Текст книги "Несовершенное"

– Отморозки? Просто шли мимо и от нечего делать заехали тебе по лбу?

– Ну. Я и грю, отморозки.

– Может, не просто так? Давай, колись.

– Не, просто так. Я им ничего не делал.

– Точно?

– Точно. Ничего.

– Совсем-совсем ничего? Молчал и смотрел в другую сторону?

– Ну, – замешкался с ответом прохиндей, – не молчал.

– Выступил перед ними с речью о пользе обезжиренного молока?

– Не, на хер послал одного. А че он выкобенивается?

– По какому же поводу он выкобенивался? Просто так?

– Подумаш, задел слегка.

– Что задел?

– Да бабу его плечом задел.

– Сильно задел? Она на ногах-то устояла?

– Да что ей сдеется! Устояла. А этот кобель давай в бутылку лезть.

– Здесь ты его и послал.

– По полной послал. Не хрен из себя целок строить.

– Сколько там мужиков-то было?

– Да не помню. Когда бы я их там посчитал?

– Больше двух?

– Куда там, больше. Одному я точно челюсть сломал.

– Откуда знаешь?

– Почувствовал, когда бил. Хорошо так пошло, с хряском.

– А это не твоя рука хряснула?

– Не, рука целая. На, смотри.

Алешка покрутил перед носом у Самсонова растопыренной пятерней в доказательство истинности беспардонного утверждения.

– Ну и как, ты доволен?

– А чего мне? Вишь, лоб только ободрали. Жлобье гребаное.

– На фига ж тебе понадобилась вся эта катавасия?

– Ничего мне не понадобилось. Я ж те грю – я им ничего не сделал!

– Как же не сделал? Мужчины всегда нервно реагируют, когда прикасаются к их женщинам. Здесь врубается первобытный инстинкт, и любые дискуссии становятся совершенно бесполезными. Проблему решает только кровь.

– Да че там! Подумаш, бабу слеганца зацепил. Делов-то! Грю те, отморозки.

– А не приходила в твою голову мысль, что ты и есть тот самый отморозок? Баба, наверно, выразила тебе свое негодование, а ты ее обматерил?

– Ну и че? Тоже мне, целка нашлась! Кто ее трогал-то? Рукав зацепил, и все.

– А не порвал рукав, когда зацепил? Чем ты его?

– Не, не порвал. Вроде не порвал. Чего там рвать-то?

– Мало ли что? Во что она была одета? Случаем, не в норковую шубу?

– Я откуда знаю, в какую! Шуба – и есть шуба.

– Не скажи, шуба шубе – рознь. Я подозреваю, тебя еще пожалели. Могли и в ментовку сдать, да компенсацию ущерба тебе вчинить. Так до пенсии на них бы и ишачил, с твоими-то доходами. Чем ты там занимаешься – пивные банки сдаешь?

– Сдаю. А тебе чего?

– Мне-то ничего. Я говорю, сколько банок нужно сдать, чтобы набрать на норковую шубу?

– Тебя колышет? Чего ты ко мне лезешь?

– Не лезу я к тебе, очень нужно. Просто интересно: ты дерешься с первыми встречными от скуки или искренне не понимаешь, за что можно получить по морде?

– Чего это я не понимаю? Не хочу просто, чтобы на меня наезжали. Че я, смотреть должен?

– Ты попробуй для начала сам ни на кого не наезжать. Ты ведь по улице идешь – и то от тебя прохожие шарахаются. К мату у нас народ привычный, но детей многие еще берегут. А мужики могут и ради женщин тебя к порядку призвать.

– Чего меня призывать-то? Хочу – и матюкаюсь. Кому какое дело?

– Как это – кому? Всем есть дело. Между прочим – это правонарушение, штраф полагается.

– Как хочу, так и грю, и плевать я хотел на твой штраф. Шагу без ментов ступить некуда. Что – я с корешами языки почешу, и нам за это штраф полагается?

– Не за чесание языков, а за нецензурную брань в общественном месте.

– Ничего себе дела! А задницу в общественном месте можно почесать без штрафа?

– Можно, если штаны не снимать. Ты, наверно, предпочтешь штраф или мордобой, но продолжишь изъясняться так, как привык?

Алешка кивнул и забыл поднять голову, сохранив странную позу противоестественного языческого божка. Казалось, он отрекся навсегда от общения с миром, отвращенный от него великим множеством несовершенств.

Самсонов безнадежно задумался о путях спасения из болота повседневности, поглощавшего его с каждым днем, хотя бытовые заботы остались в далеком прошлом вместе с Фимкой и ее матерью. Нельзя же назвать бытом пребывание в этом бомжатнике, где он докатился уже до закусывания виски селедкой. Унылый и потерявший интерес к жизни, журналист покинул впавших в анабиоз собутыльников и вернулся в свое скромное обиталище, в котором ему не принадлежала даже раскладушка. Там он предался тяжелому сну опытного грешника.

Сны не беспокоили репортера, совесть не шевелилась и не делала ему больно, но забытье все равно показалось Николаю Игоревичу противным, словно ниспосланным в наказание. Пробуждение получилось гораздо худшим: не от пения птиц и волшебного аромата благовоний, а от остановки дыхания вследствие удушья. Толком еще не проснувшись, Самсонов сел на заскрипевшей раскладушке, раз за разом хватая ртом воздух и смутно осознавая печальную реальность, а именно – полное отсутствие воздуха. С каждым судорожным зевком легкие наполнялись не живительным кислородом, а удушливым дымом, как будто квартира за ночь успела провалиться в преисподнюю. С трудом встав на ноги и предпринимая нелепые усилия защититься от дыма потными ладонями, Николай Игоревич начал мелкими шажками перемещаться в сторону двери в общий коридор. По крайней мере, ему казалось, что он движется именно в этом направлении, хотя нащупав в темноте препятствие, журналист понял, на его пути стоит стена, лишенная какого бы то ни было намека на дверь в том самом месте, где дверь имелась еще несколько часов назад. Мистические настроения никогда не овладевали Самсоновым с такой впечатляющей силой, и попытки привлечь здравый смысл для овладения собой не приносили результата. Пока лишенный надежды журналист шарил руками по глухой стене, кто-то стал жестоко барабанить в наружную дверь, ведущую в подъезд. Видимо, соседи уже вполне осознали нависшую над ними опасность и пытались принять посильные меры. Оставалось только понадеяться, что и пожарных они не забыли вызвать. Сознание, без всякой охоты вернувшееся было к сумрачной личности несостоявшегося скандального репортера, игриво и беззаботно стало покидать его, словно найдя себе более важное предназначение. Опираясь обеими руками о стену, Самсонов медленно опустился на четвереньки и в таком положении, оставаясь в одних трусах и футболке, отправился в долгий путь через комнату в предполагаемую сторону окна. Добраться до желанной цели оказалось сложно: журналист по-прежнему ничего не видел и ориентировался только по дуновениям свежего воздуха сквозь не заклеенную на зиму раму. По крайней мере, ему казалось, будто он ощущает эти дуновения.

Тем временем соседский стук в дверь коммуналки перерос в характерные звуки взлома. Заскрежетал металл, затрещало и застонало дерево, что-то упало в коридоре, и квартира наполнилась топотом множества тяжелых ног. Самсонов, казалось, уже разглядел светлый квадрат окна в дымной темноте и упорно полз к нему на четвереньках, повинуясь великому инстинкту выживания. Его разум окончательно сдался обстоятельствам непреодолимой силы, и даже звуки выламывания двери в комнату не привлекли внимания журналиста в той мере, в какой он всецело и самозабвенно отдавался продвижению вперед, в сторону, противоположную правильной. Репортер пытался добраться до окна, даже когда его грубо схватили сзади за футболку и поволокли прочь из квартиры. Тянул руки назад и скоблил голыми пятками пол, пытаясь всеми силами затормозить движение прочь от поставленной цели.

Все усилия Самсонова пропали даром, и спустя несколько минут он стоял на улице, босой, на снегу, укутанный в чье-то одеяло, и усиленно дышал в прозрачную маску, надетую на его недовольную жизнью физиономию. Глаза его пожирали второй этаж скромного желтого дома на два подъезда, из окон которого уже начали вырываться языки пламени. Крутились маячки на крышах пожарных машин и "скорой", пожарные в касках и в куртках со светоотражающими полосками ходили взад-вперед, кричали и ругались. Близлежащий колодец на тротуаре был открыт, из него торчал гидрант, и толстый шланг тянулся в распахнутую дверь подъезда. То ли крепление шланга было негерметичным, то ли сам он прохудился, но тонкая струя воды била далеко в сторону из этой конструкции и поблескивала в осеняющем ее с противоположных сторон разнокалиберном свете.

Злые жильцы продолжали выбегать из обоих подъездов пострадавшего дома и громко кляли на чем свет стоит алкоголиков вообще и Самсонова в частности. Бедолага совсем замерзал, ему дали пожарную робу и сапоги, он облачился в них, натягивая дрожащими руками грязные штаны на дрожащие ноги, и тоже тихо ругался. В отличие от всех окружающих, он не адресовал свою ругань кому-нибудь конкретному, а проклинал, надо полагать, свою несчастную жизнь в целом.

Наконец, из подъезда вынесли друг за другом трое носилок, прогибающихся под тяжестью тел Алешки и его своеобычных гостей. Физиономии всех троих казались совершенно черными, но лица были открыты обозрению, и вынесли их головами вперед, из чего Николай Игоревич вынес умозаключение о сравнительно удачном исходе приключения. Носилки проплыли сквозь толпу зевак к машинам скорой помощи и исчезли в них, затем и сами машины тронулись с места и исчезли за поворотом.

– Ну, алкаш, богу молись, – весело крикнул журналисту проходящий мимо пожарный в закопченной и мокрой робе. – Еще пять минут, и с архангелами бы сейчас общался!

"Я бы, может, и не отказался с ними поболтать", – угрюмо подумал журналист, продолжая глубоко дышать. Нечаянная мысль, сама собой возникшая в его бестолковой голове, засела там глубоко и надежно, снова и снова напоминая о себе. В самом деле, какой же конец можно счесть удачным: тот, который случился, или летальный исход? Лучше всего, конечно, кончина во сне, без пробуждения и медленного удушения с каждым вдохом новой порции угарного газа. Но печальный вариант был уже почти достигнут, во время пожара задыхаться репортеру явно оставалось недолго – двери он не нашел, до окна добраться не успел бы. Так стоило ли проделывать в обратном направлении пройденный с таким трудом путь? Ради чего? Чтобы утром снова отправиться в редакцию, увидеть прежние лица и делать прежнюю работу?

В больницу журналиста привезли в состоянии духа решительном и бескомпромиссном – даже лиса готовит запасные выходы из своей норы и выскакивает через них, когда охотники выкуривают ее дымом. Чем же он, разумный человек, хуже бессознательного животного? Запасные выходы существуют не сами по себе, они созданы в интересах человечества. В противном случае слишком многие индивиды слишком часто избирали бы метод срезания неудобных углов на пути от рождения к смерти.

В приемном покое было холодно и не очень светло – Самсонову там не понравилось. По миновании медицинского обследования и некоторых бюрократических процедур, не успевший задохнуться репортер оказался в одной палате с Алешкой. Тот смирно лежал с кислородной маской на лице, глаза его были полузакрыты, поэтому лицо не выражало никаких мыслей. Левая рука, красная, покрытая большими прозрачными волдырями и блестящая не то от какой-то мази, не то от вазелина, лежала поверх одеяла.

Журналиста госпитализировать не стали. В качестве наименее пострадавшей жертвы обстоятельств ему просто позволили побыть некоторое время на глазах у медперсонала на всякий случай. Мало ли, как отразятся на его самочувствии минуты героической борьбы с вездесущим дымом. Ситуация сложилась благоприятной для медитации: репортера больше не дергали многочисленными профессиональными вопросами, зато позволяли без особых ограничений обозревать окрестности. Оба бомжа изрядно обгорели и надышались ядовитого дыма, к ним журналист доступа не получил – оставалось только созерцать беспомощного коммунального соседа и делать предположения о дальнейших судьбах квартиры, Алешки и самого журналиста, которые замысловато переплелись между собой в последние месяцы.

Предаться размышлениям Самсонов не успел: в палату ворвалась незнакомая женщина в накинутом на плечи белом халате. Она не отличалась изяществом черт лица или примечательными формами. Вообще ничем не выделялась из толпы на улицах своего города, в котором, судя по всему, и прошла ее скупая на события жизнь. Женщина остановилась над Алешкой со сложенными перед грудью ладонями, словно молилась на него, затем тишина прервалась ее причитаниями.

– Какой же дурак, ну какой же дурак! – без конца повторяла посетительница таким тоном, словно пыталась доказать несчастному свое желание видеть его всю жизнь ежедневно с утра до вечера и постоянно радоваться этому зрелищу.

Алешка открыл глаза и скосил их на женщину. Сначала в его взгляде проявилось удивление, затем некое подобие страха. По мере нарастания волны ласковых ругательств, пострадавший временами как бы в смущении отводил глаза, затем с новым обожанием вперялся в свою словоохотливую гостью. Обоженный внутри и снаружи, пациент не мог разговаривать из-за трубки в горле, разветвленная медицинская сбруя вообще сковывала его движения, и несколько попыток полуживого протянуть к женщине не обоженную левую руку, со стороны которой и стояла нарушительница спокойствия, а бездельную правую, обернулись ничем. Алешка только издал несколько беспомощных пыхтящих звуков, а затем в упадке сил откинулся на подушку.

– Как он? – обернулась женщина к Самсонову, ища в его ненадежном лице успокоения.

– Насколько я понимаю, скоро оклемается, – ответил репортер, всеми силами изобразив участие. – Дымом только надышался. А рука – пустяки, ожог от силы второй степени. Честно говоря, плохо в них разбираюсь, но до обугливания тканей дело точно не дошло. Извините за хамство, но не могу смолчать: кем вы ему приходитесь?

– Какая вам разница? – гневно вспыхнула женщина и вновь обратила все свое внимание на жертву печальных обстоятельств.

– Просто я с ним знаком больше полугода, и за это время не слышал от него ничего хорошего о женщинах. Видимо, он на вас в большой обиде?

– На кого это "на вас"? – обратила женщина раздраженное лицо к журналисту. – О ком вы говорите? О женщинах вообще или обо мне?

– Видимо, и так, и этак. Честно говоря, не могу представить вас рядом.

– Хотите сказать, во мне ни кожи, ни рожи?

– Да что вы, наоборот. Он ведь спился совсем. Бомжей вон начал домой приводить.

– По-вашему, приютить бездомного – преступление? Или верх глупости?

– Боюсь, он не собирался никого ютить, а хотел только в очередной раз напиться в компании. Хоть в какой-нибудь.

– Напрасно боитесь. Настоящий интеллигент – скорее умрет, чем признает душевное благородство русского человека. Что вы вообще об Алексее знаете? Полгода он с ним знаком! Вы с ним ели, спали, веселились и тосковали?

– Никакой я не интеллигент. Даже очков не ношу. А спать с Алешкой мне точно не довелось. Пить и есть – время от времени. Вообще, мое общее впечатление о нем – это человек с невероятно большой коллекцией порнографии, которую он страстно желает продемонстрировать максимально возможному количеству людей. Он и меня постоянно ей завлекал, с перерывом на месячишко после того, как по харе мне съездил.

– И что дальше? У него в коллекции есть детское порно?

– Не замечал. Но согласитесь, в его возрасте так увлекаться созерцанием – не нормально.

– Вам какое дело? Что вы вообще от него хотите?

Алешка замычал в свою маску и замахал здоровой рукой, привлекая к себе внимание спорящих. Те не сразу остановились, войдя в раж и не исчерпав полностью аргументацию, но в конечном итоге все уже утихомирились. Они мысленно сошлись в убеждении, что дискуссия у постели пострадавшего выглядит странно и даже отталкивающе. В конце концов, нехорошо обсуждать и тем более осуждать человека в его присутствии, как будто он уже труп. А он ведь все видит и слышит, только сказать ничего не может.

Николай Игоревич, так и не найдя ответов на свои вопросы, сделал шаг из палаты и неожиданно наткнулся на Дашу. Она наскочила на него с разгону, всполошенная и взволнованная, словно вернувшаяся с торжественной встречи инопланетян.

– Самсонов, живой? – с радостным недоумением закричала она. Казалось, секретарша не ожидала найти журналиста почти в добром здравии.

– Живой, – раздраженно буркнул он, – не дождешься.

– И правда, живой, – наивно согласилась девица и погладила Самсонова по груди. – И шутки такие же дурацкие.

– Не такие уж и дурацкие. Ты здесь откуда взялась, радость моя?

– Как откуда? Весь город гудит! Не каждый день у нас дома горят. Я, как услышала про твою воронью слободку, так сразу сюда.

Даша заглянула в палату, увидела безмолвного Алешку и сидящую на краю его постели женщину и перевела взгляд на Самсонова:

– Сосед твой? А кто это с ним?

Ответов взбалмошная девица и не думала ждать, ей достаточно было ставить вопросы.

– Слушай, Самсонов, ты, кажется, не очень пострадал?

– Не очень, – согласился репортер, расслышав в вопросе нотки нетерпения. – Спешишь куда-то?

– Да, спешу – знакомую встретила. Там у нее… неприятности. Я побегу, ладно?

– Беги, не силой же тебя держать. Егоза.

Последнее слово Николай Игоревич добавил, когда Даша уже отдалилась на достаточную для злословия дистанцию. Он смотрел ей вслед со скучающим видом и внезапно обнаружил в поле своего зрения знакомо аппетитную фигуру жены. Или бывшей жены? Нет, жены. Не только по закону, но и по здравому смыслу. По прошествии нескольких месяцев после скандала Лиза все еще не подала на развод, каждым днем оттяжки возбуждая в своем муже нездоровое чувство самодовольства.

Лиза стояла в дальнем конце коридора и смотрела на Самсонова внимательно и не мигая, словно желая высмотреть в его безалаберной физиономии хоть какой-нибудь сермяжный смысл. Николай Игоревич поспешил оглядеть себя сверху вниз и убедился в приемлемой благопристойности своего внешнего вида. После больничного душа, облаченный в некое подобие больничной пижамы и халата, он ощущал себя королем. Ведь, ко всему прочему, он еще и пострадавший, женщины его жалеют. Не все, похоже.

Лиза неторопливо двинулась по коридору в сторону непутевого. Оба не спускали друг с друга глаз и, спустя короткое время, стояли уже в полутора метрах, зацепившись взглядами.

– Как живешь? – тихо спросила суровая жена.

– Терпимо, – чуть пожал плечами бестолковый муж. – Вот, живой остался.

– Вижу. Знатное достижение. Много выпил?

– Не чрезмерно, – с легким раздражением заявил Самсонов. – Пожар не я устроил, а бомжи. Курили, наверно, в постели, спьяну заснули и матрасы подожгли. Их здесь нет, они в ожоговом – там все серьезно. А я, видишь, стою перед тобой, как конь перед травой.

– Вижу, – повторила Лиза свою простую констатацию. – В горле першит?

– Немного. Ерунда.

– Ерунда, если легкие хорошенько провентилировать. Ты сейчас можешь домой пойти, а по дороге или уже на месте сознание потерять. Тебя обследовать надо.

– Обследовали уже.

– Как следует надо. Я сейчас вернусь, подожди.

– Лиза, постой! Не уходи. Побудь со мной.

– Зачем? Не нагляделся на меня в супружеской постели?

– Нет, – признался Самсонов и робко взял жену за обе руки. – Не уходи. Где Фимка?

– Думаешь, я ради тебя бросила ее дома одну? Она у мамы останется ночевать.

– Я не думал, что ты бросила ее одну. Просто я давно ее не видел.

– Да, какой ужас! Не собираюсь отпускать ее на твои свидания со своей проституткой.

– Она меня давно бросила.

– Я про новую проститутку. Не знаю уж, какая она у тебя по счету.

– Тоже мне, святая нашлась. Я, по крайней мере, уголовницами не интересуюсь.

– Выходит, ты хуже уголовника. С чем тебя и поздравляю.

– Неужели ты ради этой фразы и затеяла всю бодягу? Думаешь, твоя связь с зэком унижает меня? Чепуха. От брошенной жены большинство людей ждет экстравагантных выходок, поскольку в общественном сознании одинокая женщина выглядит более неприличной, чем женщина преступника. Думаю, в эти месяцы многие перемигивались за кухонным столом по твоему адресу и острили на тему о том, как же сильно достало тебя одиночество.

– Мели, мели, – внешне равнодушно отбивалась Лиза от мужниной агрессии. – Я просто променяла тебя на человека, который не мог без меня жить. Тебе, наверное, не понять его. Никогда.

– Наверное. Знаешь, на зоне с женщинами напряг. Думаю, он охотно набросился бы на любую другую, попавшуюся ему по дороге к отчему дому.

– Чего ты добиваешься, Самсонов? Чего ты ждешь от меня? Слез, раскаяния, просьб о возвращении? Забудь раз и навсегда! Я не брошенная жена, я сама тебя бросила. Ты прекрасно это помнишь, поэтому и ходишь такой ушибленный. Совсем по-бабски пытаешься уязвить меня как женщину. Ты ведь себя самого унижаешь, неужели не понимаешь таких простых вещей?

– Ну конечно, я себя унижаю, а ты высоко и гордо несешь мое имя.

– Не несу я твоего имени, дурак! Очень нужно! Сам его носи, как сумеешь. До сих пор у тебя не слишком хорошо получалось. На сегодняшний день главное твое достижение – слава похотливого кобеля.

– А твое главное достижение на сегодняшний день?

– Мое? Фимка, конечно.

– Здрасьте, приехали! А я к своей дочери никакого отношения не имею?

– Имеешь. Чисто утилитарное. Ты свое дело сделал, можешь быть свободен.

– Типично женская точка зрения. Как вы все уверены в своем праве частной собственности на детей! Если тебе кажется, будто девочке не нужен отец, это еще не значит, что она думает так же.

– А ты, разумеется, знаешь ее мысли.

– Любой ребенок хочет иметь обоих родителей и ходить между ними, взявшись за руки. Все это знают, и ты тоже. Но ты хочешь сделать Фимке больно, чтобы мне стало стыдно. Не находишь такое поведение чудовищным?

– Фимка прекрасно без тебя обходится, не надейся на нее.

– В каком смысле "не надейся"?

– Она не поможет тебе вернуться, вот в каком смысле.

– Замечательно, вот ты и проговорилась, прямо по Фрейду. Это для тебя родная дочь – орудие мести, и ты обо мне судишь по себе. Мне дочь нужна, а без возвращения как-нибудь обойдусь.

– Интересно, как? Твое логово ведь сгорело.

– Не твоя забота, придумается что-нибудь.

– Само собой придумается? Ну-ну.

– Не само собой, а как-нибудь без тебя. Дочь бы пожалела, ее ведь скоро во дворе дразнить начнут, если уже не начали.

– Интересно, с каких пор тебя стал интересовать мой моральный облик? Ты же себе подстилку нашел, какое тебе до меня дело?

– Я не про тебя говорю, а про дочь.

– А ты, когда со своей проституткой путался, думал про дочь?

– Ни с какой проституткой я не путался и домой никого не водил, в отличие от некоторых.

– Так все дело в осквернении супружеского ложа? Двадцать первый век на дворе, а ты со своими первобытными инстинктами носишься, как с писаной торбой. Наверное, мечтаешь меня вожжами выпороть, но не знаешь, где их достать.

Самсонов замолчал, словно захваченный врасплох на месте преступления. Мысли его, одурманенные дымом пожарища, ворочались в голове нудно и бесцельно, время от времени выдавливая на поверхность сознания вовсе не нужные ему воспоминания. Журналист действительно мечтал, но не о вожжах, а о жене и дочери. Мечтал так, будто никогда их не имел, а только надеялся обрести. Будто никогда не видел своих девочек, а придумал их идеальные образы в своем воображении.

Больничный коридор давал мало простора для отвлеченных мыслей. Некоторые из ламп дневного света на потолке не горели вовсе или мигали и гудели, создавая несколько фантасмагорическую обстановку. Стояли рядком вдоль стены койки с больными, не поместившиеся в палаты, мимо ходили озабоченные врачи, медсестры с инструментами и лекарствами в руках, санитарки с утками из-под пациентов. Чету Самсоновых иногда толкали, на них часто косились с неудовольствием и всячески демонстрировали осуждение их бесцеремонному стоянию там, где люди ходят.

– Я тебе одежду принесла, – сказала вдруг Лиза. – Сдала в кладовку. Кстати, почему ты при регистрации дал им мой телефон?

– Чей же еще телефон я мог дать? Редакции, что ли? Ты у меня одна, не надейся.

– На что мне не надеяться?

– На то, что я проживу без тебя.

– Даже так? Нам ждать тебя из больницы дома? Тебе при пожаре голову напекло?

– Нет, огня я даже не видел. Но квартира моя, и мне надоело жить на улице.

– Мало ли, что тебе надоело! Ты сам из семьи ушел, а теперь плачешься мне в жилетку?

– Я не уходил из семьи.

– Ну конечно! Ты просто гулял налево, воплощение невинности. Тебе никогда не приходило в голову, что взрослый человек обязан нести ответственность за свои поступки, тем более такие, которые ранят других людей?

– Я никого не ранил.

– Даже так! Ты просто счел себя правоверным мусульманином и решил по такому случаю обзавестись гаремом. Только ты и жену с ребенком не слишком баловал из своих сказочных доходов, куда уж тебе наложниц содержать.

Самсонов чувствовал себя как в переполненном общественном транспорте, когда человек стоит в проходе, и все его обходят, толкая других людей, которые в проходе не стоят. Николай Игоревич не стоял в проходе, а Лиза упорно, слово за словом, толкала его и смотрела ему в глаза, проверяя, злится он или нет.

– Какая тебе разница, кто у меня есть на стороне? Это никак тебя не задевало. Мне нужна ты, нужна Фимка, я ни единой минуты не мыслил себя без вас, хочу наряжать вас, как на картинке, хочу прикасаться к вам, чувствовать ваше тепло, хочу видеть вас во сне и наяву. Хочу и всегда хотел. И чем я хуже мужей, которые воспринимают семью, как помеху в личной жизни?

– Ты унизил нас с Фимкой, оскорбил, вытер о нас ноги, выставил нас на позорище и теперь делаешь морду кирпичом? За ненормальную меня держишь?

– Ты сама выставила себя на позорище, когда учинила публичный спектакль с моим выселением. Вот соседушки порадовались: такой сериал в натуральную величину!

– А когда соседушки друг другу на ушко пересказывали твои похождения, я, по-твоему, ходила в ореоле славы? У тебя совсем головы нет, или ты просто априори считаешь себя всегда и во всем безвинным просто потому, что лучше тебя нет человека в целом свете?

– Ты просто нашла повод свести со мной счеты за то, что я не сделал тебя королевой. Не знаю, каких благ ты ждала о нашего брака и на каком основании, но я никогда ни полусловом не намекал тебе на возможность материального благополучия в нашем совместном бытии. Возможно, ты каким-то образом разглядела во мне черты будущего Креза, но жестоко ошиблась. И теперь делаешь меня ответственным за твою ошибку.

– Не смеши людей. Никто никогда не ждал от тебя выгоды. Ты только чужие деньги умеешь не отдавать, где уж тебе свои заработать. Я за тебя вышла, потому что по молодости сдуру приняла за светлую личность. Думала защитить тебя от низменных земных забот и тем самым дать миру твой талант обличителя общественных язв. Сейчас и вспомнить смешно.

Из дальнего конца коридора донесся истошный девичий вопль:

– Самсонов! Самсонов!

– Девушка, не шумите! – закричала на Дашу в ответ за Николая Игоревича какая-то санитарка.

– Чего тебе? – спросил журналист нарушительницу тишины, когда она пробралась поближе к супругам и торопливо извинилась перед Лизой за создаваемую помеху в общении.

– Ты должен пойти со мной, – безапелляционно заявила девица.

– Ничего себе заявочки! А что я еще тебе должен?

– Статью. Или очерк. Что хочешь, но ты должен уничтожить одного мерзавца.

– Какого мерзавца?

– Есть один такой. Ларечник.

– Всего-навсего? – язвительно усмехнулась Лиза. – Лучшее перо районной газеты могло бы замахнуться и на кого-нибудь покруче.

– Чем же этот ларечник перед тобой провинился? – деловито поинтересовался Самсонов, игнорируя саркастический комментарий жены.

– Он подлец.

– Охотно верю, но для очерка нужно больше материала.

– Ладно, пойдем. – Даша схватила репортера за широкий рукав халата, вновь извинилась перед Лизой и повлекла Самсонова за собой по коридору. Они спустились по лестнице на другой этаж, прошли еще несколько коридоров и остановились у закрытой двери.

– Здесь лежит моя подруга, – объяснила Даша свое поведение, – и ты должен с ней познакомиться. Тебе все станет ясно.

Девушка открыла дверь и втолкнула Самсонова в палату. Там обнаружилась женщина на больничной койке. Ее спутанные русые волосы рассыпались по подушке, а лицо хранило печать всеведения и полного безразличия. Рядом на полу играл пацанчик в джинсиках, а на стуле сидела санитарка с грудным ребенком на руках.

– Наконец-то! – недовольно воскликнула санитарка и посмотрела на Дашу с категорическим осуждением. – Я вам не нанималась в сиделки!

– Извините, раньше не получилось, – сухо отрезала та и взяла ребенка у недовольной служительницы милосердия.

Санитарка ушла, женщина на койке смотрела на вошедших так, словно они не существовали. Ребенок на руках у Даши захныкал, она принялась его укачивать и одновременно запретила пацанчику в джинсиках поднять с пола что-то непонятное.

– Лариса, ты как себя чувствуешь? – спросила самозванная нянька у больной. Та молча смотрела на нее, словно впервые видела.

– Ты не против, я заберу детей, пока ты в больнице?

Ответом вновь послужила тишина.

– Ты чего-нибудь хочешь?

Ни слова, только равнодушный взгляд.

– Ее накачали чем-то, – объяснила Даша Самсонову, который по-прежнему ничего не понимал в происходящем. – Она была совершенно невменяемой.

– И за это следует уничтожить какого-то ларечника?

– А кого же еще?

– Эту логическую связь следует хорошенько разъяснить.

Даша сбивчиво и раздраженно принялась объяснять репортеру свою логику, а тот тем временем продолжал бесцеремонно рассматривать равнодушную женщину и ее детей. История оказалась банальной, как трагедия Шекспира в бытовом переложении. Муж бросил беременную с маленьким ребенком, денег почти не стало, начальник предложил лечь под нужного ему человека за изрядную для матери-одиночки сумму, та через три дня после ночи платных утех стала кричать в потолок разные непонятные глупости и плакать. Теперь вот лежит, обколотая наркотиками и равнодушная ко всему на свете, включая собственных детей.

– Я не мог видеть ее раньше? – задумчиво произнес Самсонов.

– В нашем городе ты мог видеть кого угодно. И ее тоже – она обычно гуляет с детьми возле пруда, где кафе "Лунная дорожка". Дети еще маленькие, на площадку боится с ними идти. Старшему захочется в песочницу или с горки кататься, а он там чуть не самый маленький. Толкнут, глаза песком запорошат. И вообще, кругом алкоголики битых бутылок накидали.

– А ты при ней кем состоишь?

– Тебе какая разница? Подружки мы, с детства.

– Она вроде постарше тебя.

– Постарше, ну и что? Какая тебе разница? Хочешь проверить мою информацию из другого источника? Пожалуйста, сколько угодно. Кто-то тебе расскажет, что она святая, кто-то – потаскушка, одни – что она замечательная мать, другие – что мужики ей дороже детей. Пожалуйста, собирай свою информацию. Мне только интересно, как ты будешь выуживать из нее правду и с помощью какого источника подтвердишь ее.