Текст книги "Лисьи чары"

После этого он ей опротивел еще более, и она совершенно перестала считаться с ним как с человеком. Студент, живя среди духов, цветов и женщин, чувствовал себя как человек, сидящий в тюрьме среди грубых и зверских тиранов-смотрителей и взирающий с надеждой и страхом на тюремного старосту.

У жены Гао были две сестры, вышедшие замуж за студентов. Старшая была тихая и хорошая. Она заикалась и часто не уживалась с сестрой. Вторая – замужем за студентом Гэ – была, наоборот, хитрая, сметливая спорщица и острая на язык. Она любовалась собой, кокетничала, но по красоте была несравненно ниже Цзян-чэн, что вызывало в ней по отношению к сестре зависть и ревность. Когда сестры сходились, у них не было других разговоров, кроме как о власти своей половины над мужскою. Каждая торжествующе рассказывала о себе, и на этом обе тесно сблизились. Когда студент хотел идти к родственникам и друзьям, то жена кричала на него и сердилась, и, только идя к Гэ, он знал, что она заведомо ничего против этого не имеет.

Однажды он сидел и пил у Гэ. Напились.

– Чего ты так ее боишься? – смеялся над ним Гэ.

– Много в мире есть непонятного, – отвечал ему с усмешкой Гао. – То, чего я боюсь, – понятно: я боюсь ее красоты. А ведь кой у кого красавица похуже моей, а боится он ее так же, как и я. Этакое помрачение будет, пожалуй, посерьезнее!

Гэ страшно смутился и не нашелся возразить. Служанка подслушала этот разговор и донесла жене Гэ. Та рассвирепела, схватила палку и выбежала к ним. Студент, видя, в каком она состоянии, бросился к своим туфлям и хотел бежать, но палка уже взмахнулась и ударила его по спине. Три раза она ударила его, и три раза он падал с ног. Подняться уже не мог, и она нечаянно угодила ему прямо по голове. Сейчас же потекла кровь, словно сок из плода. Затем она ушла, а студент кое-как заковылял домой.

Когда он вернулся, жена, донельзя удивленная его видом, стала расспрашивать, как и что, но Гао, боясь сказать что-нибудь против свояченицы, не смел сообщить ей все сразу, и только когда она пристала к нему с вопросами, он наконец рассказал все, как было.

Сейчас же она повязала ему шелковым платком голову и сказала в сердцах:

– Кто ее просил бить чужого мужа?

Засучив рукава, подобрала платье, сунула за пазуху деревянный пест и с прислугой устремилась к сестре. Когда она пришла, та встретила ее приветливо и смеясь, но она, не говоря ни слова, ударила ее так, что та упала; разорвала ей штаны и стала бить… Вышибла зубы, рассекла губы… Брызнула моча, выскочил кал.

Гао ушла. Избитая сестра, не зная, что делать от стыда и злости, послала своего мужа к студенту Гао с жалобой. Тот выбежал ему навстречу и участливо соболезновал.

– Слушай, – сказал тот, отведя Гао в сторону, – я сюда пришел просто потому, что иначе поступить не мог. Я страшно доволен, что хоть чужими руками, да удалось проучить мою нахальную, бессердечную бабу. А нам-то с тобой враждовать, скажи, зачем?

Однако жена Гао успела это подслушать, выбежала и, тыча пальцем в лицо Гэ, ругалась и кричала:

– Паршивый вор! Жена дома страдает, бедная, а он тут перешептывается с чужими людьми, чтобы на этом подружиться! Ну как не забить такого мужа насмерть?

Крича изо всей мочи, побежала за палкой, но Гэ, почуя большую беду, бросился к двери и быстро удрал.

С этих пор у студента не стало никого, к кому можно было бы пойти.

Зашел к нему как-то раз его товарищ по занятиям Ван Цзы-я, и он упросил его с ним посидеть. За вином Ван стал шутить и острить насчет его женской половины, густо уснащая речь непристойностями. Жена Гао, увидя, что у него сидит гость, подслушала эти речи и, незаметно подбросив гостю в суп ядовитый боб, подала на стол. Вскоре после этого Вана стало рвать, больно, нестерпимо, так что, казалось, еле-еле оставалось, чем дышать. Жена Гао послала служанку спросить его, посмеет ли он еще быть таким непристойным. Тут Ван понял, откуда пришла болезнь, застонал и умолял смилостивиться. Взглянул на стол – перед ним уже стоял суп из чечевицы лу и ждал его. Съев суп, больной почувствовал облегчение, и рвота остановилась.

После этого все сверстники и товарищи Гао друг друга предупредили, и уже никто не решался прийти к нему выпить.

У Вана была винная лавка, у которой росло много красных слив.

Однажды он устроил пирушку, созвав товарищей и приятелей. Гао доложил супруге, что у него назначено литературное собрание, и тоже пошел к Вану. Под вечер, когда все уже охмелели, Ван сказал приятелям:

– Здесь как раз гостит знаменитая певица из Наньчана. Можно будет позвать ее сюда к нам, пусть выпьет с нами!

Все изъявили полное удовольствие, но Гао сейчас же отодвинулся от стола, встал и начал прощаться. Публика бросилась его задерживать и тащила обратно.

– Правда, что у тебя дома уши и глаза берут далеко, но сюда-то они уж не дойдут!

И поклялись наложить печать на свои рты. Тогда наконец Гао вновь уселся на свое место.

Затем к ним действительно вышла певичка. Лет ей было семнадцать-восемнадцать. Чудесно бряцали на ней безделушки из драгоценных камней. Тучи прически лежали прекрасным узором, словно выхваченные из резьбы. Спросили, как ее зовут. Оказалось, что фамилия ее Се, а именуют ее Фан-лань, Пахучая Орхидея. Ее восклицания и речи были полны высшего изящества и тонкой привлекательности, так что весь стол сходил с ума. А между тем она обратила особое внимание на Гао и часто давала ему это понять выражением своего лица. Публика скоро это заметила и потащила студента к ней, усадив их рядышком, плечом к плечу.

Фан-лань взяла его руку и написала пальцем на его ладони знак су – «останься ночевать». Студент хотел уйти – не мог, хотел остаться – не смел. В сердце все перемешалось, словно путаные нити.

Словами он ничего не мог выразить, а наклонив голову, слушал, что она шептала. Уже давно охмелев от вина, он теперь все более и более терял голову в безумном волнении и сразу забыл о спящем дома нарумяненном тигре.

Вскоре послышались звуки водяных часов, уже сильно подвинувшихся к ночи. Гости в лавке поредели и вскоре все ушли. Только в дальнем углу сидел за столом какой-то красивый молодой человек и пил один при свече. Маленький слуга-отрок, с салфеткой в руке, ему прислуживал. Пировавшие за столом обратили внимание на высокое изящество этого юноши и обменивались потихоньку мнениями. Вскоре затем юноша кончил пить и ушел, но слуга вернулся и, подойдя к Гао, сказал:

– Мой хозяин ждет вас на пару слов.

Публика так и не узнала, кто это был, но Гао, резко изменившись в лице и не имея даже времени попрощаться, быстро-быстро убежал. Юноша, конечно, оказался его женой, Цзян-чэн, а слугой его же прислуга.

Теперь он пошел за ней домой, лег и покорно подставил себя под удары плети и палки.

С этих пор она стала его держать еще строже, и даже простые визиты к ним по случаю траура или радостных событий совершенно прекратились.

Приехал окружной экзаменатор и открыл сессию. Гао за неверное понимание канонического текста был из кандидатов разжалован в низшую степень.

Однажды он о чем-то заговорил со служанкой. Жена, заподозрив его в связи с ней, схватила винный жбан, надела ей на голову и давай по нему колотить. Затем связала мужа с ней вместе, взяла вышивальные ножницы, отрезала у них на животе по куску мяса и пересадила от одного к другому. Затем развязала их и велела каждому сделать перевязку самому. Говорят, что прошло больше месяца, прежде чем заплаты срослись с живым телом в одно целое.

Бывало, она голыми ногами топчет блин, бросит в грязь и велит мужу подобрать и съесть. И такие шутки выделывала с ним на каждом шагу.

Мать Гао, случайно придя к ним ради сына и увидя, как он высох и изможден, вернулась домой и стала горько рыдать, ища смерти. Ночью она увидела во сне какого-то старца.

«Не надо мучиться и горевать, – заявил он ей. – Это все дела их предыдущей жизни. Цзян-чэн на самом деле долговечная мышь, которую кормил покойный хэшан Цзин Е, а господин Гао, твой сын, был в своей первой жизни ученым. Однажды он случайно заехал в храм и нечаянно раздавил мышь. И вот теперь она ему мстит. Человеческой силе здесь нечего делать. Ты вставай теперь пораньше и сердцем, полным веры и благоговения, читай священные слова молитвы к Гуань-инь[116]116
  Гуань-инь (сокращенно вместо Гуань ши инь пуса) – переводное имя бодхисатвы Авалокитешвары, который в Китае особенно чтится. Сначала он изображался в мужском образе, потом в женском. Не уходя из мира в нирвану – окончательное и блаженное угасание жизни, он, наоборот, жертвует собой, чтобы помочь страждущему. Для этого он является по молитве во всяких бедах, принимая всякий раз форму, нужную для данного случая. Есть книги, издаваемые благочестивыми верующими, в которых эти бесконечные превращения Милосердной Со-страдательницы нарисованы и рассказаны на манер наших книг духовного содержания.


[Закрыть]. Читай их по сто раз, и по молитве твоей будет тебе воздаяние!»

Старуха проснулась и рассказала сон мужу. Тот подивился, но вместе с ней стал послушно исполнять то, что было внушено.

Прошло еще около двух месяцев. Жена Гао свирепствовала по-прежнему. Кроме того, она теперь стала как-то особенно неистовствовать и сходить с ума. Услышит на улице военный барабан – бежит сейчас же в чем попало, со взъерошенными волосами, и, глупо уставясь, вытягивает шею и глазеет. Хоть тысяча человек тут будь и указывай на нее пальцами, не обратит внимания. Старики, родители сына, краснели за нее, но запретить ей не могли и должны были ограничиться безмолвным порицанием.

Вдруг однажды является в село старик-хэшан, останавливается у ворот Гао и начинает проповедовать о воздаяниях за дела прежней жизни. Слушатели стояли стеной вокруг него. Хэшан стал дуть в кожу на барабане, подражая мычанию коровы, и вдруг жена Гао выбежала из ворот. Видя, что людей так много, что нет возможности взглянуть через толпу, она велела служанке принести из дома диван, влезла на него и стала смотреть. Все глаза уставились на нее, но она делала вид, что не замечает.

Монах, кончив проповедь, попросил чашку чистой воды и, взяв ее в руку, обратился к жене Гао со словами:

– Не злись, не злись! Прежняя твоя жизнь – не ложь. Нынешняя твоя жизнь – не истина. Брысь! Мышь, мышь, спрячь голову, беги! Смотри, чтоб не погнался кот!

Проговорив все это, он набрал в рот воды и прыснул прямо ей в лицо. Румяна и белила так и потекли вниз, запачкав всю одежду.

Публика ахнула, ожидая, что женщина сейчас же придет в ярость, но та ровно ничего не сказала, вытерлась и пошла домой. Хэшан вслед за этим тоже ушел.

Войдя к себе, женщина села и сидела, как помешавшаяся: грустно-грустно так смотрела, словно чего-то лишилась. Целый день ничего не ела, постлала себе постель и сейчас же легла.

Вдруг среди ночи она разбудила мужа. Тот, думая, что ей нужно, как говорится, обронить, бросился подавать ей ночной горшок, но она оттолкнула это и в темноте схватила мужа за руку, таща его под одеяло. Студент повиновался… Все члены тела его дрожали от испуга, словно ему предъявили царский указ.

– Я довела тебя до такого состояния, – говорила она, волнуясь, – можно ли меня считать за человека?

Стала теперь рукой гладить его по всему телу и каждый раз, как нащупывала следы от ножа или палки, всхлипывала и роняла слезы, впиваясь сама в себя ногтями и изливая досаду, что нет на нее смерти. Студент, видя ее в таком состоянии, совершенно не мог вынести этого, бросился ее успокаивать всякими ласковыми словами.

– Я думаю, – сказала она, – что этот хэшан, наверное, сам бодхисатва, принявший вид человека. Как только его чистая вода на меня брызнула, у меня все внутри как будто переменилось. Теперь я вспоминаю то, что я до сих пор делала, и все это мне кажется каким-то миром вне меня. Уж не была ли я раньше не человеком, а чем-то другим? И что у меня была за душа! Была мужу жена и не могла дать ему радости. Свекрови своей не умела служить[117]117
  Свекрови своей не умела служить. – Служение свекрови как родной матери – одна из заповедей почитания старших.


[Закрыть]. Завтра же переедем опять к старикам и будем с ними вместе жить по-прежнему! Мне так удобнее, пожалуй, будет за ними ухаживать!

И так она говорила всю ночь: слова лились, словно сучилась нить; словно рассказывала ему после десятилетней разлуки.

Рано утром она встала. Сейчас же сложила платье, собрала вещи, велела служанке тащить сундук, а сама понесла одеяла и матрацы и торопила мужа идти вперед, стучаться к старикам. Старуха нерешительно медлила и имела вид сбитой с толку, но невестка с прислугой уже входили в дом. Мать за ней. Цзян-чэн упала на землю, рыдала вся в слезах, умоляя старуху не дать ей только умереть. Видя теперь ее искренность, старуха тоже заплакала.

– Дитя мое, зачем ты это делала? – говорила она.

Сын тогда рассказал матери во всех подробностях, что случилось, и та поняла, что прежний ее сон сбылся. Сильно обрадовалась и сейчас же велела слугам приготовить супругам их прежнее помещение.

С этих пор молодая стала приветливой к старикам и послушной куда больше, чем любой почтительный сын. Когда она кого-нибудь встречала, то краснела, словно новобрачная. Иногда ей в шутку напоминали о прошлом: краска заливала тогда ей лицо. Кроме того, она оказалась вежливой и прилежной.

Прошло три года. Старики не спрашивали о делах, а они уже были очень богаты, тысячи лежали у них уже сотнями.

В этом же году студент прошел на высших экзаменах.

Жена теперь часто говорила ему:

– Ты до сих пор ведь еще помнишь девицу Фан-лань, хотя и видел ее всего раз!

Однако студент, не принимая теперь уже никаких огорчений, был во всех своих желаниях вполне удовлетворен, так что разные вздорные мысли уже не смели рождаться в голове, и он отвечал ей кое-как.

Потом ему пришлось для следующих экзаменов ехать в столицу.

Вернувшись через несколько месяцев, он вошел к жене и увидел, что Фан-лань сидит с его женой и играет в шахматы. Вне себя от изумления, спросил: как это понять? Оказывается, она выкупила ее за несколько ланов.

Я в Шаосинфу познакомился с Ван Цзы-я. Он мне рассказал это со всеми подробностями. Целую ночь говорил!

Послесловие рассказчика

Человек в своей жизни плод дел своих знает: он пьет или ест – обязательно будет по ним воздаяние.

Но те воздаяния-плоды, что в спальнях у нас пребывают, – они что до кости проросшие чирья: их яд позлостнее других!

Я видел всегда, что порядочных жен в этом свете – одна на десяток, а злостных, сварливых – тех девять на десять. Все это чтоб нам показать, как мало таких, кто средь нас умеют дела настоящие, добрые делать!

Гуань, самосущный бог! Твоя сила в обете, даваемом нами, огромна и повсеместна! Так почему ж тебе не взять, как здесь, воды из чашки и не спрыснуть все наши тысячи людей, живущих в этом самом мире?

Волшебник Гун

Даос Гун не имел ни имени, ни прозвания. Неизвестно также, откуда он был родом. Раз он пришел ко дворцу Луского князя и просил разрешения повидать его. Привратники не стали и докладывать.

В это время вышел из дворца какой-то чиновник. Даос сделал ему приветствие и стал просить о том же. Чиновник, видя, что монах грязен и оборван, велел его прогнать, но, как его ни гнали, монах приходил снова. Чиновник рассердился, велел гнать его и колотить.

Добежав до места, где никого не было, даос вдруг засмеялся, вынул сто ланов желтого золота и попросил человека, который за ним гнался, передать это чиновнику и сказать, что он и не собирался свидеться с князем, а только, прослышав, что во втором саду дворца есть цветы и деревья, башни и террасы – верх человеческого великолепия, – хочет, чтобы его проводили туда погулять, так что если это возможно, то он сочтет себя на всю жизнь удовлетворенным. Сверх золота он дал еще серебра гнавшемуся за ним человеку. Тот был весьма доволен и исполнил поручение. Чиновник тоже просиял и повел даоса через задние службы в сад.

Там он походил с ним по всем интересным местам, а затем поднялся с ним на башню. Чиновник прислонился к окну, и как раз в это время даос его толкнул. Тот почувствовал, что падает с башни вниз и что его у поясницы охватывает лишь тонкая веревка. Вися таким образом в воздухе, он взглянул вниз: было так высоко и так глубоко внизу, что у него закружилась голова и помутился взор; веревка уже как будто скрипит и рвется.

В ужасе он стал громко кричать. Сейчас же прибежали несколько дворцовых смотрителей, которые также сильно перепугались, видя, как высоко от земли он висит. Взбежали на верх башни и увидели, что конец веревки прикреплен к крыше, но если отвязать ее и спустить висящего, то веревка слишком тонка и напряжения не выдержит. Стали всюду искать даоса, но тот исчез. Руки были, таким образом, у всех связаны, и никто ничего не мог придумать.

Пошли доложить об этом князю. Тот пришел и сильно подивился всей этой истории. Велел набросать травы у башни внизу, разложить вату и затем уже оборвать веревку. Только что кончили работать, как пеньковая веревка оборвалась сама собой: оказалось, что человек висел всего на фут от земли. Переглянулись и не могли удержаться от смеха.

Князь велел отыскать даоса. Кто-то слышал, что он живет у студента Шана. Князь послал к нему за справками, но оказалось, что даос ушел гулять и с тех пор не приходил. Наконец его встретили на дороге и притащили к князю, который сейчас же усадил его и стал милостиво угощать. Затем он начал его упрашивать показать какой-нибудь фокус.

– Ваш покорный слуга, – отвечал на это монах, – человек полей, грубый, неотесанный, и никаких особенных талантов у меня нет. Но раз меня удостаивают такого богатого угощения, то я позволю себе предложить вашему великокняжеству послушать, как артистки будут петь вам о вашем многолетии.

С этими словами он залез к себе в рукав, поискал там и вытащил красавицу, которую и поставил на пол. Она тут же поклонилась князю в ноги. Даос велел ей приготовиться к исполнению пьесы «Пир у Яшмового озера» и пророчить в ней князю десятки тысяч лет жизни. Певица поднялась на подмостки и начала петь. После нескольких ее слов даос снова вынул фигурку, которая сказала, что она Ванму[118]118
  Ванму – царица фей, живущая на дальнем Западе, у Яшмового озера, и владеющая чарами бессмертия.


[Закрыть]. Вслед за тем вышли одна за другой из рукава монаха и Дун Шуан-чэн, и Сюй Фэй-цюн, и все бессмертные феи. Наконец появилась Дева-Ткачиха[119]119
  Дева-Ткачиха – фея созвездия Ткачихи. Седьмого числа седьмой луны она переходит по мосту, сплетенному сороками через Млечный Путь, чтобы свидеться со своим мужем Пастухом (тоже созвездием).


[Закрыть]. Она подошла к князю, поздоровалась и поднесла ему небесную одежду. Золото и краски этого платья блестели, сияли, играли и переливались, наполняя всю комнату лучами.

Князю почудилось, что одежда фальшивая, и он потребовал, чтобы ему ее показали. Даос резко сказал: «Нельзя!» – но князь не послушался и в конце концов осмотрел. Действительно, это оказалось платье без единого шва, которое человеческие руки, конечно, сделать не могут.

Даосу это не понравилось.

– Ваш покорный раб, – сказал он, – сделал решительно все, что мог, по всей своей искренности, чтобы услужить вашему великокняжеству. Я даже на время одолжился у Небесной Внучки[120]120
  Я даже на время одолжился у Небесной Внучки… – То есть у Ткачихи, обладающей искусством ткать такое платье.


[Закрыть], чтобы добыть это платье. Теперь же оно замарано нечистым духом… Как я теперь буду его отдавать прежней его владелице?

Князь опять сказал, что эти певицы, наверное, все бессмертные феи, и подумал, что недурно было бы ему оставить у себя одну-другую из них. Однако, всмотревшись в них пристальнее, он увидел, что все они – певицы из его же собственного дворца.

Затем князю показалось, что пьесы, исполненные певицами, как будто не совсем те, что входили в их прежний репертуар. Он спросил их, и действительно оказалось, что они сами по себе их не знают и даже себе не представляют.

Даос взял платье, положил в огонь и обжарил, а затем убрал к себе в рукав. Стали его обыскивать, шарили-шарили, платья уже не было.

С этих пор князь проникся к даосу особенно глубоким уважением и хотел, чтобы тот остался жить во дворце.

– Я человек дикий, – говорил ему на это даос. – Мне дворцовые хоромы представляются чем-то вроде клетки. Мне гораздо лучше жить у студента: там мне свободно!

И каждый день под вечер отправлялся к себе домой. Порой же, когда князь особенно усердно оставлял его ночевать, он оставался. Тогда он за ужином в шутку переделывал цветы и растения разных времен года в обратный порядок и этим забавлялся.

Князь задал ему как-то вопрос:

– Правда, скажите, что бессмертные и святые люди, как я слыхал, все-таки не могут забыть о своих человеческих чувствах?

– Бессмертные – да, может быть, – отвечал даос, – но я не святой. Вот отчего сердце мое напоминает засохшее дерево!

Однажды, когда он ночевал во дворце, князь послал молоденькую певичку пойти на него посмотреть. Она вошла в комнату, несколько раз окликнула; даос не отзывался. Зажгла свечу: оказывается, он сидит с закрытыми глазами на кровати.

Стала его тормошить. У даоса сверкнул зрачок, и веко опять закрылось. Стала теребить еще и еще – раздавался только сап. Девица толкнула его: он послушно повалился, куда двинула рука, и лежал как пьяный или оглушенный громом. Постучала ему по лбу – крепкий лоб: палец так и отскакивает и – гудит, как железный котел.

Певица побежала и рассказала князю. Князь велел уколоть его иглой. Игла, однако, не входила. Толкнули его. Тело стало таким тяжелым – нельзя было и пошевелить. Потребовалось больше десяти человек, чтоб его поднять и бросить у кровати… У людей было такое впечатление, словно то был камень пудов в двадцать пять, который упал на землю.

Наутро посмотрели на него опять: он спал на полу. Проснулся и засмеялся.

– Всю ночь были дурные сны. С кровати свалился и то не заметил! – говорил он весело.

Вслед за сим женщины во дворце стали забавляться тем, что трогали его, когда он сидел или лежал. В первый раз тронут – он еще мягок, а дальше – уже становится словно железо или камень.

Даос жил у студента Шана и часто по ночам не возвращался. Шан как-то запер дверь на замок. Утром открыл, видит, что монах спит себе в комнате.

Студент Шан незадолго перед этим подружился и сблизился с певицей Хуэй Гэ. Они дали друг другу слово и стремились пожениться. Хуэй отличалась своим умением петь и своей гитарой затмевала всех сверстниц. Луский князь, услыхав о ней, призвал к себе во дворец и заставил у него служить. Шану пришлось теперь прекратить свидания, и хотя он неотвязно о ней думал, но сообщаться не было возможности; это его сильно мучило.

Однажды вечером он спросил у даоса, не видел ли он Хуэй Гэ. Тот отвечал, что видел всех певиц, но не знает, которая из них Гэ. Тогда Шан описал ему ее наружность и сказал, сколько ей лет. Даос вспомнил. Шан стал просить его передать ей пару слов.

– Я человек не от мира, – отвечал даос, – и не могу исполнять для вас подобные обязанности любовного почтаря.

Шан умолял его неотступно. Тогда даос, раскрыв свой рукав, сказал ему:

– Если уж так хотите с ней увидеться, пожалуйста, полезайте сюда!

Шан заглянул в рукав. Там было просторно, как в комнате. Он вполз туда, и вдруг яркий свет пронизал все помещение, которое стало теперь обширным, как настоящий зал присутственного места или же храм; при этом здесь ни в какой мебели не было недостатка: столы всех сортов, диваны, кровати – все было налицо. Шан сидел в комнате без малейшего стеснения или неудовольствия.

Даос пришел во дворец и сел играть с князем в шахматы. Увидя подходившую к ним Хуэй Гэ, он сделал вид, что хочет стереть рукавом пыль, – и Хуэй Гэ уже сидела в рукаве. Между тем никто этого не заметил.

Шан сидел в комнате один и сосредоточенно мечтал о Хуэй Гэ. Вдруг с потолка падает красавица. Шан смотрит: она и есть – Хуэй Гэ! В крайнем изумлении, сменившемся радостными восторгами, они слились друг с другом в плотнейшую близость.

– Эту странную сегодняшнюю нашу судьбу, – говорил ей студент, – нельзя не запечатлеть. Прошу тебя, милая, припиши свой стих к моему!

И он написал на стене:

 
Морю подобны дворцовые входы: долго следы незаметны.
 

Хуэй продолжала:

 
Кто бы мог знать, что мой юноша здесь встретит сегодня меня?
 

Шан давал следующий стих:

 
Здесь, в рукаве, есть земля, есть и небо: ну и рукав же огромный!
 

Она отвечала:

 
Мужа в разлуке и в грусти жену – разом в себя он вместил.
 

Только что они кончили писать, как сразу же вошли пять человек в остроконечных шапках и розовых костюмах. Всмотрелись – совершенно неизвестные люди, никогда им не встречавшиеся. Не говоря ни слова, молча поторопили Хуэй Гэ уйти, а бедный Шан в крайнем смятении и ужасе не понимал, откуда все это.

Даос вернулся домой и крикнул Шану, чтоб выходил. Стал расспрашивать, как дела и прочее. Шан кое-что скрыл, рассказал не обо всем, но даос с тонкой улыбкой расстегнул халат, вывернул рукав и показал: в рукаве оказались еле-еле заметные знаки, тоненькие, маленькие, словно блохи, – то были те самые стихи, которые писал он с Хуэй Гэ!

Дней через десять Шан опять попросился в рукав и в общем побывал там раза три.

– У меня в животе уже шевелится, – говорила ему Хуэй Гэ. – Мне это ужасно неприятно. Я, положим, всегда туго затягиваю талию, но у нас во дворце ушей и глаз больше чем нужно. Если в одно прекрасное утро мне придется разрешиться, куда, скажи, я упрячу крик ребенка? Пожалуйста, будь добр, поговори со святым Гуном. Пусть он придет мне на помощь, когда увидит, что у моей талии дорога раскрывается на все стороны.

Шан согласился исполнить ее просьбу, прошел к даосу, пал перед ним на землю и так лежал, не вставая. Даос поднял его и сказал:

– То, что вы хотите сказать, я уже знаю, хорошо знаю. И пожалуйста, не беспокойтесь. Ведь ваш род только на этой ниточке и будет держаться. Неужели же я позволю себе отказать вам в этой ничтожной услуге? Тем не менее теперь уже вам не следует больше ко мне влезать… И то, что я делаю из благодарности к вам, никоим образом не связано с вашей чувственностью!

Прошло еще несколько месяцев. Как-то даос приходит домой и говорит:

– Вот, принес барчонка! Тащите сюда скорей пеленки!

Жена Шана, очень умная и хорошая женщина, была уже лет тридцати или около этого, но, родив несколько раз, имела в живых только одного сына. Только что перед этим у нее была девочка, которая умерла, когда ей едва исполнился месяц. Теперь, слыша, что говорит Шан, в радостном изумлении она выбежала к даосу, а тот поискал в своем рукаве и вынул младенца, который как будто сладко-сладко спал. Пуповина еще не была перевязана. Жена Шана сейчас же приняла ребенка, запеленала, и он тут же зауакал и разразился плачем.

Даос снял свое платье и сказал:

– Родильные крови все платье мне испачкали. Это мы, даосы, ненавидим больше всего. Вот теперь из-за вас, сударь, приходится в одно прекрасное утро бросить милую вещь, которую носил двадцать лет.

Шан дал ему переменить платье.

– Эту старую штуку вы не бросайте, – наставительно говорил ему даос. – Если взять и отрезать от нее кусок величиной с деньгу, это может помочь при трудных родах и дать выход мертвому младенцу.

Шан принял это к сведению.

Так прожили еще довольно долго. Вдруг даос говорит студенту:

– От этой, помните, моей старой рвани, что у вас хранится, вы оставьте себе небольшой кусок для собственного употребления. После моей смерти все-таки об этом не забудьте!

Шану показалось в этих словах что-то зловещее, но даос больше ничего не сказал и ушел. Он прошел во дворец к князю.

– Я собрался умирать, – заявил он.

Князь сильно удивился, стал расспрашивать, но даос твердил свое:

– Это уж так предопределено! Что об этом говорить?

Князь не хотел верить и стал силой его удерживать, предлагая сыграть партию в шахматы, но даос быстро встал, и, как его князь ни останавливал, он попросился куда-нибудь из зала пройти.

Князь разрешил. Даос устремился вон и в одной из комнат лег. Смотрят – он уже мертв. Князь похоронил его весьма торжественно, сделав ему гроб и все прочее.

Шан плакал у гроба, и по всему было видно, что у него в душе глубокий траур. Теперь только он понял, что даос это в своих недавних речах предсказывал.

Он стал теперь пользоваться старой хламидой даоса для ускорения родов; и действие было поразительное – словно эхо на звук, так что ищущие этого средства попадались у ворот Шана непрерывно, один за другим. Сначала он давал только от измазанного рукава, а затем стал отрезать от воротника и из пол – и не было случая, чтобы не последовало исцеления. Кроме того, слыша, что ему наказывал перед смертью даос, он решил, что, наверное, у его жены будет с родами плохо, и потому отрезал кусок окровавленной ткани величиной с ладонь и стал беречь его, как драгоценность.

Затем как-то раз любимая наложница князя три дня не могла разродиться. Искусство врачей пришло к концу. Кто-то сказал о Шане.

Сейчас же послали за ним. Он пришел, дал свое средство, и роды кончились. Князь был очень рад, подарил студенту серебра, атласа, шелков – всего в большом изобилии, но Шан от всего этого отказался и не принимал. Князь спросил тогда, чего же он хочет.

– Не смею сказать, ваше великокняжество, – сказал Шан.

Князь стал упрашивать. Тогда Шан упал в ноги.

– Если вы, князь, – молил он, – хотите простереть на меня свою небесную милость, пожалуйте мне вашу старую певицу Хуэй Гэ. Больше мне ничего не надо.

Князь велел позвать ее. Спросил, сколько ей лет.

– Я, ваше великокняжество, поступила во дворец восемнадцати лет, а теперь я уже нахожусь здесь четырнадцать лет.

Князь, считая, что ей лет уже порядочно, велел созвать всех певиц и предоставил Шану выбирать, кого он захочет, но тому решительно ни одна не нравилась.

– Дурак ты, ученый муж, вот что, – смеялся князь. – Что ты, десять лет тому назад, что ли, решил на ней жениться?

Шан тогда рассказал все начистоту. И вот князь велел заложить лошадей в роскошные экипажи и все, что дарил студенту и от чего тот отказывался, – все эти шелка и атласы дал в приданое за Хуэй Гэ. Затем, провожая ее, лично сам вышел за двери.

Сына от Хуэй Гэ назвали Сю-шэн – Красавец, имея в виду, что сю – «красавец» напоминает по звуку другое слово сю – «рукав».

К этому времени ему было уже одиннадцать лет. Он каждый день вспоминал о милости святого человека и ежегодно, в весенний праздник чистой и светлой погоды[121]121
  … в весенний праздник чистой и светлой погоды… – Когда поминают усопших.


[Закрыть], приходил к нему на могилу.

Как-то раз один из местных торговцев, давно уже разъезжающий по провинции Сычуань, встретил на дороге даоса, который дал ему сверток с прописью.

– Это вещь из вашего там дворца. Когда я сюда пришел, то все хлопотал, и некогда было вернуть хозяину его драгоценную вещь. Не откажите, пожалуйста, снести и передать ее.

Торговец, вернувшись домой, услыхал, что даос уже умер, и не посмел сам довести об этом до сведения князя, а Шан пошел и доложил. Князь развернул свиток, смотрит – и в самом деле, это то самое, что даос брал на просмотр. В полном недоумении, не умея объяснить себе, что тут произошло, князь велел вскрыть его могилу. В ней оказался пустой гроб.

Затем умер маленький сын Шана от жены, и весь его род продолжался теперь только через Сю-шэна[122]122
  … весь его род продолжался теперь только через Сю-шэна. – В рассказах Пу Сун-лина постоянно встречается характерная для патриархального Китая боязнь китайца прервать свой род. Тут не только страх за накопленное богатство, но прежде всего страх религиозный: так как только мужчины полномочны совершать жертвоприношения предкам, то без мужского потомства китаец всегда чувствует себя обиженным судьбой. Дочери в счет не идут: не приносят жертвы духу.


[Закрыть]. Пришлось лишний раз преклониться перед ясновидящим Гуном.

Послесловие рассказчика

«Небо и земля в рукаве» – это, конечно, иносказание, взятое из древнего автора. Разве на самом-то деле так бывает?

Но как, правда, это замечательно! В рукаве, оказывается, есть и небо, и земля; есть и солнце, и луна! Можно жениться там, рожать детей, и при этом нет никаких мучений за ускорение родов, да и вообще нудных и тревожных человеческих дел!

В таком случае вши в рваной одежде даоса ничем не отличаются от собак и кур обетованного рая, описанного в известном «Персиковом источнике»[123]123
  «Персиковый источник» – замечательное (по влиянию на литературу) произведение Тао Цяня (Тао Юань-мина, 365–427) «Персиковый источник», описывающее особый мир людей, не связанных с современностью.


[Закрыть].