Текст книги "Ласко́во"

Любовь

Моя тётка Нюша Мишина вышла замуж в Тинеи, за Саню Грихина. И вот как-то папаша пригласил Саню в праздник “выпить рюмочку”, а потом и мне наказали приходить в Тинеи в гости. Как-никак появились там свои, по-нашему – рóда (т. е. родня). С этого всё и началось.

Был я в Тинеях первый раз в гостях весной. Пришли мы туда с тинеинскими мальчишками прямо из Сорокина, из школы. После ужина молодежь на улице на гулянье собралась. Песни, шутки, смех. Хозяйка дома, тетя Анютка, предложила:

– Пе-еть, иди на гулянье. Вон Верка сведёт. У нас девок много, живо какая подхватит тебя.

– Да-а, наши девки ная́нные (приставучие), гляди, не теряйся там, – подхватил Саня.

Я не знал, что и делать – ни с одним человеком из местной взрослой молодежи не был знаком близко. Моих же товарищей-мальчишек не будет там, думал я.

А они там уже были – Коля Семёнов и Петя Ельцов. Встретили меня как своего.

– Во-о, гляди-ка, и Петя ласкоський тут. Давай присаживайся сюда, – указал мне место рядом с собой Коля. И то, что рядом оказались знакомые ребята, придало бодрости и уверенности.

Кто-то тренькал на балалайке. Верка, Санина сестра, принесла её мне:

– На, Петь, сыграй.

– Что ты! Какой я балалаечник, – попытался было я отказаться, но уже стали просить и мальчишки, знавшие, что я играю.

Взял нехотя от Верки балалайку, тронул струны и стал перестраивать с гитарного на балалаечный лад.

– Ого, вишь, она запела, – сказал кто-то.

– Сразу видать – в руки попала, – поддержал другой.

Рундук, на котором мы сидели, обступила толпа девок. Меня почти никто из взрослой молодежи не знал, и я слышал негромкие переговоры:

– Откуда ж такой?

– Нюшки Грихиной брат или племянник…

– В Сорокино в школу ходит.

– Ну да, с Ласко́ва.

Тем временем я закончил настраивать и спросил, что играть.

– А всё подряд! – засмеялись девки.

Я играл, меня слушали, хвалили, подпевали, приплясывали, даже танцевали. Мало-помалу толпа редела, убывала. Вот и балалайку унесли. И вскоре на гулянье остались одни недоросли: мальчишки и девчонки.

Кто-то из мальчишек предложил:

– Все ушли парами. Давайте и мы разберёмся на пары.

Шутку поддержали. Написали по два одинаковых номера – для парня и девчонки. Совпавшие номера должны соединиться парой. Мой номер совпал с номером Доньки Настушиной. Пришлось сидеть рядышком на рундуке. Первый, первый раз!

Утром за завтраком тетя Анютка первая меня поздравила. Ну и баба – всё-то она знает! И когда успела?..

Но за обедом Нюшка возразила свекрови:

– Не-е. Это – в шутку, с Донькой. Сегодня меня просила Матюхина меньшая, Сашка, отдай, мол, мне его. Пусть не отказывается только, а уж я, говорит, сама его приглашу.

После обеда взрослая молодёжь ушла на ярмарку в Долга́ны, а в деревне на пожне остались сидеть принаряженные бабы, подвыпившие мужики и опять-таки недоросли. Бабы, конечно, перемывали косточки ушедшей молодёжи – кого-то хвалили, кого-то хаяли, решали, кто кому пара, а кто – нет. Мне особенно резало слух, что в Тинеях все, в том числе и молодежь, “цыкали”. Деревня какая-то допотопная, думалось мне. “Зацы́м” (зачем), “сицас” (сейчас) и так далее. В моих глазах это определенно унижало такое большое, многолюдное село и ее людей, словно отбрасывало в давно отжившее прошлое. У нас так говорили только старики и старухи. Создавалось впечатление, что Тинеи – деревня обособленная, замкнутая, с нерушимыми древними устоями.

В Тинеях, как нигде, народ любил трунить над людьми, особенно пришлыми, по-нашему – просмеивать, зубы мыть. Находясь среди тинеенских и невольно прислушиваясь к их разговорам, слыша то и дело возникавший дружный хохот, я чувствовал себя как на горячих углях. О том же слышал и от других.

Днём я опять играл на балалайке. Ох, уж эта балалайка-выручалка!.. Через неё-то я и дома рано пошёл на гулянье, она и тут меня повела: мною завладели мужики. Им, подвыпившим, хотелось веселья, им была нужна музыка!

Идя с мужиками по деревне, я наяривал, а уж они-то и приплясывали, и пели частушки, и всё подхваливали – вот гулянка так гулянка, у нас, дескать, своя ярманка, получше, чем в Долганах:

– Ага! Зацым нам Долганы, у нас дома Долганы. Играй, Петь, играй, молодец – горазд хорошо играешь.

– Игрец-то горазд добр (т. е. хорош) – так нога и ходя, сама ходу прося!

А уж я-то стараюсь! А уж мужики-то пляшут!

Наконец вспомнили, что и подкормиться пора. И меня привели в избу, где за столом уже восседали и угощались старики.

Дед Петунин сидел в посудя́х, наливал в рюмку и приглашал по одному. Мужики подходили, выпивали, крякали, закусывали. Отходили от стола и просили опять играть под пляску.

Вечером молодёжь вернулась с ярмарки, и Верка незаметно показала мне Сашу Матюхину, которой я понравился.

За ужином было разговоров! Дяде Мише и своему отцу Саня без конца рассказывал, как меня “залюбили” мужики. Нюшка в сотый раз повторяла, как “Матюхина ма́лая” просила её познакомить со мной. Но наибольшую заинтересованность проявляла тетя Анютка:

– Ну, как Донька-то тебе?

Я только пожимал плечами.

– А Верка-то моя с кем же?

– Не знаю.

– Сегодня, наверно, с Сашкой пойдешь?

– Не знаю. Может, ни с кем.

– Сашка понарядней. С ней иди.

На гулянье мы опять сидели на рундуке с мальчишками и болтали о том, о сем. Ко мне подошла Верка:

– Петь, пройдем-ка со мной.

Я встал и отошел с ней в сторонку. Тут же услышал:

– Эва ты, одного уже повели…

– Ага, этот пошёл.

– Да, слышь, по этому стряпнули…

Мальчишки продолжали зубоскалить. Мы с Веркой уже были в толпе гуляющих, и она сообщила мне, что Саша меня приглашает, и посоветовала обязательно идти с ней.

Саша ходила парой с Полюней Никитиной. Когда они поравнялись с нами, Верка подтолкнула меня: иди, мол, а сама исчезла в толпе. Мне ничего не оставалось, как попроситься и встать между девушками. Пройдя полкруга, Полюня отошла, оставив нас вдвоём.

Душа моя ушла в пятки: я – один на один с девушкой, да не в шутку, а всерьёз. Идем под руку, как большие, по гулянью, перебрасываемся какими-то ничего не значащими фразами.

А что дальше? Добрые люди уходят куда-то сидеть, а мы? Позвать идти сидеть – так не знаю, куда. Она сама предложила:

– Петь, пойдём и мы посидим.

Пошли. В чьём-то сарае на сене уже сидели пары. Лиц не видно, лишь слышались негромкие голоса. Саша смело заняла свободное место, взяла меня за руку:

– Садись сюда.

Я сел рядом с ней. Сидим, болтаем. На сене, однако, неудобно сидеть. Как-то незаметно оба опустились на локти: я – на левый, она – на правый. Впотьмах можно и обняться, но мешает одежда.

– Давай разденемся, – сказала она, и первая сняла и постелила свой полушубок. Моим накрылись…

Ну, братцы, довольно. Дальше я описывать не стану. Доложу только, что я влюбился. И потерял голову.

К Грихиным пришел на рассвете. Саня никак не мог разбудить меня в школу, вынес сонного на середину избы и орал в самое ухо:

– Пе-еть, Пе-еть!

Пока собирался в школу, тетя Анютка напевала:

– Сашка – девка хорошая, гуляй с ней, гуляй. К нам приходи завсегда.

– Ага, – вторил Саня, – ишь как она его ухайдокала: не добудиться.

Неделя прошла. Мы договорились встретиться в воскресенье. И всю-то неделю только о ней и думалось, а уж в субботу – ну прямо места не находил, никак было не дождаться вечера.

Из Ласко́ва в Тинеи я ещё не знал дороги, мне казалось, что это далеко, а потому всё выспрашивал у Миши Бобкина, когда туда пойдем. Тот, как мне казалось, тянул время, будто ему, парню, туда идти на гулянье и вовсе не хотелось, и шёл он лишь ради меня. Отвечал коротко:

– После байни.

– А не поздно? – волновался я.

– Успеем, – как-то бесстрастно отвечал Миша.

Уже темнело, уже и бабы помылись, а Миша не спешил. Меня снедало нетерпение.

Вышли лишь после ужина. Но оказалось, не опоздали – гулянье было в самом разгаре…

Потом Миша “откололся”, я стал ходить один. Ходил всё лето, и только по ночам. Днем же на ярмарках к Саше, сколько она ни просила, не вставал: стыдился. Только через год, когда окончил школу и стал учителем (в 15 лет), стыдиться перестал.

Она была старше меня на четыре года, но этого никто не замечал. Может, потому, что её ровесники были моими одноклассниками, и все они принимали меня за одногодка. А уж когда стал учителем, то и вовсе повзрослел. Вчера был Петя ласковский, сегодня стал Петя – учитель. Чего уж теперь стесняться!

Тетя Анютка к моим любовным делам всегда имела самый живой интерес. Как-то она гостила у Мишиных в Ласко́ве, приехав на лошади. Все ушли в Махновку на ярмарку, а у меня болела нога, и я остался дома. Тетя Анютка такого стерпеть не могла: запрягла лошадь в тележку и отвезла меня в Махновку.

Такой уж она была, тетя Анютка Гри́шиха.

Дорога “на Сидора”

На гулянье в Тинеи я ходил уже не первый год. И не было случая, чтобы заблудился. Да и как заблудиться, когда знакомы были каждый куст и каждый поворот дороги, с какой бы стороны ни шёл…

Весной и летом хорошо – ночи светлые. Зимой в лунную ночь, в полушубке да валенках, тоже хорошо. А вот когда вьюга, ветер, не видно ни зги – тогда холодно и жарко сразу. Идешь во тьме – льдистый снег сечёт лицо, то и дело сбиваешься с дороги и проваливаешься в глубокий снег, снова находишь опору под ногами, опять проваливаешься… Ещё хуже осенью – темно, а то еще и дождь. Дорогу находишь только по лужам – в них блестит вода. Однажды в сплошную темь, в дождь, упёрся в кусты. Всё!.. Пришлось присесть и снизу смотреть на верхушки кустов, чтобы на фоне неба отыскать прогалину. Нашёл…

А идти надо обязательно!

Ранней весной дело было. В кустах кое-где ещё лежал снег, журчали половодьем ручьи, вода стояла в низинах. Ходили больше тропками, потому что по дорогам блестела непроходимая грязь, разъезженная тележными колёсами. Ездить по дорогам на лошадях, правда, и в эту пору было можно. Тогда ещё не было губителей проселочных дорог – тракторов.

На гулянье в Тинеи я шёл из Демехова через речку Сни́цу, и она не на шутку напугала меня своим грозным ночным шумом. Когда перешёл её по лавам, подумал, что обратно идти всё же лучше на рассвете.

Потом, пробираясь между лужами в калошах, надетых на ботинки, думал уже только о встрече с любимой, и мысль о реке напрочь вылетела из головы.

…Перед самым рассветом, распрощавшись с Сашей, я пошёл другой дорогой, на Сидоров хутор, или, проще, “на Сидора”. Её указала мне моя девушка. Намного суше была та дорога, хотя и надо было пройти близко мимо гумна, где недавно повесился мужик. Но не к лицу было мне, учителю, бояться всяких там привидений.

И всё же, когда шел, всё поглядывал в сторону гумна.

Когда взошёл на пригорок, то увидел нечто невероятное, и невольно остановился.

Вода! Вся громадная низина залита водой. Ну, ни дать ни взять – озеро, и катятся настоящие волны. И довольно-таки ясно чудится их плеск.

Жуткая дрожь проняла все тело. Откуда столько воды?!

Тут-то и вспомнил реку. “Сница вышла из берегов. Та-ак. Неужели же придется возвращаться в Тинеи и обходить разлив через Сорокино? А уже и рассветёт вот-вот…” И тут же другая мысль: “Не может Сница так разлиться, никогда такого не бывало…”

А вода не исчезает, волны бегут одна за одной, и я, волнуясь сам, поворачиваю назад и почти бегу обратно, к Тинеям. “Надо успеть до рассвета уйти с тинеевского поля, – твержу я сам себе, – нельзя, чтобы меня здесь кто-нибудь увидел…”

В те годы стыдно было “ободнеть” в неположенном месте.

Когда выбежал на развилку дорог, стало посветлее, можно и по обочине грязь обойти. “И все-таки мне привиделось, – думаю, – то не вода, струсил я. Ведь по этой вот дороге нет ни воды, ни тумана”.

Дошел до лав, спокойно по ним перешёл: на рассвете уже не так страшно шумела Сница. Чтобы не попадаться на глаза людям, шёл подальше от хуторов.

В другое время года ходил по той дороге, на Сидора, много раз, но больше ничего подобного не видел.

Конечно же, воды там не было – неоткуда было ей взяться. Туман? Может, и туман. Только почему в ту ночь его не было нигде больше?

Школа

Глубокой осенью 1928 года, когда мне уже шел девятый год, меня отвели в начальную школу. Она располагалась в деревне Шумаи, во второй, нежилой избе дяди Дёмы. Открылась школа годом раньше, поэтому в ней были второй и первый классы.

Ни в классе, ни у нашей учительницы часов не было. Старинные часы с двумя гирями были в избе у дяди Дёмы. Учительница время от времени посылала кого-нибудь из нас узнать, сколько сейчас времени, после чего объявлялась перемена или конец занятий.

Никто не знал, насколько правильно шли те часы. Радио не было, и время устанавливали по солнцу и отрывному календарю.

В третьем классе у меня обнаружилась способность красиво писать печатными буквами. Однажды по заданию учителя на развернутом тетрадном листе я напечатал такой лозунг: “Пресвитер, раввин, поп – кулацкий агитпроп”. Значения слов я совершенно не понимал.

Лозунг некоторое время висел в классе, затем учитель разрешил мне взять его домой. И дома никто не понимал его смысла, лишь признали, что напечатано красиво. Повесили лозунг в переднем углу, у икон.

Накануне какого-то праздника отец Сергий объезжал деревни и служил в домах. Увидев лозунг рядом с иконами, он тоже оценил качество работы, но всё же посоветовал повесить лозунг в другом месте, поскольку, по его словам, ему неудобно молиться, видя перед собой охаивание, которое он не заслужил. Мне от отца влетело, лозунг был уничтожен.

Весной 1932 года я закончил начальную школу. В 5-й класс надо было ходить в Жерныльское, это было далеко, да и отец был категорически против дальнейшей учебы: ему были нужны рабочие руки. В семье лишь дедушка Алексей меня поддерживал, возражая своему сыну:

– Жизнь другая пришла. Может, детям не придется так ломаться, как мне и тебе.

Но отец был непреклонен.

На мое счастье, осенью 1932 года 5-й класс открыли в деревне Сорокино. Это ближе, чем Жерныльское, и в конце октября дедушка отвел меня в ШКМ.

Моё поступление в 5-й класс не обошлось без насмешек со стороны деревенских соседей, особенно Бобкиных. До этого никто у нас не учился дальше трех классов, большинство были и вовсе неграмотны. За добро считалась не учёба, а труд в хозяйстве с раннего детства. Поэтому моя учёба рассматривалась как нежелание работать, стремление “ходить с портфелем”, искать лёгких хлебов. Меня называли “наш шекаемщик”.

Тем не менее своим соседкам-девкам я часто был нужен не только как балалаечник, но ещё более для прочтения и написания под их диктовку записок для мальцев. Поэтому я знал многие секреты молодежи, которые, разумеется, держал в тайне.

Учителя называли нас “товарищ”. Однажды на уроке обществоведения учительница задала классу вопрос: что означают слова “Пролетарии всех стран, соединяйтесь!” Я поднял руку, встал и бухнул:

– Значит – идите все в колхоз!

Учительница в недоумении только и смогла этак протяжно вымолвить:

– То-о-в-а-а-рищ Смирнов…

Я жил в интернате при школе и мне для хранения вещишек и посуды (мы питались тоже при школе) был выдан из дому небольшой сундучок. Я знал, что на дне сундучка мама спрятала куски домотканой материи, чтобы их не изъяли за неуплату налога. Поэтому сундучок свой держал всегда на замке. Это заметили ребята из деревни Рожнёво, чьи родители жили в коммуне, и доложили заведующей школой. Та потребовала, чтобы я открыл сундучок. Я отказался. Тогда она пригласила председателя сельсовета Носко.

Когда Носко стал взламывать сундучок, я со слезами убежал домой. На следующее утро в школу со мной пошла мать, но вещи ей не отдали, а ее саму арестовали и заперли в подвал. Правда, вскоре выпустили.

Мне тогда было стыдно перед товарищами, но меня успокоили, сказали, что я был не виноват.

Сорокинскую семилетку я окончил весной 1935 года в возрасте 15 лет. Летом работал в хозяйстве своего отца.

Будущее было неопределённым…

Учитель

“Тов. Ланцов!

Временно, до возвращения из декретного отпуска тов. Фефеловой, направляю Вам учителем Шумайской школы тов. Смирнова.

Зав. РОНО Бобылёв”

Председатель Сорокинского сельсовета Ланцов прочёл записку, спросил, не глядя на меня:

– Значит, прислали, мыныш (понимаешь) вот, учителя. Это хорошо. А то, мыныш вот, одной Алексеевой тяжело.

Передал записку счетоводу:

– Нате, запишите, мыныш вот, учителя в Шумайскую школу.

И ко мне:

– Вы, мыныш вот, найдете дорогу-то в Шумаи?

Я не успел ответить. Счетовод Нюра опередила:

– Александр Михайлович, да что вы! Это же Петя ласковский, весной нашу школу окончил. Шумаи с Ласко́вом рядом.

Я думал, Ланцов меня знает: не было такой сходки в сельсовете, чтобы я пропустил. Уж я-то его знал. А он, оказывается, меня не замечал. Удивился даже:

– Вот как! Местная, мыныш вот, интеллигенция… Это хорошо.

И удалился в свой кабинет, за тесовую перегородку. А в общей комнате сельсовета началось обсуждение моего назначения. Две подруги, вместе приехавшие на работу в Сорокино, счетовод Нюра и заведующая сберкассой Катя, недавно ставшая женой директора школы Гембеля, откровенно одобряли такое решение.

– Молодец, Петя, я рада за тебя, – говорила Нюра. – Гембель тоже после школы сразу учителем стал, и ничего, учит.

– И Андрей Иванович говорит, что из Смирнова может быть хороший учитель, – подтвердила Катя.

– Для Тиней-то сойдёт и не учитель, – съязвил вдруг секретарь сельсовета Петров.

Меня аж в краску ударило: этот хромоногий хрен знает о Тинеях!

Выручила Нюра. Девка из себя видная, грудастая, подбоченилась, повернулась ко мне всем корпусом, отрубила, не глядя на Петрова:

– Это дело не ваше! Правда, Петь?

Я молчал. А Катя как бы посоветовала:

– Скажи: был бы я, а девок много. Всё еще впереди.

Петров, улыбаясь, включил меня в список служащих.

* * *

С заведующей школой Александрой Васильевной я не был знаком. Год назад её перевели в Шумаи из Кракотинó, и её напарником по школе был мой друг Иван Гаврилов, только что окончивший семилетку в Жерныльском. Теперь его перевели в другую школу (а потом вообще отстранили от учительской работы).

Видимо, обжёгшись на одном недоросле, Александра Васильевна недоверчиво встретила и меня. Прочтя поданную мной бумажку (копию записки Бобылёва), завшколой окинула меня изучающим взглядом. Мне показалось, что она недовольна.

– Ну, что ж, будем работать. Тебя как звать-то? Я уж не буду с тобой на “вы”.

– Петя, – ответил я, радуясь, что мне не дали от ворот поворот.

– Теперь уж не Петя, а Пётр… как по отцу-то?

– Васильич.

– Так вот, будешь – Пётр Васильевич, раз учитель. Пойдём в класс.

Школа представляла собой два пятистенных дома, изъятых у кого-то за неуплату налогов. Дома были перевезены в Шумаи, поставлены окнами врозь, а дверями в общий коридор, и покрыты общей крышей. В двух комнатах, окнами на юг, классы; в двух других комнатах – кухня и жильё для учителей. Коридор просторный, но тёмный.

– Вот этот класс – твой, – показала Алексеева мне одну из комнат. Поведёшь второй и четвёртый классы. Я возьму первый и третий. У меня в третий класс пойдет старшая племянница, а младшая – в первый, и я хочу их учить сама.

– А у меня, – сказал я, – брат в четвёртый пойдет. Он всего на три года младше меня.

– Да? Это кто же?

– Вася, из Ласко́ва.

– Алексеев?

– Да.

И я рассказал историю со своей фамилией.

Она обратилась к племянницам:

– Вот, девочки, наш новый учитель Пётр Васильевич. Ну, а теперь скажите, как вас зовут.

– Рая, – сказала старшая. Младшая, вся зардевшись, тихо произнесла:

– Аря.

Александра Васильевна, положив руку на ее головку, повторила:

– Аря. Ариадна. Она у нас скромница. Ну, а теперь бегите на улицу.

От двери Рая обернулась, спросила:

– Тетя Саша, а Иван Гаврилыч больше у нас не будет учить?

– Нет, не будет.

– Как жа-алко.

– Бегите, бегите, играйте.

Девочки ушли.

– Иван Гаврилович играл с ними как равный, вот и жалеют. А учителя из него не будет: считает, что всё уже знает, учиться не хочет, на замечания обижается, спорит.

Последние слова меня насторожили.

– Ладно. Ничего, что брат в четвёртом. С первым классом труднее работать, особенно первый год. Да и не хочу я своих девочек доверять тебе, уж не обижайся. А брат через год уйдет. Вот садись за свой стол, а я сейчас…

Она вышла. Оставшись один в пустом классе, я живо вообразил сидящих передо мной ребятишек.

“Неужели это правда: я – учитель, Пётр Васильевич? Мой стол. Мой класс. Не верится даже. А как будет звать меня Вася? Петей?..”

– Ну вот, – прервала мои размышления Александра Васильевна, – это тебе программа начальной школы. Прочитай внимательно, особенно за второй и четвёртый классы. Вот тебе и учебники. Читать будешь дома. Приходи послезавтра – я покажу, как готовиться к урокам.

Домой я не шёл, а будто на крыльях летел. Подумать только: учитель! Да еще она и сказала: “готовься работать постоянно”.

До 1 сентября оставалось дней десять. И программу, и учебники я проглотил залпом. “Что тут читать? Это же всё очень просто”, – думалось мне. После семилетки материал для начальной школы не представлял никаких трудностей. И мне казалось, что он будет так же прост и для школьников. И в этом, как оказалось, была моя первая ошибка.

Александра Васильевна тут же указала мне на неё:

– Не забывай, что ребята не кончали семь классов. И то, что понятно тебе, совсем не просто объяснить другим, даже взрослым. А тут – дети.

Это замечание я проглотил как первую горькую пилюлю. Появилась даже какая-то злость в душе, но я вспомнил слова Александры Васильевны о прежнем учителе – “считает, что всё уже знает”, и злость пришлось подавить.

Александра Васильевна показала мне три тетради:

– У каждого учителя должно быть три плана: годовой, четвертной и план урока.

В первой тетради (мне показалось – ненужной) был переписан материал программы с разбивкой по учебным четвертям. Во второй – материал первой четверти разбит по урокам. Она пояснила:

– Сначала я составила расписание уроков. Для всех классов, и для твоих тоже. Уроки физкультуры во всех классах будешь проводить ты, а я за тебя поведу пение. Так будет лучше.

Я молча согласился, даже был рад этому.

– И четвертной план за тебя сделала. Собственно, я не знала, что это для тебя. Думала, может, придется одной работать. А вот третья тетрадь. Читай.

Она вышла, и я стал изучать третью тетрадь. Планы уроков были разработаны по минутам. Я опять подумал, что ничего сложного в этом нет. Всё казалось простым и понятным.

– Прочитал? – спросила она, вернувшись.

– Ага.

– Ну, тогда иди домой и завтра принеси планы уроков на один день, на первое сентября. Вообще-то надо на неделю вперёд планировать, но это потом, когда научишься. До завтра!

* * *

Дома сразу после обеда стал готовиться к урокам. Мне не мешали. Только дядя Миша на улице вечером спросил:

– Никак уци́телем хошь?

– Да! – с гордостью ответил я.

– Ну-ну, – покивал он головой.

План урока… Почему-то я, когда учился, не замечал, чтобы учителя пользовались планами. Зачем они? Есть учебники, задачники, сборники упражнений. Шпарь по ним – и баста! Так нет, оказывается, нужен план урока.

Наверно, хорошо, когда один класс. Повторение пройденного, или там проверка домашнего задания – 15 минут. Объяснение нового материала – еще 20 минут. Упражнения для закрепления и выдача домашнего задания – 10 минут. Но у меня-то два класса. И я уже не думаю, что всё просто. Вновь и вновь читаю третью тетрадь Александры Васильевны (хорошо, что она дала её мне домой).

На левой странице пишу – 2-й класс. На правой – 4-й класс. Строкой ниже – 1-й урок (всё – как у Александры Васильевны). Во 2-м – чтение, в 4-м – арифметика. Планирую занять первые 15 минут так: во 2-м классе – беседа по картинке, в 4-м – решение столбиком. Следующие 15 минут: во 2-м – чтение ребятами самостоятельно (про себя) рассказа под картинкой, в 4-м – устный счёт. Последние 15 минут: во 2-м читаю стихотворение и задаю его на дом выучить, а 4-му даю решать примеры, часть из которых задаю на дом.

О! Один урок спланировал. Остальные три – тоже. Хотел было планировать ещё, но хорошо, что вовремя остановился.

Назавтра Александра Васильевна безжалостно перечеркнула мои планы, и от жуткой обиды я чуть было не убежал.

Бросить всё к черту! Пусть всех учит сама!!

Она заметила моё состояние, поняла свою ошибку. А может, ей захотелось проверить мой характер. Не знаю. Только она первая сделала шаг к примирению:

– Всё у тебя хорошо. Не злись, пожалуйста. Садись. Вина моя: нужно было вместе спланировать первый день.

Она положила на стол чистую тетрадь, а рядом – мой план.

Понемногу я стал успокаиваться, и подумалось: надо всё перетерпеть, стать учителем, не упустить такой возможности. Ведь иначе люди посмеются надо мной, как над неудачником, да еще в насмешку дадут прозвище – “учитель”.

– Пиши сначала: 1-й урок и всё остальное. А ход урока я продиктую.

Но писать в таком состоянии я ещё не мог. Она это поняла.

– Ладно, слушай, я так скажу. Напишешь дома, когда успокоишься.

Она встала из-за стола, отошла к окну и оттуда стала говорить со мной.

– Во-первых, всё-таки нехорошо сердиться, когда старшие учат. Я же тебе хочу помочь. Во-вторых, избавься, пожалуйста, от главной своей ошибки: не примеряй будущих своих учеников на себя. Ты на первом же уроке решил с учениками 2-го класса пройти и картинку, и рассказ, и стихотворение. Но они же вчерашние первоклассники! Они ещё и читают-то по слогам, а ты им на дом задание даешь: выучить стихотворение! На первый урок им хватит одной картинки.

– Что же делать целый урок с одной картинкой? – возражаю я, но тут же думаю, что лучше бы попросить помочь.

– Ну, я за тебя думать не хочу, – снова наступает Александра Васильевна. – Но я бы сначала предложила им хорошо рассмотреть картинку и потом рассказать, что на ней нарисовано. Сама в это время занялась бы с 4-м классом. Минут через десять (самое большее, потому что второклассники больше не высидят) я оставила бы 4-й класс решать задачу (а не примеры), а сама вернулась бы к второклассникам. На картинке – уборка сена, но уверена, никто так не ответит, а каждый увидит что-то своё. Вот так, сообща, помаленьку разбирая вопрос за вопросом, мы и пробеседуем минут тридцать. В остальные пять минут они придумывали бы название для картинки, а я в это время вызвала бы одного из 4-го класса к доске написать решение задачи, другой собрал бы тетради. Но это не единственный “рецепт”. Может, ты и лучше спланируешь, я буду только рада за тебя.

Чего уж там “лучше”! Мне оставалось только спросить:

– Александра Васильевна, вот вы отвели тридцать минут на беседу по вопросам, но где же взять столько вопросов? На картинке и всего-то одна работа – навивают воз сена.

– Ну-у, товарищ учитель, ты и сказа-ал… “Навивают воз сена”. Ты, как Иван Гаврилович: придет с мороза, трёт руки и приговаривает: “Вза́быль хо́лынна” (т. е. взаправду холодно).

Опять мне пощёчина! А ведь я иного и не знал. “Навить воз”, “накрутить воз”, “вза́быль” – это же наши обыкновенные слова, известные с детства.

– Сено укладывают на телегу. Надо спросить: зачем? куда повезут? кто повезёт? почему ты так думаешь? И главное – чтобы дети поняли: сено убирают не в одиночку, а в колхозе, сообща; что артелью работать лучше… К беседе надо хорошо подготовиться, придумать десятка два вопросов. Это же не просто картинка, а целая тема, по ней можно и два урока провести. Тут и развитие речи у ребят, и воспитание. Мы же с тобой не просто учителя, а педагоги, то есть воспитатели. А воспитывать нужно в духе времени.

Александра Васильевна, наконец, остановилась, и я, как мне показалось, успел убедиться в её правоте. От обиды не осталось и следа.

Она заметила, будто про себя:

– Как играют, так и пой. Тебе хорошо: пой одну песню. А мне нужно забыть старую и разучивать новую…

Я промолчал, потому что, кажется, понял, о чём речь.

* * *

Для 4-го класса впервые вышел в свет учебник “История СССР”, и с ним вводился урок истории. До того были книги для чтения, под названиями “Новый путь”, “Новая жизнь”, “Новая деревня” и т. д. На уроках чтения по отдельным рассказам изучались и литература, и история, и география, и естествознание. Вообще в начальной школе книг было мало: в 1-м классе – букварь, во 2-м, 3-м и 4-м – книги для чтения и задачник. Все они выдавались бесплатно, а в конце учебного года забирались обратно. Учителя строго следили за тем, в каком порядке содержались книги, и если что-то было не так, их отбирали прямо на уроке.

Это было большим наказанием для учеников. Домой без книг придти – не избежать родительской порки. Потому ученик плакал и умолял учителя вернуть отобранные книги, обещал исправиться. В угол поставят, после уроков оставят одного – это хотя и стыдно, но терпимо. А книги отберут – это уже страшно. Этого боялись.

Новый учебник по истории начинался с Рюрика и Олега, а заканчивался смертью Ленина. Никаких дополнительных пособий для учителя ещё не было – сначала учебник сам выучишь, потом ребятам расскажешь.

Учебник по истории поступил в школу после нового, 1936-го, года. А в конце зимы уже проводилась аттестация учителей. Александра Васильевна предупредила:

– Надо прочитать и запомнить все учебники для начальной школы, знать всю программу. От аттестационной комиссии зависит, быть или не быть тебе учителем. Не только тебе – каждому. Время теперь такое, что и меня могут закомиссовать.

– Вас-то – нет, – усомнился я.

– Как раз наоборот: теперь нам, учителям, работавшим при царе, не верят.

В назначенный день я запряг в санки коня, заехал за Александрой Васильевной, и мы поехали в Жерныльскую семилетнюю школу, где проводилась аттестация. Я увидел здесь много знакомых и незнакомых учителей из дальних и ближних школ. Наши “старушки”, – как мы, молодежь, называли между собой наших наставниц, – без всякого стеснения, при нас обсуждали и расписывали наши достоинства и недостатки. Нам было неудобно.

Наконец, стали по одному приглашать в кабинет директора школы, где заседала прибывшая из района комиссия. Разговоры сразу прекратились, стало тихо.

Сначала вызывали старых учителей. Держали их там долго, отчего нам делалось страшно. Большинство выходивших “оттуда” сразу же, не задерживаясь и даже не заходя в класс, где сидели все остальные, уходили. Однако потом кое-кто приходил в класс и на вопрошающие взгляды отвечал: “Ничего-о”. Мало-помалу те, кто выходили из кабинета директора, становились разговорчивее и рассказывали, о чём их там спрашивали.

Я ловил каждое слово и думал, что на эти вопросы я бы ответил.

Меня вызвали неожиданно – раньше Александры Васильевны. Волнуясь, я вошел в кабинет, поздоровался.

За столом директора восседала крупная, пожилая женщина совершенно отвратительного облика. Лицо у нее было длинное, скуластое, нос большой, искривленный, правый глаз ниже левого. Ее вид заставлял меня трепетать. Другие члены комиссии, человек пять или шесть, были мужчины. Я не знал никого.