Текст книги "Лисьи чары"

Апельсинное дерево

Господин Лю из Шэньси служил начальником области Синхуа. К нему явился какой-то даос и преподнес ему дерево в горшке. Лю взглянул, – оказывается, это маленький апельсин, тоненький, всего с палец величиной. Отклонил, не принял.

У Лю была маленькая дочка, которой было лет шесть-семь. Как раз в этот день справляли в первый раз день ее рождения.

– Эта вещь, – сказал даос, – недостойна того, чтобы поднести ее вашей высокопоставленности для чистого любования. Позвольте ж ею пожелать молодой госпоже счастья и долговечности!

И Лю принял. Девочка взглянула на деревцо и не могла побороть своей к нему любви и нежности. Поставила к себе в комнату и ухаживала за ним с утра до вечера, боясь лишь, как бы его не повредить.

Когда срок службы Лю истек, деревцо было в полный кулак и в этот год впервые дало плоды. Отбирая вещи перед отъездом, он решил, что апельсин обременит его лишней тяжестью, и надумал его бросить. Но дочь обхватила деревцо и стала капризно плакать. Домашняя прислуга обманывала ее и говорила:

– Уйдем лишь на время… Потом снова сюда придем!

Девочка поверила, и ее слезы прекратились. Однако, боясь, как бы кто-нибудь из сильных людей не унес дерево на себе, она стояла и смотрела, как прислуга пересаживала деревцо к крыльцу. И тогда только ушла.

Вернувшись на родину, девочка была просватана за некоего Чжуана. Чжуан в год бинсюй[245]245
  … в год бинсюй… – По-видимому, 1706 г.


[Закрыть]прошел в цзиньши[246]246
  Цзиньши – третья, и последняя ученая степень кандидата на литературных государственных экзаменах дореформенного Китая.


[Закрыть]– «поступающие на службу», снял, как говорится, холстины[247]247
  … снял, как говорится, холстины… – Облекся в чиновничьи одежды, сменившие скромный наряд заурядного человека.


[Закрыть] и был назначен начальником в Синхуа. Супруга его была этому очень рада, хотя и думала про себя, что за эти десять, а то и больше лет деревцо, вероятно, погибло.

Когда они приехали, то оказалось, что дерево уже обхватов в десять и плоды на нем так грудами и висят – целыми тысячами.

Госпожа осведомилась у старых слуг. Те в один голос засвидетельствовали ей, что, с тех пор как господин Лю отбыл, апельсин роскошно цвел, но не давал плодов, и те, что она видит теперь, появились на нем впервые. Госпожу это очень удивило.

Три года служил Чжуан, и обилие плодов было неизменным явлением. На четвертый год дерево поблекло, захирело, не дало ни малейшего цветения.

– Ну, значит, тебе недолго уже служить здесь, – сказала мужу госпожа.

И действительно, с наступлением осени Чжуан сдал должность.

Винный червяк

Лю из Чаншаня имел жирное тело и до страсти любил пить. Бывало, сидит один и наливает – глядь, кончен целый жбан! Из трехсот му земли, лежащей у самого города, он почти половину засевал просом шу[248]248
  … он почти половину засевал просом шу. – Из которого гонят водку.


[Закрыть]. Однако семья была богатая, позволяла себе решительно все, и его пьянство ее не стесняло.

Какой-то инородец-хэшан увидел его и сказал, что в его теле сидит необыкновенная болезнь. Лю сказал на это, что никакой болезни нет.

– Когда вы пьете, то ведь часто не пьянеете, не так ли?

– Да, бывает!

– Так вот это – винный червяк!

Лю остолбенел и стал просить монаха излечить его.

– Это легко, – сказал тот.

Лю спросил, какое тут потребуется лекарство, но монах сказал, что лекарства не нужно, и лишь велел ему лечь ничком на солнце, связал ему руки и ноги и на расстоянии приблизительно полуфута от головы поставил сосуд с отличным вином.

Едва прошло несколько минут, как Лю стала палить жажда и желание выпить. Аромат вина входил в нос. Алчный огонь жег внутренности. А он лежал и мучился тем, что не может выпить.

Вдруг он ощутил в глотке внезапно появившееся щекотание. Он рыгнул, и вышла какая-то тварь, так прямо и свалившаяся в вино.

Развязали ему путы. Смотрят: красное мясо, длиною дюйма в три, вьется, движется, словно гуляющая в воде рыба. И рот, и глаза – все есть, как полагается, полностью.

Лю, пораженный зрелищем, бросился благодарить монаха и предложил ему денег, но тот не брал, а просил лишь отдать ему червяка.

– А что же вы будете с ним делать?

– Это, видите ли, живая суть вина. Набрать полный жбан воды, ввести туда червя, помешать – и получится чудеснейшее вино.

Лю попробовал. И в самом деле, так и есть!

С этой поры Лю возненавидел вино, как своего врага. Тело стало худеть, да и дом с каждым днем все нищал и нищал, так что впоследствии не на что было ни пить, ни есть.

Грызет камни

У досточтимого Ван Цинь-вэня[249]249
  У досточтимого Ван Цинь-вэня… – Ван Юй-чи (Цинь-вэнь), современник и друг Пу Сун-лина, рассказавший ему описанное здесь, был сначала успешным студентом, выдержавшим все положенные испытания, а потом большим сановником, даже министром. Оба его сына – большие имена в китайской литературе. Это интересно знать, чтобы видеть источники осведомления Пу Сун-лина, которые, таким образом, вряд ли исключительно идут из области безудержной индивидуальной фантазии.


[Закрыть] из Синьчэна жил в доме слуга, которого тоже звали Ван. Он еще в молодых годах ушел в горы Лао, чтобы изучать там дао[250]250
  … ушел в горы Лао, чтобы изучать там дао. – По рассказу «Даос с гор Лао», приведенному выше, можно судить, какого типа было это даосское стремление. Вернее всего, это была только школа овладения принципом борьбы со своей собственной и окружающей природой, ее силами и закономерными тенденциями.


[Закрыть].

Прожив там долгое время, он не ел ничего, приготовленного на огне, а питался только сосновыми шишками и белыми каменьями. По всему телу у него стала расти шерсть.

Так прошло несколько лет. Затем он вспомнил, что у него мать уже старуха, и вернулся к себе в деревню, где стал понемногу снова есть с огня.

Тем не менее по-прежнему употреблял в пищу камни. Посмотрит, бывало, их на солнце и сейчас же знает, который из них сладкий, который горький, кислый или соленый, словно ел дикий картофель юй.

Когда мать умерла, он снова ушел в горы – вот уже лет семнадцать-восемнадцать тому назад.

Речь птиц

В районе Чжунчжоу какой-то даос попросил в деревне накормить его. Поев, он услыхал крик иволги и сказал хозяину, чтобы тот был поосторожнее с огнем.

– А в чем дело? – спросил хозяин.

– Птица, видишь ты, говорит:

 
Большой пожар… Трудно спасать… Опасно…
 

Все, тут бывшие, смеялись, а хозяин не обратил на его слова внимания.

На следующий день и в самом деле произошел пожар. Несколько домов сгорели один за другим перекидным пламенем.

Теперь прониклись к даосу удивленным обожанием и считали его божеством. Назойливые любители приключений пошли за ним, догнали его и стали величать святым.

– Я просто знаю птичьи речи, – сказал даос. – Какой я святой?

Тут как раз запела пташка на дереве гледичии.

– Что она поет? – спросили окружающие даоса.

– А вот что:

 
Шестого родили, шестого родили,
А четырнадцатого-шестнадцатого схоронили!
 

Думается мне, что в этом доме родилась двойня. Сегодня у нас десятое. Но пройдет дней пять-шесть, как, наверное, оба умрут.

Разузнали: действительно, двое мальчиков. Потом оба умерли, причем дни вполне совпали.

Начальник уезда, услыхав об этом замечательном даре даоса, пригласил его к себе и принял как гостя.

В это время проходило стадо уток. Начальник, воспользовавшись представившимся случаем, спросил даоса. Тот отвечал:

– Ваша светлость, у вас во внутренних покоях, должно быть, драка. Утки говорят:

 
Отшей! Отшей!
Ты тянешь к ней! – Нет, тянешь к ней!
 

Начальник проникся величайшим к даосу уважением. Дело в том, что жена и наложница у него, что называется, выворачивали друг в друга губы, и сам он, оглушенный скандальными криками, только что от них ушел.

Он оставил даоса жить у себя при канцелярии, обходясь с ним самым приветливым и вежливым образом.

От времени до времени даос распознавал птичьи речи, и часто это было необыкновенно удачно. Сам же даос был простой человек, грубый, некультурный. Начнет разглагольствовать, так ровно ничем не стесняется. Начальник, между прочим, был человек чрезмерно жадный и все вещи, ему подносимые для пользования, «ломал» в деньги и совал в карман. Как-то они сидели вместе, и в это время опять пришли утки. Начальник снова спросил даоса. Тот отвечал:

– То, что они нынче говорят, не похоже на прежнее. Они сегодня для вашей светлости счетчики!

– Что ж они считают?

– Да вот, видите ли, что они говорят:

 
Свечей восковых сто восемь… Да!
Киновари – тысяча восемь… М-да!
 

Начальник смутился. Даос просил позволения уйти, но начальник его не пускал.

Через несколько дней начальник принимал гостей. Вдруг послышалась кукушка. Гость спросил даоса.

– Вот что птица говорит:

 
Место тю-тю![251]251
  Место тю-тю! – Звукоподражание это в оригинале передано так: дю гуань цюй – при ударении на обоих крайних словах.


[Закрыть]
 

Присутствующие, потеряв цвет лица, так и замерли.

Начальник сильно разгневался и сейчас же прогнал даоса.

Но прошло немного времени, как и в самом деле за свою недобросовестность начальник был прогнан.

Увы! Увы! А ведь святой человек предупреждал! Жаль, что упоенный властью человек не уразумел и не очнулся!

Укрощение Цуй Мэна

Цуй Мэн, по прозванию У-мэн, происходил из родовитой знати Цзяньчана. Нрав у него был резкий, своевольный. В ранней молодости, бывало, если кто-нибудь из мальчишек на школьной скамье хоть чем-нибудь его заденет, так он сейчас же вскипит, в кулаки – и давай драться. Учитель часто делал ему замечания, но он не исправлялся – и потому учитель дал ему такое имя и прозвание[252]252
  … учитель дал ему такое имя и прозвание. – В Китае нет системы шаблонных собственных имен, принятой в христианских и мусульманских странах. Приблизительно всякий грамотный китаец имеет имя оригинальное, очень-очень редко повторяющееся. Первое официальное имя дает мальчику тот, кто его обучает начальной грамоте, а друзья или домашние дают второе, которым его называют все, кроме родных и очень близких. Это второе его прозвание обыкновенно находится в каком-либо контексте с первым. В данном случае Мэн значит «свирепый», а У-мэн (второе имя, данное учителем же) значит «не смей свирепствовать».


[Закрыть].

Годам к шестнадцати-семнадцати он был исключением среди своих сверстников – сильный и воинственный как никто из них. К тому же он обладал еще умением вскакивать с длинной жердью в руках на высокие дома. Он с радостью брался смывать несправедливость, и за это все односельчане его уважали. Бывало, все крыльцо и все помещения у него в доме заполнены просителями, которые хотели жаловаться или подать прошение. И Цуй, сокращая насильников, поддерживая слабых, не старался избегать злобы и ненависти. Стоило лишь кому-нибудь сделать ему наперекор, как сейчас же на ослушника обрушивались и камни и палки, так что все тело, все конечности у бедного бывали сильно повреждены. И всегда, когда им овладевал сильный гнев, никто не решался его уговаривать. Но матери своей он служил с сыновним усердием, и стоило ей появиться, как гнев проходил. Мать напускалась на него со всеми, какими только могла придумать, укорами и порицаниями. Цуй говорил: «Да, да», слушал, потом выходил за ворота и тотчас же забывал.

У его соседа была строптивая жена, которая каждый день оскорбляла свою свекровь. Свекровь голодала и была на самом, что называется, берегу смерти. Сын тайком кормил ее, но узнавала жена – и злостная брань на все тысячи ладов так и неслась по соседским дворам. Цуй рассвирепел, перелез через стену, прошел к ней и отрезал ей все: и нос, и уши, и губы, и язык. Она тут же и умерла.

Узнав об этом, мать Цуя пришла в ужас, позвала соседского сына, выказала ему ласковое сочувствие, дала ему в подруги молодую служаночку – и дело уснуло.

Мать в гневе и слезах не стала принимать пищи. Цуй перепугался и на коленях умолял ее о разрешении принять удары ее палки, заявляя ей о своем раскаянии. Мать плакала, не обращая на него внимания. Жена Цуя, из фамилии Чжоу, тоже стала на колени вместе с ним, и наконец мать побила сына палкой. После этого она еще вдобавок взяла иглу и выколола ему на руке начертание знака ши,[253]253
  … выколола ему на руке начертание знака ши… – Знак ши («десять») пишется в форме креста.


[Закрыть] замазав ранки киноварью, чтобы не изгладились. Цуй и это вытерпел. И мать стала принимать пищу.

Она находила удовольствие в прикармливании хэшанов и даосов, постоянно давая им есть до отвала. Как раз в это время у нее сидел какой-то даос. Цуй вошел в дом. Даос посмотрел на него и сказал:

– Знаете что, господин, в вас много злой строптивости. Боюсь, что вам трудно будет сохранить себе возможность приличной смерти. В доме, где накапливается хорошее, не следовало бы иметь что-либо подобное.

Цуй, только что получивший от матери урок, выслушал даоса, привстал с места и сказал с почтительным видом:

– Я тоже так о себе думаю. Все дело в том, что стоит лишь мне увидеть какую бы то ни было несправедливость, как уже кажется, что мне себя не сдержать. Что, если я постараюсь исправиться, можно будет мне избежать этого самого или нет?

Даос усмехнулся.

– Вы пока не спрашивайте, можно вам избежать того, о чем я говорил, или же нет. Спросите, пожалуйста, прежде всего себя о том, можете вы исправиться или нет. Одно скажу: вам придется помучиться, чтобы себя смирить. Вот если у вас есть эта готовность, хотя бы в одной части на десять тысяч, то я сообщу вам один из способов устраниться от смерти!

Цуй всю свою жизнь не верил никаким заклятиям и молебнам. Он на эти слова только усмехнулся и ничего не сказал.

– Я отлично знаю, – продолжал даос, – что вы не веруете. Но, видите ли, то, о чем я говорю, не имеет ничего общего со знахарством и колдовством. Если будете это исполнять, то явится мощный нравственный подъем, так что, пусть даже все это ничем не кончится, все равно дело это вам вреда не принесет.

Цуй стал просить.

– Вот что, – сказал даос, – как раз сейчас за вашими воротами находится один из, так сказать, «позже рожденных»[254]254
  … находится один из, так сказать, «позже рожденных». – Младших, в противоположность «ранее рожденным», то есть старшим, почтенным учителям жизни.


[Закрыть]. Вам следует принять его самым радушным образом и сдружиться с ним. Когда вы попадете в уголовщину, за которую полагается смерть, этот человек сможет дать вам жизнь!

С этими словами он крикнул Цую, веля ему выйти, и пальцем указал на человека, о котором шла речь. Оказывается, это был сын Чжао, которого звали Сэн-гэ.

Чжао сам был из Наньчана, но из-за неурожая временно поселился в Цзяньчане. Цуй на основании этих слов завязал с ним глубокую дружбу и пригласил Чжао поселиться у него в доме, где стал содержать его самым богатым и щедрым образом. Сэн-гэ было двенадцать лет. Он поднялся в приемный зал и сделал поклонение матери Цуя, дав обет быть ему младшим братом.

Через год дела на востоке улучшились, Чжао с семьей уехал, и с тех пор всякие, как говорится, «звуки и вопросы»[255]255
  … всякие, как говорится, «звуки и вопросы»… – То есть письма.


[Закрыть] совершенно прекратились.

С тех пор как умерла соседская жена, мать стала распекать Цуя с особенной настойчивостью, и если появлялись у них какие-нибудь жалобщики, то она отстраняла их и ворчала. Случилось так, что умер ее младший брат, и Цуй поехал с ней на похороны. По дороге им попались навстречу какие-то люди, тащившие связанного мужчину, кричавшие на него, бранившие, погонявшие, чтобы он шел, и сыпавшие на него удар за ударом. Дорога была запружена смотревшими на это зрелище, так что трудно было пробраться вперед.

Цуй спросил, в чем дело. Те, кто узнал Цуя, наперерыв стали рассказывать ему всю историю. Дело было, оказывается, так. За несколько времени до этого некий господин, сын большого чиновного лица, позволявший себе по всему округу всякую беззастенчивость и наглость, подглядел как-то, что жена Ли Шэня обладает красотой, и захотел ее отнять. Законного пути к этому не было. И вот он велел одному из слуг заманить Ли в азартную игру, дать ему в долг денег и наложить на них тяжелый процент, с тем чтобы он заставил подписать вексель свою жену. Когда деньги кончились, тот дал Ли еще, и к концу ночи Ли оказался должным несколько тысяч. Через полгода ему насчитали, как говорится, «сына с матерью» тысяч на тридцать[256]256
  … ему насчитали, как говорится, «сына с матерью» тысяч на тридцать… – «Сын» – это, конечно, проценты на «мать» – капитал, или, как в данном случае, на основную сумму долга.


[Закрыть], а то и больше. Шэнь не мог этого выплатить. Тогда богач силком, при содействии большого количества людей, отнял у него жену. Шэнь стал плакать у ворот. Магнат осерчал, втащил и привязал его к дереву, велел бить палками, колоть иглой, с тем чтобы принудить его составить протокол о том, что он отдал жену добровольно.

Услыхав об этом, Цуй почувствовал, как гнев взвился в нем волной, вышиной с гору, хлестнул лошадь и бросился вперед, желая хорошенько задать им и проявить свою воинственную отвагу, но мать его, подняв занавеску повозки, крикнула:

– Эй, ты, опять захотел того же?

И Цуй остановился.

Вернувшись с похорон, он перестал разговаривать, а также принимать пищу. Сидел истуканом и смотрел прямо перед собой, словно что-то такое высматривал. Жена приставала с вопросами – не отвечал. С наступлением ночи как был, в одежде, улегся на кровать и проворочался до утра. На следующую ночь то же самое. Открыл дверь, вышел и сейчас же вернулся и лег. И так повторил раза три-четыре. Жена не посмела обратиться к нему с вопросами, дрожала и прислушивалась. Наконец он вернулся после долгого промежутка, закрыл двери и крепко уснул.

Как раз в эту самую ночь кто-то убил богача на его же постели, выковырял внутренности, распластал струями кишки. Жена Шэня также лежала голым трупом у кровати. Начальник уезда заподозрил Шэня: его схватили, повели на расправу и подвергли самым тяжелым истязаниям, так что даже показались кости щиколотки. Однако он все-таки ни слова не сказал. И так прошло больше года… Выдержать этого он больше не мог и дал ложное сознание. Его приговорили к смертной казни.

В это время умерла мать Цуя. Окончив погребение, он заявил жене:

– Скажу тебе правду, убил богача я. Все дело в том, что старуха-мать была жива и я не посмел открыться. Теперь же, по окончании важных дел[257]257
  … по окончании важных дел… – То есть после погребения матери, являющегося, по сложности своей, большим событием.


[Закрыть], зачем мне за мою собственную вину губить другого человека? Я поеду к властям умирать!

Жена в испуге бросилась его удерживать… Оторвал рукав и ушел. Пришел на двор к начальнику и принес свою голову. Начальник так и ахнул. Велел заковать его и отправить в тюрьму, а Шэня освободить. Шэнь не соглашался и упорно принимал вину на себя. Начальник не мог дать окончательного приговора и велел взять в тюрьму и того и другого.

Родные и друзья набросились на Шэня с насмешками и бранью, но он сказал им на это:

– То, что сделал этот барин, – это то самое, что хотел сделать я сам, но не сумел. Он сделал это за меня, а я, по-вашему, должен сидеть и смотреть, как он умрет? Могу ли я это вытерпеть? Да ведь сегодня, говорят, барин еще не выходил… Ну и ладно!

На этом стоял, никаких иных речей не вел, а только упрямо спорил с Цуем. Так прошло довольно много времени. В ямэне[258]258
  В ямэне… – То есть в канцелярии начальника уезда и во всех многочисленных связанных с нею службах, составляющих как бы город в городе.


[Закрыть]уже все знали, в чем дело, и силком его удалили, а Цуя засадили вместо него под ответ за преступление, и дело было накануне окончательного исхода.

В это самое время правительственный комиссар, на котором лежали обязанности филантропической инспекции в уголовном деле, секретарь министра, некий Чжао, по делам прибыл в город и стал осматривать тюрьму. Дойдя до имени Цуя, он выслал людей и велел позвать его. Цуй вошел. Поднял глаза, посмотрел на того, кто сидел в кресле в зале, – то был Сэн-гэ. И Цуй, то горюя, то радуясь, рассказал ему всю правду. Чжао в нерешительности заходил взад и вперед и по прошествии довольно продолжительного времени велел посадить его обратно в тюрьму, но отдал приказание тюремным сторожам обращаться с ним получше.

Вслед за сим, рискуя собственной головой, сократил Цую наказание, назначив в юньнаньские солдаты. Шэнь ушел с ним как слуга. Не прошло, однако, и года, как им дано было прощение, и они вернулись. Все это было сделано усилиями Чжао.

Вернувшись, Шэнь так и остался при Цуе – не уходил от него и промышлял ему средства к жизни. Цуй давал ему деньги – он не брал. Тогда Цуй купил ему жену и дал во владение землю, предоставив таким образом возможность заниматься тем, что Шэню особенно было по душе, – искусством лазать на столбы и ловко драться.

Сам Цуй с этой поры напрягал все усилия, чтобы изменить свое прежнее поведение и, поглаживая следы уколов на руке, всякий раз проливал слезы. Поэтому когда между соседями-односельчанами происходили драки, то Шэнь тут же сам разрешал и разнимал без ведома Цуя и не докладывая даже ему о том, что делал.

Поблизости жил некий Ван, студент из кандидатов. Семья была богатая и не соблюдавшая никакой меры. В их дом входили и оттуда выходили безнравственные и беспринципные люди со всех четырех сторон, а люди, известные в городе как твердые и положительные, часто терпели от них, подвергаясь грабежам и побоям. Иной, правда, восставал и сопротивлялся, но Ван тотчас же посылал грабителя убить этого человека где-нибудь на дороге.

Его сын был точно такой же развратник и наглец. У Вана жила вдова младшего брата, с которой они оба, и отец и сын, жили в кровосмесительной связи. Жена Вана, из города Чоу, протестовала и пыталась мешать, но Ван ее удавил. Тогда ее братья подали начальнику жалобу. Ван дал взятку, подсказал правителю решение, и тот за клевету посадил на скамью подсудимых обоих жалобщиков. Обида и злость братьев не имели никакого выхода: тогда они явились к Цую, ища защиты. Шэнь отстранил их, велел им удалиться.

По прошествии нескольких дней пришел какой-то гость, и как раз в это время не оказалось слуги. Цуй велел Шэню вскипятить чай. Шэнь молча вышел.

– Мы с Цуй Мэном друзья, – сказал он кому-то на дворе, – пойду за ним хоть за десятки тысяч ли, и никто не скажет, что не дойду. И что же? Никогда не давая мне пропитания, он все-таки распоряжается мной, словно слугой, наймитом! Это мне не нравится, не по вкусу!

И с этими словами он в гневе ушел.

Об этом передали Цую. Тот воскликнул от изумления, вызванного такой переменой отношений, но в то же время не счел ее чем-то необыкновенным.

Вдруг оказывается, что Шэнь подал в присутствие жалобу, обвиняя Цуя в том, что он за три года не давал ему жалованья. Цуй был вне себя от удивления и явился в суд на очную ставку, давая словесное показание. Шэнь стал яростно с ним препираться. Правитель не счел Шэня правым, выругал и прогнал его.

Прошло еще несколько дней, и вдруг Шэнь ночью забирается в дом Вана, убивает отца, сына, сноху и жену – всех решительно – и наклеивает на стену бумажку, на которой сам же написал свою фамилию и свое имя. Когда бросились за ним в погоню, чтобы схватить, то уже, оказывается, он бесследно куда-то унес свою жизнь, сгинул. Ваны высказали подозрение, что подстрекателем здесь был Цуй, но правитель не поверил. Теперь только Цуй понял, что вся затеянная перед этим тяжба была вызвана не чем иным, как опасением, как бы его не привлекли после убийства к ответу.

И вот с казенной бумагой стали обходить все прилегающие области и города, гоняясь за Шэнем с крайней настойчивостью, чтоб его арестовать. Но тут как раз произошел мятеж, и разбойничьи банды нарушили покорное Небу правление. И вслед за сим дело было прекращено.

Вскоре минские треножники были свержены[259]259
  Вскоре минские треножники были свержены… – Древний император Юй завещал своей династии девять больших треножных котлов, на которых были начертаны карты девяти областей Китая. С тех пор эта регалия передавалась из династии в династию, пока не исчезла, сохранив лишь свое имя. Таким образом, данное выражение соответствовало бы русскому: шапка Мономаха у Романовых свалилась.


[Закрыть], и Шэнь вернулся с семьей обратно, по-прежнему живя с Цуем как друг.

В это время стали пересвистываться и скапливаться местные бандиты. Ванов племянник Дэ-жэнь собрал всех негодяев, привлекавшихся в дом его дядей, захватил горы и, став мятежным вором, жег, грабил деревни и поля. И вот однажды он явился со всем своим гнездом как бы с тем, чтобы отомстить. Цуй в это время куда-то ушел. Шэнь понял все, лишь только приоткрыл дверь. Он перепрыгнул через стену и притаился в темном месте. Разбойники стали искать Цуя, но найти не могли: забрали Цуеву жену вместе со всем имуществом и ушли.

Шэнь вернулся. Дома был всего лишь один слуга. От гнева и крайнего волнения Шэнь не мог найти себе места. И вот он разрезал веревку на несколько десятков частей, из которых те, что были покороче, вручил слуге, а те, что подлиннее, засунул себе за пазуху и велел слуге подняться до половины горы, обойти разбойничье гнездо, поджечь веревки и разбросать их по кустам и зарослям, а затем вернуться и не обращать больше ни на что внимания. Слуга изъявил свое согласие и ушел.

Шэнь подсмотрел, что все разбойники повязываются красным кушаком, а к шапке привешивают красную тряпку, и оделся в подражание им точно так же. Нашел старую кобылу, которая только что жеребилась и которую разбойники бросили у его ворот. Шэнь связал жеребенка, сел на кобылу, взял с собой затычку для рта и выехал из деревни.

Он направился прямо к пещерам разбойников. Те в это время захватили какую-то богатую деревню. Шэнь привязал кобылу за околицей, перескочил через загородь и вошел в деревню. Видит, разбойники бродят кучами в полном беспорядке, но в руках у них копья, которые они еще не сложили. Шэнь потихоньку расспросил у них и узнал, что жена Цуя находится у Вана.

Тут же он услышал приказ расположиться на отдых. Разбойники эхом грохнули в ответ… Вдруг какой-то человек донес, что на восточной горе пожар. Разбойники стали туда глядеть. Сначала то были точка, другая, а за ними появилось много других, что напоминало звезды на небе. Шэнь резко закричал что было духу:

– В восточном лагере тревога!

Ван сильно перепугался, оделся, опоясался и вышел вместе с другими. Шэнь воспользовался случаем, чтобы исподтишка выйти вслед за ним, но потом вернулся и прошел в занимаемый им дом. Там он увидел, что спальню стерегут два разбойника. Он решил обмануть их.

– Генерал Ван, – сказал он им, – забыл свой привесной нож!

Оба бросились искать. Тогда Шэнь рубанул сзади, и один разбойник повалился. Другой обернулся, чтоб взглянуть, но Шэнь рассек и его. Он взвалил на плечи жену Цуя, перелез с нею через забор и убежал. Выйдя из деревни, он отвязал кобылу, дал женщине вожжи и сказал:

– Ты, госпожа, дороги не знаешь. Не беда – отпусти поводья!

Кобыла любовно устремилась к своему жеребенку и быстро поскакала. Шэнь побежал за ней следом. Когда они выбрались из узкого прохода, Шэнь зажег свои веревки и развесил их повсюду. После этого он вернулся к себе.

На следующий день вернулся Цуй. Он счел случившееся большим для себя бесчестьем, так и заплясал в такт сердечному волнению и решил ехать один укрощать разбойников, но Шэнь стал резко возражать и остановил его. Затем он собрал поселян и вступил с ними в переговоры. Те сильно перетрусили, и ни один не решился дать ему ответ. Шэнь объяснял, внушал – два раза, четыре раза, – наконец нашлось человек двадцать, отважившихся с ним пойти. Ко всему прочему они еще присоединили ворчанье, что нет никакого оружия.

Тем временем у одного из родственников Дэжэня схватили двух шпионов. Цуй хотел их убить, но Шэнь не позволил, а велел этим двадцати ребятам взять в руки по белой палке и выстроиться перед ним. Затем он отрезал шпионам уши и отпустил. Ребята вскипели гневом.

– Послушай, – кричали они, – мы и то боимся, как бы разбойники не узнали, что у нас этакие вот солдаты, а ты нарочно еще им показал… Что, если они привалят сюда всей ордой? Ведь деревню от них не спасешь!

– Я как раз этого и хочу, пусть придут, – ответил Шэнь. – А того, кто будет держать у себя разбойников, я казню!

С этими словами он послал людей во всех четырех направлениях, достав каждому по луку со стрелами и по огневому ружью. Затем он явился к начальнику уезда и взял у него на время две большие пушки.

Когда стемнело, он со своими молодцами подошел к ущелью и установил обе пушки, велел двум из людей скрыть огонь и притаиться, а когда увидят разбойников, то стрелять.

Затем он прошел к восточному концу ущелья, срубил несколько деревьев и свалил их на утесе. После этого он вместе с Цуем взял по десять человек, и оба залегли, каждый у своего утеса.

Близилась к концу первая стража[260]260
  Близилась к концу первая стража… – К девяти часам вечера.


[Закрыть], когда до них издали донеслось ржание коней. Осторожно выглянули – действительно, то пришли разбойники, и в громадном числе: так и тянулись бесконечными вереницами. Переждав, пока они все не вошли в ущелье, Шэнь с друзьями свалили сверху вниз деревья, чтобы таким образом отрезать путь к отступлению. Тут же загремели пушки – и крики, стоны, взвившиеся ввысь, прямо потрясали горы и долы. Разбойники с перепугу бросились отступать, давя друг друга и шагая через своих же. Добежав до восточного выхода, они увидели, что им не выбраться, и скопились так, что не было свободного клочка земли. С обоих утесов грянули в них ружья и стрелы – картина получилась такая, словно была буря с дождем… В канавах легли грудами, одни над другими, оторванные головы, обломанные ноги…

Осталось человек двадцать, которые стали на колени и, стоя так все время, умоляли о жизни. Шэнь послал людей связать их и привести в деревню.

Теперь, пользуясь одержанной победой, Шэнь прямо прошел в самое гнездо, но те, кто его охранял, услыхав уже о грозе, скрылись. Обшарили все, что у них было: и полегче, и потяжелее, и вернулись домой.

Цуй был страшно рад и стал допытываться у Шэня, в чем состоял его план с пожаром.

– Я устроил, видишь ли, – отвечал Шэнь, – пожар с востока, боясь, как бы они не погнались на запад. Что касается того, зачем я наделал веревок покороче, то я просто хотел, чтобы они поскорей сгорели дотла. Я боялся, скажу тебе, как бы их шпионы не дознались, что людей-то ведь нет. Затем мы, не правда ли, засели у входа в ущелье. Вход этот чрезвычайно узок, так что перерезать его может даже один человек. Я и думал, что даже если их погоня прибудет туда, то увидит пожар и придет в смятение. Все это, конечно, нестоящие штуки, годные разве лишь для того, чтобы справиться с опасностью данного времени!

Схватили разбойников, стали их допрашивать. Действительно, так и оказалось: они в погоне за Шэнем вошли в ущелье, где увидели пожар, испугались и попятились…

Этим двадцати разбойникам отрезали носы, уши и отпустили их на свободу.

После таких слов слава о могучем Шэне громко прогремела повсюду, и к нему стали собираться, словно на рынок, все беженцы – идущие как издалека, так и из близлежащих мест. Из них он устроил местное ополчение человек в триста, и никто из сильных разбойников, откуда бы то ни было, не смел уже нарушать спокойствие.

Благодаря Шэню вся местность наслаждалась миром.

Историк этих странностей сказал бы при этом вот что:

Быстрая корова непременно сломает телегу. Это о Цуе. Характер у него был резко решительный: скажу прямо – таких мало. Однако, желая, чтобы в Поднебесной стране исчезли все несправедливости, не выказал ли он, что его намерения превосходили его умение?

Ли Шэнь – какой-то ничтожный простолюдин, а мог, как оказалось, помочь прекрасному делу. По столбу лазая, он ворвался, как птица, остригши, словно ножницами, скотов в самой глубине алькова. Отрезал пути, напав со всех сторон; уничтожил он эту мразь в узкой долине. Дать бы ему знамя в пять сажен – и пусть бы рискнул жизнью за государство! Разве не была бы в этом для него возможность повернуть лицо к югу и сесть царем?