанции, а те тоже испугаются перспективы и поспешать выручить товарища, попавшего в беду.

– Наш глава наверняка озаботится, но вышестоящие инстанции одной газетой не напугать, бумаге они многое прощают. Вот если вы независимое телевидение затеете – возможны проблемы.

– Много вы понимаете в высокой политике. Дело не количестве, а в качестве. Зачем мне вообще затевать бучу? Меня и ваша газета вполне устраивает.

– Она не ваша.

– Ну и что? Она мне совершенно не мешает.

– Опять вы о своем. Я же говорю – дело не в пропаганде, а в бизнесе. Может быть, вам в перспективе даже не придется башлять нужным персонажам.

– Если я перестану башлять кому следует, здесь появятся новые люди с новыми деньгами и, возможно, причинят мне убытки.

– Вы же капиталист, вы должны петь гимны свободной конкуренции!

– С какой стати? Я буду изо дня в день крутиться волчком, весь в мыле, соперничая со всякими проходимцами, а какой-нибудь угрюм-бурчеев в один прекрасный день хапнет себе в карман все мои достижения? Лучше я сразу обговорю с ним условия мирного сосуществования и буду тихо и мирно их соблюдать. Если и возникнут какие-нибудь проходимцы и предложат угрюм-бурчееву более выгодные для него условия, я к тому моменту уже успею поиметь свое.

– Почему непременно проходимцы?

– Потому что с честными намерениями отправляются в Швейцарию, а не в здешнюю тьмутаракань.

– Но ведь так происходит именно из-за всевластия обладателей столов различной высоты. Вы не хотите разрушить порочную ситуацию?

– Не хочу. Мне так проще. И привычнее. И вообще, не желаю я тратить свои деньги на создание рабочего места для вас. Как только вам такая мысль в голову пришла!

Они замолчали, глядя друг в другу глаза, как перед смертельным поединком.

– Скажите, Сергей Николаевич, – внезапно разбил неловкую паузу Самсонов, – вы можете вспомнить всех, кого забыли в своей жизни?

– То есть?

– Забыли же вы кого-нибудь из людей, встречавшихся на вашем пути. Можете вы вспомнить, кого именно забыли?

Касатонов удивленно остановился за спиной журналиста, и тот закинул голову на спинку своего кресла, закатив глаза под самые брови, чтобы разглядеть лицо собеседника, хотя бы и снизу вверх.

– Н-не знаю, – с сомнением в голосе протянул олигарх. – Не припоминаю таких.

– Как не припоминаете? – в свою очередь удивился Самсонов, впервые услышавший такой ответ на свой неизменный вопрос.

– Так и не припоминаю. Как вам еще объяснить?

– Что, помните имена, фамилии и лица всех, с кем учились в первом классе?

– Помню, – уверенно отрезал Касатонов.

– Помните? – с нажимом повторил интервьюер.

– Помню, – коротко отрезал интервьюируемый.

– Про институт можно и не спрашивать?

– Разумеется.

– А в армии вы служили?

– Нет, не понадобилось.

– Значит, вам меньше народу в жизни встречалось.

– Думаю, вам в страшном сне не приснится та прорва народа, с которой я имел дело в бизнесе.

– И вы их всех тоже помните?

– Помню, – твердо стоял на своем Касатонов.

– Вы счастливый человек.

– Наверное.

– Скажите, я могу использовать наш разговор для публикации?

– Нет, – усмехнулся олигарх и подумал об одинаковых странностях характера всех встречавшихся ему журналистов.

– Тогда до свидания?

– До свидания.

– До свидания или прощайте?

– Хорошо, прощайте.

– Почему вы в этом уверены?

– Мне внутренний голос сказал.

– Вы всегда ему верите?

– Всегда.

– Почему?

– Это голос ангела-хранителя.

– Даже так! Я вот некрещеный.

– Сочувствую.

Весь обмен короткими фразами происходил в движении: Самсонов неторопливо продвигался к выходу, Касатонов несколько шагов его сопровождал, потом незаметно отстал, и журналист внезапно обнаружил, что впереди него следует тот же неразговорчивый молодой человек, который привез его в усадьбу. Вскоре они оказались на улице, и молодой человек махнул рукой в сторону ворот, зияющих пустотой среди живой изгороди. Журналист, засунув руки в карманы, неторопливо отправился в указанном направлении, а затем по-прежнему неспешно направил стопы ad urbi.

В пути он сонно размышлял о своих приключениях на лоне борьбы за свободу и категорически не мог постигнуть причину неудачи. Наверное, люди не верят в него.

7. Властелин стихий

Александр Валерьевич Ногинский узрел собственную судьбу неожиданно, проходя мимо коммунистического пикета под памятником Ленину напротив здания районной администрации. Целую жизнь она бродила по каким-то безвестным закоулкам, скрываясь от него, а теперь смирно стояла с краешку, с транспарантом над головой, и смотрела немного вверх, на окна казенного учреждения, словно пыталась высмотреть за ними физиономии ненавистных служителей власти.

На голову судьбы был надет прозрачный полиэтиленовый пакет, ее плащ из ядреной советской болоньи громко шуршал при малейшем движении, самодельный транспарант над головой тоже прятался под прозрачной пленкой, но его ничто уже не могло спасти – тушь потихоньку начинала стекать тонкими ручейками по белому ватману. Надпись решительно гласила: "Нет грабительским коммунальным платежам!", но дождевые потеки придавали ей немного жалобный вид. Собратья-коммунисты дружно скандировали: "Долой! Чиновных! Грабителей! Долой! Чиновных! Грабителей!", но судьба Ногинского молчала и, казалось, думала совсем об иных материях.

Моросил холодный летний дождик, небесная вода затекала за воротник и вызывала противный озноб, Ногинский невольно поеживался, но не мог сойти с места, наблюдая за происходящим. Бывший журналист, нынешний пенсионер еще недавно следовал по своим не требующим суеты и поспешности делам, но вдруг забыл о них и стоял возле пикета в позе любопытствующего зеваки. Его заметили активисты и в паузах между скандированием стали зазывать в свои ряды, взывая к общности интересов и социального положения. Ногинский не участвовал ни в каких общественно-политических предприятиях с тех пор, как они перестали быть обязательными, поскольку не видел в них практического смысла. Однако, теперь он быстро догадался, что в случае отказа присоединиться его в конце концов примут за соглядатая, поэтому счел за благо уступить зазывалам, протиснулся между милиционерами, которые плотно обступили коммунистов со всех сторон, и занял позицию в рядах пикета. Желая придать больше смысла спонтанному поступку, Ногинский постарался встать поближе к своей судьбе, оказавшись у нее за спиной. Он вытянул вперед руку с зонтом, желая защитить от погодных невзгод свою избранницу и привлечь ее внимание, но она упорно его игнорировала. Само собой, кричать он ничего не собирался, и только обдумывал в меру возможности создавшееся положение.

Женщина производила безотчетно приятное впечатление, даже пакет на голове ее не портил. Она, наверное, не думала о своей внешности, считая возраст чрезмерным для подобного рода забот. Из-за спины Ногинский не видел ее лица, но он успел хорошо его запомнить – наверное, на всю жизнь. И теперь мучительно старался понять, чем оно его поразило.

Год за годом он смотрел на женщин, с течением времени все менее и менее плотоядно, и на седьмом десятке стал немного в них разбираться. Женская красота уже давно не столько привлекала, сколько отталкивала опытного ценителя. Точнее, отталкивала его красота резкая, нарочитая, тщательно подчеркнутая, предназначенная поражать. Зато Ногинского влекло к женщинам, при первой встрече обдававшим его прохладной волной тихой привлекательности. В старости он только скорбно отводил глаза, плененный в очередной раз безвестной прохожей девушкой (не девицей!), жестоким усилием воли удерживаясь от провожания ее взглядом. Что уж людей смешить! Зато пенсионер стал вдруг различать среди прочих жизненных персонажей некоторых, очень редких, зрелых женщин, победивших время. Наполеон, обращаясь в Египте к своим солдатам, упомянул о времени, боящемся пирамид. Ногинский мог бы выступить перед неограниченной аудиторией с двухчасовой лекцией о женщинах, пленивших время. Они привлекали его неизмеримо сильней, чем юные создания в коротеньких юбочках или откровенных сарафанчиках. Гормоны не клокотали в теле умудренного жизнью старика, он сам уже давно состоял в коротком знакомстве со временем, и хорошо знал жестокость близкого внимания этой трудно определяемой категории. Знал тяжесть простого передвижения из точки А в точку Б, когда возраст лежит мертвым грузом на твоих плечах и наливает чугуном непослушные ноги. И не уставал восхищаться женщинами, отрицавшими время в высшем проявлении своей нелогичности. Они просто шли вперед, отказываясь верить суждениям опытных людей об объективных жизненных законах. Отрицали очевидные вещи, делали вид, что объективности не существует, сами для себя создавали реальность такой, какой они хотели ее видеть, и удивительным образом время покорялось их безразличию к суровым законам и нежеланию признать общепринятые нормы. Летели в тартарары мудрые речения прежних веков, рушились фундаментальные истины, но женщина с пакетом на голове упорно продолжала соперничать с молодыми конкурентками, ничего для этого не делая и не пытаясь прикидываться – она была такой в действительности. Забывшей о времени и заставившей время забыть о ней.

– Простите за несвоевременность, – обратился Ногинский к предмету своего интереса, – но не подскажете ли, сколько еще продлится ваше мероприятие?

Женщина оглянулась на новичка с удивлением и неудовольствием:

– Вы куда-то торопитесь?

– К врачу, – почти без паузы соврал Ногинский, спасая лицо. – Я просто мимо шел, а ваши меня совратили.

– Что значит совратили? А сами вы не видите причин для социального протеста?

– Вижу в большом количестве, – вновь поспешил с ответом незадачливый прохожий. – Но к врачу все равно надо успеть.

– К какому врачу?

– К кардиологу, – произнес Ногинский, теперь уже после некоторой паузы, во время которой успел забраковать первый вариант ответа, предполагавший намного более серьезный оборот дела, а именно необходимость срочного похода к онкологу. "К онкологам срочно не ходят, – удачно подумал он. – Когда в онкологии доходит до срочных мероприятий, пациенты уже не способны ходить". Мысль о сомнительности этической стороны медицинского вранья не посетила бывшего журналиста вовсе.

– У нас разрешение до четырех, значит остается еще минут двадцать. Успеваете? – искренне поинтересовалась женщина с пакетом на голове.

– Спасибо, вполне.

Надежды Ногинского на развитие диалога были сорваны другой соседкой, в которой он не увидел ничего примечательного, но которая сердито толкнула его в бок и предложила заниматься общественно-полезным делом, а не увиваться вокруг дамочек, которые даже в пикетах ни одного мужика мимо себя просто так не пропускают.

– Дама, вы ведете себя некорректно, – тактично заметил Александр Валерьевич.

– Какая я вам дама? Дамы все на Рублевке и в борделях!

– Извините, товарищ.

Ногинский в мыслях не держал устроения конфликта, он только искренне желал поскорее отвязаться от назойливой блюстительницы общественной морали и больше времени уделить знакомству со своей судьбой.

– Что за тон вы себе позволяете? – вспыхнула с новой силой нарушительница спокойствия, перекрикивая скандирование соратников.

– Обыкновенный тон.

– Да нет, вовсе не обыкновенный! Да, я требую обращения "товарищ" и не собираюсь от него отказываться из-за моды и вкусов всяких негодяев.

– Да пожалуйста, не отказывайтесь. Я ведь и сказал – товарищ. Не понимаю, почему вы обиделись.

– Потому что вы произнесли это слово так, словно плюнули. А ведь за ним стоят миллионы героев, не щадивших жизни ради блага народа!

– Уверяю вас, я никоим образом не хотел вас задеть, – Ногинский все порывался отвернуться от незваной собеседницы, но ничего не получалось – та удерживала его за рукав и буквально силой оставалась в поле зрения своего визави.

Остальные участники пикета уже начали на них коситься и шикать, призывая вернуться от личных распрей к политической активности, но конфликт разгорался неудержимо. Объектом агрессивности блюстительницы нравов стала судьба Ногинского. Глядя ей в безразличный затылок, товарищ принялась громко высказывать свое нерасположение к особам, компрометирующим партию постоянным уклонением от исполнения принятых решений, склонностью к политическим фантазиям и неразборчивостью в политических связях.

Судьба Ногинского на обвинения никак не ответила, вновь обратившись к окнам районной администрации, а сам он попытался каким-нибудь образом отодвинуться подальше от товарища и поближе к женщине с пакетом на голове, но успеха не добился. Товарищ переместилась в пространстве соответственно изменившимся обстоятельствам и продолжила свою разоблачительную деятельность. Коммунисты размахивали красными флагами, потрясали обличительными плакатами и выкрикивали лозунги, но оформившаяся на фланге тройка совершенно выпала из коллектива.

Александр Валерьевич в силу воспитания не мог игнорировать назойливую даму и тем самым поощрял ее к дальнейшей активности. При этом товарищ непрестанно метила острием сатирического копья в судьбу Ногинского, а та по-прежнему стояла к ней спиной. В конце концов случилось неизбежное: какой-то милицейский начальник через громкоговоритель объявил, что время санкционированной акции истекло, и протестующим следует мирно разойтись. Товарищ тут же переключилась на новый объект и стала громко протестовать против милицейского произвола, перекрикивая громкоговоритель начальника, который раз за разом повторял свое скучное предложение. Она выдвинулась в первый ряд и со всей силы оттолкнула сухонькими ручками ближайшего к ней хмурого милиционера. Тот рассердился и толкнул ее в ответ, товарищ отлетела, ударилась в судьбу Ногинского и вместе с ней повалилась на землю. Ногинский бросился на помощь своей судьбе, но шеренга милиционеров двинулась вперед, и он принялся расталкивать служителей правопорядка, которые быстро сбили его с ног. Опытный журналист стал продвигаться вперед на четвереньках среди обутых в берцы ног, которые наступали ему то на руки, то на ноги, а иногда пинали, убирая с дороги. Ход событий неизбежно привел к логическому исходу – на спину и плечи Ногинского стали хлестко и методично опускаться резиновые дубинки. К этому моменту он уже добрался до своей судьбы – она лежала на асфальте, свернувшись калачиком и обхватив руками голову. Кавалер стал вытаскивать даму сердца из пекла, но у него ничего не получалось – она отчаянно сопротивлялась, приняв его за врага. Очень быстро его самого потянули за шиворот и отволокли в сторону от избранницы, которая на прощание лягала его ножкой. К счастью, обута она была в удобные мягкие кроссовки и не причинила своему защитнику никаких повреждений.

Тем временем ситуация вышла из под контроля полностью и окончательно. С обеих сторон никто не понимал, что происходит и почему, а также что делать дальше. Коммунисты, увидев на своем фланге схватку нескольких своих с представителями власти, кинулись им на помощь, хотя еще минутой ранее уже начинали безропотно расходиться по домам. Милиционеры, удивленные нападением пенсионеров, наступали на них в соответствии с приказом и с использованием приемов, которым их обучали. Пенсионеры встали стеной, опираясь друг на друга плечами и сцепившись локтями. Без команды, под аккомпанемент несогласованных нечленораздельных выкриков, они пытались пробиться к единомышленникам, отрезанным шеренгой наступающих навстречу коммунистам солдат правопорядка. Произошла яростная схватка, в которой коммунисты потерпели поражение.

Ногинскому не позволили остаться лежать на поле боя. По истечении недолгого сумбурного периода времени, не оставившего в его памяти никаких воспоминаний, страдалец обнаружил себя на заднем сиденье милицейского УАЗа, с ноющим сердцем, боками и затылком. С некоторым удивлением изрядно вымокший Александр Валерьевич смотрел на улицу через усеянное дождевыми каплями окошко и пытался восстановить цепь событий, приведших его вместо хозяйственного магазина за решетку.

В силу скромных размеров районного центра ехать до участка долго не пришлось. Задержанный покорно прошел казенную процедуру, проследовал за милиционерами в обезьянник и с комфортом расположился там на деревянной лавке, без документов и без шнурков, с любопытством изучая обстановку. С наружной стороны решетки ходили разные стороны люди в форме и в штатском, не обращавшие на арестанта ни малейшего внимания. Зато внутри клетки на противоположных концах лавки мирно спали сразу два бомжа. Запах грязных тел распространялся далеко и внушал неприятные мысли. Новый невольник сидел между ветеранами и поочередно с осторожностью их оглядывал, прикидывая разные способы спасения от вшей.

Один из сокамерников вздрогнул и резко проснулся, буквально подскочив в сидячее положение. Маленькими недружелюбными глазками из-под косматых бровей посмотрел он на внезапно возникшего соседа.

– Ты откуда взялся? – хриплым голосом спросил сосед Ногинского.

– С митинга, – равнодушно ответил тот, решив подзаработать моральный авторитет. – С милицией подрался.

– Курить есть? – продолжил бомж, никак не изобразив на помятом коричневом лице отношения к громкому факту, так эффектно выложенному перед ним.

Ногинский неторопливо полез в карман и протянул страждущему измятую полупустую пачку. Новичок, он старательно изображал опытность, хотя теоретические познания почтенного пенсионера о тюремном быте исчерпывались трудами Шаламова и Солженицына. Приходилось руководствоваться инстинктом выживания и уверенностью в себе, которой седовласому страстотерпцу всегда было не занимать.

Бомж в одной щепотке выудил из предложенной пачки сразу три или четыре сигареты и сунул их куда-то во внутренний карман своей замызганной одежки, наличия которого сторонний наблюдатель никак не мог предположить заранее.

– А ты здесь за что? – с деланной беззаботностью поинтересовался Ногинский, пытаясь как-нибудь незаметно отвернуться от вонючего собеседника или найти среди сквозняков наветренную сторону.

Бомж в ответ угрюмо выматерился, в длинной витиеватой тираде выразив свое резкое несогласие с существующей системой правопорядка. Александр Валерьевич смог только разобрать отдельные слова, отразившие сермяжную суть происшествия – сладкая парочка попалась на рынке при краже продовольствия.

– Сильно побили торговцы? – посочувствовал жертве закона Ногинский.

Бомж безразлично махнул рукой и выматерился в том смысле, что болью его не испугаешь.

– Есть хочется?

Неразговорчивый собеседник продолжил общение прежним способом, донеся до сознания пенсионера всю простоту и глубину чувства голода лишь парой ослепительно ярких фраз, которые не содержали в себе таких слов, как "голод", "еда", "есть", "кушать" и тому подобных. Ногинский вспомнил себя маленького в сорок седьмом году – он тогда каждый вечер засыпал с чувством удивления. Короткая тяжелая жизнь дошкольника, имевшего счастье жить в переломную историческую эпоху, успела научить его к чувству голода. Но голод ежедневный и непреходящий его изумил – куда же мог подеваться хлеб, который прежде он ел по три раза в день? Однажды мокрая заплесневелая ржаная корочка на земле возле какой-то свалки показалась ему аппетитной, и он поразился собственным ощущениям.

Любопытный пенсионер принялся расспрашивать сокамерника обо всех сторонах его жизни, начиная с жилья и заканчивая женщинами. Немного оторопев от неожиданного в стенах милиции натиска, тот отвечал сначала коротко, потом все более длинными и сложными фразами, которые при этом оставались рублеными и мало связанными друг с другом. Бомж не обладал ораторским искусством и богатством словаря, зато язык его напоминал вьетнамский в том отношении, что часто разная интонация произнесения одних и тех же слов диаметрально изменяла их значение. Около половины понятий и определений в устах велеречивого узника не подлежали использованию в присутствии порядочных женщин и детей, но в обезьяннике они отсутствовали, а Ногинский и сам очень быстро уподобил свою речь языку собеседника. В его жизни вообще особы противного пола встречались лишь эпизодически и никогда не брали верх над волчьей натурой журналиста, привыкшего к калейдоскопу лиц перед своими глазами. Короче говоря, неприятный для слуха рассказ бомжа в сознании единственного слушателя сам собой укладывался в литературный текст, не лишенный даже некоторых красот, вроде метафор и эпитетов. Ногинский не тратил ни малейших усилий на их поиски – они просто рождались, подсказанные свыше, а он и не думал интересоваться, кем именно. Записать услышанный мемуар не представлялось возможным, но стилист и редактор с годами не потерял уверенности в своей надежной памяти, и в его голове сложилась во вполне законченной литературной форме история жизни человека в отрепье.

В прошлой жизни бомж носил имя Иосифа Селиверстова, по батюшке Андреевича. Никто не объяснил ему, в чью честь его осчастливили именем, шедшим к отчеству и фамилии, как мини-юбка боксеру. В меру сил и способностей он честно учился в школе, служил в армии, с восемьдесят четвертого года работал на шлакоблочном заводе. Работал подсобником, поскольку не постиг в своей жизни ничего, кроме программы восьмилетней школы, и никогда не мог понять людей, способных потратить на учение полтора десятка лет. Отец пил и уносил из дома больше и чаще, чем приносил, сестренку хотелось радовать вкусностями и обновками, а мать и без того выбивалась из сил.

Они с сестрой спали в одной комнате, смежной с родительской, которая была проходной. С возрастом ситуация стала его раздражать, сестра все норовила заслониться от него то открытой створкой шкафа, набрасывая диванное покрывало на спинки стоящих в ряд стульев, чтобы в своих постелях обоим казалось, будто в комнате никого больше нет. Селиверстов часто лежал и думал о том, что никогда не сможет ни купить, ни снять, ни получить отдельную квартиру или даже комнату.

Тем не менее, жизнь складывалась терпимая, пока в нее не вошла Поля. Соседка по подъезду, знакомая с детства, с которой вместе иногда праздновался Новый год в компании другой мелкоты из соседских квартир. Она долго носила косу, смеялась редко, но звонко и заразительно, волшебным колокольчиком разливая в округе радость. Казалось, жизнь становилась проще и понятней, светлее, когда она проходила мимо и бросала на Селиверстова случайный взгляд. Он играл на гитаре, владея искусством импровизации и обладая вполне пристойным слухом. Мог подбирать мелодии по заявкам слушателей, если слышал их прежде, или сами заказчики могли правильно напеть. Поля могла, и часто донимала его сложными задачами, выискивая неизвестно откуда безымянные мотивы, которых он не слышал ни до нее, ни после.

Уже после армии, на вечерних посиделках во дворе, она иногда позволяла ему себя обнять за плечи и не сразу отстраняла его руку, опускавшуюся к ней на грудь. Уходила с ним гулять в темные переулки и позволяла там намного больше, подзадоривая робкого ухажера насмешками над его неопытностью. Он злился и стремился продемонстрировать ей все свои достижения в эротической сфере, чем еще больше смешил. В общем, свадьба получилась не хуже прочих, без мордобоя и прочих непристойностей, поселились молодые в отдельной однокомнатной квартире, доставшейся жене от покойной бабушки, и Селиверстов впервые в жизни оставил сестру и родителей в фамильном гнезде из двух очень даже приличных комнат.

Семейная жизнь ему в общем понравилась. Интимные радости, перепадавшие прежде нерегулярно и не всегда доставлявшие удовольствие, превратились в подробность ежедневного быта. Супруга никогда не оспаривала притязаний Иосифа на ее тело, по утрам готовила вкусный завтрак, вечерами встречала его горячим ужином, ходила вместе с ним по гостям и всех там очаровывала. Селиверстову нравилось ловить взгляды мужчин, жадно обгладывающие женщину, которая вся принадлежала ему. Иногда он выбирал из этих женихов Пенелопы кого-нибудь не слишком опасного и учинял показательную расправу, доставляя удовольствие жене и особенно публике. Драться он умел, и никогда не хватал в руки ни кирпичей, ни водопроводных труб, тем более ножей – подобные хамские приемы в его кругу считались признаком телесной и душевной слабости, за которую презирали.

Молодая жена не давала покоя супругу, беспрестанно ставя ему в пример того или другого из родных и знакомых, добившихся в этой жизни больше, чем он. Иосиф хотел тихо и мирно работать на одном и том же заводе, но в конце восьмидесятых деньги в значительной мере утратили смысл, и необходимость доставать, а не покупать, стала неизмеримо более насущной, чем прежде. Женщину не устраивало стояние в бесконечных очередях, она хотела получать все необходимое сразу и в нужных ей размерах. Следствие выглядело закономерным – она устроила мужа в свежеобразованный кооператив общего знакомого, где простодушному Иосифу вместо лопаты, метлы и совка пришлось познакомиться с накладными и счетами-фактурами. Он крайне тяготился простыми и потому подозрительными обязанностями экспедитора, за исполнение которых получал в несколько раз больше денег, чем на заводе. Это казалось ему странным. Прежде он делал грязную и тяжелую работу, которая была не по силам женщине или ребенку, чего он не мог сказать о новой своей деятельности. Получая в десять раз больше денег за работу, которая была под силу ребенку, он злился и иногда вымещал неудовольствие на жене, поскольку именно она уговорила его сменить жизненные ориентиры.