Текст книги "Несовершенное"

Минули тягостные дни похоронных приготовлений, гражданская панихида состоялась в вестибюле роно. Покойная ушла с должности заведующей за пару лет до смерти, но желающих сказать ей последнее прости собралось немало. Народ толпился на улице, гудели тихие голоса, но Полуярцев их не слышал. Вместе с отцом он стоял возле гроба, принимал соболезнования и ждал выноса тела. Какое-то время ему казалось, что жизнь изменилась навсегда и бесповоротно, потом придумалось утешение – мать боялась старческой немощи, и высшие силы избавили ее от участи бессильной, всех раздражающей куклы.

Подходили люди, некоторых из которых Полуярцев не знал. В числе знакомых появлялись по очереди директора школ, работавшие с матерью учителя и учителя, учившие когда-то Полуярцева. Подходили и сотрудники районной администрации, в том числе сам глава. Он приобнял зама за плечи, пожал руку молчаливому понурому вдовцу, произнес несколько слов, положил цветы в открытый гроб. Андрей Владимирович принимал соболезнования, бормотал в ответ маловразумительные слова благодарности, продолжал думать о своем и желал поскорее закончить формальности. Они казались ему странными и ненужными, придуманными для обмана и ложного успокоения людей.

Весь день сыпал холодный дождь, почти не рассветало, но над кладбищем небо вдруг прояснилось, участников похоронной процессии ослепило солнце. Капли воды заблестели на деревьях, траве, памятниках и могильных оградах. Полуярцев удивился. Могут ли подобные совпадения произойти случайно? Подают ли небеса знак своей благосклонности? Но мать ведь действительно за всю жизнь не отстояла ни одной службы, и церкви посещала только в ходе экскурсий. Всегда увлеченно слушала экскурсоводов, задавала вопросы по библейским сюжетам, но полагала роспись православных храмов аляповатой. И все-таки ангелы с утра плакали по ней, и Всевышний открыл свое лицо в момент прощания земных жителей с новой обитательницей небес. Приметы ведь тоже придуманы людьми. И ни одну из них никто никогда проверил и никогда не проверит, вплоть до самого Судного Дня. Значит – снова нужно верить? Слепо верить, без доказательств и без надежды когда-нибудь их получить?

Могилу выкопали рядом с могилами бабушки и дедушки – дочь легла рядом с ними в один ряд, и Андрей Владимирович вдруг подумал, что ему и детям места здесь не хватит. Затем он удивился, каким образом посреди густо заселенной старой части кладбища нашлось место еще для одной могилы и попытался вспомнить, что находилось до сих пор на месте последнего приюта покойной матери. Не вспомнил – он никогда не ходил на могилу.

Священника на кладбище не было, и в церкви покойницу не отпевали – Андрей Владимирович решил лишний раз не дразнить непонятные небеса посмертным заигрыванием. Он сам произнес у края ямы несколько казенных слов, никого не смутив излишней приватностью скромной панихиды. Могильщики опустили гроб в бездну, вдовец и сын бросили вниз свои комья земли и отошли в сторону. На край земли встали другие люди и бросили на гроб свои комья, они гулко барабанили по дереву с возрастающей частотой. Наконец, взялись за лопаты профессионалы, земля посыпалась в могилу большими грудами, люди стали расходиться, но Полуярцевы оставались на месте. Плакала тетя Наташа и какие-то незнакомые женщины. Сын не знал, о чем думает отец, и сам ни о чем не думал. Просто молча следил за размеренной работой людей в синих комбинезонах, словно смотрел на огонь или на бурное море. На его глазах прежняя реальность уходила под землю, и вдруг осиротевший сын догадался, почему мать обожала делать распоряжения относительно собственных похорон.

Она возвращалась к этой теме редко, но с видимым удовольствием. Раз в год или реже, иногда при разговоре о чьей-то смерти, но чаще – без всякого видимого повода, она заводила речь о том, как она желает умереть и каким образом – обрести вечный покой. Наказы содержали и категорический отказ от крематория, и захоронение рядом с родителями. Платье дожидалось погребальной церемонии несколько лет, тщательно постиранное и поглаженное, праздничное, несолидное в силу изрядного возраста. Такова странная особенность вещей – с годами они оказываются легкомысленными сравнительно со своими стареющими хозяевами.

Всякий раз, когда мать деловитым тоном заводила печальный разговор, сын хватался за голову или бил кулаком по столу и категорически требовал его прекращения, но никогда своего не добивался. Постепенно, урывками, из года в год, иногда с перерывами в два-три года, мать составила законченную картину своих будущих похорон. Она не забывала своих предыдущих предположений, только иногда пересматривала их и заостряла на этом внимание сына, который ничего не записывал и всеми силами старался не запомнить.

Теперь, стоя на кладбище, Андрей Владимирович разозлился на собственную глупость и бестактность. Если смерть приближается открыто и не торопясь, глупо и унизительно делать вид, будто не замечаешь ее. Страусиная политика еще никогда и никому не принесла пользы. Трусость и нежелание признавать правду унизительны. Бесплодное стремление оттянуть неизбежное лишь удлиняет боль и страх. Смерть нужно встречать, сидя в кресле и беззаботно глядя ей в пустые глазницы. Убежать от нее невозможно – она догонит, даже не двигаясь с места. Значит – нужно убедить себя и близких в том, что смерти нет, а похороны – пустая формальность.

Жизнь упрямо продолжала брать свое. После погребения полагались поминки, и назначены они были в ресторане. Полуярцевы прибыли туда последними, когда гости уже расселись за сдвинутыми столами. Траурные речи вновь последовали одна за другой. Пили раз за разом, не чокаясь. Андрей Владимирович ничего не слышал, кроме собственных мыслей, его отец вовсе не понимал, где находится и зачем. Только беспрестанно оглядывал собравшихся и все силился понять, почему они встают по очереди и говорят о его жене. Он даже думал – не стоит ли ему приревновать покойную к некоторым из выступавших с панегириками мужчин.

Лена почти все время находилась поблизости от мужа, только иногда отходила пообщаться с персоналом ресторана и быстро возвращалась. Близнецы сидели дома с няней. Слово "няня" теперь заставляло Полуярцева раздраженно мотать головой, отрицая за прислугой право влиять на его детей. Он постоянно думал о странных вещах, как бы не имевших отношения к происходящему – например, о необходимости ремонта родительской квартиры. Думал и не понимал, зачем во время тризны решать вопросы повседневного быта. Потом понимал: мать заговаривала иногда на ту же тему, но при ее жизни она бы ремонтом и занималась, теперь ответственность ложится на него. Отец совсем потерялся на пенсии, а без жены, похоже, готов и вовсе опуститься в пучину бессознательного.

По окончании застолья приглашенные подходили к Полуярцевым попрощаться и в последний раз выразить соболезнование, и один из них, лысеющий и полноватый человек, показался Андрею Владимировичу очень знакомым в лицо, но совершенно без имени. Человек пожал ему руку и сказал то же, что говорили прочие, и по голосу замглавы узнал нахального журналиста, бесцеремонно вломившегося в его кабинет минувшей весной.

– Это вы? – удивленно спросил Полуярцев, удерживая руку странного газетчика.

– Как говорится в известном фильме – да, это я, – с прежним высокомерием произнес непонятно откуда взявшийся человек.

– Как вы сюда попали?

– Получил приглашение.

– Какое приглашение? От кого?

– От вашего и вашего отца имени. А что, мне не следовало его принимать?

Полуярцев озадаченно покрутил головой, отыскивая жену. Она оказалась рядом и деловито спросила загадочного гостя:

– Простите, не напомните ваше имя?

– Запросто: Самсонов Николай Игоревич.

Казалось, журналиста совсем не расстроило происшествие. Возможно, он ждал его и едва не вздохнул с облегчением, когда оно стало потихоньку развиваться.

Лена извлекла из сумочки какие-то бумажки, быстро перебрала их и остановилась на одной:

– Самсонов Николай Игоревич, сотрудник "Еженедельного курьера". Выпуск 1981-го года.

– Именно так, – с достоинством подтвердил сокровенный человек.

– Лена, что это за бумажки? – удивился Полуярцев.

– Списки приглашенных. Мария Петровна составила.

– Мама составила списки приглашенных на свои похороны?

– Составила. Тебя это удивляет?

Полуярцев действительно удивился. Главным образом тому, что не знал о существовании таких списков. Он взял у жены бумажки, исписанные в разное время разными ручками. Некоторые из фамилий были вычеркнуты, некоторые вписаны между внесенными ранее. Если уж мать взялась за составление списков, она непременно привела бы их в образцовое состояние. Россыпь черновиков показалась Андрею Владимировичу нарушением материнских привычек.

– Откуда они у тебя? – спросил он жену.

– Мария Петровна показала, где они лежат, и просила не оставить их без внимания.

– Тебя попросила?

– Меня. – Лена несколько замялась и бросила короткий взгляд на Самсонова. – Она не испытывала уверенности в тебе.

– О чем ты?

– Здесь есть люди, не известные тебе, и люди, неприятные тебе. Она боялась, что ты их не пригласишь.

– Она тебе сама это сказала?

– Сама.

– А почему ты ничего не сказала мне?

– Потому что она этого хотела. Тебя что-то не устраивает, Андрей?

Самсонов почувствовал себя бесконечно лишним и попробовал распрощаться, но Полуярцев его остановил.

– Скажите, почему мама включила вас в список? Вы учились у нее?

– Учился. Она у меня классным руководителем была.

Андрей Владимирович лихорадочно перебирал бумажки в поисках никому не известного вопроса.

– Я не вижу здесь никого другого с пометкой "выпускник 1981-го года". Почему из всего выпуска она выбрала вас?

Самсонов и сам не знал почему. Он только развел руками и снова попытался уйти. Школьные годы до сих пор не вызывали в нем особо радостных воспоминаний. Фаворитом Марии Петровны он не являлся – она вовсе не имела таковых. Математическими талантами он также не отличался. Пятерки в табеле исправно получал, но вот на математических олимпиадах, куда его исправно отправляли в качестве отличника, ни разу ни одного задания не решил.

– Скажите, вы спешите куда-нибудь? – спросил вдруг Полуярцев.

– Кажется, нет, – ответил Самсонов прежде, чем вспомнил свои планы на сегодняшний вечер. Тон вопроса и обстоятельства, при которых он прозвучал, показались ему веским основанием для пересмотра планов, если они препятствовали положительному ответу. Перед журналистом стоял в сущности совершенно незнакомый человек, о котором он знал только самые казенные сведения: фамилию, имя, отчество, место работы и должность. Еще он знал, что мать этого человека потратила несколько лет жизни на бесплодную попытку воспитать из будущего борзописца достойного человека.

– Лена, иди домой, я задержусь, – повернулся Полуярцев к жене.

– Планируешь пьянку?

– Нет, планирую прояснить несколько необъяснимых вещей.

Лена посмотрела на мужа долго и пристально, пытаясь высмотреть в нем новые черты. Затем бросила взгляд на Самсонова и снова устремила его на благоверного.

– Вы ведь незнакомы.

– Лена, прошу тебя, не вмешивайся. Позволь мне самому решать, с кем разговаривать.

– Я просто не очень уверена, что ты в полном порядке. Ты себя хорошо чувствуешь?

– Лена, я сегодня похоронил мать. Если бы я хорошо себя чувствовал, меня следовало бы отдать под суд. Иди домой и не проявляй обо мне излишней заботы.

Андрей Владимирович всячески проявлял нетерпение, Самсонов – безразличие. Лена после долгой паузы все же оторвала взгляд от мужа, вновь мельком глянула на журналиста, развернулась и молча направилась прочь из ресторана. Каблучки ее звонко цокали по полу, чеканя решительный шаг.

– Простите, если внес раздор в вашу семью, – счел нужным произнести Николай Игоревич, которому не понравилось присутствовать при семейной сцене.

– Ничего, – рассеянно произнес Полуярцев. – Мне нужно с вами поговорить.

– О чем?

– В том числе о нашей прошлой встрече.

– Спасибо вам за нее, – вставил неожиданно Самсонов.

– Мне?

– Вам. Честно говоря, я ждал неприятностей по работе, вплоть до увольнения.

– Пустяки, – раздраженно махнул рукой Полуярцев. – Я тогда подумал: болеет человек за дело. Знаете, я ведь попытался разобраться в этой истории с текстом на мемориальной доске. Мои сказали: школа дала сведения написанными от руки, листок не сохранился. То ли у них была ошибка, то ли у нас, то ли кто-то честно не разобрал почерк. Наверное, нужно было сверить окончательный вариант…

– Наверное, – снисходительно согласился журналист. – Знаете, его мать ничего не заметила и всем довольна.

– Хорошо… Почему же ваш очерк не напечатали? Редакция побоялась скандала?

– Все проще гораздо. Меня ведь привлекли на замену – изначально Ногинскому очерк поручили, а он на некоторое время бесследно исчез. Вот главный и перестраховался. А в результате – приношу свой очерк, а мне говорят: текст Ногинского уже пошел в набор. Он, видите ли, решил перед увольнением все же выполнить последнее задание.

– А ваш очерк кто-нибудь видел?

– Нет.

– Как вы думаете, напечатали бы его?

Самсонову не хотелось рассказывать незнакомому человеку о течении мысли, вынесшей его весной вовсе не к тому варианту текста, который представляет собеседник.

– Не знаю, – хмуро буркнул он, желая поскорее сменить тему.

– Послушайте, мне нужно с вами поговорить, – немного севшим голосом произнес Полуярцев. – Давайте пройдемся?

– Давайте, – удивился журналист, не ожидавший такого поворота светской беседы.

Мужчины оделись и вышли на улицу, в сумерки, под мелкую изморось, заметную только вокруг уличных фонарей и перед автомобильными фарами. Огни расплывались в полутьме, прохожие сутулились и прикрывали головы, спасались под мокрыми, блестящими в искусственном свете зонтами. Некоторое время представитель власть предержащих и несостоявшееся золотое перо молча шли рядом куда-то вперед, в неопределенную мрачную перспективу улицы.

– Скажите, вы совсем не догадываетесь, почему мама включила вас в список приглашенных? – спросил наконец Полуярцев.

– Не догадываюсь, – честно ответил Николай Игоревич. – Я неплохо учился, но школу окончил без малейших претензий на медаль и вообще, звездой не являлся. В частности, по математике.

– Но была ведь какая-то причина? Она же помнила о вас столько лет?

– Видимо, да. Я не удивлюсь, если выяснится, что она помнила всех.

– Возможно, возможно… Но на похороны пригласила только вас.

Самсонов пожал плечами.

– Думаю, догадки не имеют смысла, – сказал он рассеянно. – Не все ли равно, где лежит правильный ответ. Мама ваша была женщиной суровой, ни с кем не сюсюкала – ни с учениками, ни с подчиненными, ни с начальством. Но, похоже, в мыслях вела некий список близких людей. Только вот при жизни не желала им открываться. Думаю, стеснялась проявить слабость.

– Разве женщины стесняются своей слабости?

– Значит, есть такие. Возможно, наш век принуждает женщин меняться. Равноправие, знаете ли. Оно автоматически означает отсутствие льгот по половому признаку, как и отсутствие препон для служебного роста. Мужчина, делающий карьеру, вряд ли добьется успеха, если проявит слабость. К женщинам этот постулат относится в той же степени. Наверное, Мария Петровна поняла это раньше многих.

– Но после смерти все же проявила слабость?

– В каком-то смысле.

– Значит, при жизни она только притворялась сильной?

– Сомневаюсь в возможности такого притворства. Нельзя прикинуться интеллигентом, нельзя всю жизнь казаться сильным, не будучи им в действительности.

– По-моему, сильным можно казаться сколь угодно долго, если не случится реального испытания, которое потребует демонстрации силы. Для мамы таким испытанием стала сама смерть.

– Не знаю, не знаю, – покачал головой Самсонов. – Конечно, я был мальчишкой и ничего не понимал в людях. Но вы ведь всю жизнь видели ее, и ни разу не заподозрили в слабости?

– Ни разу. Слабость всегда демонстрировали мы с отцом. – Несколько минут Андрей Владимирович молчал. – Думаю, мама боялась смерти.

– В самом деле? Почему вы так решили?

– Она иногда говорила о своих похоронах. Видите, вот и список приглашенных сама составила. Но список оставила жене, а не мне. Я на нее каждый раз руками махал, а она хотела поговорить о своей смерти.

– Возможно. Такое часто случается.

– Вы не знаете, откуда эти слова: "А я – осенняя трава, летящие по ветру листья"?

– Знаю, разумеется. Стихи Геннадия Шпаликова. Метафизический страх атеиста перед лицом смерти. В бессмертную душу он не верит, а желает, видите ли, сохраниться хотя бы травой. "Она весною прорастет и к жизни присоединится".

– А вы верите в бессмертную душу?

– По крайней мере, я не мечтаю сохраниться травой.

– Что-то я слышал про этого Шпаликова… Он сейчас жив?

– Нет, что вы. Повесился давно, еще молодым.

– Повесился? Странно для автора таких стихов.

– По-моему, наоборот – естественно. Мрачный взгляд на жизнь не способствует долголетию. И мрачный взгляд на смерть, кстати, тоже. У нас ведь сейчас преобладает атеистическое отношение к смерти. Инстинктивное. Безусловный рефлекс. Если вдуматься, бояться нужно не самой смерти, а умирания. Смерть есть избавление от земной жизни со всей ее болью и скукой.

– Люди боятся неизвестности.

– Полностью согласен. Спасение от страха неизвестности – вера. Вот вы, например, верите?

– Нет. С какой стати? Я бывший комсомолец.

– Бывший – не значит настоящий.

– Все равно. Страшно подумать, что должно случиться с человеком, чтобы в серьезном возрасте он поверил. Веру можно только сохранить с детства, придти к ней взрослым почти невозможно.

– С вами случилась большая беда. Теперь вы поверите?

– Не знаю, я пока думаю.

– Думать над вопросами веры бессмысленно. Никаких логических доводов вы никогда не придумаете, ни за, ни против. Все решается в один момент, легким движением души. Вдруг становится странно, как это до сих пор мог не верить.

– С вами так и случилось?

– Примерно. День и час я вам не назову. Просто жил и жил, как все, а однажды оглянулся назад и подумал: когда же я не верил? В детстве и юности точно не верил. Вот где-то с тех пор. Правда, я сам толком не знаю, во что верю. Как был некрещеным, так им и остался.

– Странный способ придти к вере. Вы что же, и католиком можете оказаться?

– Вряд ли. Церковь меня к верующим не относит, конечно. Священники говорят: кому церковь не мать, тому Бог не отец. Или как-то так. Что такое вообще – человек? Вот умер он, и что остается? Память? А помните вы такого человека – Сарданапал?

– Вроде слышал где-то когда-то. Что-то древневосточное.

– Древневосточное. Последний царь Ассирии. Изнеженный и сребролюбивый, женоподобный в своем стремлении к наслаждениям. И дворцовый переворот против него совершился, и сжег он себя вместе со всеми сокровищами после многомесячной осады дворца. Всякие интересности о нем известны. А знаете главное, что о нем известно?

– Понятия не имею.

– Он никогда не существовал. Это миф. Но вы вот о нем что-то помните, Байрон о нем поэму накатал. Далеко не о каждом реальном царе поэт первого ряда написал стихи! А об этом, выдуманном – пожалуйста.

– По-вашему, человек – то, что о нем пишут поэты? Тогда Землю можно считать безлюдной.

– Человек – то, что о нем помнят после смерти. Даже если о нем напишут книги и снимут фильмы, все равно – он тот, кого помнят знавшие его люди. Помнят иногда молча, про себя, совсем не таким, каким человек предстает в книгах и фильмах. Когда уходят помнящие его люди, человек умирает окончательно, становится тенью, фотографией в альбомах. Никогда не пробовали разглядывать чужие фотоальбомы? Даже живые и здравствующие люди кажутся в них призраками.

– У вас богатая фантазия, Николай Игоревич. Или вы меня разыгрываете. Фотографии незнакомых людей для меня – просто фотографии незнакомых людей, ничего более.

Собеседники стояли в аллее городского парка, в полутьме, ветер срывал с деревьев мертвые листья и уносил их в небытие.

– А кого из мертвецов вы лично помните, Андрей Владимирович? – вкрадчиво спросил Самсонов. – И вообще, помните ли вы, кого забыли в этой жизни?

– Не понял. Как это – помню ли, кого забыл? Раз забыл, значит не помню. Как же я могу их помнить? Это нарушение законов логики.

– А может, вам только кажется? Займитесь на досуге перемоткой собственной жизни, кого только ни вспомните. Из забытых. И не откладывайте в долгий ящик – после шестидесяти потрошить себя гораздо труднее.

– Хотите сказать, что и сами так развлекаетесь?

– Есть такое дело.

– И давно?

– Около полугода. Оказалось – несметные толпы мимо меня прошли, а я на них и не смотрел. Все своими делами занимался.

– Не чужими же делами нам заниматься. Они потому так и называются, что не наши.

– Да, конечно. Вы правы. Вы всегда правы, Андрей Владимирович. Извините, наверное, я с вами раскланяюсь. Мне пора. До свидания.

Самсонов кивнул головой и отправился прочь, постепенно исчезая во тьме. Полуярцев проводил его долгим взглядом, постоял некоторое время в пустой аллее, ни о чем не думая, и направился к себе домой. Он хотел спать.

9. Голубь сизокрылый

Дочь целовалась с каким-то хлыщом, самозабвенно и с видимым удовольствием. Сагайдак остановился ошарашенный, затем сделал шаг вперед с желанием садануть в торец мерзавцу, а негодяйку взять за ухо и привести домой. Затем он остановился, дожидаясь, пока кровь отхлынет от лица. Легко в одно мгновение сделать глупость, которая изменит жизнь в худшую сторону. Дочь, конечно, повзрослела, но это не означает права прилюдно лизаться с кем попало. Петр Никанорович сделал еще несколько шагов и остановился рядом с парочкой, совсем потерявшей ощущение реальности.

– Молодой человек, закурить не найдется? – несколько механическим голосом произнес отец, готовый к убийству, но всеми силами сдерживающий свои эмоции.

Ублюдок не обратил никакого внимания на бесцеремонного прохожего, но Милка забилась в его руках, как голубка в силках птицелова, отпрянула и испуганно посмотрела на отца. Все молчали, негодяй соизволил проследить за взглядом своей жертвы и Сагайдак смог оценить его наружность. Как и следовало ожидать – мерзкая рожа без тени интеллекта, зато с тухлым блеском сексуального извращения в глазах.

– Людмила, садись в машину.

После долгой паузы, в течение которой испуг в глазах сменился негодованием, она воскликнула:

– Папа!

– Садись, без разговоров.

– Папа, прекрати! Езжай себе дальше, оставь меня в покое!

– Размечталась. Ты сядешь в машину, или мне силу применить?

– Только попробуй, только попробуй! Я из дома уйду!

– Тогда я тебя найду и на привязь посажу. Тоже мне, напугала.

Публичная сцена принимала совершенно неприличный оборот. Прохожие стали задерживать шаг при виде вопящей девчонки в окружении двух особей мужского пола. Сагайдак понимал двусмысленность своего положения и от этого еще больше злился.

– Пойдем, – сказал вдруг подонок, с вызовом посмотрел на негодующего отца и демонстративно взял дочь за руку. Та оставалась на месте, не спуская возмущенных глаз с родителя, и ждала проявления доброй воли с его стороны.

– Отпусти ее, – сказал тот ухажеру, одетому в косуху и кожаные штаны, сверху донизу усеянные блестящими заклепками.

– А чего вы командуете? Она вам не крепостная.

У мерзавца, оказывается, еще и голос есть!

– Я сказал, отпусти ее, подонок.

– Чего это я подонок?

– Папа, перестань!

Сагайдак сжал пальцы на тонком запястье дочери. Шкодливый хахаль был едва не на голову ниже, и смотрел на отца своей пассии снизу вверх, но с вызовом.

– Последний раз повторяю: отпусти ее. Просто не хочу тебя калечить без крайней необходимости.

– Папа, ну не надо!

– Ну что, не отпустишь?

– Не отпущу!

Сагайдак сделал короткое, едва заметное движение. Со стороны могло показаться, что он то ли одним плечом шевельнул, то ли быстрым жестом глянул на часы. Правда, часы должны бы были находиться на правой руке, но такие вещи нетренированные люди редко замечают.

Мерзавец пошатнулся, отшагнул назад и упал на корточки, низко опустив голову.

– Сережа! – завопила Милка с таким ужасом, словно ее гребаный кавалер получил пулю в лоб.

– Садись в машину.

– А вот не сяду, не сяду! Что, и меня ударишь?

Дочь смотрела на отца огромными ненавидящими глазами. Он вспомнил, как она, еще совсем игрушечная, смеялась на горшке и сучила ножками, передвигаясь поближе к нему. Тогда у него в руках сидел настоящий сизый голубь, косил желтым глазом и испуганно хлопал крыльями.

– Мила, прекращай бузу. Садись в машину, и поедем домой. Мама там одна.

– Ну и езжай к маме, езжай! Я тебя держу разве?

– Держишь. Уже поздно, тебе пора домой.

– Ничего себе, поздно! Может, дома еще и на горшок меня посадишь?

– Надеюсь, не придется.

Дочь гневно отвернулась от отца, опустилась на колени рядом со своим подонком и низко нагнулась, чтобы заглянуть ему снизу в лицо. Коротенькая ее курточка задралась на спине, а джинсики с заниженной талией совсем сползли, открывая миру непозволительно значительную область дочкиного тела. Сагайдак молча схватил ее за шиворот и поволок к машине. Милка завизжала, беспомощно забилась и попыталась лягнуть похитителя высоким каблуком. Маленькими кулачками она принялась молотить отца в живот, но он не обращал на ее усилия ни малейшего внимания. Несколько прохожих остановились и наблюдали за происходящим с некоторым напряжением в лицах. Обозленный на себя и на человечество, Петр Никанорович открыл водительскую дверь "Лады", засунул в машину дочь и забрался вслед за ней, протолкнув несчастную на пассажирское сиденье.

Милка заходилась истеричным криком. Мокрое от слез лицо выражало только боль, страх и ненависть. Перехватив дочь за руку, Сагайдак умудрился включить передачу. Негодяйка отвернулась к окну и закричала:

– Сережа! Сережа! Сережа!

Машина медленно тронулась с места, постепенно удалясь от места сражения, которое в конце концов скрылось из поля зрения. Победитель понимал, что долго ехать в таком положении не сможет, и кое-как припарковался за ближайшим поворотом.

– Людмила, хватит истерить.

Крик дочери перешел в плач самой несчастной девушки на свете.

– Начинается! Если бы ты знала, как меня достали все эти ваши женские штучки. Нервы с вами нужны – как стальные канаты.

Ответ вслух не прозвучал.

– Зачем ты постоянно закатываешь эти сцены, Людмила?

– Я закатываю? – не сдержала возмущения дочь. – Я закатываю сцены? По-твоему, это я сейчас закатила сцену?

Она говорила прерывисто, захлебываясь рыданиями, и Сагайдак испытал приступ острой жалости. Хотелось погладить дочь по головке, сделать комплимент, купить в подарок какую-нибудь безделушку. Почему обязательно безделушку? Можно подобрать что-нибудь серьезное. Нет, тогда она окончательно возненавидит его за попытку купить ее душу.

– Мила, мы должны сейчас в первую очередь заботиться о маме.

Молчание в ответ.

– Согласись, наши скандалы ей сейчас совершенно ни к чему.

– Тогда зачем ты затеял этот скандал? Зачем? Ну кто тебя просил?

– Скандал затеяла ты, когда решила изобразить из себя Жанну Д'Арк.

– Ничего подобного! Все начал ты, когда возомнил себя рабовладельцем.

– Я не рабовладелец, а всего лишь твой отец.

– Отцы не позорят дочерей, а заботятся о них!

– Моя дочь никогда не будет вести себя, как уличная потаскушка.

– Вот как? Я уже и потаскушка? Собираешься меня выпороть и запереть в подвале?

– Нет, только объясню тебе, как должны себя вести порядочные девушки.

– Где уж мне понять, я ведь шлюха подзаборная! Я ведь давно на побрякушки телом зарабатываю! Так что, папочка, лучше забудь про меня и больше никогда не пытайся воспитывать, только хуже будет.

– Не надейся, Мила. Даже не мечтай! Если понадобится, я тебя за волосы вытащу из любой дыры, в которую тебя нелегкая занесет, как бы ты ни визжала и ни царапалась. Ты мне, видишь ли, дорога. И твое будущее мне не безразлично. И твои парни мне не безразличны. И как ты одеваешься, мне не безразлично. Наверное, тебе кажется, что ты просто одета по моде, но если твоя мода требует выставлять задницу напоказ, я из тебя монахиню сделаю, вот увидишь.

– Замечательно, папочка, замечательно! Ты будешь решать, во что мне одеваться, с кем мне встречаться, куда мне ходить. Тебе не кажется, что я уже вышла из детсадовского возраста?

– Разумеется, вышла. Именно в этом все и дело. Детство кончилось, твоим кавалерам теперь нужно не просто прогуляться с тобой за ручку – они тебя хотят. И если ты этого не понимаешь, значит, не такая уж ты и взрослая.

– Я все прекрасно понимаю, папулечка! Не надо строить из себя борца за мою девственность – сама как-нибудь о себе позабочусь!

– Сама о себе ты будешь заботиться после восемнадцати, и то, если не будешь жить с нами. А пока тебе пятнадцать – изволь не корчить из себя опытную даму. Кстати, и с дамами неприятности случаются. А уж дурочек вроде тебя любому ходоку с толку сбить – как два пальца об асфальт.

– Сережка у тебя подонок, я – дура, а ты у нас кто? Лучший отец столетия? Как будто я не знаю, сколько мама из-за тебя плакала!

– Я не лучший отец в мире. Но все-таки отец. И на произвол судьбы я тебя не брошу, как бы тебе этого не хотелось.

– На какой еще произвол? На какой произвол? Просто не лезь в мою жизнь, и я тебе слова не скажу!

– Не лезть в твою жизнь? Разрешить тебе ходить полуголой и смотреть, как тебя тискают посреди улицы? Ты вообще представляешь себе хоть немного, что такое взрослая жизнь? В сотый раз повторяю: твое детство кончилось. Теперь нет мальчиков-одноклассников, которые дергают тебя за косички, нет молодых людей, которые просто так тебе подмигивают, нет мужиков, которые просто гладят тебя по плечику. Теперь все не просто. Ты теперь всем им нужна для потребления. Одноклассники, возможно, еще толком не понимают, чем можно с тобой заняться, но все остальные с первого взгляда при первом знакомстве начинают тебя оценивать и примеривать под свои инстинкты. Ты можешь в это время фантазировать о чем угодно, но у них все фантазии исчерпываются сексом. Ты должна понять, во-первых, это, а во-вторых – выбрать из всех желающих тебя одного, который захочет связать с тобой жизнь, что очень трудно. Многим женщинам это не удается. Но, прежде, чем начать ошибаться в выборе, ты должна по крайней мере закончить школу.

– Наденешь на меня пояс целомудрия?

– Нет, не надену. Только хочу убедиться, что до тебя дошло. И еще научу тебя паре приемчиков, чтобы в нужный момент избавляться от хмырей, не умеющих держать себя в рамках дозволенного. А самое главное – хочу убедиться, что ты установила эти самые рамки дозволенного.

– А что, сейчас ты все же считаешь меня потаскушкой?