Текст книги "Несовершенное"

– Сейчас я считаю тебя дурочкой, которая не понимает элементарных вещей.

– Почему же это я дурочка? Потому что читаю книжки, которые тебе не нравятся?

– Потому что ты читаешь глупые книжки, которые не позволяют тебе задуматься о себе и о людях в этом мире.

– Чтобы повзрослеть, нужно читать книжки, которые тебе нравятся?

– Чтобы повзрослеть, нужно прожить нужное количество лет и заботиться о людях, зависящих от тебя. Иногда случается что-нибудь вроде войны, и все дети взрослеют одновременно и раньше, чем необходимо. Если войны нет, некоторые могут повзрослеть раньше прочих, потому что жизнь займется ими отдельно и по полной программе, но я тебе этого тоже не желаю, как и войны. Наименее печальный способ повзрослеть немного раньше – добавить к своему жизненному опыту немного чужих переживаний. Опыт авторов твоих дурацких сказочек таков, что, поделившись с ними своими мыслями, ты только деградируешь. Они не ставят вопросов вовсе, или сами же на них и отвечают, оставляя читателя в дураках.

– Папа, о чем ты говоришь? Какой опыт, какие вопросы? Ты как с неба упал! Не нужны мне ни вопросы, ни ответы. Ни твои, ни чьи-нибудь еще. Дай мне спокойно пожить! Так, как я сама хочу, а не так, как ты считаешь нужным! Мне и в школе вопросов хватает, выше крыши!

Сагайдак замолчал, откинулся на спинку своего сиденья и просидел несколько минут, глядя в лобовое стекло. Людмила тоже молчала и смотрела на улицу в том же направлении. Она совсем забыла про потекшую тушь и покрасневшие глаза – отец часто заставлял ее забывать о естественных вещах, рассуждая на темы высокой морали. Петр Никанорович включил двигатель и резко рванул машину с места, направляясь домой.

Разговоры с дочерью всегда заканчивались отчуждением и молчанием полного непонимания. Иногда отцу казалось, что время безнадежно упущено, и они уже никогда не поймут друг друга. Ирина часто объединялась с Милкой в единый женский лагерь, и обе начинали объяснять своему мужчине гендерную разницу в мировоззрении. Он категорически отказывался эту разницу понимать и принимать, всякий раз начиная доказывать необходимость человеческого развития, вне зависимости от пола.

– Ты мучаешь девчонку своими претензиями, – говорила ему жена с глаза на глаз. – Она в конце концов возненавидит тебя. Не будет она читать Толстого и Достоевского, как ты не понимаешь! Ее волнуют совершенно другие вещи.

– Да не требую я от нее Толстого и Достоевского! Есть же Вирджиния Вульф, сестры Бронте, Джейн Остин. Жорж Санд, на худой конец. Они-то ведь точно писали о вещах, волнующих нашу с тобой дурочку.

– А ты читал кого-то из них?

– Не читал. Почти. Но это же классика.

– Они писали не так, как эти вещи видятся сейчас. И никакого опыта, кстати, девицам не добавляют, одни пустые мечтания.

Споры длились бесконечно, никому не приносили ни победы, ни удовлетворения, изматывали всех и постепенно превратились в одну из нудных подробностей обыденного образа жизни. Потом жена забеременела. Впервые за много лет. Она сказала об этом мужу ночью, в постели, в темноте. Они не видели лиц друг друга, только чувствовали тепло. Сагайдак тогда подумал о невероятности случившегося и стал невольно перебирать в уме возможные метафизические первопричины состоявшегося чуда, а Ирина долго и безуспешно ждала от него проявления чувств. Не дождалась и в гневе отвернулась, подавив острое желание отхлестать негодяя по лицу. Той ночью она почти не спала, только урывками проваливалась в полузабытье, перемешавшее сны с реальностью, утром очнулась злая и готовая к страшной мести, но мужа рядом с собой не обнаружила. Он встретил ее на кухне, сияющий от счастья, умытый, одетый, с приготовленным скромным завтраком.

– С добрым утром, родная! – торжественно провозгласил чудак и преподнес жене тарелку с тремя жареными розами, вырезанными из картофелин.

Она стояла в дверях, ошалевшая от неожиданности, а он вдруг спросил озабоченно:

– А тебе можно?

"Дурак, какой же дурак!" – подумала Ирина и глупо заплакала, по-беременному, как муж стал называть с того дня ее неожиданные новые реакции на обычные повседневные происшествия. Разногласия начались сразу.

– Надо Милку как-то подготовить, – озабоченно сказал Сагайдак.

– Зачем? – искренне удивилась Ирина. – Ей не три года, взрослая девчонка уже.

– В том-то и дело.

– Господи, какой же ты у меня идиот! – ласково удивилась беременная. – Не надо ее ни к чему готовить. Сейчас встанет, и порадуем. И еще возьмем с нее слово, что будет помогать с ребеночком.

– Все-таки щекотливый вопрос, – не унимался муж и отец.

– Этому щекотливому вопросу уже миллионы лет. Мужики вокруг него копья ломают, бьют друг другу морды и вышибают челюсти, а бабы рожали, рожают и будут рожать во веки веков. Успокойся и займись своими делами.

Машина медленно катилась некоторое время за чумазым самосвалом, и Сагайдак вдруг с удовольствием вспомнил про свой треклятый КрАЗ. Несколько месяцев Петр Никанорович пытался избавиться от него без затрат на утилизацию, и уже сам перестал верить в удачу, но несколько дней назад старикан ушел, наконец, с рук. По цене металлолома, но какая разница, хоть бы и бесплатно – ведь альтернативой была не большая прибыль, а прямой убыток. Деньги небольшие, но грузовые перевозки – не то Эльдорадо, которое может заставить забыть о мелочах.

– Мама тебя терпеть не может, папочка, – сказала Милка тихо, неторопливо и как бы рассеянно.

– Что?

Сагайдак ударил по тормозам, вильнул к бордюру и на скорости влетел на него правыми колесами. Машина подпрыгнула, застонала подвеской и остановилась. Дочь продолжала безразлично смотреть вперед.

– Что ты сказала?

– Что слышал, то и сказала. Если бы ты не расслышал, мы бы продолжали спокойно ехать.

– С чего ты взяла?

– Так подсказывает простейшая логика, папуля.

– Не валяй дурочку. Я спрашиваю про маму. Ты с ней разговаривала?

– Нет, просто я живу дома. Пока. Ты ведь мужчина, вы никогда ничего не замечаете.

– Интересно, и что же именно ты заметила?

– Я уже сказала. Повторять не буду.

– Прекращай свои фокусы, Мила. С чего ты взяла эту ерунду?

– Это никакая не ерунда, а самая наичистейшая правда.

– Хорошо, в чем именно ты разглядела эту свою наичистейшую правду?

– Где, где… Везде! Я на вас каждый день смотрю. И я тысячу раз видела, как мама на тебя смотрит.

– И как же она на меня смотрит, интересно знать?

Милка упрямо молчала несколько минут.

– Она на тебя смотрит, как на незнакомого. Как на прохожего посреди улицы. Иногда – как на таксиста.

– Ты, оказывается, специалист по оценке взглядов. Чем же, по-твоему, отличается взгляд на прохожего от взгляда на таксиста?

– От таксиста человеку что-нибудь нужно, от прохожего – ничегошеньки. По прохожим просто скользят взглядом, на таксиста смотрят и думают – даст он сдачу, или нужно сделать вид, будто даешь ему чаевые.

– И часто ты на такси ездишь? Когда это ты успела взгляды изучить и систематизировать?

– Да уж нашла время. Не на вас же его тратить. Вы ведь разговариваете только о кухонной плите, холодильнике, линолеуме в прихожей и плитке в ванной.

– Обыкновенные супружеские разговоры. О чем же, по-твоему, мы должны разговаривать?

– Хотя бы о книгах, которые ты заставляешь меня читать. Вы сами-то их читали, или для меня берегли?

– Мы их прочли и обговорили еще до твоего рождения. Потому и поженились. Мы друг друга узнали и поняли. И говорить шестнадцать лет о том, что нас сближает, нет нужды. Мы не сумасшедшие, не фанатики и вообще не психи.

– Замечательно. Значит, после шестнадцати лет брака людям нечего обсуждать, кроме кафеля?

– А по-твоему, они должны с утра до вечера целоваться, гладить друг друга по головке и всячески друг другом умиляться?

– Не знаю. Но я много раз видела, какими глазами девчонки смотрят на парней, без которых не мыслят своей жизни. И мама никогда так не смотрела на тебя.

– Здрасьте, приехали! Оказывается, мама у нас зеленая девица, обезумевшая от собственного мужа. Милочка моя, так не бывает. Мама смотрела на меня такими глазами, когда сама была девчонкой, а я – таким же придурком, как этот твой Сережа.

– Сережка – не придурок, прекрати его обзывать!

– Ну разумеется, он лучший парень на всем белом свете.

– Да, лучший! И я смотрю на него так, как мама никогда не смотрит на тебя!

– Поздравляю. Возьми себе пирожок.

– Прекрати издеваться надо мной, слышишь? Я ведь не шучу, я в самом деле убегу!

– Не надо убегать. Не буду издеваться. Только хочу спросить: ты действительно думаешь, что люди, прожившие вместе целую жизнь, относятся друг к другу так же, как перед свадьбой?

– Если нет, зачем жить вместе целую жизнь?

– Затем, что есть семья, дети, потом внуки. Чувства меняются. Телячий восторг уходит, приходит терпимость и осознание полной невозможности расстаться. Развестись – как руку себе отрубить.

– А как же люди разводятся?

– Разводятся те, кто утратил чувство восторга и ничего другого не нашел.

– А как узнать, найдется что-нибудь после восторга, или нет?

– Никак. Сказал уже – жизнь нужно прожить.

– Как же так? Люди женятся, потому что жить друг без друга не могут, а через несколько лет просто выясняется, что очень даже могут?

– Примерно так. Ничего не поделаешь.

– Ну почему?

– Что почему?

– Почему чувства теряются? Зачем они вообще приходят, если никто не знает, сохранятся ли они вечно?

– Зачем… Спросишь тоже! Вся мировая литература только об этом и талдычит. Но не твои дурацкие книжицы – они тебе только голову морочат.

– И что же делать?

– Во-первых, слушать папу и маму.

– Папа!

– Я совершенно серьезно тебе говорю. В отличие от тебя, мы уже пожили немного на белом свете и понимаем в людях побольше тебя. Во-вторых, в любом случае не кидаться на шею каждому, кто загадочно улыбнется в твою сторону.

– Я не бросаюсь на шею каждому встречному!

– Это тебе так кажется.

– Ничего мне не кажется! Про себя-то я знаю, где правда, а где – нет!

– Не знаешь. Ну вот скажи, например, что такого в этом твоем драгоценном Сережке?

– Он лучше всех!

– Чем же это он лучше всех, интересно?

– Я просто это знаю, и все тут! Никто никогда не знает, почему ему кто-то нравится. Ты как маленькая девочка, папа! Только они такие вопросы задают.

– Ах ты, взрослая какая. Хорошо, уточню вопрос. Можешь вспомнить, как у вас все начиналось? Что произошло? Вы вместе учитесь и встретились где-нибудь на танцах?

– На улице мы встретились, на улице!

– Даже так? Может, еще и в транспорте?

– А что такого страшного, если и в транспорте?

– Действительно в транспорте?

– Да нет же, говорю – на улице.

– На прошлой неделе? Или на позапрошлой?

– Нет! Представь себе – зимой еще!

– Ах, зимой! Надо же. Ну и почему же вы не прошли мимо друг друга?

– Потому что он меня защитил.

– С ума сойти. Тебя облаяла какая-нибудь дворняжка, и он дал ей пинка?

– Нет, не дворняжка! Не дворняжка! Два здоровенных парня пристали, а он вступился.

– Не помню, чтобы дома рассказывала о каких-то парнях на улице.

– А я и не рассказывала. Что рассказывать? Чтобы вы заохали и запретили мне на улицу выходить?

– Вообще-то, и сама могла бы поостеречься после такого. Голова-то на плечах есть?

– Есть голова, есть! Я с Сережкой стала гулять, чего мне остерегаться?

– Звучит настораживающе. В каком смысле гулять?

– В обыкновенном. Тебе толковый словарь дать?

– Ты не груби мне, дочь. Я ведь и выпороть могу. Ну, и что же это за Сережа такой? Сколько ему лет? Чем занимается?

– Восемнадцать недавно исполнилось. Учится где-то.

– Что значит "где-то"?

– Ну не помню, какая мне разница?

– Разница большая. Если бы он учился в МГИМО, то был бы сейчас в Москве. Значит, он учится в нашем ПТУ, которое теперь колледж.

– Ну и что? Отправишь меня в Москву охотиться на студентов МГИМО?

– Да успокойся ты, не отправлю. Просто интересно – он инвалид какой-нибудь, или просто от армии косит?

– Ниоткуда он не косит. А если бы и косил, мне все равно. Наоборот: лучше даже, если со мной останется.

– Да уж, нисколько не сомневаюсь. Столько этой сопливой мрази развелось – плюнуть негде. Одному, видите ли, вера запрещает свою страну защищать, другой боится, что ему в армии бо-бо сделают. Твой не баптист, случайно?

– Не баптист!

– Значит, боится, что бо-бо сделают.

– Ничего он не боится! Он смелый и сильный. Те парни ему лицо в кровь разбили, а он все равно смог их отогнать. И им тоже досталось неплохо.

– Что же он, такой сильный и смелый, у мамы под юбкой от гражданского долга увертывается?

– Да кому она нужна, твоя дурацкая армия? Только и умеют, что людей уродовать ни за что, ни про что!

– Это он тебе так объяснил?

– Нет, я и сама все знаю!

– Да уж, представляю, что ты об армии знаешь. Видишь ли, дочь, армия нужна стране. Какими бы ни были и страна, и армия. И в Швейцарии призывная армия, и в Германии, и в Скандинавских странах, хотя деньги на наемную армию у них найдутся. Не хотят они наемной армии, хотят армию граждан. У нас сейчас царит мнение, что в армию идут одни дураки, и это лучше всего доказывает плачевное состояние общества вообще и молодежи в частности. Всем плевать на страну. Все кричат: мне, мне, мне! Я хочу! Дайте мне это, дайте мне то! Дайте бесплатно! А бесплатного ведь ничего нет. Есть только за чужой счет. Лично я оттрубил в свое время от звонка до звонка, никогда об этом не жалел, и время службы потерянным не считаю. Потому что узнал за эти два года о себе много интересного, чего, возможно, в противном случае не узнал бы никогда. И я считаю, что каждый уважающий себя мужик должен пройти хоть через самое захудалое испытание, чтобы узнать про себя самое главное. А всех этих нынешних бегунов на дальние дистанции я презираю как трусов и слюнтяев.

– Пожалуйста, презирай! Какая мне разница? То есть, наоборот – я не хочу, чтобы он ушел в армию, и его там убили или покалечили.

– Ну разумеется! Типично женская точка зрения. В миллионной армии гибнет ежегодно от разного рода несчастных случаев несколько сотен человек. Газеты их всех скопом без разбирательства объявляют жертвами дедовщины, женщины читают, ужасаются и приходят к выводу, что из армии призывники живыми не уходят. Еще неизвестно, может быть в армии смертность ниже, чем среди молодежи на гражданке.

– Вот пусть они вообще перестанут гибнуть, тогда женщины и успокоятся. Мы просто не хотим, чтобы наши близкие попали в эту твою статистику несчастных случаев. На гражданке люди живут сами, а в армию их государство забирает силком и должно отвечать за все, что с ними там случается.

– Люди в армии не перестанут гибнуть никогда. Слишком большой механизм, слишком много народа, слишком много механизмов и оружия. Гибнут солдаты во всех армиях. Пусть только у нас бывают неописуемо дикие случаи убийств, но уж самоубийства-то случаются везде. И даже в американской наемной армии тысячи случаев дезертирства – поскольку добровольность добровольностью, но после подписания контракта просто так домой никому не уйти. А нам нужно только поменьше разгильдяйства в казармах, сержантов на контракте и поменьше женских соплей.

– Мало ли что нам надо! Нет же сержантов-контрактников, зато много разгильдяйства, отсюда и женские сопли. Вот наведи сначала порядок в своей армии, а потом требуй туда моего Сережку!

– Да целуйся, целуйся со своим драгоценным Сережкой! На глазах у всего честного народа.

– И буду целоваться, буду! И поцеловаться уже нельзя!

– Целоваться можно, нельзя лизаться, как блудливой кошке.

Милка рванула ручку двери и попыталась выпрыгнуть наружу, но Сагайдак успел поймать ее за куртку и затащил назад в машину.

– Отпусти! Я людей на помощь позову!

– Позовешь, позовешь. Когда действительно нужно будет защититься от какого-нибудь подонка. А я посмотрю, сколько человек на твои вопли отзовется.

– Ты о каком подонке опять? О Сережке?

– Понятия не имею. Откуда я знаю, где и когда ты на подонка напорешься.

– Чего это я на него непременно напорюсь?

– Потому что малолетние симпатичные дурочки интересуют их в первую очередь.

– Спасибо за комплимент, папочка! Большего я от тебя, наверно, никогда не дождусь.

– Может, и дождешься. От тебя зависит. Вот расскажи мне, что ты знаешь про этого своего хлыща.

– Про Сережу.

– Ладно, про Сережу.

– Что именно тебя интересует?

– Все. Где живет, кто родители, с кем гулял до тебя. С кем он гуляет сейчас, кроме тебя, не спрашиваю – ты сама не знаешь, судя по всему.

– С чего ты взял, что он с кем-то гулял и сейчас гуляет?

– Насчет сейчас ничего определенного сказать не могу, но вот насчет до тебя… Он как из себя, уродец или придурок какой-нибудь, маменькин сынок?

– Да сколько можно говорить! Не уродец, не придурок, не маменькин сынок, понятно?

– Понятно. И ты уверена, что этот не уродец, не придурок, не маменькин сынок до семнадцати лет тихо мечтал о тебе и на других девчонок даже не смотрел?

– Не смотрел!

– Это ты, возможно, ни на кого не смотрела, хотя в этом я тоже сомневаюсь.

– Ни с кем он не гулял, слышишь? А сейчас – тем более не гуляет.

– Не хочется тебя расстраивать, дочка, но если он до тебя не гулял, то ему оставалось одно – разряжаться вручную. Подростки, видишь ли, так устроены – каждый день нужно сбрасывать давление, иначе крыша совсем набекрень съедет за неделю. Если на момент встречи с тобой он не был ни психом, ни придурком, значит, давление сбрасывал исправно. Если он, по твоим словам, еще и не уродец, да еще и сильный и смелый, один против двух дерется и побеждает, то вряд ли у него была необходимость прибегать к ручному способу. Так вот, у меня вопрос: с кем он гулял до тебя, и где эта девчонка сейчас? Точнее, эти девчонки?

Милка покраснела до самой шеи, в глазах снова заблестели слезки. "Надо еще немного дожать", – подумал Сагайдак.

– Какие девчонки? – дрогнувшим голосом спросила дочь.

– С которыми твой драгоценный Сереженька гулял до тебя.

– Откуда я знаю? И с чего ты взял, что они были?

– Я тебе уже объяснил, с чего я взял. Значится, так и запишем: ты ничего о них не знаешь.

– Куда запишем, чего я не знаю?

– Ты ничего не знаешь о бывших своего хахаля. И еще ты не знаешь, с кем он встречается сейчас, кроме тебя.

– Ни с кем он не встречается! А на бывших его мне плевать, если они и были! Он теперь со мной!

– Разумеется, тебе плевать. Не стоит обращать внимание на обстоятельства, которые поздно изменять. Только вот как ты собираешься его удержать, хотел бы я знать?

– Зачем мне его удерживать, он и так никуда не уходит.

– Возможно, не уходит. Но ты наверняка не знаешь, куда он ходит время от времени – потому что ты о нем ничего не знаешь, кроме того, что он хороший.

– А он и есть хороший! И чего это такого я еще должна о нем знать?

– Ну вот например. Помнится, пару дней назад ты вечером сидела дома, хотя с тобой это нечасто случается. Значит, он от тебя избавился под каким-то предлогом. Почему? И где он был тем вечером?

– Ничего он от меня не избавлялся! У него дела были!

– Интересно, какие же это дела бывают у пэтэушников по вечерам? Неужели к контрольной готовился?

– Он не пэтэушник!

– Хорошо, у учащихся колледжей. Какая разница? Главное в другом: он не сказал конкретно, чем намерен заняться, а ты побоялась спросить, чтобы его не разозлить.

– А ты бы хотел, чтобы я его хорошенько разозлила? Не дождешься!

– Не знаю, не знаю. Не зарекайся. Не помню точную статистику, но чуть ли не большинство браков распадается. А симпатий, начавшихся в пятнадцать лет и продлившихся всю жизнь, почти не бывает. Ты, разумеется, уверена, что твой случай – именно такая редкость?

– Представь себе, уверена!

– И на чем же основана твоя уверенность? На том, что он сильный, смелый, не урод и нравится другим девчонкам тоже, а не только тебе?

– Ну и пусть нравится, что с того? Он ведь не животное, чтобы бросаться на каждую.

– На каждую – это перебор. А вот на какую-нибудь смазливенькую, которая ему пару раз глазки состроит, может и среагировать.

– Неправда, он не такой!

– Почему же не такой? С тобой он ведь познакомился. Почему ты думаешь, что отныне он больше ни с кем знакомиться не станет? Если ты считаешь себя школьной королевой красоты, спешу тебя предупредить: школа – еще не весь мир. А в мире, между прочим, настоящие королевы красоты, кинозвезды и даже настоящие принцессы крови периодически разводятся с мужьями, расходятся с парнями и переживают прочие несчастья. Заговоренных нет, учти.

– Чего ты от меня хочешь, папа? Чтобы я порвала с Сережкой? Не дождешься! Я без него жить не смогу. И он без меня.

– Это кто же тебе сказал?

– Никто не говорил! Я сама знаю!

– Надо же! Она сама знает. Что ты можешь знать об этой жизни, милая моя? Возможно, насчет тебя самой тебе действительно кажется, будто ты без него не проживешь. Но с какой стати ты думаешь то же самое о нем?

– А с такой стати, что я его знаю! Не один день, и даже не один месяц!

– С ума сойти! Она его знает не один месяц. Да что толку от твоего знания? Если ты чуть не год пялишься на него бессмысленными глазами, это вовсе не означает, что ты его знаешь. Можно годы прожить с человеком в одной квартире и все же не узнать о нем всего.

– Ты о маме сейчас говоришь?

– Нет, не о маме. И не советую демонстрировать мне свое потрясающее чувство юмора. Людмила, ты реагируешь на мои слова так, будто я пытаюсь причинить тебе несчастье.

– Скажешь, это не так?

– Скажу. Ты ведь моя единственная дочь. Я хочу видеть тебя счастливой, а не брошенной. Я знаю жизнь в сто раз лучше, чем ты, я знаю мужиков в тысячу раз лучше, чем ты. И я просто хочу уберечь тебя от обыкновенных девчачьих ошибок, которые многим ломают жизни.

– Ты совсем как мама говоришь. Она тоже все время пытается уберечь меня от ошибок. Это она тебя подговорила провести со мной душеспасительную беседу?

– Причем здесь душеспасительная беседа? Просто мы с мамой очень хорошо понимаем твои нынешние переживания. Нам ведь тоже было когда-то пятнадцать, хотя ты никак не можешь в это поверить. Мы знаем, что ты думаешь о нем, когда засыпаешь, видишь его во сне, просыпаешься и снова о нем думаешь. У тебя душа поет, когда он тебе улыбается, а когда он тебя целует, тебе кажется, будто земля ушла из под ног и ты паришь в воздухе. Но, в отличие от тебя, мы с мамой очень хорошо знаем, что весь этот восторг неизбежно закончится. И мы просто хотим, чтобы ты не покалечилась душой в результате своих увлечений.

– Почему же это он закончится?

– Потому что он всегда заканчивается. Иначе не бывает. Вот ты сказала, что мама не смотрит на меня восторженными глазами. Как ты думаешь, почему? Потому что наши чувства уже давно изменились. У нас есть ты, будет еще пополнение семейства. Наши чувства теперь в вас, они осуществились. И мы говорим о кафеле в ванной, потому что хотим, чтобы вы жили удобно и красиво, а не среди руин. Но этот самый переход от фонтана эмоций к спокойному сосуществованию многие не выдерживают. Отношения рушатся вместе с чувствами, и люди начинают друг друга ненавидеть.

– Я никогда не стану ненавидеть Сережку.

– Все так думают, пока не приходят к точке перелома.

– Мы не придем.

– Желаю успеха.

За время разговора Сагайдак успел придти к твердому убеждению, что дочь уже спит со своим проходимцем, и хотел уничтожить его полностью, истолочь в пыль. Прежде, чем в очередной раз завести двигатель, он сказал:

– Людмила, ты вольна угробить свою жизнь. Я понимаю – мы с мамой не сможем тебя остановить силой. Я хочу только довести до твоего сознания простейшую мысль: все в нашей жизни проходит. И хорошее, и плохое. Счастье не длится вечно, горе не царит беспредельно. Люди умирают, уходят, приходят другие. Нужно просто быть предусмотрительным, иначе можно на одном из таких виражей свернуть себе шею. Нельзя до дна растворяться в другом человеке, потому что нет совершенства в мире. Что ни возьмешь – есть и лучшее, и худшее по сравнению с ним.

– А как же чемпионы мира?

– Что чемпионы мира? На место одних чемпионов всегда приходят другие. И каждый чемпион лишил себя много, в том числе и в личной жизни, чтобы стать чемпионом. А в старости, на инвалидности, в одиночестве, сидит и думает, зачем он потратил свою единственную молодость на дурацкий спорт, а не на тихие радости жизни.

– Хочешь убедить меня в том, что в жизни нет ничего хорошего?

– Ты меня слушала или думала о своем Сереженьке? Я пытаюсь тебе доказать, что все проходит, нужно понимать это и всегда быть готовым сделать новый шаг, а не останавливаться на одном месте в радостном изумлении или в приступе черной меланхолии.

– Но это же плохо.

– Что именно?

– То, что нельзя остановить жизнь в любой момент по своему желанию.

– Вот повзрослеешь, станешь читать другие книжки и одолеешь когда-нибудь один толстенький кирпичик, посвященный этому вопросу с самого начала до самого конца.

Милка замолчала, а через несколько минут, когда они приехали домой, без единого слова ушла в свою комнату и закрыла за собой дверь, вывесив снаружи на ручке стащенную из какой-то гостиницы табличку "Do not disturb".

– Что с ней? – спросила Ирина, придерживая руками свой большой живот.

– Ничего страшного. Наподдал как следует ее хахалю.

– Сергею?

– А ты с ним еще и знакома?

– Не знакома. Слышала иногда от Милки.

– Она ведь спит с ним?

– Наверно.

– Не видишь здесь проблемы?

– Проблему вижу. Не вижу решения. У нее мозги совсем набекрень съехали. Вены может себе порезать, если всерьез надавить.

– Надеюсь, теперь не порежет.

– Что ты ей сказал?

– Что жизнь – не сказка, как бы ей ни хотелось думать иначе.

– Запретил с ним видеться?

– Нет. Попытался доказать, что он – не единственный свет в окошке. Ты как здесь?

– Ничего. Развлекаюсь походами в туалет.

– А телевизор?

– Телевизор надоел.

– А книги?

– И книги надоели.

Ирина спрятала лицо в ладонях и тихо заплакала. Сагайдак встал и обнял ее за плечи:

– Что с тобой?

– Ничего. Милку жалко.

– Ничего страшного с ней не случится. Перебесится.

На следующий день Сагайдак прибыл в здание районной администрации, дабы принять участие во встрече главы с местными предпринимателями. Думая о своем, в кулуарах он неожиданно столкнулся с Самсоновым и машинально с ним поздоровался.

– Как жизнь? – без всякого интереса спросил журналист.

– Нормально. Беременная жена и беспутная дочь считают меня мерзавцем.

Петр Никанорович сам не знал, зачем принял исповедальный тон в разговоре с малознакомым человеком. Все вышло само собой. Видимо, именно ввиду малознакомости – постороннему человеку легче занять позицию независимого критика чужой жизни.

– Случается, – спокойно заявил Николай Игоревич. – Меня жена вообще видеть не желает. Хорошо хоть, дочка еще маленькая и скучает.

– А сколько твоей?

– Пять всего.

– Счастливчик. Моей пятнадцать. С восемнадцатилетним спуталась, истерики закатывает. Лижется с ним посреди улицы.

– Положа руку на сердце, это естественно. Можно сокрушаться по поводу раннего начала взрослой жизни, но если уж началась, то началась. Правда, когда думаю о своей пигалице, то склоняюсь к идее пороть ее, как сидорову козу, если до окончания школы на свиданки бегать начнет.

– Начнет, не сомневайся. Не до смерти же их запарывать. Был бы парень, а не девка – никакой головной боли.

– Феминистка тебя бы без соли съела за такие слова, – ухмыльнулся Самсонов.

– Да пошли они куда подальше. Дураку ведь понятно – совершенно разные вещи. Случись что – все шишки посыплются на девчонку, а не на пацана. И не из-за половой дискриминации, а из-за того, что для нее это вопрос здоровья и жизненной перспективы.

– Ты запретил ей встречаться с ним?

– Как же я ей запрещу? Просто попытался открыть глаза на суровую правду жизни.

– Невозможно открыть глаза подростку. Родители для него – аллегория отчужденности.

– До моей вроде дошло – со вчерашнего дня переживает.

– Переживает или играет на твоих нервах?

– Вроде переживает. Заперлась в своей комнате и не выходит. Домашний самоарест.

– Раньше такое случалось?

– Нет. Раньше случались только шумные сцены.

– Тогда, возможно, действительно переживает. Кто их разберет, они и взрослые – вещь в себе, а уж на фоне бурления гормонов…

– Пусть ее гормоны дома бурлят, а не где попало. Наверное, запустил я девчонку. Хочешь ее уберечь от ошибок, а она сопротивляется, будто ее на казнь волокут.

– А ты помнишь своих девок?

– Что?

– Ты сам девок портил? Помнишь их? Извини, конечно, за бесцеремонность, но, раз уж зашел такой разговор, то вопрос вполне уместен. Лично я, насколько себя помню, пломб никогда не срывал.

Сагайдак недоуменно пожал плечами:

– Я тоже не припоминаю за собой.

– Видишь, как замечательно! Но среди твоих приятелей наверняка есть такие. По крайней мере, рассказчики.

– Рассказчики точно были, но свечку никому не держал.

– Видишь, как занятно. Никто не трогает целок сам, только его приятели.

– Если мы с тобой не трогали, это еще не значит, что никто этого не делал.

– Не скажи. Я уже не первый год свое социологическое исследование провожу. А вообще, помнишь, кого забыл?

– Чего-чего?

– Помнишь людей, которых в своей жизни забыл?

– Что-то у тебя сегодня вопросы странные. Кого-то помню, кого-то забыл. Зачем мне всех помнить? Не помню тех, с кем ничего не связано.

– Но если они были в твоей жизни, значит, с ними было что-то связано?

– Ладно, ничего личного не связано. Если только вместе учился и ни разу словом не обмолвился – естественно забыл. По-твоему, я должен семьями дружить со всеми бывшими однокашниками и однокурсниками?

– Зачем же дружить? Просто вспоминать иногда.

– Всех, с кем когда-то жизнь сводила?

– Всех.

– Чепуха. Так не бывает. Хочешь сказать, ты всех вспоминаешь?

– Нет, к сожалению. А надо бы.

– Почему?

– Потому что каждый достоин памяти.

– Даже подлец из подлецов?

– Подлец из подлецов достоин дурной памяти.

– Даже ни то, ни се, ни рыба, ни мясо?

– Даже эти. Не понятые, не замеченные, промелькнувшие мимо. Если ты десять лет смотрел мимо него, откуда тебе известно, что он ни то, ни се?

– Я именно потому и смотрел мимо него в течение десяти лет, что он – ни то, ни се.

– Нет, он просто не обратил на себя внимания. Стоило только разок остановиться рядом с ним и перекинуться парой слов – вдруг открылась бы бездна непознанного?

– Чепуха. Так не бывает. Нельзя в течение десяти лет не заметить в человеке бездну непознанного. Десять лет можно не замечать только пустоту.

– Ты так думаешь, потому что никогда в жизни не интересовался тихими и незаметными.

– Ерунда. Ты меня не убедил.

– Жаль. Ну ладно, бывай здоров.

– Счастливо.

Сагайдак и Самсонов разошлись в разные стороны по своим делам, и Петр Никанорович долго думал над словами странного журналиста. Нет, он не может быть прав. Нельзя залезать в душу прячущим ее людям – можно и по морде схлопотать.