Текст книги "Королевский фаворит"

Глава XIX. КЕЛЬЯ

Человек, которого мы до сих пор звали монахом, и который был известен под этим именем всему Лиссабону, находился один в небольшой, почти пустой комнате, принадлежавшей к апартаментам Рюи Суза де Мацедо, настоятеля лиссабонских Бенедиктинцев.

По особенной милости сеньора аббата, он не вел жизни других монахов. В капелле не было аналоя с написанным на нем именем монаха, никто никогда не видел его служащим обедню, и когда звонили к вечерне или заутрене, то его место на клиросе часто оставалось пустым.

В ту минуту, когда мы вводим читателя в его келью, монах медленными шагами ходил по ней взад и вперед. Время от времени его губы шептали невнятные слова. Была ли эта молитва? Было ли это свидетельство забот о светских делах?

Хотя монах был добрый христианин, но мы склоняемся на сторону последнего предположения, и читатель согласится с нами, когда узнает, что достойный отец после посещения лорда Фэнсгоу побывал уже у короля, говорил с инфантом и провел целый час в тайном разговоре с графом Кастельмелором.

Все эти высокопоставленные лица приняли его с большим уважением.

Где бы то ни было, даже в присутствии самого короля, монах никогда не снимал громадного капюшона, совершенно скрывавшего его лицо. Никто не мог похвастаться, что видел его черты. Из под капюшона сверкал только повелительный взгляд его черных глаз, и виднелась седая борода.

Когда он проходил по улицам, дворяне кланялись ему, буржуа снимали шляпы, простой народ целовал полу его рясы. Дворяне боялись его, он возбуждал любопытство буржуазии, по одному жесту его руки народ сжег бы Лиссабон.

За протекшие семь лет народ значительно вырос и стал отважнее.

С Лиссабоном случилось то, что случается со всяким городом в дни несчастий. Дворянство по большей части удалилось в свои поместья, но буржуазия, разоренная бесхозяйственностью, увеличила массу простого народа. Тот, кто прежде подавал милостыню, теперь сам жил подаянием.

Двор, доходы которого разворовывались, не мог прийти на помощь общественному бедствию. Многочисленные монастыри требовали много, а давали мало. Знатные фамилии едва были в состоянии поддерживать свое достоинство, кроме того большая часть дворян, не ладивших с фаворитом и вследствие этого дурно принятая при дворе, имела прямой интерес ускорить приближавшийся кризис.

Вследствие всего этого нищета в Лиссабоне достигла крайних пределов. Большая часть из оставшихся богатыми купцов распустила рабочих и прекратила дела.

К числу этих людей, конечно, принадлежал и наш старинный знакомец Гаспар Орта-Ваз. Его бывшие работники, соединясь с толпой своих собратьев, составляли многочисленные шайки бродяг, которые были настоящими хозяевами города. Начальником же их был монах.

Монах был королем всех этих несчастных, потому что все они жили только им одним. Его благодеяния заменяли прежнее благосостояние. Его эмиссары, многочисленные и неутомимые, утешали людей во всевозможных несчастьях, помогали всем во время бедствий.

Когда же им удавалось обратить слезы горожан в радость, они говорили:

– Это золото, утоляющее ваш голод, излечивающее ваши раны, осушающее слезы ваших жен, покрывающее наготу ваших детей, это золото принадлежит нашему повелителю – монаху. Будьте ему благодарны и ожидайте часа, когда он будет иметь в вас нужду.

И несчастный народ, совсем было отчаявшийся и неожиданно снова возвращаемый к жизни, проникался безграничной преданностью к той благодетельной руке, которая постоянно становилась между ним и нищетой. Он тем больше любил монаха, чем сильнее ненавидел виновников своих бедствий, не находя нигде никого другого для своей привязанности и уважения.

Король был сумасшедшим и жестоким в своем безумии, инфант, уединенно живший во дворце, считался благородным молодым человеком, но он не сумел окружить себя тем состраданием, которое обыкновенно дается в удел гордо переносимому несчастью. Он хранил печальное молчание, противопоставляя постоянным оскорблениям фаворита холодную апатию, и казался погруженным в свою любовь к молодой королеве.

Сама королева, прелестная женщина, была мало известна народу. Альфонса проклинали за недостойное обращение с королевой, но она хлопотала в Риме о расторжении брака, и уважения дворянства было достаточно, чтобы утешить ее.

Наконец Кастельмелор, фаворит, был ненавистен народу, как всякий второстепенный деспот. Его знаменитое происхождение было забыто, его блестящие достоинства не ставились ни во что; в нем видели только фаворита и едва ли сам Конти, во времена своего могущества, был так ненавидим всеми, как Кастельмелор.

Итак, народ ждал и ждал с нетерпением, когда наступит назначенный час и тогда, каково бы ни было приказание монаха, народ решился исполнить его.

Эта странная и неограниченная власть монаха еще более увеличивалась от таинственности, которою он окружал себя. Никто не видел его лица. Когда он сам совершал свои благодеяния, то он приходил, утешал и исчезал, знали только его рясу, помнили его торжественный и глубокий голос, его Слова запечатлевались в глубине сердец, и таинственный союз становился еще теснее, если кто-то пытался оклеветать монаха.

Понятно, насколько различные партии, разделявшие Португалию, должны были бояться подобного человека. Тем не менее ни одна из партий не была ему положительно враждебна. Некоторые из них даже, сами того не подозревая, увеличивали его могущество.

Мы уже видели, как Фэнсгоу добровольно открывал ему свои сундуки, и можем прибавить, что английское золото составляло большую часть почти невероятных сумм, которые истрачивались каждый месяц, чтобы иметь возможность накормить почти целый народ.

Фэнсгоу, как мы уже видели, имел неограниченное доверие к монаху, которого он считал заинтересованным в успехе Англии. Кастельмелор, которого можно было упрекнуть во многом, но который в то же время от всей души желал избавить Португалию от англичан, Кастельмелор имел свой повод думать, что монах ненавидит англичан так же, как и он сам, и эта общая ненависть сближала их.

Впрочем, мысли монаха были так же хорошо скрыты, как и его лицо. Знали только, что он был сторонник мира, постоянно проповедовавший согласие, но предвидевший возможность возникновения борьбы и заранее приготовлявшийся к ней. Но кому может он помочь в случае, если действительно загорится противоборство между различными партиями? Каждый надеялся на него, но никто не знал ничего, наверно.

Один только человек не рассчитывал на него, это Альфонс Браганский, который не надеялся ни на кого, так как не считал, что находится в опасности. Этот несчастный сильно изменился с годами. Его безумие приняло характер глубокой меланхолии. Если иногда он просыпался от своей спячки, то только для того, чтобы сделать какое-нибудь безумное дело, присоветанное ему изменниками. Его рыцари Небесного Свода сделались чем-то вроде преторианцев, соединявших в себе наглость и готовность к измене. Все были убеждены, что в минуту опасности у Альфонса не найдется ни одного подданного, готового защищать его.

Общественное мнение было ошибочным. У Альфонса был преданный ему человек, но этот один стоил тысяч: это был монах.

Тот, кто стал бы наблюдать за этой таинственной личностью, увидел бы, что узы соединившие монаха с королем, имели своим источником не сердце, а исполнение как будто сурового долга. Видно было также, что с этим долгом боролось другое чувство, которое было трудно, может быть, даже невозможно победить. Действительно, жизнь монаха была постоянной внутренней борьбой. Его сердце и разум боролись с совестью. Он боролся, но едва ли даже желал одержать победу, это была насильственная, роковая привязанность. Можно было подумать, что он против воли, от излишнего благородства, буквально исполнял клятву, которую хотел бы забыть.

Так как служить королю в эту печальную эпоху не значило служить Португалии. Альфонс прошел все степени падения; он был безумен, и небо не дало ему даже возможности возродиться в своем наследнике. Неспособный царствовать сам или дать наследника трону, он влачил самое бессмысленное существование, походя на мертвый ствол, бесполезная тяжесть которого давила народ.

Монах знал это; но он оставался тверд в своей молчаливой и упрямой преданности. Может быть, он надеялся, что в один прекрасный день Альфонс переродится и, опираясь на него, решит выгнать из Лиссабона и из Португалии всех негодяев, которых поощряла королевская слабость. Тогда монах призвал бы народ, свой народ, который он подчинил себе благодеяниями. Он показал бы врага, которого следует уничтожить и сказал бы:

– Час настал, идите!

Но услышав подобное предложение, Альфонс задрожал бы всем телом, он был храбр только с женщинами и в последние пять лет говорил громко только с королевой.

Монах знал это; он слишком хорошо знал это, потому что при мысли об оскорблениях, которые переносила Изабелла Савойская, молния негодования сверкала из-под его рясы, и он проклинал сдерживавшую его узду.

Две вещи могли спасти Португалию: это возведение на трон инфанта или признание диктатуры Кастельмелора. Монах очень часто думал о приведении в исполнение первого плана. Тогда он видел королеву, освобожденную Римом от брака с Альфонсом, снова садящуюся на трон рядом с королем дон Педро Португальским.

Эта мысль наполняла его сердце радостью и вместе с тем печалью, и если радость брала наконец верх, то только потому, что он убеждал себя:

– Она будет счастлива…

Это были его постоянные мысли. В ту минуту как мы видим его, расхаживающего по келье широкими шагами, именно эти мысли снова занимают его.

Будучи один, он не боялся нескромных взглядов и откинул назад свой знаменитый капюшон.

Это был молодой человек. Белая борода, покрывавшая его грудь, странно контрастировала с черными вьющимися кудрями, ниспадавшими на плечи. На лбу у него были морщины, оставленные не годами, а заботами и огорчениями.

– Испания – с одной стороны, – шептал он, ходя все скорее и скорее, – Англия – с другой… Внутри неизбежная гражданская война, спящий король и бодрствующая измена. А королева!? Изабелла, лишенная трона?..

Эта последняя мысль заставила его нахмурить брови. Тем не менее он прибавил, как бы желая уничтожить неоспоримым аргументом мнимого противника:

– Кто знает, может быть, Франция не захочет смириться с такой обидой?

Он хотел произнести заключение, как вдруг у кельи послышались голоса и в дверь постучались.

Монах поспешно набросил на лицо капюшон и отпер дверь. Вошло человек двенадцать в различных костюмах, между которыми было несколько солдат и несколько ливрейных лакеев.

Входя в кабинет, все почтительно кланялись и становились у стены.

Первый из вошедших подошел к монаху, на нем была надета ливрея Кастельмелора.

– Граф, – сказал он, – узнал о присутствии в Лиссабоне своего брата, дона Симона, и, кажется, сильно обеспокоен этим возвращением.

– Хорошо, – отвечал монах. – Дальше!

– Это все.

Лакей Кастельмелора отошел в сторону, а его место занял рыцарь Небесного Свода.

– Сеньор, – сказал он, – капитан Макароне хочет продать Англии себя и нас.

– Что говорят ваши товарищи?

– Они спрашивают, сколько им заплатят.

– Отправляйтесь во дворец Кастельмелора, – сказал монах, – и донесите ему о заговоре.

– Что угодно еще вашему преподобию? – спросил один из вошедших, одетый в костюм крестьянина.

Монах вынул кошелек с золотом Фэнсгоу и дал крестьянину две гинеи.

– Иди в Лимуейро, – сказал он, – я просил и получил для тебя место привратника…

– Но, ваше преподобие…

– Ты будешь в среде знакомых, тюремщики и его подчиненные все вассалы Сузы. Ступай.

Крестьянин поклонился и отошел. После подходили один за одним лакеи, солдаты и буржуа. Одни были шпионы, узнававшие что происходит при дворе и в городе, другие были эмиссары, раздававшие народу помощь.

Монах не раз прибегал к помощи английского золота. Когда последний из агентов удалился, кошелек почти совсем опустел.

«Надо решиться начать действовать, – думал он, взвешивая в руке кошелек. – Мои собственные средства истощились, а англичанину может каждый день все открыться… Исполню ли я мою клятву или спасу Португалию?»

В дверь снова постучались. На этот раз это был Балтазар.

– Что нового? – спросил монах, на этот раз не взявший на себя труда закрыть лицо.

Вместо всякого ответа Балтазар подал ему письмо, запечатанное гербовой печатью Фэнсгоу и адресованное его милости лорду Георгу, герцогу Букингэму, в Лондон.

Монах схватил письмо и распечатал.

Глава XX. ПИСЬМО

Письмо лорда Фэнсгоу заключало в себе следующее:

«Дорогой лорд!

Я не могу передать вам, какое удовольствие доставило мне ваше письмо, переданное мне Смитом. Это настоящее благодеяние – думать о бедных изгнанниках, и я вам очень за это благодарен.

Из ваших слов я вижу, что его величество, король Карл, доволен моими услугами в этой отдаленной стране. Я очень рад и в то же время огорчен этим. Доволен потому, что мое единственное желание состоит в том, чтобы заслужить благоволение нашего возлюбленного государя. Огорчен потому, что это продолжает мое пребывание здесь, и я сохну от печали, мой дорогой лорд, вдали от земного рая, который называют Лондоном, на небосклоне которого ваша милость есть самая большая и сиятельная звезда, и на котором солнце представляет его величество король Карл.

Не приходило ли вам когда-нибудь желание, будучи вторым в Лондоне, сделаться где-нибудь первым? В отсутствии царя светил, первая звезда делается солнцем. Лиссабон также столичный город. Трон Португалии скоро станет свободен, неправда ли, Букингэм, вы были бы на своем месте на троне, но, может быть, вы этого не захотите?

Если вы не хотите оставлять Лондон, и если не явится кто-нибудь более достойный, то я готов пожертвовать собой. Я со слезами откажусь от надежды снова увидеть Англию. Я похороню себя заживо в Алькантаре или Хабрегасе, сожалея о Сент-Джемсе и о Виндзоре и удовольствовавшись титулом вице-короля…»

– Этот человек сумасшедший, – прошептал монах, прерывая чтение.

Стоявший перед ним Балтазар не позволил себе прибавить ни слова.

Монах снова взял письмо.

«Вот что происходит, король, дон Альфонс, сидит на своем троне, только благодаря тому, что окружающие его партии борются за влияние друг с другом, но положение его до того шатко, что довольно легкого дуновения, чтобы свалить его.

Мне нет надобности говорить, что ваш друг и слуга Ричард Фэнсгоу не станет этого делать. К чему? Его сиятельство граф Кастельмелор, ненавидящий англичан, возьмется за это. Граф, потому что у него в жилах есть частичка королевской крови, воображает себя предназначенным занять престол, оттеснив брата Альфонса, этого юного трубадура, умирающего от любви к француженке…»

– То есть королеве? – сказал монах, глядя на Балтазара.

Балтазар поклонился.

«… Этот дон Педро, – продолжал монах чтение письма, – настоящий рыцарь прежних времен. Его брат дурно обращается с ним, но он не хочет лишать брата престола, и я его одобряю, а вы милорд? Остается француженка. За нее стоит дворянство и Франция, эта отвратительная и постоянно соперничающая с нами нация…»

– Англичанин! – вскричал монах угрожающим тоном. – Он уже забыл, что Франция гостеприимно принимала у себя его короля Карла!

Дальше в письме говорилось:

«Но француженка женщина, и у нее нет советников. Мы найдем средство возвратить ее обратно во Францию.

Вот что будет: граф свергнет короля. Все остальные партии бросятся на графа, который падет под их ударами; тогда-то ваш покорный слуга выступит на сцену.

У меня есть в Лиссабоне таинственный помощник, который стоит мне очень дорого. У него нет имени и он известен лишь под названием монаха. Я подозреваю, что это какой-нибудь высший духовный сановник, который хочет отомстить за пренебрежение Альфонса к религии. Как бы то ни было, он предан мне, т. е. нам, милорд, потому что убежден, что в тот день, когда Португалия станет английской, он получит в ней высший духовный сан. При помощи этого человека я заручился поддержкой народа. Один жест моей руки возмутит Лиссабон. Как только Альфонс будет свергнут и завяжется борьба, я уничтожу победителя, и тогда: God save the king!»

– Довольно! – вскричал монах, смяв письмо. – Благодарю Создателя, что он внушил мне мысль побить этого человека его собственным оружием! Англичане властители Португалии! О! Нет, пока в моих жилах течет хоть капля крови, я буду бороться против них.

Он с энергией произнес последние слова, но вскоре голова его опустилась на грудь.

– «Save the king!» – прошептал он. – Роковой девиз, которому я служу вот уже семь лет. Спасти короля! Да, когда справедливый король борется против измены, тогда эта благородная роль! Я с радостью бросился бы между умирающим Ричардом и победителем Кромвелем. Но разве отечество не предпочтительней даже короля? Безумие ли это или героизм; дать погибнуть своей стране, чтобы поддержать проклятое небом дитя?

Он сжал руками свой пылающий лоб и упал на колени перед распятием, висевшим на стене кельи.

– Боже мой! – страстно вскричал он. – Просвяти меня или дай мне право, не сделавшись клятвопреступником, способствовать разорению Португалии!

Балтазар остался неподвижно на прежнем месте. Он смотрел на монаха с почтением, смешанным с печалью.

Монах долго стоял перед распятием. Видно было, что в нем происходила жестокая борьба, потому что время от времени он весь вздрагивал, тогда как его бледные щеки то и дело покрывались краской.

Когда он поднялся с колен, то из груди его вырвался громкий вздох облегчения или, может быть, сожаления. Он сложил руки и сказал медленным и торжественным голосом:

– Спаси, Боже, португальского короля! Я поклялся, и моя жизнь принадлежит королю.

Без сомнения, Балтазар надеялся на другой результат, потому с огорчением махнул рукой.

– Сеньор, – сказал он, – вы не все прочитали.

Подняв письмо, брошенное монахом на пол, он развернул его и подал монаху.

Последний бросил взгляд на приписку, но едва пробежал первые строки, как брови его сильно нахмурились.

– Донна Изабелла! Похищена! – воскликнул монах. – Клянусь Богом, этому не бывать!

Он снова стал ходить по келье широкими шагами. Все его мучения, казалось, возвратились к нему. Но на этот раз борьба была непродолжительна. Другое сильное чувство явилось на помощь патриотизму и помогло ему одержать победу.

– Этому не бывать! – с волнением повторил монах. – Борьба скоро начнется. Я буду один против многих, мне нужно знамя… Пусть этим знаменем будет Португалия! Что значит один человек, когда дело идет о целом народе?

Остановившись перед Балтазаром, он спросил:

– Кто должен похитить королеву?

– Королевский патруль.

– Я догадываюсь. Мне показалось, что в приемной Фэнсгоу, когда я выходил от него, был этот плут падуанец.

– Падуанец остался у милорда заложником… Солдатами будет руководить другой.

– Кто другой?

– Секретарь милорда.

Горькая улыбка мелькнула на губах монаха.

– Сэр Виллиам? – переспросил он. – И ты убежден, что это вымышленное имя, за которым скрывается совсем иная личность?

– Убежден!

Монах сел и, взяв лист бумаги, написал:

«Я требую от министров его величества короля Англии отозвать лорда Ричарда Фэнсгоу, который виновен в измене против короля, нашего повелителя, ибо он предоставил у себя убежище преступнику, изгнанному из государства королевским указом.

Дано во дворце Алькантары, и так далее.

Первый министр дона Педро, короля».

Монах сложил бумагу и вложил ее в конверт, в котором находилось прежде письмо Фэнсгоу. Затем он посмотрел на адрес и, не найдя нужным изменять его, запечатал конверт своей печатью.

Все это время Балтазар был совершенно спокоен.

– Ты можешь отвезти это письмо капитану Смиту, – сказал ему монах.

Балтазар поклонился и вышел, слепо повинуясь, как невольник сераля22
  Сераль (тюрк.) – дворец в странах Востока, султанский дворец в Константинополе (прим. ред.).


[Закрыть].

Оставшись один, монах снова перечитал письмо Фэнсгоу; потом подошел к двери своей кельи, но прежде, чем выйти, он развернув письмо, оторвал post-scriptum, касавшийся Изабеллы.

– Это наше личное дело и останется между милордом и мной, – прошептал он, улыбаясь из-под густой белой бороды. – Графу Кастельмелору нет надобности знать наши тайны.

Затем, подойдя к своей постели, он вынул из-под изголовья короткий кастильский кинжал, черный и острый, как жало змеи. Спрятав это оружие под рясу, он оставил, наконец, келью.

Луи Суза, граф Кастельмелор, был в это время в апогее своего могущества.

Альфонс был буквально его рабом и действовал только по его воле. Это продолжалось уже семь лет. С первого же дня он потребовал от короля постыдной и жестокой жертвы – подтверждения королевским указом изгнания Конти Винтимиля, выброшенного из Лиссабона народом. Это требование могло и погубить его, но в то же время удача сразу утверждала его могущество. Альфонс, не любивший никого, подписал, не поморщившись, указ об изгнании своего прежнего фаворита, говоря, что у этого шалуна графа очень странные фантазии.

Одержав эту победу, граф почувствовал свою силу и не боялся злоупотреблять ею; он стал настоящим королем Португалии.

Его отель, или лучше сказать дворец, старинное королевское жилище, которое он восстановил с большими издержками, стоял на площади Камно-Граде. Внутренняя его отделка много превосходила своим великолепием дворец Альфонса, и в Лиссабоне говорили, что Кастельмелор хотел превзойти роскошь Парижа и заставить забыть знаменитый кардинальский дворец.

Толпа придворных теснилась во всякое время в этом роскошном доме. Альфонс был самый первый и постоянный посетитель. У него были даже свои комнаты в отеле Кастельмелора, и самая лучшая комната, после комнаты графа, носила название комнаты короля.

В тот день, когда происходили только что описанные нами события, и в то самое время, когда монах оставлял свой монастырь, король давал аудиенцию в отеле Кастельмелора. Весь двор собрался там.

Тут были и лорд Ричард Фэнсгоу, и дон Цезарь Одиза, маркиз де Ронда, испанский посланник, и Аларкаоны, и дон Себастьян Менезес, и еще несколько дворян, вошедших в близкие сношения в Кастельмелором. Затем шли мещане, занимавшие дворянские должности, потому что в этом отношении, несмотря на свою гордость, Кастельмелор принужден был последовать примеру Конти.

Между всеми этими придворными только некоторые осмеливались носить на шляпах микроскопическую звезду рыцарей Небесного Свода. Этот орден совсем не пользовался расположением графа, и лучшие дни его, казалось, уже прошли.

Альфонс, напротив того, оставался геройски верен старой затее. Он горько, при всяком случае, сожалел о прекрасных охотах, которые он вел по ночам в своем добром городе Лиссабоне и постоянно занимал своего фаворита, умоляя его хоть раз устроить это удовольствие. Но Кастельмелор под разными предлогами избегал исполнения этой просьбы. Он знал, с одной стороны, что королевский патруль не любит его, и не хотел, чтобы его влияние снова возродилось. С другой стороны, ему было известно о глухом и угрожающем брожении, царствовавшем в народе. Искра могла зажечь страшный пожар. Кто знает, может быть, в настоящем положении дел, на веселые крики королевской охоты ответил бы страшный вопль всеобщего возмущения!

С летами Альфонс не окреп физически. Напротив, здоровье его ослабело, тогда как бедный разум все больше и больше путался. Он едва мог пройти, хромая, несколько шагов, и вся его наружность вызывала сострадание. Его безумие спасало его от горя. Он пел и танцевал на краю пропасти.

В этот день он был особенно весел. Его физические боли немного уменьшились, и он старался употребить это счастливое состояние как можно лучше.

Кастельмелор, бывший иногда добрым повелителем, согласился на королевский каприз, состоявший в том, чтобы сделать официальный прием в отеле. Все, кто имел какое-то отношение ко двору, были приглашены.

Альфонс сидел на возвышении, похожем на трон, а у ног его лежали две собаки, внуки знаменитого Родриго, о котором мы упоминали в начале рассказа. Рядом с королем, небрежно развалясь в кресле, сидел Кастельмелор.

Каждый из гостей по очереди подходил к королю.

Испанский посланник был принят любезной улыбкой.

– Дон Цезарь, – сказал Альфонс, – я отдал бы Эустрамадуру за ваше андалузское имение. Какие там быки, дон Цезарь, какие быки!

– У меня еще их достаточно, – отвечал испанец, – и все до последнего к услугам вашего величества.

– Хорошо, – сказал король, – в вознаграждение за это я сделаю вас рыцарем Небесного Свода.

Дон Цезарь сделал гримасу и отошел. После него подошел Фэнсгоу.

– Я вас избавляю от целования моей руки, – еще издали закричал Альфонс. «Матерь Божия, – прибавил он в полголоса, – этот собака англичанин отчаянно хромает. Я бы повесился, если бы так хромал!» – Милорд, как здоровье нашей сестры Катерины?

– Ее величество, королева английская, славится отличным здоровьем.

– А этот дуралей Карл, наш зять?

– Его величество король, если эти слова вашего величества указывают на него, обладает таким здоровьем, которое нужно для счастья Англии.

– Да! – сказал Альфонс. – Но, милорд, мне это все равно… Скажите мне, много ли горбатых в Англии безобразнее вас?

Англичанин позеленел.

– Ваше величество, – сказал он, стараясь улыбнуться, – делает мне честь, обращаясь со мной так фамильярно. Я боюсь, как бы не возбудить зависти в окружающих.

Альфонс улыбнулся и сделал усталый жест.

В ту минуту, как англичанин поворачивался, чтобы вернуться на свое место, он нос к носу столкнулся с входившим монахом.

– Что нового? – шепотом спросил Фэнсгоу.

– Ш-ш! – отвечал монах. – Я вам отвечу завтра, милорд-посланник… И Бог знает, с каким титулом придется обращаться к вам завтра!

Лицо Фэнсгоу прояснилось, на нем снова появилась обычная насмешливая улыбка, а в глазах, против воли, сверкнула молния алчной надежды.