Текст книги "Ласко́во"

Андрей

Ваня Мишин был женат на Ксении из Марте́шкина. Ее братья, Иван и Андрей, оба тоже женатые и отделившиеся от отца, в праздники приходили к Мишиным в гости.

В канун Покрова на оттаявшую землю выпал мокрый снег, добавив грязи, отчего по дорогам стало не проехать “ни колесом, ни полозом”. Андрей в гости пришел пешком.

Где-то ему уже, как говорили, “попало под шлею”, т. е. был он навеселе. А иначе постыдился бы приходить накануне праздника. Хозяину – куда ж денешься – пришлось гостя сажать за стол:

– Давай, сват, выпьем, раз пришел.

Выпили. Андрей сказал:

– Ты, сват, если что не так, меня прости. Прости, что в канун пришёл.

Дяде Мише, конечно, не по нутру гость не вовремя, однако ж обижать не хочет:

– Ладно, ладно, сват, закусывай.

– Спасибо, сват… А я и то подумал – ить мы свои.

Вошла Ксения с ведром и тряпкой.

– Ну, брат, угостился, теперь сходи погуляй, пока я пол вымою. И ты, тятьк, сходи куда-нибудь. Я скоро.

Дядя Миша и Ваня пошли в баню, а Андрей решил навестить и наш дом – как-никак тоже свои. Ведь Ваня – ему зять, а деду Лексею-то Ваня племяш, а Ваське – брат двоюродный. Как же! Свои-и!

Когда Андрей пришел к нам, мы с Митькой и тятяшей вернулись из бани. Туда пошли бабуша с мамой. Отец с нами в баню опоздал, на гумне задержался. Он решил идти мыться после всех.

А пока тоже посадил Андрея за стол. Ещё выпив, Андрей стал уже совсем хорош. Как и у Мишиных, не переставал повторять, что мы свои, хвалил и тех и этих сватов за гостеприимство, просил не судить его, что пришел в канун праздника. Отец осторожно намекнул было на то, что бабам в канун особенно много работы: и готовить, и убрать, и полы вымыть, и самим помыться.

– Да-а, сват, это пра-а-авда, – подтвердил Андрей. – Бабы и всё больше делают. А – только так и надо…

Немного закусив еще, Андрей вытер ладонью усы и бороду, усмехнулся и продолжал:

– А знаешь, сват, какое дело у меня было? По-свойски я тебе уже расскажу.

Не очень-то хотелось папаше слушать пьяные басни новоявленного “свата”, он уже посматривал в окно: не идут ли бабы из бани, однако согласился:

– Ну-ну, расскажи.

И Андрей рассказал.

– А вот, сват, натрепал я льна шесть головок и повёз этот лён в Морозы. Продал и… запил… Всё пропил! И лён… и армяк… А потом кобылу… и дровни… Пришёл домой пешком… И ни копейки денег…

– Ну, а дома-то что? – спросил папаша. – Это ж беда какая!

– Вот: беда! Беда!.. А ить Дуня-то мне слова не сказала. Мне! Жёнку-то мою, Дуню, знаешь?

– А как же? Знаю.

– Ну вот. Хыть бы слово!.. Рада, что сам пришел, во! А что всё пропил – ни слова… Во какая у меня Дуня!

– Наверно, сказать нельзя? – вмешался тятяша.

Андрей оживился:

– Нельзя! А ить я сам себя готов убить: подумать только! Считай, всё хозяйство решил. Хыть вешайся.

– Да-а, – покачал головой папаша.

Пришли бабы. Папаша сказал:

– Ты, Андрей Савельев, прости, а я схожу попарюсь.

– В байню-то? А знаешь, сват, и я с тобой… А то мне …не! А то тебе одному грустно… Ты одевайся, а я вперёд пойду.

Андрей встал, надел шапку и пошел за дверь. Пока папаша собирался, Андрей успел выйти за сарай и направился не в нашу, а в бобкину баню. Почему-то она не была истоплена в тот день. Может, на день раньше топили, или суббота была недавно.

И вот Андрей с пьяных глаз пришел в холодную баню, разделся и сел на полок ждать папашу. Папаша тем временем попарился и помылся в своей бане. Про Андрея, который ему не очень был и нужен, подумал, что тот ушел к Мишиным. Однако на обратном пути увидел следы на снегу, которые вели к бобкиной бане, и пошел по ним. Нашел одежду Андрея в предбаннике и, всё поняв, расхохотался.

Из бани, заслышав хохот, взмолился Андрей:

– Сва-а-ат, твою мать, горазд ты долго! Поддавай скорей, ить я замёрз!

Папаша просто зашёлся хохотом, когда голый Андрей, не веря, что он в нетопленой бане, никак не хотел слезать с полка и всё просил поддать.

Андрея согрели дома самогоном. Ночевать он ушел к Мишиным и там гостил весь праздник.

Смеялись долго.

Сельдишники

Сельдишниками у нас называли старьёвщиков. Иногда они появлялись и в нашем Ласко́ве:

– Эге-гей! Сам выхади, тавариша вывади, ко мне падвади!

Мы, мальчишки, первыми услышим и бежим в край деревни встречать сельдишника. Лошадь его понуро бредёт, не обращая никакого внимания ни на рой слепней, ни на истошный лай Мильтона. Сам сельдишник сидит на куче старых тряпок в передке телеги, дымит самой дешёвой папиросой под названием “смерть мухам”. Ноги поставлены на оглобли, в руках вожжи, поверх серой замусоленной рубахи надета старая-престарая чёрная жилетка. Лошадь будто знает мысли хозяина: в поле идет быстрым шагом, спешит, а как только въезжает в деревню – еле бредёт, дает возможность зазывать покупателей. Мы идём рядом с повозкой, но старьёвщик на нас ноль внимания, вынимает изо рта папиросу и кричит:

– Тряпки, кости, рукава от жилетки, шубные лепни́ (куски), кафтановы воротники – всё берём, селедку продаём, рассол даром даём. Эй, выхади, тавариша вывади!

Напротив матрёниного дома лошадь останавливается сама. Сельдишник слезает с воза, обходит его кругом, поправляет укладку, подтягивает ослабевшие верёвки. К возу одна за другой идут старухи – наша бабуша, тетя Фёкла, тетя Маша Бобчиха. Это – разведка: почём селёдка, почём крынка рассола, нет ли мыла или гребешка.

– Всё есть, бабки, всё! – отвечает сельдишник.

Старухи идут домой за тряпками, костями, а нас посылают в поле сообщить родителям, что приехал сельдишник. И вот возле телеги с бочкой собирается вся деревня и начинается торговля.

– А-а, ты мало навесил, – говорит Груня, – на нашем безмене больше, ей-бо!

– А иди ты со своим безменом! Деревяшка какая-то. Вот – законный безмен. Видишь, номера написаны – вот фунт, вот два, три, видишь?

У Груни, конечно, сроду не было никакого безмена. Он был лишь у нас, деревянный, старый, неизвестно кем сделанный. Им пользовалась вся деревня, когда надо было что-нибудь “прикинуть”. На отполированной многими сотнями рук поверхности были чуть видны вбитые гвоздики – пуд, потом фунты: тридцать, двадцать и десять. Надо, однако, сказать, что при взвешивании было полное соответствие с казённым безменом.

Груня, конечно, спорила потому только, чтобы побольше получить селёдочного рассола. Сдавать ей было нечего – откуда кости, если нет скота? Соберет фунтов пять тряпок – и всё. Много ли рассола на это купишь? Да и другие хозяйки редко покупали одну-две селёдки – не было на что. Довольствовались рассолом.

Нальет бабуша рассолу в чайное блюдце, а мы макаем туда хлеб и с преогромнейшим аппетитом едим его с горячей картошкой. До чего же вкусно!

– Бабуш, дай еще маленько.

– Полно, полно, а то обопьётесь и ночью описаетесь. Больше нельзя.

Уже позже мы стали понимать, что бабуша берегла рассол для тяжело работающих взрослых. Хлеб с пустыми щами или квасом каждый день – такая еда надоедала. А горячая картошка с селёдочным рассолом была в охотку. Один только запах селёдки с льняным маслом чего стоил!

Так что приезд сельдишника в деревню был вроде праздника. Любую работу бросали бабы и спешили домой перетряхнуть свои узлы с тряпками. К тому же не только бочку с селёдкой возили сельдишники. Были у них и мыло, и иголки, и нитки, и гребешки, и даже головные платки для девок и молодух.

С годами сельдишники появлялись всё реже. Их совсем не стало с ликвидацией частной торговли и созданием потребкооперации.

Сон

Шел 1918-й год. Бушевала гражданская война. Не всегда сознательно и не всегда по своей воле мужики оказывались мобилизованными – кто красными, кто белыми, кто зелёными.

В Ласко́ве только Сенька Макаров, муж Груни, оказался с зелёными. Наш папаша и Егор Бобкин, тогда еще холостые, были мобилизованы красными. Папаша в 1917 году жил в Петрограде, после октябрьской революции приехал домой, чтобы пережить смутное время в деревне.

На царскую службу призывали в возрасте 22 лет. Папаша от призыва в 1912 году был освобождён как единственный сын у родителей (был такой закон). Призыв на войну в 1914 году снова обошёл его стороной – его оставили, чтобы не порушить хозяйство (и такой закон был).

В Петрограде отец жил только зимой, чтобы заработать деньги для хозяйства да справить себе и сёстрам что-нибудь из одежды. Работал он на кожевенном заводе Брусницына (после революции – завод имени Радищева).

Летом 18-го года отряд красных, в котором оказался Василий Алексеев, стоял в деревне Вёска Новоржевского уезда. Двадцативосьмилетний Васька вместе с другими бойцами изучал военное дело, нёс караульную службу, чистил винтовку. Отряд, видимо, долго стоял в Вёске, потому что иногда Василия ходили навещать сестра Марфа и двоюродный брат Ваня Мишин. У девятнадцатилетней Марфы к тому же в отряде был знакомый.

Как-то раз объявили срочное построение:

– Стро-оиться! В одну шеренгу станови-и-сь!

Пока собирались и строились, рассказывал потом папаша, он не заметил рядом с командиром бабу, а увидел её только тогда, когда командир вместе с ней пошли вдоль шеренги и стали всматриваться в лица бойцов.

– Этот? – спрашивал командир.

– Не-е, – отвечала она.

Шли дальше.

– Этот?

– Не-е.

Бойцы стали переговариваться.

– Кого ищут?

– Свинью, вишь, у нее зарезали и унесли.

“Ну, меня это не касается”, – подумал Василий. А виновного продолжают искать. Подошли к Василию.

– Этот?

Баба смотрит, смотрит.

– Этот… оду́ма. Рыжий.

– Рыжий? Хорошо помнишь?

– Ага. Рыжий.

Командир выхватил револьвер:

– Под расстрел! Убью!

Баба заплакала. А у Васьки язык отняло. Погиб, подумалось, ни за что, и дома не узнают.

(А виновный – им был Митька из Красноле́нова – смылся. Я потом, в начале пятидесятых годов с ним познакомился. Да, он похож на папашу, волосы рыжие, лицо тоже с оспинками, только ростом пониже.)

Конвоир сопроводил арестованного Алексеева Василия в какой-то амбар. Там, в ожидании своей участи, уже лежали на нарах люди.

Лёг на нары и Васька. Говорить не хотелось. В думах были воспоминания о родных, о доме, прощание с жизнью. От обиды на несправедливость душили слезы.

Так прошло несколько дней. Василия не вызывали. Каждый раз, когда гремел замок, он думал, что пришли за ним. Но уводили других. Уходя, они прощались, просили, если кто останется жив, сообщить домой.

Не знал Василий, что об его аресте кто-то сообщил в Ласко́во, и уже несколько дней за него бились в Вёске Марфа и Ваня Мишин. Они были уверены, что Васька невиновен, знали, что не мог он пойти на грабёж. Через своего знакомого Марфушке удалось встретиться с командиром отряда и почти убедить его в невиновности брата. А Ване кто-то подсказал, что виноват другой “рыжий”.

Дома, в Ласко́ве, стоял плач и стон. Плакала мать, плакали сёстры, охал отец, тужили соседи. И только Марфа с Ваней делали всё, чтобы спасти Ваську.

Но Василий ничего об этом не знал. Слышал только, как за деревней в лесу хлопали одиночные выстрелы, и ждал своей очереди.

Вот опять гремит запор. Открывается дверь, приказывают:

– Алексеев, выходи!

Всё, конец, подумал Василий. Руки и ноги словно отнялись, с нар не подняться.

– Алексеев Василий! Оглох, что ли? Выходи!

Встал, начал прощаться с другими. А конвоир торопит:

– Да не прощайся, оправдали тебя.

“Обман, – подумал Василий. – Это, чтоб я шёл смелее”.

Оправдали! По настойчивым и слёзным просьбам сестры и брата установили, что дезертир тоже был рыжий и недаром сбежал из отряда.

Я потом спрашивал у него:

– Дядя Митя, ты знаешь историю с моим отцом?

– Теперь-то я всё подробно знаю, – отвечал он. – Ить Вася мне рассказывал… А тогда… Тогда я про то не думал. Ить я не один свинью резал – нас было трое. И мясо на кухню сдали. Нас ишшо похвалили.

– А чего ж ты драпанул?

– Сказать правду, я и служить-то не сам пошёл – пришли и взяли. Сказали, что красные. Ну, красные и красные.

– А если бы белые?

– Ну и белые. Взяли б – пошёл бы. Попробуй откажись – живо к стенке.

Помолчав, продолжал:

– Как сказали, что сам командир с бабой пошли виноватого искать, ну, думаю, я приметный, надо спасатца… Мне и в голову не влетело, что кто-то другой попадётца.

Вот такая история. А папаша, свят духу не ведая, был на волосок от смерти.

– Незадолго до того, – рассказывал папаша, – приснился мне сон. Иду я по своему гуменнику. Босиком по гладкому выкошенному лугу. Иду и иду от гумна к сараю. На! – какая-то вязе́ль под ногами. Я – быстрее, чтоб перебежать. И с каждым шагом глубже тону. И вот уже провалился по пояс. И всё тону, тону… Хочу кричать, а голоса нет. Ну, всё, пропал, думаю… Хватаюсь руками, а кругом нет ни травинки. Руки скользят. Уже потерял надежду на спасение, прощаюсь с этим светом, как вдруг в руку попала травинка. То-оненький стебелёк такой. Хватаю этот стебелёк. Господи, думаю, помоги мне, помоги выбраться… А сам тянусь, тянусь, тянусь… Пошёл, пошёл! Вылез! И – проснулся. Весь мокрый от пота. Вот тебе и стебелёк… Травинка…

Ликбез

Ликвидация безграмотности (ликбез) была и у нас.

Ближайшие школы были в Шума́ях и в Махновке – это далеко, и наши бабы ходить туда, несмотря на приказ сельсовета, отказались. Сельсовет открыл школу сначала в Есенке, затем в Каменке. Там у братьев Васи и Лёхи пустовали новые пятистенные дома, поставленные про запас, на случай отделения сыновей.

Раз в неделю из Махновки приезжала учительница, в другие два дня учил по букварю Петя есенский. Народ из Ласко́ва, Есенки и Каменки был обязан научиться читать, писать и считать.

Я в школу ещё не ходил, и на ликбез меня иногда брала с собой мама. Папаша считался малограмотным – этого тогда было достаточно. Грамоте его учили в Красной Армии, куда он вновь был призван уже после женитьбы, а после ранения под Пинском демобилизован. Потом он был послан на лесозаготовки на Мурман, и сам писал домой письма. Правда, слова “мы”, “вы” писал без “ы”. Но мы дома догадывались. Потом он писал и мне на фронт.

Некоторые уроки ликбеза мне запомнились.

В Есенке, в пустом доме, за тремя столами, на скамейках, в полушубках и тёплых платках, сидят “школьники”: моя мама, Машка Бобкина, Дуня Тимошиха – из Ласко́ва, остальные – из Есенки, Каменки, Фишихи. Из мужиков кое-кто курит самосад, но на это никто не обращает внимания. Букварь всего один – у Пети есенского. Он, учитель, чувствует себя стеснённо. Грамотишки у него и самого кот наплакал, не больше трёх классов. Однако читал и писал он сносно, после войны даже председателем колхоза работал. А тогда он был еще холостым парнем, и ему было неловко учить мужиков и баб старше себя. Но приказали – учил. Бесплатно.

Вот кто-то говорит:

– Ну, давай, Петь, учи, пока видно (т. е. не стемнело).

– Ага, – вторит другой, – давайте хоть маленько-то…

Петя берёт с подоконника букварь, раскрывает, подходит к маме:

– На, Дунь, читай буквы. Заглавные.

Мама ни дня в школу не ходила, но буквы и цифры знала все. От младшего брата Ильи, который примерно учился в трёхлетней школе. И книжки его сохранила.

– Буквы-то дивья́ (т. е. запросто), – говорит мама, встаёт и начинает читать:

– А-а, Бы, Вы, Гы, Ды, Е-е, Жы…

– Ну ладно, полно. Теперь ты, Машк, читай. Маленько, не все.

Машка тоже буквы знает:

– Зы, И-и, Кы, Лы, Мы, Ны, О-о, Пы, Ры…

– Ну ладно, погоди. Дальше пусть…

– Хва́тя ласко́ським! – вдруг кричит Дуня Тимошиха. Она боится, что дальше Петя предложит читать именно ей. Спаси бог!

– Ладно, – соглашается Петя, – пусть каменские почитают. Бери, Устишк, читай дальше.

Устишке никак не запомнить буквы, особенно в конце алфавита. Она берёт букварь, просит Машку показать, где та остановилась. Читает:

– Сы, Ты…

Думает. Молчит.

– У-у, – подсказывает мама.

– У-у, – повторяет Устишка.

– У-у, – подтверждает Петя. – А потом?

Устишка молчит.

– Фы-ы, – подсказывает Петя.

Устишка вытирает пот со лба:

– Вот “фы” всё забываю… Никак…

– А ты вздумай про Ефима, – смеётся Денис каменский. – Еффи-и-м!

Устишкиного мужа зовут Ефимом.

– А и правда, – радуется Устишка. – Яффим. Фы. Яфим.

– Ефим-фыркун, – вдруг говорит Петя.

Все хохочут, потому что Ефим поминутно фыркает. Такая у него привычка. Ефима среди учеников ликбеза нет, поэтому смеются долго.

Устишке это не нравится. Она читает дальше:

– Хы…

Смех прекращается. Устишка опять умолкает.

– Ну ладно, – говорит Петя, – читай, Иришк, ты.

Иришка берёт букварь. Она спрашивает Петю:

– Дальше?

– Ага, – отвечает Петя.

– Оду́ма …Цы? Так?

– Так, – утверждает Петя.

– Цы-ы-ы.

– Это ты сказала. А дальше?

– Дальше… Дальше – опять Цы-ы.

– Чы-ы, – подсказывает мама.

– Ты, Дунь, молчи, – велит учитель.

– Ну, вот, молчи-и…ч-ы-ы, – опять подсказывает мама.

– Я по-городскому не знаю. Ц-ы-ы. Молцы-ы… Я и молцу, – Иришка садится.

– Не, не, дальше читай, – говорит Петя.

– А дальше – Шы-ы…

– Ну, та-ак. Потом?

– Потом опять Шы.

– Не Шы, а Щы. Что в обед хлебаешь?

– Шти.

Денис опять не может утерпеть:

– Васю твово как прозывают?

– А што тебе мой Вася? Вот ты – Кишка́! Кишки́н ты! – огрызается Иришка. Ее муж Вася прозван Щи́паным, а отца Дениса прозывали Кишко́й. Дениса за глаза звали Кишкины́м. Он об этом знал, но особенно не сердился.

– Ну ладно, не бранитесь, – вмешался Петя. – Читай, Иришк, дальше.

Иришка (они с Денисом из одной деревни) слегка усмехнулась в его сторону – что, дескать, съел?

– А что дальше? Ш-ш-ти.

– Не шти, а Щы. Ну, Ш, Ч, Ы, понимаешь?

– Понимаю. Шчы? Так?

– Так. Дальше?

– Щипаный, – тихо съязвил Денис.

– А ты Кишка! – крикнула Иришка.

Взорвался хохот. Денис хохотал, пожалуй, больше других.

Иришка села. Швырнула букварь:

– Не буду больше!

– Ну, ладно, – Петя взял букварь.

– Мо́жа, полно севонни? – спросил Денис.

– Не-е, надо дочитать, – не согласился Петя. – Кто хочет?

– Давай я, раз такое дело, – встал Денис. – Та-ак, Щипаного прошли…

Смех грохнул с новой силой.

– Во, бес, пристал, – уже улыбаясь, буркнула Иришка. – Навязался, гад…

– Э-э-э. Ю-у. Я-а, – прочёл Денис.

– Всё? – спросил Петя.

– Буквы все.

– Ну ладно. Всё, – сказал учитель. – Теперь закурим.

Мужики закурили, а бабы поспешили домой.

Я шел с мамой и думал о том, как хорошо быть учителем, учить других.

Школа ликбеза работала, наверное, зимы две. Такие школы были тогда повсюду и многих научили читать и писать. Мама, хотя и по складам, читать тоже научилась.

Я ещё до школы играл в школу. Из ольховых прутьев вырезал палочки размером в полкарандаша – это были школьники, а одну палочку размером с карандаш – это была учительница. Школа помещалась на окне нашей избы. Школьники читали, а учительница их поправляла. Я воображал, что это молоденькая учительница Агнесса Яковлевна, которая однажды давала урок в ликбезе.

Она мне очень понравилась. И это тоже сыграло свою роль в последующем выборе мной профессии учителя.

Сигорицы

Как-то вечером мама сказала, чтобы я ложился спать пораньше, потому что завтра чуть свет вставать и ехать в Сигóрицы, “на ярманку”.

Радости моей не было предела. Я долго не мог уснуть, пытался вообразить дорогу и сами Сигорицы. Уж не помню, спал ли я вообще в ту ночь.

На рассвете выехали на четырёх подводах. Наш конь Васька, как самый удалой, шёл первым. На дрогах – папаша, мама и я. Проехали Шума́и, Лавни́, Калёхново, и перед нами встали во всей своей летней красе – горы. Мама пояснила, что это – Влади́мирецкие горы. От нас, от Ласко́ва, они кажутся синими, потому что далеко.

Мы ехали правее гор, я рассматривал их крутизну и вершины, сплошь поросшие кустарником. К самой высокой горе дорога подошла вплотную, повела вокруг на подъем, и мы подъехали к церкви. Зазвонил колокол, и взрослые стали креститься.

Я подумал, что мы приехали, и спросил:

– Это Сигорицы?

Но здесь не остановились, поехали дальше. Только когда переехали вброд речку, и церковь осталась позади, мама ответила:

– Это Влади́мирец. А Сигорицы – во-он там, где другие горы, Сигорицкие. Они с нашего Городка тоже видны, только они поменьше и тоже синие в синем небе.

Я представил себя на нашем пригорке под названием Городок. Будто стою и смотрю, и вижу далеко-далеко синие-синие горы.

При подъёмах взрослые стали слезать с телег, а при спусках брали лошадей под уздцы, грозили им кнутовищами, не позволяя бежать. Лошади скользили под уклон всеми ногами, садились на круп, но напиравшие телеги сдерживали. Так повторялось много раз: то подъем, то крутой спуск. На одном из спусков Егор Бобкин не слез с телеги, надеясь удержать коня на вожжах. Но его леной конь не захотел больше держать телегу, поскакал вниз галопом. Подвода Бобкиных с грохотом пронеслась мимо нас, и счастье, что Егору удалось завернуть на пахоту, так что из опрокинувшейся телеги все попа́дали на мягкое и отделались легким испугом.

Подъехали к часовне, остановились. Все зашли в часовню помолиться. Потом прошли к роднику, набрали кто во что воды, бросили в родничок по серебряной монетке.

– Это ключóк, тут вода святая, – объяснила мама.

Поехали дальше. Горы внезапно кончились. Взору открылась, как на ладони, шумная, многокрасочная толпа. Виднелись натянутые палатки, крыши домов, привязанные к заборам нераспряжённые лошади. Над всей ярмаркой возвышалась деревянная церковь с колокольней и крестом.

Пока подводы спускались с горы, я не мог отвести глаз от бескрайнего моря людей с его многоголосым гулом. Стало боязно – как бы не затеряться, как бы не обидел кто-нибудь. Но вот мы оказались в окружении других подвод и людей. Папаша привязал коня.

Первой ушла молодежь. Потом – мужики. Матери с ребятишками остались на телегах.

Вскоре к нам подъехали на линейке знакомые мальцы с соседних хуторов – Саня Катин и Вася Рожкин. Они весело поздоровались, привязали коня, позубоскалили с нашими матерями и тоже ушли в ярмарку. После встречи с ними, смелыми и весёлыми, мой страх стал постепенно уходить. А тут и наши мужики вернулись с новыми косами. Они продолжали их “пробовать” так и этак. На звук – ударяли о грядки телег. На упругость – ставили косу вертикально и давили на нее сверху. На сталистость – клали на полотно косы спичку, а другой спичкой подвигали первую. Этот способ мне особенно понравился: в ином месте спичка отпрыгивала на несколько сантиметров. Значит, коса крепкая, косить ею будет легко.

Мужики примостились на телеге выпивать и закусывать, а матери повели нас в ярмарку. Всё как в Махновке – молодежь ходит парами, играют гармони, поют подвыпившие мальцы. А вот то, чего в Махновке нет: по обеим сторонам улицы натянуты палатки. “Балаганы”, по словам наших мам. Там продают всякую всячину: в одном – косы, молотки, бруски; в другом – мыло, спички, папиросы, дёготь сапожный и дёготь колёсный; в третьем – платки, гребешки, шпильки, иголки, нитки; в четвертом – разную мануфактуру; в пятом… В пятом – как раз то, что нам обещали купить! Патока! Полная крынка патоки!.. Но здесь дали её только попробовать, а поел я её с хлебом потом, уже на телеге. Не досыта, конечно. Надо было домой привезти, всех угостить.

Но самой интересной на ярмарке была – карусель. Правда, садиться на деревянных лошадок мы, ребятишки, побоялись – не знали, как их остановить. Потом, когда уже мы сидели на телеге, папаша объяснил, что карусель руками крутят и останавливают люди.

Было там еще одно “диво”, над которым смеялись взрослые. У входа в балаган висело объявление:

“Что надо спереди – то сзади.

Что надо сзади – то спереди.

Вход – 5 копеек”.

Зайдёт человек, посмотрит, выйдет – хохочет.

– Ну, что там? – спрашивает его кто-нибудь.

– Сходи сам, посмейся, – отвечает.

Пойдёт. Потом другой, третий. Выходят – смеются. Но не говорят, что там видели.

– Ну, что там, скажи?

– Не расскажешь – надо самому поглядеть. Сходи.

Оказалось, что и всего-то в балагане – лошадь, к морде которой корзина для навоза поставлена, а к хвосту – ведро с овсом.

“Обманулся я – обманись и ты”.

Сигорицы нам понравились и запомнились. То-то было разговоров потом!

И сразу захотелось опять поехать в Сигорицы. Теперь-то уж не побоимся покататься на карусели… Дорога? Найдём дорогу. В крайнем случае подспросим у людей. Но как ехать? Телегу нам не дадут. Хуже того – узнают про нашу задумку, – всё пропало. Одних ни за что не пустят, а никто из взрослых второй раз не поедет. Да и лошадь в телегу нам самим не запрячь. Остается один выход – верхо́м.

Долго не удавалось нам выбрать день, когда все три лошади – наша, Бобкиных и Тимохиных – были свободны и паслись на Мокром Лужке, который не видно из деревни. Не один раз было п о ч т и все готово. Но то узду было не выкрасть незаметно, то шёл дождь, то кони паслись на виду. Каждый раз какая-нибудь мелочь мешала.

Но вот, наконец, выдался случай! Всё было как надо. Лошади паслись на Мокром Лужке, мы после завтрака незаметно выкрали уздечки и спрятались за бобкиным гумном. По Нижней Поженке спустились на Мокрый Лужок. Направились к лошадям. И тут увидели дядю Мишу. Он пришёл за своей лошадью и заодно приглядеть за остальными.

Прятаться нам было некуда. Да и незачем – дядя Миша ребят любил, мы с ним не один раз пасли коней ночью за Круглышом. Он давал нам “стряпнуть” из ружья и даже угощал самосадом. Увидев всех троих с уздечками в руках, удивился:

– На что ж вам кони-то?

Мы молчали. Ничего не могли придумать.

– Куда ж вы собрались?

Пришлось сознаться.

– В Сигорицы? А что вы там забыли?

Мы наперебой рассказали о своей задумке. Он серьёзно нас выслушал. Потом объявил:

– Дураки вы. Сегодня в Сигорицах пусто, нет никакой ярманки, никаких балаганов и каруселей. Сегодня Сигорицы – как наше Ласко́во. Нечего там делать.

А мы-то думали… И вправду – дураки. Ведь и в Махновке ярмарка не каждый день, только в праздники.

…Да, был такой праздник 7 июля – Иван Сигорицкий. Пожалуй, не было в наших краях и праздника, и ярмарки больше. Отовсюду ехали люди в тот день в Сигорицы – кто богу молиться, кто торговать, кто покупать, кто гулять.