Текст книги "Cлова подвижнические"

Слово 15
О разных отличиях безмолвия, о власти ума и о том, сколько властен ум возбуждать собственные свои движения при разных видах молитвы, какой предел дан молитве самим естеством и до какого предела молитва твоя уже не молитва, хотя совершаемое тобой и называется молитвой

Слава Излиявшему обильно дары Свои на людей! Он соделал, что и плотяные служат Ему в чине естеств бесплотных, и природу перстных сподобил глаголать о таковых тайнах, наипаче же людей грешных, подобных нам, недостойных и слышать такие глаголы. Но Он по благодати Своей отверз нам слепоту сердечную к уразумению их из рассмотрения Писания и учения великих отцов. Ибо вследствие собственного своего подвига не сподобился я дознать опытом и тысячную часть того, что написал своими руками, особенно же в этом сочинении, которое предложу для возбуждения и просвещения душ ваших и всех читающих его в той надежде, что, может быть, воспрянут и, вожделев этого, приступят к деланию.

Иное дело – молитвенное услаждение, а иное – молитвенное созерцание. Последнее в такой мере выше первого, в какой совершенный человек выше несовершенного отрока. Иногда стихи делаются сладостными в устах и стихословие одного стиха в молитве неисчетно продолжается, не дозволяя переходить к другому стиху, и молящийся не знает насыщения. Иногда же от молитвы рождается некое созерцание. Прерывает оно молитву уст, и молящийся в созерцании становится телом бездыханным, придя в восторг. Такое состояние называем мы молитвенным созерцанием, а не видом чего-то и образом или мечтательным призраком, как говорят неразумные.

И опять же в этом молитвенном созерцании есть мера и различие дарований. И это еще молитва, потому что мысль еще не переступила туда, где нет уже молитвы, в такое состояние, которое выше молитвы. Ибо движение языка и сердца к молитве – это ключи, а что после этого – то уже вход в сокровенные клети.

Здесь да умолкнут всякие уста, всякий язык. Да умолкнет и сердце – этот хранитель помыслов, и ум – этот кормчий чувств, и мысль – эта быстропарящая и бесстыдная птица, и да прекратится всякое их ухищрение. Здесь да остановятся ищущие, потому что пришел Домовладыка.

Слово 16
О чистой молитве

Как вся сила законов и заповедей, какие Богом даны людям, по слову отцов, имеет пределом чистоту сердца, так все роды и виды молитвы, какими только люди молятся Богу, имеют пределом чистую молитву. Ибо и воздыхания, и коленопреклонения, и сердечные прошения, и сладчайшие вопли, и все виды молитвы, как сказал я, имеют пределом чистую молитву и до нее только имеют возможность простираться. А от чистоты молитвенной и до внутренней, как только мысль переступила этот предел, не будет уже иметь она ни молитвы, ни движения, ни плача, ни власти, ни свободы, ни прошения, ни вожделения, ни услаждения чем-либо из уповаемого в сей жизни или в будущем веке.

И поэтому после чистой молитвы иной молитвы нет. До этого только предела всякое молитвенное движение и все виды молитвы доводят ум властью свободы. Потому и подвиг в молитве. А за этим пределом будет уже изумление, а не молитва, потому что все молитвенное прекращается, наступает же некое созерцание, и не молитвой молится ум. Всякая, какого бы то ни было рода, совершаемая молитва совершается посредством движений. Но как только ум входит в духовные движения, не имеет там молитвы.

Иное дело – молитва, а иное – созерцание в молитве, хотя молитва и созерцание заимствуют себе начало друг в друге. Молитва – сеяние, а созерцание – собирание рукоятей, при котором жнущий приводится в изумление неизглаголанным видением, как из малых и голых посеянных им зерен вдруг произросли перед ним такие красивые класы. И он в собственном своем делании пребывает без всякого движения, потому что всякая совершаемая молитва есть моление, заключающее в себе или прошение, или благодарение, или хваление.

Рассмотри же внимательнее, один ли из этих видов молитвы или прошение чего-либо бывает, когда ум переступает свой предел и входит в эту область? Спрашиваю же об этом того, кто ведает истину. Но не у всех эта рассудительность, а только у тех, которые сделались зрителями и служителями этого дела или учились у таковых отцов, из их уст познали истину и в этих и подобных этим изысканиях провели жизнь свою.

Как из многих тысяч едва находится один, исполнивший заповеди и все законное с малым недостатком и достигший душевной чистоты, так из тысячи разве один найдется, сподобившийся, при великой осторожности, достигнуть чистой молитвы, расторгнуть этот предел и приять это таинство. Потому что чистой молитвы никак не могли сподобиться многие; сподобились же весьма редкие. А достигший того таинства, которое уже за этой молитвой, едва по благодати Божией находится и из рода в род.

Молитва есть моление и попечение о чем-либо и желание чего-либо, как то избавления от здешних или будущих искушений или желание наследия отцов. Моление – это то, чем человек приобретает себе помощь от Бога. Этими движениями и ограничиваются движения молитвенные. А чистота и нечистота молитвы зависят от следующего. Как только в то самое время, как ум приуготовляется принести одно из сказанных нами движений своих, примешивается к нему какая-либо посторонняя мысль или беспокойство о чем-нибудь, тогда молитва эта не называется чистой, потому что не от чистых животных принес ум на жертвенник Господень, то есть на сердце – этот духовный Божий жертвенник.

А если бы кто упомянул об этой у отцов называемой духовной молитве и, не уразумев силы отеческих изречений, сказал: «Эта молитва в пределах молитвы духовной», – то думаю, если точнее вникнуть в это понятие, хула будет, если какая-либо тварь скажет, будто бы сколько-нибудь преклоняется духовная молитва. Ибо молитва преклоняющаяся – ниже духовной. Всякая же духовная молитва свободна от движений. И если чистой молитвой едва ли кто молится, то что сказать о молитве духовной?

У святых отцов было в обычае всем добрым движениям и духовным деланиям давать именование молитвы. И не только отцам, но и всем, которые просвещены видением, обычно всякое прекрасное делание вменять почти за одно с молитвой. Ясно же, что иное дело – молитва, а иное – совершаемые дела. Иногда эту так называемую духовную молитву в одном месте называют путем, а в другом ведением, а порой – умным видением.

Видишь, как отцы переменяют названия духовных предметов? Ибо точность именований устанавливается для предметов здешних, а для предметов будущего века нет подлинного и истинного названия, есть же о них одно простое ведение, которое выше всякого наименования и всякого составного начала, образа, цвета, очертания и всех придуманных имен. Поэтому когда ведение души возвысится из видимого мира, тогда отцы в означение этого ведения употребляют какие хотят названия, так как точных именований его никто не знает.

Но, чтобы утвердить на этом ведении душевные помышления, употребляют они наименования и притчи, по изречению святого Дионисия, который говорит, что ради чувств употребляем притчи, слоги, приличные имена и речения. Когда же действием Духа душа подвигнута к Божественному, тогда излишни для нас и чувства, и их деятельность, а также излишни силы духовной души, когда она, по непостижимому единству, соделывается подобной Божеству и в своих движениях озаряется лучом высшего света.

Итак, поверь, брат, что ум имеет возможность различать свои движения только до предела чистой молитвы. Но как только достигнет туда и не возвращается вспять или не оставляет молитву – молитва делается тогда как бы посредницей между молитвой душевной и духовной. И когда ум в движении, тогда он в душевной области; но как только вступает он в ту область, прекращается и молитва. Ибо святые в будущем веке, когда ум их поглощен Духом, не молитвой молятся, но с изумлением водворяются в веселящей их славе. Так бывает и с нами. Как только ум сподобится ощутить будущее блаженство, забудет он и самого себя, и все здешнее и не будет уже иметь в себе движения к чему-либо.

Потому некто с уверенностью осмеливается сказать, что свобода воли путеводит и приводит в движение посредством чувств всякую совершаемую добродетель и всякий чин молитвы – в теле ли то или в мысли – и даже самый ум, этого царя страстей. Когда же управление и смотрение Духа возгосподствуют над умом, этим домостроителем чувств и помыслов, тогда отъемлется у природы свобода, и ум путеводится, а не путеводит.

И где тогда будет молитва, когда природа не в силах иметь над собой власти, но иной силой путеводится сама не знает куда и не может совершать движений мысли, в чем бы ей хотелось, но овладевается в тот час пленившей ее силой и не чувствует, где путеводится ею? Тогда человек не будет иметь и желания. Даже, по свидетельству Писания, не знает, в теле он или вне тела (см. 2 Кор. 12, 2). И будет ли уже молитва в том, кто столько пленен и не сознает сам себя?

Потому никто да не глаголет хулы и да не дерзает утверждать, что можно молиться духовной молитвой. Такой дерзости предаются те, которые молятся с кичливостью, невежды ведением, и лживо говорят о себе, будто бы когда хотят молятся они духовной молитвой. А смиренномудрые и понимающие дело соглашаются учиться у отцов и знать пределы естества и не дозволяют себе предаваться таким дерзким мыслям.

Вопрос. Почему же этой неизглаголанной благодати, если она не есть молитва, дается наименование молитвы?

Ответ. Причина этого, как утверждаем, та, что эта благодать дается достойным во время молитвы и начало свое имеет в молитве, так как, по свидетельству отцов, кроме подобного времени, нет и места посещению этой достославной благодати. Наименование молитвы дается ей потому, что от молитвы путеводится ум к этому блаженству и потому, что молитва бывает причиной его. В иные же времена не имеет оно места, как показывают отеческие писания. Ибо знаем, что многие святые, как повествуется и в житиях их, став на молитву, были восхищены умом.

Но если кто спросит, почему же только в это время бывают эти великие и неизреченные дарования, то ответствуем: потому что в это время более, нежели во всякое другое, человек бывает собран в себя и уготован внимать Богу, вожделевает и ожидает от Него милости. Короче сказать, это есть время стояния при вратах царских, чтобы умолять царя. И прилично исполниться прошению умоляющего и призывающего в это время.

Ибо бывает ли другое какое время, в которое бы человек столько был приуготовлен и так наблюдал за собой, кроме времени, когда приступает он к молитве? Или, может быть, приличнее получить ему что-либо таковое в то время, когда спит, или работает что, или когда ум его возмущен? Ибо вот и святые, хотя не имеют праздного времени, потому что всякий час заняты духовным, однако же и с ними бывает время, когда не готовы они к молитве. Ибо они нередко занимаются или помышлением о чем-либо встречающемся в жизни, или рассматриванием тварей, или иным чем действительно полезным.

Но во время молитвы созерцание ума устремлено к единому Богу и к Нему направляет все свои движения, Ему от сердца, с рачением и непрестанной горячностью приносит моления. И потому-то в это время, когда у души бывает одно-единственное попечение, прилично источаться Божественному благоволению.

И вот видим, что, когда священник приготовится, станет на молитву, умилостивляя Бога, молясь и собирая свой ум воедино, тогда Дух Святой нисходит на хлеб и на вино, предложенные на жертвеннике. И Захарии во время молитвы явился Ангел и предвозвестил рождение Иоанна. И Петру, когда во время шестого часа он молился в горнице, явилось видение, путеводствовавшее его к призванию язычников снисшедшей с неба плащаницей и заключенными в ней животными. И Корнилию во время молитвы явился Ангел и сказал ему написанное о нем. И также Иисусу, сыну Навина, глаголал Бог, когда в молитве преклонился он на лицо свое. И с очистилища, бывшего над кивотом, откуда священник обо всем, что должно было знать, в видениях был от Бога тайноводствуем в то самое время, когда архиерей единожды в год, в страшное время молитвы при собрании всех колен сынов Израилевых, стоявших на молитве во внешней скинии, входил во Святое святых и повергался на лицо свое, – слышал он Божии глаголы в страшном и неизглаголанном видении.

О, как страшно то таинство, которому служил при этом архиерей! Но таковы и все видения, являвшиеся святым во время молитвы. Ибо какое другое время так свято и по святыне своей столько прилично приятию дарований, как время молитвы, в которое человек собеседует с Богом? В это время, в которое совершаются молитвословия, и моления перед Богом, и собеседование с Ним, человек с усилием отовсюду собирает воедино все свои движения и помышления и погружается мыслью в единого Бога, и сердце его наполнено бывает Богом, и оттого уразумевает он непостижимое.

Ибо Дух Святой, по мере сил каждого, действует в нем, и действует, заимствуя вещество из того самого, о чем кто молится. Так что внимательностью молитва лишается движения, и ум поражается и поглощается изумлением и забывает о вожделении собственного своего прошения, и в глубокое упоение погружаются движения его, и бывает он не в мире сем. И тогда не будет там различия между душой и телом, ни памятования о чем-либо. Как сказал божественный и великий Григорий: «Молитва есть чистота ума, которая одна, при изумлении человека, уделяется от света Святой Троицы».

Видишь ли, как уделяется молитва приходящим в изумление уразумением того, что рождается от нее в уме, по сказанному мной вначале этого писания и во многих других местах? И еще тот же Григорий говорит: «Чистота ума есть воспарение мысленного. Она уподобляется небесному цвету, в ней во время молитвы просиявает свет Святой Троицы».

Вопрос. Когда же кто сподобляется всей этой благодати?

Ответ. Сказано: во время молитвы. Когда ум совлечется ветхого человека и облечется в человека нового, благодатного, тогда узрит чистоту свою, подобную небесному цвету, которую старейшины сынов Израилевых наименовали местом Божиим (см. Исх. 24, 10), когда Бог явился им на горе. Потому, как я говорил, этот дар и эту благодать должно называть не духовной молитвой, но порождением молитвы чистой, ниспосылаемой Духом Святым. Тогда ум бывает там – выше молитвы, и с обретением лучшего молитва оставляется. И не молитвой тогда молится ум, но бывает в восхищении при созерцании непостижимого – того, что за пределами мира смертных, и умолкает в неведении всего здешнего.

Это-то и есть то неведение, о котором сказано, что оно выше ведения. Об этом-то неведении говорится: блажен постигший неведение, неразлучное с молитвой, которого да сподобимся и мы, по благодати Единородного Сына Божия. Ему подобает всякая слава, честь и поклонение ныне и присно и во веки веков! Аминь.

Слово 17
О душе, ищущей глубокого созерцания, чтобы погрузиться в него от плотских помыслов, возбуждаемых памятованием вещей

Все, что выше другого, сокрыто от того, чего оно выше; и не иное тело служит ему по природе некоей завесой, так что может и открывать его сокровенность. Всякая умопредставляемая сущность не извне себя заимствует то, что составляет собственное ее отличие. Напротив, внутри ее движений определено это отличие, то есть может она непосредственно вступить в большую светлость к приятию первого света или сделаться подобной другому чину, который, очевидно, разнится не местом, но чистотой приятия и превосходства или, сообразно с умственной мерой, по степени приятия горних мановений и сил.

Всякая умопредставляемая сущность сокрыта для сущности, которая ниже ее. Одна же от другой сокрыты они не по природе, а по движениям добродетелей; и говорю это о святых силах, о душевных чинах и о демонах. Первые от средних и средние от третьих сокрыты и по природе, и по месту, и по движениям. Сущности же каждого чина и сами для себя, и одна для другой в том же чине, видимы ли они или невидимы, сокрыты по ведению, а от сущностей низшего чина – по естеству.

Потому что видение у существ бестелесных не вне их, как у существ телесных, но видеть им друг друга значит и добродетелями, и мерой движений быть им внутри движений существ, ими видимых. Поэтому если в равном уделе они досточестны, то, хотя и отдалены друг от друга, однако же не мечтательно, но в нелживом видении, в истинном естестве видят друг друга, кроме Причины всяческих, Которая, как единая достопоклоняемая, превыше этой разности.

Демоны, хотя и крайне нечисты, однако же в чинах своих не сокрыты друг от друга, но не видят двух чинов, которые выше их[33]33
  То есть ангельского и душевного.


[Закрыть], потому что духовное видение есть свет движения, и он-то самый служит для них и зеркалом, и оком. И как только омрачатся движения, существа не видят высших чинов. В собственном своем чине видят друг друга, так как они дебелее духовных чинов. И это имеет место в рассуждении демонов.

Души же, пока осквернены и омрачены, не могут видеть ни друг друга, ни себя самих, а если очистятся и возвратятся в древнее состояние, в каком созданы, то ясно видят эти три чина, то есть чин низший их, чин высший и друг друга. И не потому, что изменятся в телесный вид, увидят тогда Ангелов ли то, или демонов, или друг друга; напротив, узрят в самом естестве и в духовном чине. А если скажешь, что невозможно быть видимым демону или Ангелу, если не изменятся они, не примут на себя видимого образа, то это будет значить, что видит уже не душа, а тело. Но в таком случае какая нужда в очищении? Ибо вот, и нечистым людям по временам являются демоны, так же как и Ангелы. Впрочем, когда видят они, видят телесными очами, и здесь нет нужды в очищении. Но не то бывает с душой, достигшей чистоты, – напротив, видит она духовно, оком естественным, то есть прозорливым, или разумным.

И не дивись тому, что души видят одна другую, даже будучи в теле. Ибо представляю тебе доказательство ясное по истинности свидетельствующего – разумею же блаженного Афанасия Великого, который в сочинении об Антонии Великом говорит, что великий Антоний, стоя однажды на молитве, увидел чью-то душу, возносимую с великой честью, и ублажил сподобившегося таковой славы. Блаженный же был Аммун из Нитрии, и та гора, на которой жил святой Антоний, отстояла от Нитрии на тринадцать дней пути.

Этим примером о трех сказанных выше чинах доказано уже, что духовные природы видят одна другую, хотя и удалены одна от другой, и что не препятствуют им видеть друг друга расстояние и телесные чувства. Подобно и души, когда достигают чистоты, видят не телесно, но духовно, потому что телесное зрение совершается открыто и видит, что перед глазами, отдаленное же требует иного видения.

Горние чины в бытии неисчетно многи и именуются по отличию и чину. Ибо почему названы Началами, Властями, Силами? Господствами наименованы, может быть, как отличенные честью. И они малочисленнее подчиненных им, как сказал святой Дионисий, епископ Афинский, но больше по власти и ведению и очень разделены по величию своих чинов. Ибо простираются от чина в чин, пока не достигнут к единству паче всех великого и могущественного – Главы и основания всей твари.

Главой же называю не Творца, но предшествующего во главе чудесам дел Божиих. Ибо многие ниже промышления премудрости Бога, их и нашего Творца, и столько ниже, сколько под ними состоящие ниже их самих. Называю же низшими, разумея высоту и низость не в месте, но в силе ведения, сообразно с той мерой, какую приобретают в сравнении с последующим, большим или меньшим, ведением. Ибо все эти духовные сущности Божественное Писание наименовало девятью духовными именами и разделило их на три степени. И первую делит оно на великие, высокие и святейшие Престолы, многоочитых Херувимов и шестокрылатых Серафимов; вторую же степень – на Господства, Силы и Власти и третью – на Начала, Архангелов и Ангелов.

Чины же эти с еврейского толкуются: Серафимы – «согревающие и сожигающие»; Херувимы – «обильные ведением и мудростью»; Престолы – «Божия опора и Божий покой». И этими именами названы эти чины по их действованиям. Именуются же Престолы как досточестные, Господства – как имеющие власть над всяким царством, Начала – как устрояющие эфир, Власти – как властвующие над народами и над каждым человеком, Силы – как крепкие силой и страшные видением своим, Серафимы – как освящающие, Херувимы – как носящие, Архангелы – как бодрственные стражи, Ангелы – как посылаемые.

В первый день сотворено девять духовных природ в молчании и одна природа словом, и это – свет. Во второй день сотворена твердь. В третий день произвел Бог собрание вод и прозябение злаков; в четвертый – отделение света; в пятый – птиц, пресмыкающихся и рыб; в шестой – животных и человека. Устроение целого мира – долгота и широта; начало – восток; конец – запад; правая сторона – север; левая – юг. Целую землю поставил Бог, как одр; высшее небо – как кожу, и свод, и куб; второе небо – как колесо, примкнутое к первому небу, и то, что примкнуто к небу и земле; океан – как пояс, окружающий небо и землю, а внутри него высокие горы, досязающие до неба, и позади гор солнце, чтобы проходило там в продолжение целой ночи, и среди сих гор великое море, которое занимает около трех четвертей всей суши. Богу же нашему да будет слава!