Текст книги "Несовершенное"

– Неужели откопали в этой связи скандал?

– Я бы не назвал ситуацию скандальной, просто обнаружилось неприятное обстоятельство. Вам известно о фактической ошибке в тексте?

– В тексте на мемориальной доске?

– Именно.

– Что за ошибка?

– В восьмидесятом году выпуска не было, а Александр Первухин окончил школу в восемьдесят первом.

Полуярцев несколько секунд задумчиво смотрел в глаза журналисту.

– Да, неприятно. И на старуху бывает проруха.

– Значит, вы не знали об ошибке прежде?

– Нет, не знал. Что вы хотите от меня услышать по этому поводу? Раскаиваюсь ли я в содеянном?

– Нет, зачем же. Вы не содеяли ничего ужасного, просто организовали установку мемориальной доски. Проявили внимание и участие. Но вот этот ничтожный штришок выворачивает ситуацию наизнанку. Получается, нет внимания, а значит, и участия. В школе меня заверили, что предоставили вам точные данные о Первухине. На каком же этапе случился сбой?

– Они лично мне предоставили точные данные?

– Нет, конечно. Вашим сотрудникам. Но вы же несете за них ответственность?

– Да, несу. Чего вы добиваетесь? Под покровом ночной темноты тихо заменить нынешнюю доску другой? Уволить пару человек, способных на своих рабочих местах принести немало пользы?

– А вам самому не интересно?

– Что?

– Вы не хотите выяснить, кто и в какой момент проявил невнимание или безответственность, не знаю. Вас вообще взволновала хоть сколько-нибудь история о парне, погибшем где-то в тьмутаракани во исполнение гражданского долга? Ведь мы с вами представляем то самое общество, ради которого он отдал жизнь. А мы вот живем, шевелимся, как можем, решаем проблемы.

Полуярцев помолчал немного, удерживая тяжелый взгляд на своем визави. Тот выдержал испытание и смотрел в ответ светло и нагло.

– Николай Игоревич, вы всерьез собираетесь меня убедить, будто лично вас эта история глубоко тронула?

– Насчет глубины уверять не стану, – слегка пожал плечами Самсонов, – но совсем безразличным я не остался, это точно. Я поговорил с людьми, которые его помнят, сегодня увижусь с его матерью. Для меня он уже не просто имя и фамилия, а живой человек.

– Замечательно. Восхищен вашей душевностью. Теперь объясните, зачем вы проникли в мой кабинет. Я разговаривал с матерью Первухина на церемонии открытия, она была счастлива и благодарна. Мне придти к ней, извиниться, рассказать о допущенной ошибке и нанести душевную травму? И вообще, какое отношение имеет наш разговор к вашему очерку? Вы собираетесь использовать мои слова?

– В моих черновых наметках о вас нет ни слова, и у меня нет планов упоминать вас в каком-либо контексте. Я только хочу понять, как работает ваша голова. Видимо, вы дали команду организовать мероприятие, затем посетили церемонию открытия и сочли свою роль исполненной. У вас тоже в плане работы стоял пункт о патриотическом воспитании молодого поколения?

– Вы слишком много себе позволяете, господин Самсонов. Ворвались в служебный кабинет и изображаете здесь радетеля за народное благо перед лицом вампира-чинуши. Вы о существовании этого солдата узнали только благодаря истории с мемориальной доской, иначе и не услышали бы о нем никогда.

– Не спорю. Что, по вашему, хуже: вовсе не проявить внимания или проявить его формально, для видимости, так и не заметив человека? Стоит ли напоминать человеку лишний раз о том, что власть смотрит сквозь него на свои высокие цели?

– Вы пришли сюда философствовать? Заниматься политикой?

– Я пришел сюда поразмышлять вслух в надежде добиться от вас понимания.

– Что я должен понять? Что вы лучше всех на свете, а все остальные – дерьмо собачье?

Полуярцев всерьез закипел, Самсонов наслаждался каждой минутой осмысленного существования. На вопрос замглавы он не отвечал, поскольку ответа не знал. Вставлять чиновника в очерк он не планировал, так как оставался реалистом. Оскорблять никого не собирался, добиваться извинений считал бессмысленным, спор самому зачинщику стал казаться беспредметным. Но из кабинета он не выходил, поскольку испытывал блаженство от осознания собственной значимости. На прошлой неделе Самсонова даже в редакции не все замечали, сегодня он навсегда врезается в память районного политического деятеля.

– Мне вызвать охрану, или обойдемся без грубости?

Журналист услышал последний вопрос Андрея Владимировича, коротко выдохнул с оттенком облегчения и не счел возможным затягивать визит. Зачем выпускать из-под контроля такую замечательную ситуацию? Он поднялся и чинно откланялся с видом разорившегося, но сохранившего фамильную честь дворянина.

– Ждите приятных новостей о вашей карьере! – услышал он крик себе в спину и вышел в приемную с новым чувством. Если его еще и уволят, жизнь вообще переполнится смыслом через край. Правда, новой работы по специальности он здесь не найдет, а в Москве его никто не заждался, но дело в другом. О семье думать не приходится – зачем страдать без всякой надежды на счастливый исход? Собственная его жизнь никого не интересует, включая его самого. Здесь открывается море возможностей – вплоть до голодовки на главной площади. Разумеется, минут через несколько его оттуда уберут, но затем последует участок и небо в клеточку. Настоящая биография серьезного человека! Даже если отметелят – не насмерть же. А на свободу выйдет с имиджем серьезного человека, в одиночку противостоящего молоху! Мечты о бурном будущем на некоторое время затмили мысли о необходимости иметь хлеб насущный, который нужен и самому борцу, а не только его близким.

В состоянии волнения и творческого возбуждения Самсонов покинул здание районной администрации и в очередной раз вернулся в редакцию. Поиск истины увлек его настолько, что этим днем он не стал обедать. Засел за компьютер и принялся шлифовать заготовленный ночью текст, наслаждаясь каждой минутой гораздо сильнее, чем в кабинете замглавы. Теперь он гордился манией совершенства, заставлявшей его по десять раз кряду перекраивать одну и ту же фразу или перебирать один за другим синонимы, выискивая лучший. Заранее известных критериев отбора лучших не существовало – автор выбирал вариант, привлекательно звучащий фонетически или вызывающий дополнительные смысловые ассоциации.

Стуча по клавиатуре компьютера и обдумывая стилистические приемы, краем уха Самсонов беспрестанно выслушивал тишину за дверью, ожидая приближения разъяренного редактора. Неизбежность административного нападения вынуждала журналиста наращивать темп работы, все более и более уподобляясь печатающему автомату. Он спешил, словно не понимал всю бессмысленность сочинения текста, который не выйдет к публике. Трагичность творческого плена также служила вдохновляющим мотивом бескомпромиссного автора. Он всеми силами стремился вылить на жесткий диск весь запас желчи, скопившийся в нем за время корпения над очерком.

Топот и рык редактора за дверью никак не раздавался, и постепенно Самсонов стал сбавлять темп. Возможно, административные пружины райцентровского масштаба раскручиваются не так быстро, как ему подумалось сгоряча. В какой-то момент он даже покинул свое прибежище, вознамерившись испить общественного чайку. На кухоньке собралось несколько сотрудников, Николай Игоревич немного поболтал с ними по пустякам. Сначала в голове его мелькала мысль: эти люди через короткое время узнают, что Самсонов оказался вовсе не тем человеком, каким всем виделся в течение многих лет. К концу чаепития эта мысль уступила место другим, менее величавым. Вернувшись к компьютеру и попытавшись возобновить творческие поиски, он остановился. Снова прислушался и опять не услышал за дверью никаких угрожающих звуков. Занес пальцы над клавиатурой и сжал их в кулаки, а затем спрятал руки под стол. Если звонка из администрации не случится, и редактор не ворвется к нему в комнату, желая убить изменника, то его очерк станет началом скандала, а не завершением оного. Что значит "если"? Разве может не раздаться звонок из администрации, после всего случившегося там сегодня?

Шло время, звонок не раздавался, у Самсонова появились сомнения насчет важности разоблачительного материала, собранного им в последние дни. Что за разоблачение такое, какой скандал? Существует много тем, волнующих людей по-настоящему, служащих причиной социального недовольства. На их фоне история с ошибкой на мемориальной доске – совершенный пустяк, никто на нее внимания не обратит. Даже Полуярцев, судя по всему, не обратил. Да и в чем можно обвинить зама? Даже в неудачном подборе кадров нельзя, потому что от досадных ошибок не застрахован никто, и делать из единичного случая далеко идущие выводы нельзя. Разоблачать надо систему, сети, структуры и схемы. А здесь просто разовая техническая ошибка. К вечеру Самсонов, так и не дождавшись скандала, полностью лишился веры в свою значимость и на свидание с Марией Павловной отправился в подавленном настроении.

Город имел автобусный маршрут, пронизывающий его насквозь и насчитывающий несколько остановок. Одним концом он упирался в вокзал, другим – в конечную остановку на окраине, на границе с окрестными полями и лесами. Тем не менее, Самсонов автобусом почти никогда не пользовался, а ходил пешком. Не из экономии, а по внутренней склонности. Ходьба его умиротворяла и делала свободным. Около сорока минут требовалось на преодоление пешком автобусной линии, но, поскольку город был вытянут вдоль, поперек его можно было пересечь минут за десять. По глубокому убеждению журналиста, пользоваться общественным или, тем паче, личным транспортом при таких обстоятельствах значило демонстрировать обыкновенную человеческую глупость. Зачем усложнять себе жизнь и ставить себя в зависимость от других людей, если никакой насущной необходимости делать это не существовало?

Мария Павловна жила в четырехэтажном блочном доме, построенном в семидесятые годы в самом центре города. Чужой подъезд, как обычно, обдал Самсонова незнакомым и неприятным запахом, стены были расписаны и разрисованы черным маркером. Мат, нелицеприятные высказывания о некоторых жильцах и даже местные вариации порнографической продукции покрывали стены сплошь, и журналист машинально просматривал их, поднимаясь на третий этаж. Он уже представлял слезы, причитания, стакан воды для успокоения безутешной матери. Идти ему не хотелось, но долг звал.

Дверь открыла полная аккуратно одетая женщина, видимо, в праздничном наряде, смутно знакомая Самсонову по записи на видеокассете Ногинского.

– Здравствуйте! – радостно сказала она, открыв дверь на короткий вежливый звонок. – Пожалуйста, проходите. Нет-нет, не разувайтесь! Пожалуйста, пожалуйста.

Николай Игоревич терпеть не мог хозяев, уговаривающих гостей не разуваться. Ему казалось, что они после ухода гостей ругают их на чем свет стоит. Поэтому он всегда решительно скидывал в прихожей ботинки и шагал в комнату босиком.

– Ну зачем же! Я ведь говорила, не надо! Хоть тапочки наденьте! – заволновалась хозяйка при виде разоблачающегося гостя.

Журналист вбил ступни в какие-то женские шлепанцы, короткие задники которых больно врезались ему в пятки. Вслед за хозяйкой он прошел в гостиную, где обнаружился накрытый праздничный стол. Следов существования мужа в квартире не наблюдалось.

– Вы ждете кого-то? Я не вовремя?

– Да что вы! Вас и жду, кого же еще.

– Неудобно как-то, – растерялся Николай Игоревич. – Может быть, даже неэтично с профессиональной точки зрения.

– Скажете тоже, Николай Игоревич! Чего же здесь неэтичного! Как же еще гостей принимать – на лестнице, что ли?

– Я ведь не гость, – осторожно попытался Самсонов расставить точки над i. – Я на работе, и к вам пришел в качестве журналиста, для интервью, а не время провести.

– Вот за столом и возьмете свое интервью! В кои-то веки ко мне человек зашел, а я его по-походному буду принимать?

Мария Павловна явно собиралась обидеться, и Самсонов сдался. Какой же журналист перед интервью натягивает отношения со своим героем? Они уселись за стол и на первых порах приступили к разведывательному общению. Николай Игоревич в меру сил принялся поддерживать разговор на общие темы, обдумывая способ перехода к настоящей причине его визита. Затем извлек свой блокнот и ручку, задумался. Первая фраза строилась долго и утомительно, а получилась все равно корявая:

– Мария Павловна, я знаю, вы недавно участвовали в церемонии открытия мемориальной доски… Я хотел бы поговорить об этом.

– Я понимаю, – вздохнула женщина и осторожно расправила складки на платье.

Самсонов несколько секунд собирался с мыслями, потом заговорил:

– Наверное, тяжело возвращаться в прошлое? Я бы хотел задать только несколько вопросов.

– Да ничего, задавайте.

– Я за время работы над очерком выяснил некоторые обстоятельства из жизни Александра… Вы помните Светлану?

– Конечно, помню. Хорошая девочка. Саша души в ней не чаял.

– А при каких обстоятельствах вы с ней познакомились? – старательно проявил осторожность интервьюер.

– Да Сашенька ее приводил к нам домой, знакомиться.

– Все было так серьезно?

– Очень даже серьезно. Они потом, после школы уже, хотели пожениться. Перед самой армией, за несколько недель. Но Саша решил жениться потом, после службы. Говорил, мол, перед армией женятся, когда невесте не верят.

– Это сын вам говорил?

– Конечно.

– А прежде вы о ней никогда не слышали? – с прежней осторожностью продвигался вперед Самсонов.

– Так они же в одном классе учились, дружили уже тогда. Я часто о ней слышала.

– Вы виделись со Светланой… позднее?

– После гибели Сашеньки? Нет.

– Она приходила на похороны?

– Нет. Но я ее не осуждаю. Не все могут вынести такое. Я-то мать, мне на роду написано, – Мария Павловна опустила голову и судорожно вздохнула.

– Александр знакомил вас прежде с другими своими девушками?

– Нет, что вы, только со Светланой. Что бы это такое было, если то одна, то другая! Нет, только раз, со Светланой. То есть, девушки к нам в гости заходили, конечно, знаете, с компанией. На день рождения там, или еще как. Но как невеста – только Светлана.

Самсонов замялся, но затем мобилизовал весь свой профессионализм для продолжения допроса:

– Вы не помните, что за история была со Светланой?

– Какая история?

– В девятом классе, когда до уголовного расследования дошло. Александру, наверное, шестнадцать только исполнилось.

– Ах, вы об этом, – махнула рукой Мария Павловна. – Помню, конечно. Глупость совершенная. Света Сашеньку ни в чем не обвиняла, это ее родители крик подняли, брезговали нами.

– Но почему же и Светлана, и Александр молчали? Они ведь оба никак не объясняли случившееся?

– Да, оба. Сашенька и мне ничего не сказал. Не знаю, что там было, но он ее не трогал. – Мария Павловна понизила голос и наклонилась к Самсонову. – Ее родители ведь и медицинского осмотра тогда добились. Все со Светой было в порядке.

– А следы избиения?

– Так они оба были избиты. Сашеньке зуб выбили, и глаз пришибли. Разве может девушка зуб выбить! Даже следователь не поверил. Да что же мы за столом сидим, а вы к угощению так и не притронулись! Вы угощайтесь, угощайтесь! Давайте я вам салатика положу, – засуетилась хозяйка.

Самсонов принял предложение ввиду безвыходности ситуации, но нетерпение исследователя по-прежнему бередило его и не позволяло попусту тратить время.

– Мария Павловна, вам понравилась церемония открытия мемориальной доски?

– Да, очень. По-моему, замечательно все было организовано, я очень благодарна.

– Вас там обидело и расстроило что-нибудь?

– Господи, нет конечно! Чем же там обижаться? Замечательно все было.

– Саму доску вы видели, читали текст?

– Видела, конечно, и читала. А что вы такое спрашиваете? Почему я, по-вашему, должна была обидеться?

– Да нет, я просто так, на всякий случай. Мало ли что.

Журналист суетливо заметал малейшие намеки на свое запретное знание, испугавшись тяжелой сцены. Может быть, зря? Может, и не будет никакой тяжелой сцены? Какой пустяк – год окончания школы.

– Простите меня еще раз, я боюсь показаться бестактным… Вы бы не могли показать мне письма Александра? Я понимаю, лезть в чужую жизнь неприлично, но я ведь не из голого любопытства. Мне нужно составить цельный образ его личности, иначе очерк выйдет казенным, официозным, так сказать. Письма лучше всего открывают внутренний мир человека. Вы меня понимаете?

– Понимаю. Только вы здесь их читайте, с собой не уносите!

– Что вы, что вы! Конечно, здесь.

Мария Павловна удалилась и вернулась через минуту с двумя стопками писем, перевязанных красными тесемками. Бумага пожелтела, синие чернила выцвели – письма выглядели настоящим историческим источником. Журналист прикоснулся к ним с легким волнением в груди.

Письма, оглашенные в телевизионной программе, прошли редактирование – Самсонов убедился в этом совершенно, но не удивился и не разочаровался. Он счел поведение телередакторов естественным. Они ведь отвечают за тексты программ, имеют определенные критерии качества, и нельзя простому человеку обижаться на профессионалов, исполняющих свою работу. Журналиста озадачило иное: в письмах не упоминалась Светлана. Первухин проявлял сыновние чувства, не пугал мать военными приключениями, а описывал только прекрасную кормежку и хороших друзей во взводе. Он не интересовался жизнью Светланы, не выяснял, видится ли она с Марией Павловной, не передавал ей приветов. Если верить истории с помолвкой, следует предположить факт отдельной переписки Первухина со Светланой, факт каковой делал ненужным вовлечение матери в отношения обрученных. Обрученных ли? Темная история на танцах в девятом классе немало занимала Самсонова – он видел в ней невнятный силуэт третьего персонажа, который приложил руку к обоим фигурантам громкого школьного дела.

"Нужно бы повидаться с матерью Светланы Ивановны, – подумал журналист. – Она может вспомнить какого-нибудь давнего ухажера, который вовсе не являлся Сашкой Первухиным". Время сжимало исследовательский порыв автора неумолимой дланью крайнего срока, наступающего завтра. А ведь телефон матери нужно еще узнать, успеть с ней договориться о встрече, а затем и встретиться, и при этом в конечном итоге уложиться с готовым очерком до трех. Мысли о подготовке задуманного и уже начатого очерка постепенно стали смешиваться с мыслями о полной невозможности текста в заготовленном варианте. Минут через пятнадцать-двадцать он отложил стопки писем в сторону.

– Мария Павловна, – продолжил Самсонов вслепую, – вы не расскажете мне побольше об Александре? Знаете, с кем дружил, чем увлекался.

– Друзей-то у него много было, – чуть растерялась женщина, – и к нам часто приходили, и Сашенька то и дело пропадал где-то по гостям. Всех и не упомню. А чем увлекался… С магнитофоном он все возился. И друзья его тоже. Вечно ходили друг к другу, то переписывали записи, то что-то ремонтировали. И разговоров у них много было о том, где достать записи, где какие-то детали, где новый магнитофон. Он ведь до сих пор у нас сохранился.

– Магнитофон?

– Конечно. Мишка его бережет.

– Кто?

– Мишка, сын мой. Последыш, – беззащитно улыбнулась Мария Павловна. – Семнадцать ему.

– Простите, а можно взглянуть?

– Пожалуйста, пойдемте.

Хозяйка провела гостя в смежную комнату, тот вошел и остановился ошарашенный. В маленькой комнатке, помимо диванчика, гардероба и письменного стола имелось много книг, разбросанных повсюду в беспорядке, а на стене висел красный флаг с недвусмысленной символикой. В сознании репортера возникли сюжеты теленовостей с клубами слезоточивого газа и прорывами сквозь ряды ОМОНа.

– Это ваш сын увлекается? – осторожно поинтересовался Самсонов.

– Вы о чем? – удивилась Мария Павловна.

– Да вот, о флаге хотя бы, – журналист взял наугад книжку из стопки и прочел заголовок на обложке: "Катехизис революционера". – И о книжках тоже.

– Мишка, конечно. Много стал читать, такой серьезный. В Москву все время ездит по каким-то делам. Нужно, говорит, мать. Через недельку, говорит, вернусь.

– И вы не волнуетесь?

– Да чего мне волноваться? Он же не один ездит, с друзьями. Что с ними случится? Чай, не дети. Ему в армию скоро, пусть погуляет.

Мария Павловна тяжело вздохнула.

– И давно он увлекается?

– Да нет, пару месяцев только. Вот вам магнитофон.

Мать двоих сыновей вытащила тяжелый катушечный аппарат из-за письменного стола, и журналист поспешил его принять. Зачем ему понадобился этот музейный экспонат, Самсонов и сам не знал. Это же не DVD, список записей здесь не просмотришь. Нужно сейчас его включать и слушать все подряд, чтобы услышать популярную подростковую музыку рубежа семидесятых и восьмидесятых. "Машина времени", "Пинк Флойд" и так далее.

– Вы позволите его включить? Кажется, я еще не забыл, как это делается.

– Пожалуйста, только не сломайте, ради бога.

– Нет-нет, что вы.

Николай Игоревич принялся неторопливо оживлять магнитофон. Получил от Марии Павловны стопку катушек в старых картонных упаковках, установил первую попавшуюся, нашел пустую, тоже установил. Память детства возвращалась к нему медленно, но уверенно, в процессе работы. Отмотал немного пленки, вставил в прорезь, намотал свободный конец на пустую катушку и зафиксировал его. Кажется, все точно. Символы на кнопках управления не изменились за минувшие десятилетия, что позволило Самсонову с чувством полной уверенности нажать нужную для воспроизведения. Память не подвела журналиста: магнитофон издал звук. Николай Игоревич удивленно приподнял брови: "Битлз" играли She's Leaving Home. В музыкальном отношении Первухин оказался выше средней массы десятиклассников восьмидесятого-восемьдесят первого годов.

– Мария Павловна, кроме Александра у вас никто не коллекционировал записи?

– Да нет, кто же еще? Только Сашенька.

– Скажите, а остались у вас фотографии? Можно посмотреть?

– Конечно, пожалуйста.

Хозяйка засуетилась, усадила гостя на диван и принесла пару пухлых альбомов, из которых во все стороны выбивались снимки, вложенные между страницами. Журналист сполна использовал женскую страсть рассказывать о прошлом, запечатленном на бумаге. Он слушал подробные объяснения о том, кто изображен здесь, а кто там, в каком месте и когда сделан снимок, иногда даже – кто фотографировал, с прибавлением кратких биографических справок обо всех упоминающихся лицах.

Самсонов слушал ее невнимательно, только всматривался в разнообразные изображения Первухина. Метаморфоза от голенького младенца до хулиганистого подростка прошла через много ступеней, но, как обычно в таких случаях, зритель не мог понять ее причин, только удивлялся обыденной человеческой жизни, одной из миллионов. Дома у Самсонова можно найти похожие альбомы с похожими фотографиями, на которых он тоже сначала грудничок, потом воспитанник детского сада, потом школьник, октябренок, пионер, комсомолец, выпускник, призывник, солдат, студент, жених, муж и отец, журналист-неудачник. Нет только фотографий, на которых он изменяет жене. И точно так же, как с Первухиным, никто не сможет понять, разглядывая эти картинки, почему именно этим путем прошел изображенный на них тип. Правда, Сашкин путь прервался раньше – уже на солдате. Была даже пара его фотографий в Афгане, верхом на БТР и у палатки.

– А откуда у вас афганские снимки? – спросил Николай Игоревич. – Разве можно было оттуда присылать?

– Нет, Сашенька ничего не присылал. Это прапорщик отдал, который его привез.

Мария Павловна осторожно поправила одну из военных фотографий, чтобы краешек не высовывался наружу и не мялся. В альбоме нашлось множество снимков, любой из которых оживил бы очерк, но для публикации нужно их забрать отсюда и отсканировать, а Самсонову совершенно не хотелось уговаривать мать дать ему на время несколько карточек убитого сына. К тому же, потом пришлось бы сюда вернуться и принести их обратно, да еще отвечать за сохранность.

– Мария Павловна, а как вы сейчас живете? – неожиданно для себя спросил Самсонов.

– Да живу себе и живу, – пожала плечами Мария Павловна. – Пенсию получаю, на картонажке работаю.

– А с личной жизнью как?

– Да что вы, Николай Игоревич, – смутилась хозяйка маленького дома. – Какая в моем возрасте личная жизнь! Мишку подняла – вот и вся личная жизнь.

– Вы хотите в вашей жизни чего-нибудь?

– Да чего уж теперь хотеть? Пожила – и слава богу.

– Значит, можно сказать, вы счастливы?

Мария Павловна помедлила.

– Что же такое "счастлива"? Никого не убила, не ограбила, не обворовала. Не скажу, что никого не обманывала, но только по мелочи – кто тут без греха. Живу спокойно, червь душу не гложет. Как скажете – счастлива?

Самсонов задумался в свою очередь.

– Хорошо, если начать жизнь заново, вы сделали бы что-нибудь иначе?

– Мужика бы получше нашла, это точно, – почти без паузы ответила неудачливая жена. – Замуж-то мы дурами выходим, а когда умнеем – уж замуж никто не берет.

– А как Александр?

– А что ж Александр? Как тут изменить? Забрали – и забрали. Это уж не мне менять надо.

– Отмазать можно от армии.

– Ну да! Это сейчас можно, если деньги есть.

Доказывать матери ее вину в смерти сына – не самое возвышенное занятие на земле. Самсонов развивал тему в исследовательском нетерпении и в желании поскорее закруглить визит, не думая о благовидности собственного поведения. С каждой минутой ему становилось все тягостней.

– Что вы сейчас думаете о той войне, и что думали тогда?

– Не думаю я войне. Я вообще не понимаю, зачем войны нужны.

– Но существуют же справедливые войны?

– Наверно. Если на родину напали, как же не воевать.

– А если твоя страна напала на другую, надо воевать?

– Как же не воевать, посадят ведь.

– Ну а добровольцем надо идти?

– Кто его знает. Так не скажешь, это надо смотреть. Лучше не воевать, конечно, и не нападать ни на кого, я так думаю.

Из магнитофона звучал уже "Пинк Флойд", The Wall. Привыкший в последние годы время от времени слышать одну-единственную композицию оттуда, про несовершенство системы народного образования, Самсонов развлекся полузабытыми пассажами и задумался о своем никому не интересном прошлом.

– А вот я думаю – если война началась, нужно ее выигрывать, иначе будет еще хуже.

– Да как же выигрывать? А если не выигрывается?

– Костьми надо ложиться. В случае поражения все равно придется, только в больших масштабах. По крайней мере, с Россией всегда так получается. Мы проиграли три войны, в которых общество не желало победы: Русско-Японскую, Первую мировую и Афганскую. Да, еще Чеченскую в девяносто шестом. И что? Потом десятилетиями большой кровью в новых войнах восполняли понесенный ущерб, да так и не восполнили. Вы не согласны?

– Не знаю… Что я вам, президент какой, вы меня спрашиваете?

Своим выступлением Самсонов безжалостно растоптал фундаментальные принципы журналистской этики, и нисколько не сокрушался по поводу содеянного. В своих теоретических умопостроениях об основах профессии он давно вывел постулат хамской провокации на первое место среди всех прочих. Теперь настало время претворять идеи в жизнь.

– Когда пишут, что Афганская война – ошибка или преступление, тем самым утверждают, что смерть вашего сына не имела смысла. Не будет ли вам легче примириться с мыслью об утрате ребенка с сознанием, что его гибель не была напрасной? Мы ведь, в сущности, выиграли ту войну. Войска ушли, а дружественное нам правительство осталось у власти и прекрасно справлялось с ситуацией собственными силами. Пока мы же сами не прекратили военную помощь, хотя их и нашим общим врагам поставки оружия извне продолжались. Победа превратилась в поражение, гибель тысяч солдат утратила смысл.

Мария Павловна оторопела под натиском интервьюера и пыталась обрести душевное равновесие через спокойствие и рассудительность.

– Что такое "примириться"? Конечно, понимаю, что не вернется Сашенька никогда, а так… Лучше вообще не воевать. Вы вот говорите: "костьми надо ложиться". А своего сына допустите? Чтобы он полег?

– У меня нет сына, – просто и без затей, совершенно честно ответил журналист. – Но в войнах торжествуют страны, готовые жертвовать своими сыновьями. Ладно, Мария Павловна, извините. Увлекся я несколько дурацкими рассуждениями. Наверное, мне пора.

Самсонов поднялся, спрятал блокнот внутренний карман, выключил магнитофон, потихоньку добравшийся уже до "Машины времени" и окинул прощальным взором комнату младшего Первухина.

– Как, уже уходите? – воскликнула без подлинного чувства в голосе Мария Павловна. – Ведь так и не поели!

– Что ж, работа такая, – скорбно и скучно ответил журналист.

– Да как же так! – продолжала отрабатывать долг гостеприимства хозяйка. – Даже неудобно. Вроде как я вас голодным из дома выгоняю.

– Не беспокойтесь, Мария Павловна, я не голоден, – в прежнем тоне продолжал наигрывать Николай Игоревич, – и не переживайте так. У вас же здесь не столовая, и я не ужинать к вам приходил. Приходил я поговорить, и мы поговорили, спасибо вам за прием.

За разговорами Самсонов постепенно продвигался к выходу, но на полпути остановился, осененный новым вопросом.

– Мария Павловна, вы религиозны? Извините, я все в своем хамском ключе. Все извиняюсь и извиняюсь, но все равно спрашиваю.

– То есть, верую ли во Всевышнего?

– Ну да, веруете ли?

– Верую. Батюшка у нас очень хороший, в храме Рождества Христова. Знаете, старая церковь в центре города? Отец Серафим. Такой замечательный батюшка! После службы домой возвращаюсь – будто помолодела. И строгий какой! Казалось бы, ну что он мне сделает? А к исповеди иду – аж дрожь бьет.

– Что же он, ругает вас?

– Да нет, что вы. Наверное, печалится больше. Иногда кажется – лучше бы отругал! А он только сокрушается, почти без слов, только взглядом и голосом. Епитимью суровую наложит – так прямо с облегчением от него ухожу.

– Да что же за грехи у вас? – с обычной бесцеремонностью продолжал допрос Самсонов. – За что же вас еще наказать можно?

– Да как же? Что ж я, праведница? Смертных грехов на мне нет, слава Богу, но в суетной жизни своей грешна. То позавидую кому, то зла пожелаю. Мало ли что.

– И давно вы крестились?

– Да вот, как храм восстановили, в нем и крестилась, у отца Серафима. Когда же это было?

– В прошлом тысячелетии, – кисло сострил журналист.

– Как так? Ну да, в девяностые, – махнула рукой и улыбнулась Мария Павловна.

Самсонов несколько секунд стоял на месте, как бы не зная, куда идти, потом двинулся снова к выходу, выговаривая официальной скороговоркой ритуальные прощальные фразы:

– Спасибо вам за угощение, до свидания. Читайте очерк в следующем номере.

– Вам спасибо, что зашли! А газету обязательно куплю и почитаю.

Оказавшись на улице, журналист, вновь поколебавшись, как в квартире, отправился не в редакцию, а вновь в чужую коммуналку, в лапы сладострастного Алешки. Ему удалось просочиться к своему жилью, не будучи обнаруженным, и он обосновался там, тихий и голодный, скрываясь от слежки, словно подпольщик.