Текст книги "Лисьи чары"

Даос угощает

Студент Хань происходил из древней, известной семьи и отличался гостеприимством. Некий Сюй, живший в той же деревне, часто сидел у него за вином. Как-то раз, когда он был у Ханя, у дверей дома появился неизвестный даос со своей чашкой и просил милостыни. Ему бросили денег, потом крупы – он, однако, не брал и при этом все же не уходил. Слуга рассердился и ушел в дом, не обращая на него более никакого внимания.

Хань, слыша все продолжающийся стук в дверь, спросил слугу, в чем дело, и тот стал рассказывать. Но не окончил он еще своих слов, как даос уже был в комнате. Хань пригласил его сесть с собой. Даос поднял руки вверх[99]99
  Даос поднял руки вверх… – Церемония приветствия: приветствующий складывает руки кулаками внутрь и поднимает их снизу вверх, не говоря при этом ни слова. Этим жестом можно выразить, конечно, любое отношение к человеку.


[Закрыть] и сделал приветствие сначала хозяину, а потом и гостям. Затем он сел. Хань стал его расспрашивать и узнал, что он только что поселился в заброшенном храме, находившемся в восточном конце деревни.

– Скажите, – изумлялся Хань, – когда вы успели, как говорят, «дать приют святому журавлю»[100]100
  … «дать приют святому журавлю»… – Одинокий журавль, не стаящийся с прочими птицами, считается символом и спутником даосского святителя. Рассказывают, что в VI в. один буддийский и один даосский монахи пожелали поселиться в горах, славящихся красотой природы. Они оба просили их ходатайство доложить государю, который также был монах. Государь велел им обоим описать эту местность по знамению свыше. И вот даос вдохновился святым журавлем, прилетевшим в то место, а буддист-хэшан – посохом бодхисатвы (будды-человека), стоявшим среди гор. Государь дал, конечно, предпочтение буддисту, ибо и сам был буддист. В данном рассказе говорится, разумеется, о водворении даоса на место.


[Закрыть] в этом храме? Я ровно ничего об этом не слыхал и не знаю. Простите, что я не сделал, что полагается хозяину по отношению к прибывшему гостю!

– Простите и вы, – отвечал даос, – меня, человека полей и лесов, за то, что, прибыв недавно сюда и не имея ни друзей, ни знакомых, я осмеливаюсь попросить вас напоить меня вином… Я слышал о вашей широкой натуре и щедром гостеприимстве…

Хань предложил ему свою чарку. Оказалось, что он мог пить сколько угодно.

Сюй, видя на монахе грязную и рваную одежду, отнесся к нему с весьма заметным высокомерием и еле с ним говорил. Хань же держал себя с ним, как с заморским торговцем. А тот быстро выпил одну за другой более двадцати чарок и тогда только откланялся и ушел.

С этой поры каждый раз, как у Ханя были гости, даос уже был тут. За обедом обедал, за вином пил. Ханю его назойливость стала надоедать. И вот раз, сидя за вином, Сюй, желая поиздеваться над ним, сказал:

– Послушайте, даосский настоятель, вот вы тут каждый день в гостях. Что ж вы ни разу не пожелаете быть сами нашим хозяином?

– Даос, – отвечал тот, смеясь, – в этом смысле совершенно похож на вас, почтеннейший: у того и другого над парой плеч имеется по глотке. Так ведь?

Сюю стало стыдно, и он не нашелся ничего возразить.

– Впрочем, – продолжал даос, – я уже очень давно об этом думаю. Придется воспользоваться данным случаем, чтобы как-нибудь поднатужиться и угостить вас смиренной чаркой воды, что ли…

Когда они кончили пить, монах твердил им:

– Завтра в полдень, надеюсь, вы осчастливите меня своим высоколестным посещением!

На следующий день Хань и Сюй решили идти вместе, думая, что он, конечно, ничего не устроит. Однако монах уже ждал их по дороге к храму. Когда они вошли в двери, то увидели, что все дворы и здания были отделаны совершенно заново и целый ряд строений прихотливо извивался, одно за другим, словно тучи или лианы. Оба приятеля сильно изумились этому зрелищу.

– Действительно, – говорили они монаху, – мы уже давно здесь не были. Но когда же вы начали все это строить?

– Да не так давно, – отвечал даос, – закончили мы работы.

Теперь вошли в келью и увидели, что мебель блещет красотой и ни у какого магната в доме такой не найти. Хань и Сюй приняли серьезный вид и засвидетельствовали монаху свое почтение.

Сели за стол, и сейчас же стали подавать вино и носить блюда. Смотрят – суетятся проворные юноши лет по шестнадцати, не более, одетые в атласные халаты и красные сапоги. Вино и яства чудесно пахнут, великолепны. Наставлено притом же всего в крайнем изобилии.

Когда кончили обедать, подали еще легкий десерт. Тут были какие-то дорогие фрукты, причем гости большинству их не знали даже названий.

Они лежали в чашах, сделанных из горного хрусталя и дорогих камней, так и сиявших на весь стол. Пили из стеклянных чар, чуть не больше фута в обхват.

– Позвать сюда сестер Ши! – сказал даос.

Слуга ушел, и сейчас же появились две красавицы. Одна была высокая и тонкая, нежная, словно ива. Другая была ростом пониже и, очевидно, очень молоденькая. Обе были бесконечно привлекательны и грациозны.

Даос велел им петь и угощать гостей вином. И вот младшая ударила в кастаньеты и запела, а старшая вторила ей, играя на сквозной флейте. И голос, и звук их были чистые, тонкие…

Когда они кончили, даос поднял в воздух свою чару и настаивал, чтобы гости пили до конца, а потом велел всем снова налить.

– Вы, кажется, давно не танцевали, – обратился он к красавицам. – Не разучились еще?

Сейчас же появился мальчик, который разостлал на полу, у самого стола, большой ковер, и обе певицы, став друг против друга, начали танцевать. Теперь их длинные платья веяли вокруг по воздуху, и душистая пыль неслась всюду.

Кончив танцевать, они небрежно облокотились на расписные ширмы. У Ханя и Сюя в сердце стало свободно и хорошо, и душа их куда-то полетела. Незаметно для себя они окончательно охмелели. Впрочем, даос тоже не обращал на своих гостей внимания, перестал поднимать свою чару и приглашать их пить, поднялся и сказал:

– Будьте любезны, наливайте себе тут одни, а я пойду прилягу. Потом приду.

Отошел от стола и поставил к одной из стен диван, сделанный из прихотливого перламутра, а девушки сейчас же постлали ему парчовую постель. Затем они помогли ему лечь.

Даос притянул к себе старшую и лег с ней на одной подушке, приказав младшей стать у постели и чесать ему спину.

Видя такую картину, приятели потеряли всякое хладнокровие.

– Слушай, ты, даос, – кричал на него Сюй, – так бесчинствовать нельзя!

С этими словами он направился к монаху и хотел его растормошить, но тот быстро вскочил и убежал. Сюй подошел к дивану и видит, что младшая из сестер все еще стоит у постели. В пьяном раже он схватил ее и потащил к дивану, стоявшему у стены напротив, и, обняв ее, улегся вместе с нею. Затем, увидя, что красавица, лежавшая на расшитой постели даоса, все еще спит, он посмотрел на Ханя и сказал:

– Послушай, что ты за диковинный чудак!

Хань мигом бросился к кровати, лег на нее и хотел вступить с красавицей в бесстыдную близость, но та крепко уснула, и, как он ни расталкивал ее, она даже не повернулась. Делать нечего – Хань обнял ее и уснул с ней вместе.

Рассветало. Пьяный сон проходил. Хань чувствовал у своей груди какой-то холодный, леденящий все тело предмет. Взглянул – оказывается, он обнял какой-то длинный камень и лежит под крыльцом.

Он бросился теперь искать Сюя. Тот еще не проснулся, и Хань увидел, что он лежит головой на камне, полном испражнений, и сладко спит в развалинах отхожего места. Толкнул его ногой – тот поднялся… Посмотрели друг на друга, полные недоумения, а вокруг них был двор, весь заросший бурьяном, развалины дома в две комнатки – и больше ничего.

Тонкий обман

Студент Ли жил в Цзясяне. Он хорошо играл на цитре. Как-то случайно, проходя по восточному предместью города, он увидел, что рабочие, копавшие землю, нашли древнюю цитру. Ли воспользовался случаем и купил ее задешево.

Стер с нее грязь – она засверкала каким-то необыкновенным блеском. Укрепил струны, стал играть. Чистота ее, звучность были также совершенно необычны. Радости Ли не было пределов. Ему казалось, что он приобрел знаменитую обхватную яшму[101]101
  … знаменитую обхватную яшму. – То есть большую, особой формы яшму, из-за которой в удельном Китае совершались неслыханные жестокости, чудовищные злодейства.


[Закрыть].

Ли положил ее в парчовый мешок и запер на хранение в потайной комнате, не показывая ее никому, даже самым близким родственникам.

На свою должность в этот город прибыл только что назначенный сюда правитель Чэн. Он послал свой именной листок и сделал Ли визит. У Ли было обыкновенно мало знакомств, но раз начальник первый сделал этот шаг, то Ли ему визит отдал.

Прошло всего несколько дней, а начальник уезда уже пригласил его на вино. Ли пошел лишь после настойчивых просьб со стороны Чэна. Чэн оказался необыкновенно изящным, тонким человеком, совершенно отрешенным от всякой пошлости. Он судил и беседовал, прямо брызгал своим остроумием и образованностью, так что Ли он полюбился, и через день-два он тоже, в свою очередь, загнул листок и сделал ему ответное приглашение. За угощением обоим было очень весело, смеялись и еще более сошлись. С этих пор не было лунного вечера или цветочного утра, чтобы они не провели их вместе.

Так прошел с чем-то год. Как-то случайно Ли увидел в квартире Чэна цитру, обернутую в вышитый мешок. Она лежала на столе. Увидев ее, он сейчас же достал ее из мешка и стал со всех сторон рассматривать.

– Ах, ты тоже в этом понимаешь толк? – спросил Чэн.

– Да не то чтобы очень, – сказал Ли, – но я всю жизнь любил цитру.

– Как, – воскликнул изумленный Чэн, – мы с тобой друзья не первый день. Почему же ты ни разу не дал мне послушать своего отменного искусства?

С этими словами он пошевелил в жаровне, раздул глубокий фимиам[102]102
  … раздул глубокий фимиам… – Курильная свеча, созданная из благовонных смол и зажигаемая в часы чтения великих книг или удовольствия, близящегося к культу.


[Закрыть] и стал упрашивать Ли сыграть какую-нибудь вещицу. Ли из уважения исполнил просьбу.

– Очень, очень высокая рука, – вскричал Чэн, – теперь я хочу тебе представить свое ничтожное умение… Не смейся только над мелким колдуном[103]103
  Не смейся только над мелким колдуном. – Намек на рассказ о некоем Чжан Хуне, названном за большой талант великим колдуном. «Я, – писал ему его почитатель Чэнь Линь, – когда вижу вас, думаю: вот как относится мелкий колдун к крупному».


[Закрыть].

И заиграл песню о «Едущем в вихре»[104]104
  … песню о «Едущем в вихре»… – Из даосских притчей о сверхчеловеке, овладевшем вихрем, как конем, и мчащемся на ветре в бесконечные дали.


[Закрыть]… Звуки бурно-бурно помчались, в них зазвучало нечто, порвавшее с миром, ушедшее от бренного праха…

Ли почувствовал себя еще более ниспроверженным, чем слушавший его перед тем Чэн, и выразил ему желание служить, как служит учителю ученик.

С этой поры обоих их связала дружбой цитра, отчего их взаимные чувства стали еще прочнее и сильнее.

Прошел еще год, в течение которого Чэн передал Ли полностью все, что умел сам. Тем не менее, когда приходил Чэн, Ли неизменно давал ему в руки свою обыкновенную цитру, все еще не желая обнаружить перед ним своего тайного сокровища.

Однажды вечером они сидели, порядочно захмелев.

– А я, знаешь, – сказал начальник, – только что сочинил пьеску. Не хочешь ли послушать?

И заиграл о Сянских женах[105]105
  Сянские жены – Ин и Хуан, две жены древнего государя Шуня, оплакивавшие его на реке Сян, у места его смерти. Их слезы оставили следы на прибрежном бамбуке. Излюбленная тема в китайской поэзии.


[Закрыть]. Взял глубокий тон тайной скорби: цитра словно плакала. Ли бросился выражать свое одобрение.

– Досадно, – сказал Чэн, – что нет у нас хорошей цитры. Если бы хорошую цитру достать, то и тон и звук были бы еще превосходнее!

Ли просиял радостью.

– А у меня, – сказал он, – хранится тут одна цитра, сильно отличающаяся от обыкновенных инструментов… Но раз мне удалось повстречать Чжун Ци[106]106
  … удалось повстречать Чжун Ци… – Игру на цитре сановника Юй Бо-я услышал как-то дровосек Чжун Цзы-ци. «О, какие там высокие, высокие, далекие горы!» – воскликнул Чжун, в точности угадав настроение играющего. Юй сыграл еще. «Течет, течет вода и уходит в неизвестные реки», – продолжал Чжун и опять попал прямо в душу играющего. Когда Чжун умер, Юй разбил свою цитру, не для кого было играть. С тех пор истинного друга величают «понимающим звук».


[Закрыть], посмею ли я долее скрывать ее в тайнике?

Открыл шкаф и принес цитру вместе с мешком на спине. Чэн отер рукавом пыль, устроил цитру на столе, дал два-три удара по струнам… И ответили ритму тон твердый, тон нежный… Чудесный мастер шел в божество…

Ли слушал его и все время отбивал рукою такт, не переставая.

– Вот что я тебе скажу, – промолвил Чэн, – моя жалкая, мелкая, грубая игра оскорбительна для этого превосходного инструмента. А вот ежели бы дать сыграть на нем моей дубине[107]107
  … дать сыграть на нем моей дубине… – То есть жене.


[Закрыть] хоть разок – то звук-другой, должно быть, послушать стоило бы!

– Как, – удивился Ли, – у тебя, сударь, в женских покоях тоже в этом преуспевают?

Чэн улыбнулся.

– Да вот, – сказал он, – то, что я сейчас играл тебе, воспринято мною от «тоненького», как говорится, «государя»[108]108
  … то, что я сейчас играл тебе, воспринято мною от «тоненького», как говорится, «государя». – Древний поэт Дунфан Шо (II в. до н. э.) на званом обеде у государя запрятал в рукав лакомый кусок, что было замечено: «Это я, знаете ли, для моего тоненького государя-повелителя» (то есть «для моей женушки»). Впрочем, есть писатели, отрицающие такое понимание анекдота и считающие слова Сицзюнь («тоненький государь») собственным именем жены поэта.


[Закрыть].

– Экая досада, что это в твоих женских покоях, – сказал Ли, – мне, несчастному, так и не удастся, значит, послушать![109]109
  … мне, несчастному, так и не удастся, значит, послушать! – В патриархальном Китае жена вообще не смела появиться ни перед каким мужчиной, исключая братьев и самых близких родственников.


[Закрыть]

– Ну, – возразил ему на это Чэн, – мы с тобой, как говорится, прошли до семей[110]110
  … мы с тобой, как говорится, прошли до семей… – То есть мы подружились так, что и семьи наши друг другу открыты, словно родственникам.


[Закрыть]… В самом деле, не стоит класть тебе запрет из-за внешних условий. Завтра, будь добр, принеси ко мне цитру, я заставлю тебе поиграть, усадив свою эту самую за занавеской.

Ли возликовал и на следующий день побежал к нему, взяв в обхват свою цитру. Чэн устроил угощение, стали весело пить. Немного погодя Чэн унес цитру в комнату, сейчас же вышел и уселся. Тут же Ли увидел в занавеске мелькающий, скрытый, красивый облик.

Миг – и из комнаты полились звуки… Еще немного – и тихо начался струнный рокот… Ли слушал и не знал, откуда это, из какой мелодии, но ощущал душевное волнение и нежность, охватывающую прямо до костей… Душе и жизни, казалось, надо было лететь за какие-то грани и пределы…

Пьеса кончилась, и там опять подошли взглянуть через занавес. Теперь не было сомнений, перед Ли стояла красавица лет двадцати с чем-то, и такая, что называется, отделившаяся от современного, непохожая на всех…

Начальник взял большой белый кубок и просил Ли осушить его. В это время там, в комнатах, перестроили лады и заиграли теперь оду приволью[111]111
  … заиграли теперь оду приволью. – «Ода чувству приволья» – любимая тема китайских поэтов, перелагаемая и на музыку.


[Закрыть]. У Ли вся душа была охвачена смятением, передавшимся и его телесным ощущениям. Он пил и пил. Упившись выше меры, вышел из-за стола и начал прощаться. Затем просил отдать ему цитру.

– Вот что, – сказал начальник, – ты пьян: как бы тебе не споткнуться. Свалишься еще, тогда гляди. Сделай милость, пожалуй ко мне завтра еще раз. Я велю тогда моей теремной половине выложить тебе все, в чем она «гораздо сильна».

И Ли пошел домой.

На следующий день он явился к начальнику, но нашел в его помещении полную тишину, какое-то безлюдье. К дверям вышел один очень старый сторож.

– В чем дело? – спросил Ли.

– Да вот о пятой страже[112]112
  Да вот о пятой страже… – Около пяти часов утра.


[Закрыть] забрал всю семью и уехал, а зачем, не знаю. Сказал только, что вернется, вероятно, дня через три.

Ли пришел к указанному сроку караулить. День уже склонился к вечеру, а никаких признаков и никаких сведений не было. И приказные, и сторожа не знали, что и думать.

Доложили по начальству. Начальство явилось, взломали замки, заглянули в комнаты. Комнаты оказались совершенно пусты. Стояли лишь диваны и столы.

Поехали довести об этом до сведения высших властей губернии: там тоже не понимали, что все это значит и как это объяснить.

Потеряв свою цитру, Ли разрушил себе и пищу, и сон. И вот, не стесняясь дальностью расстояний, он поехал на родину Чэна наведаться в его семью, хотя это и было за несколько тысяч ли.

Чэн был уроженец страны Чу[113]113
  … уроженец страны Чу. – Название древнего удела, окончившего свое существование еще в III в. до н. э. Литературный стиль любит заменять географические названия древними именами. Чу употреблено вместо провинции Хубэй, до которой из Шаньдуна, где происходит действие, на самом деле далеко. Но названная здесь цифра, конечно, преувеличена.


[Закрыть]. Три года тому назад он, что называется, «пожертвовал» деньги, и за это ему дали должность в Цзясяне[114]114
  Цзясян – уезд в Шаньдуне.


[Закрыть]. Теперь Ли, имея в руках все сведения о его фамилии, имени и т. д., явился в родные веси Чэна и стал там повсюду наводить справки. Оказалось, что в Чу такого лица вовсе и не было.

Затем ему сказали, что там жил некий даос Чэн, большой мастер играть на цитре. Про него говорили также, будто он обладал секретом творить золото[115]115
  … обладал секретом творить золото. – Заниматься алхимией. Школа древних алхимиков, происхождение которой то признается за Китаем, то отвергается, с ранних времен поставила себя под эгиду даосизма, вернее, лаосства, возглавляемого – хотя лишь теоретически – «Стариком-мыслителем» Лао-цзы. Огромная алхимическая китайская литература живет, по-видимому, все теми же идеями Средневековья, которые нам (вероятно, лишь временно) кажутся химерическими и даже абсурдными. Жития алхимиков-подвижников («святых») – увлекательнейшие страницы даосской патрологии.


[Закрыть]. Года три тому назад, сообщалось теперь Ли, даос вдруг исчез из виду, так что уж не этот ли он человек и есть?

Ли стал после этих сообщений внимательно прослеживать год рождения даоса, его наружность, лицо, все совпадало, как друг с дружкой две губы. Ошибки не было. И Ли теперь понял, что даос принял назначение единственно ради цитры.

Да! Знали друг друга, дружили больше года, а о музыке даже не заходила речь. Еще немного – и появилась цитра. Дальше еще – и выложил человек свое умение. Еще, еще – и ослепил человек своего друга красотой женщины…

Целых три года так исподволь да помаленьку просачиваться и долбить…

Страсть даоса была посильнее, чем страсть Ли.

В Поднебесной земле обманы и шантажи творятся на много ладов, но то, что выкинул даос, из всех таких историй является тонким обманом, изящным.

Сян Гао в тигре

Сян Гао, по прозванию Чу-дань, из Тайюаня, был очень близок и дружен со своим старшим братом, рожденным от наложницы, Чэном. Чэн имел любовницу-гетеру, по имени Бо-сы, с которой был связан клятвенным обещанием и союзом: они дали друг другу слово, как бы руку на отсечение. Однако ее мать брала с него слишком дорого, и их союз не состоялся.

Как раз в это время мать Бо-сы хотела выйти из сословия и стать честной женщиной. Для этого она сначала хотела отправить Бо-сы. И вот князь Чжуан, всегда благоволивший к Бо-сы, просил дать ему ее выкупить с тем, чтобы взять в наложницы.

– Вот что, – сказала она тогда матери, – раз мы обе хотим уйти от этого зла, то, значит, мы стремимся выбраться из ада и подняться в небесные чертоги. Если же он берет меня как наложницу, то далеко ли это уйдет от нынешнего? Если уж я соглашусь кому отдаться всей своей душой, то студенту Чэну – ему, да!

Мать изъявила согласие и сообщила Чэну решение дочери. Чэн как раз в это время потерял жену и еще не женился вторично. Он был страшно рад: вынул все свои сбережения, посватался к Бо-сы и женился на ней.

Об этом узнал Чжуан и сильно рассердился на Чэна, который отнял увлекшую его женщину. Как-то случайно они повстречались на дороге, и князь начал ругать и поносить Чэна. Чэн не стерпел… Тогда князь натравил на него людей из свиты, и те наломали палок и стали его бить. Били до тех пор, пока он не умер, а затем поехали дальше.

Узнав об этом, Гао прибежал, посмотрел – брат его был уже мертв. Вне себя от горя и гнева, он написал жалобу уездному начальнику, но Чжуан всюду, где нужно, совал большие взятки и добился того, что Гао справедливости восстановить не удалось. Гао затаил в себе гнев, который так и засел ему в сердце, но жаловаться было уже некому. Он только и думал теперь, как бы на какой-нибудь проезжей дороге зарезать Чжуана. У него весь день был при себе острый нож. Он лежал в засаде средь травы возле горных троп.

Тайна его, однако, стала обнаруживаться и дошла до Чжуана, который, проведав о его замыслах, стал теперь выезжать не иначе как с большой осторожностью. Затем ему сказали, что в Фэньчжоу есть некто Цзяо Дун, отважный и ловкий стрелок. Он призвал его сейчас к себе в телохранители и дал ему большое жалованье. Гао был лишен возможности осуществить свой замысел, но все-таки ежедневно подстерегал своего врага.

Однажды, в то время как он лежал в своей засаде, вдруг полил сильный дождь, и он весь промок сверху донизу, застыл и продрог, терпя сильные мучения. После дождя сразу же поднялся со всех сторон резкий ветер, и с ним посыпал ледяной град… Все тело Гао как-то потеряло способность ощущать боль и зуд.

Он вспомнил, что на перевале раньше был маленький храм, посвященный горному духу. И вот, сделав над собой усилие, вскочил и бросился туда. Вошел он в храм – и вдруг увидел, что там сидит его знакомый даос, который бывал у них в деревне за подачками и которого Гао подкармливал. Даос, конечно, его сейчас же узнал и, видя, что одежда Гао промокла насквозь, дал ему холщовый халат.

Как только Гао переменил платье, он вдруг как-то преодолел озноб и сел на ноги, как сидят собаки… Посмотрел на себя и видит, что у него сразу наросла кожа и шерсть: что такое? – он вдруг превратился в тигра. А даос уже исчез, и неизвестно куда.

Испугался Гао – в душе заныла досада. Но затем ему пришло на мысль, что теперь-то он уже, наверное, поймает врага и полакомится его мясом, так что в конце концов все это было ему в высшей степени на руку. Он спустился с горы, дошел до места своей засады и видит, что его труп лежит в зарослях трав. Гао понял, что его первое тело уже умерло. Однако, боясь, что придется схоронить себя в зобы ворон и коршунов, он от времени до времени расхаживал вокруг и стерег свое тело.

Через несколько дней случилось проехать здесь Чжуану. Тигр выскочил, схватил Чжуана с лошади, свалил на землю, отгрыз ему голову и проглотил ее. Тогда Цзяо Дун пустил в него стрелу, которая попала ему в брюхо. Тигр свалился и тут же издох.

Гао лежит теперь в густой траве и что-то смутно ощущает, как будто просыпаясь от сна. Прошла еще ночь; наконец он встал и мог идти. Он тихо зашагал домой.

Дома все были напуганы тем, что Гао не возвращается несколько ночей кряду, и не знали, что думать. Увидя наконец его, обрадовались и бросились к нему с вопросами и ласковыми словами, но Гао лег на постель в крайнем изнеможении и не был в состоянии отвечать.

Вскоре дошли вести о Чжуане, и родные наперерыв подходили к Гао и поздравляли.

– Да ведь тигр – это был я! – сказал Гао и описал всю свою чудесную историю, которая сейчас же распространилась по деревне.

Чжуанов сын сильно горевал о смерти отца. Слыша теперь рассказы о Гао, он возненавидел его и подал жалобу. Начальник, однако, оставил жалобу без рассмотрения ввиду невероятности дела и за отсутствием доказательств и улик.

Злая жена Цзян-чэн

Студент Гао Фань с детства отличался сообразительностью и к тому же обладал красивым лицом и изящными манерами. Четырнадцати лет он уже выдержал первый кандидатский экзамен. В богатых семьях все наперерыв стремились выдать за него своих дочерей, но он выбирал с большим капризом, так что очень часто восставал против воли отца. Отца его звали Чжун-хун. У него Фань был единственный сын, и отец, конечно, любил его и жалел, не имея сил перечить ему ни в чем, какой бы то ни был пустяк.

Несколько лет тому назад в восточной части их села жил некий Фань, уже пожилой человек, занимавшийся преподаванием начальной грамоты малолетним на улицах и площадях. Он поселился с семьей у Гао, сняв у них помещение. Его дочь, которой дали прозвание Цзян-чэн, была одних лет с Гао Фанем, и тогда, значит, ей было лет восемь-девять. Дети целыми днями играли и забавлялись вместе тихо и дружно, без ссор и неприятностей. Потом девочка вместе с отцом переехала в другое место. Прошло лет пять: вестей друг другу о себе семьи не подавали.

Однажды студент Гао увидел в одном узком переулке какую-то прелестную девушку, красоты такой, что среди обыкновенных людей совершенно не встречается. При ней была маленькая служанка, лет семи-восьми. Гао не смел поглядеть на нее как следует, а только бросил несколько косых взглядов. Девушка же остановила на нем глаза и как будто имела намерение с ним заговорить. Тут он рассмотрел ее пристальнее: оказалось, что это Цзян-чэн. До того они были изумлены, до того друг другу сразу обрадовались, что не могли вымолвить ни слова и глупо стояли, воззрившись один на другого. Только через некоторое время они простились, взволнованные и бесконечно влюбленные.

Студент, уходя, нарочно обронил на землю красный платок. Девочка-служанка подобрала его и весело передала госпоже. Тогда та вытащила свой платок из рукава, подменила его и, сделав вид, что здесь нет ничего особенного, сказала девочке:

– Кандидат Гао – не чужой человек. Нельзя нам прятать вещь, которую он обронил. Беги, верни ему это.

Девочка нагнала студента и передала ему платок. Гао взял его с огромным удовольствием и, вернувшись домой, прошел к матери. Он просил ее начать переговоры о браке.

– Послушай, сын, – говорила ему старуха, – у них ведь нет ни полкомнаты своей. Только и знают, что перебираются с места на место, то на север, то на юг. Что это тебе за пара?

– Так я хочу, – заявил он ей, – и, значит, никогда и ни в чем раскаиваться не буду.

Мать долго возражала, но осталась в нерешительности и пошла посоветоваться с мужем. Тот ни за что не хотел согласиться. Гао, услыша об этом, погрузился в унылую апатию. Ему кусок в горло не шел, и он перестал есть. Старуха была в большом горе и говорила мужу:

– Правда, что Фань беден, но не подлец же какой-нибудь или бесстыжий маклак! Позволь мне пройти к ним в дом. Если их девицу можно вообще взять замуж, то что за беда, что они бедны?

Муж согласился, и вот старуха, сделав вид, что желает идти вместе помолиться и возжечь свечи в храме Горного Владыки, явилась в дом Фаней. Она увидела сама, что у девушки чистые глаза, чудесные зубы – как есть красавица! Она сразу же ей сильно полюбилась; старуха тут же сделала роскошные подарки золотом и парчой, а затем прямо сказала, зачем пришла. Старуха Фань из вежливости отказывалась, отклоняла предложение, но потом приняла его, и дело было решено.

Студент, узнав от матери о том, что случилось, сейчас же повеселел и улыбнулся. Прошел год. Выбрали счастливый день, и юноша встретил дома свою молодую жену.

Супруги друг другу подходили и жили в большой радости. Однако жена любила сердиться и, сердясь, отворачивалась от мужа, словно от незнакомого. При этом язык у нее все время трещал без умолку, буквально оглушая человека. Студент, любя ее, готов был все стерпеть и вынести, но родители его, услышав как-то, не одобрили и потихоньку от нее сделали сыну выговор. Она, однако, услыхала, приняла к сердцу и стала браниться пуще прежнего. Тогда муж начал кое-как отвечать ей на бранные выкрики. Она рассвирепела еще больше, поколотила его и выгнала за дверь, а дверь захлопнула.

Студент покряхтывал за дверью, не смея в нее постучать; обхватил колени – так и проспал под крышей всю ночь. С этих пор жена глядела на него как на врага. Раньше еще можно было, постояв довольно долго на коленях, дать ее гневу пройти, но теперь дела пошли все хуже и хуже: как ни гни колени, ничто не действовало. Бедному мужу становилось с ней все труднее и труднее.

Старики Гао попробовали слегка ее пожурить, но она так резко ответила, что разговаривать с ней было уже невозможно, и старики, сильно разгневавшись, потребовали, чтобы сын дал ей окончательный развод. Старики Фань, боясь стыда и срама, просили кое-кого из друзей умолить Гао, чтобы он не делал этого, но Гао отказал, и дело было сделано.

Так прошло около года. Студент как-то раз встретил тестя; тот схватил его за рукав и притащил к себе в дом. Здесь он принялся просить прощения и просто не знал, как извиниться. Вышла нарядная дочь – супруги посмотрели друг на друга и сами не заметили, как растрогались.

Фань послал за вином и давай угощать зятя, потчуя его изо всех сил. Тут вскоре наступил вечер. Фань настойчиво оставлял его ночевать, постлал отдельную постель и пригласил мужа и жену лечь спать вместе.

На рассвете студент вернулся домой, но об этом не посмел сообщить ни отцу, ни матери и только, как говорится, «прикрывал и подшивал». С этих пор, дня через три, дней через пять, он приходил к тестю и ночевал у него в доме, а старики сидели у себя, ничего не зная.

В один прекрасный день Фань сам явился к старику Гао. Тот сначала его не принял, но так как Фань настойчиво требовал, то Гао велел его ввести. Фань ползал на коленях и умолял Гао, но тот ни за что не соглашался, ссылаясь на сына.

– Мой зять, – заявил ему Фань, – вчера ночевал у меня в доме, и я не слыхал, чтобы он говорил против меня.

Гао, в крайнем изумлении, спросил, когда же он успел там спать, и Фань рассказал все, как было. Гао, красный от стыда, извинился и сказал:

– Я, конечно, этого не знал. Но раз он любит ее, зачем я один стану ей врагом?

Фань ушел. Гао призвал сына и стал его бранить. Студент стоял, понурив голову и не дыша, а в это время Фань уже привел дочь.

– Я не могу, – сказал при этом старик Гао, – ради жены моего сына потакать его проступкам. Пусть лучше каждый из нас живет в своей половине. А вас, Фань, я попрошу потрудиться быть хозяином при этом торжестве восстановления нарушенного брака.

Фань принялся его уговаривать, но Гао не слушал. Старики поселились теперь на отдельном дворе и только послали молодым от себя служанку.

Прошел месяц. Супруги жили тихо, и старики стали как будто успокаиваться. Однако вскоре молодая жена опять начала себя распускать. У студента на лице иногда появлялись следы от ногтей. Старики, конечно, отлично знали, откуда это, но терпели и не спрашивали сына, пока однажды он, не выдержав побоев, не прибежал к родителям, чтобы спрятаться от жены. Вид у него был при этом растерянный – такой запуганный, словно у воробья, которого заклевывает коршун. Только что старики принялись его расспрашивать и утешать, удивляясь и охая, как невестка уже входила к ним, колотя палкой по чему попало и преследуя мужа. Она прямо прошла к старику, схватила приникшего к отцу мужа и стала его бить. Старики вскипели гневом и принялись ее ругать, но она не обращала на них ни малейшего внимания и продолжала бить мужа. Нанеся ему несколько десятков ударов палкой, она наконец в сердцах удалилась.

– Я хотел избежать скандалов, – говорил отец, прогоняя от себя сына, – и поэтому расторг ваш брак. Ты, однако, скандалы такие очень любишь. К чему же ты убегаешь от них?

После того как его прогнал отец, студент уже совершенно не знал, куда приткнуться и к кому пойти. Старик, боясь, как бы он, удрученный и изломанный, не причинил себе смерть, велел ему жить одному и только посылал ему пищу. Затем он позвал Фаня и велел ему проучить свою дочь. Тот вошел к ней и начал ее на тысячи ладов усовещивать, но дочь не только отказывалась слушать, но даже в ответ засыпала отца оскорбительными, скверными словами. Фань отряхнул платье и ушел, поклявшись, что между ними все кончено. Вскоре он от гнева захворал и умер, а вслед за ним умерла и старуха. Молодая, однако, из ненависти к отцу, не пошла на похороны, а только и знала, что громко поносила его и бранила, нарочно стараясь, чтобы старикам Гао через стену было все слышно. Гао оставлял все это без внимания.

С тех пор как студент стал жить один, ему показалось, что он вырвался из кипящего котла. Однако ему стало как-то скучно, и вот он потихоньку позвал к себе сваху Ли, дал ей денег и велел привести к нему на дом гетеру. Та стала теперь приходить и уходить по ночам. Так продолжалось у них довольно долго. Однако жена мало-помалу да прознала; явилась к мужу в комнату и принялась ругаться оскорбительными словами. Студент с жаром принялся доказывать ей, что это неправда, клялся небом и днем… Наконец она удалилась к себе, но с этого дня стала все время подсматривать у входа к мужу.

Как-то раз только что сваха вышла от студента, как наткнулась на его жену, которая резко ее окрикнула. Сваха так изменилась в лице, что у жены все подозрения сразу выросли.

– Говори прямо, – кричала она ей, – что ты тут делаешь? Тогда я тебя еще, пожалуй, помилую. Если же что-нибудь скроешь, то твоим волосам придет конец.

Сваха, трясясь от страха, стала ей докладывать:

– Эти полмесяца здесь была два раза только одна Ли Юнь-нян из веселого дома. А сегодня как раз барин сказал мне, что он на горе Юй-цы увидел женщину из дома Тао; у нее острые и маленькие ножки, которые ему чрезвычайно полюбились. Он велел мне позвать ее. Правда, что она не из честных, но ей все же пока неудобно быть ночною посетительницей. Поэтому еще неизвестно, выйдет ли это дело.

Молодая сочла слова свахи правдивыми и поэтому обошлась с ней великодушно. Однако когда та уже собралась уходить, она снова задержала ее, а с наступлением сумерек стала ей приказывать:

– Ты ступай вперед и потуши у него свечу, а сама скажи, что пришла женщина от Тао.

Сваха так и поступила. Молодая быстро вошла к студенту, который, сильно обрадовавшись, схватил ее за руки и торопил сесть. Затем стал подробно рассказывать о том, как он алчет ее и жаждет. Женщина молчала, не проронив ни слова. Студент стал впотьмах искать ее ноги.

– С тех пор как там на горе я увидел твое лицо, милая фея, – шептал он, – в моей душе живет только любовь, и только к тебе.

Женщина все молчала.

– Давнее-давнее мое желание, – продолжал он, – вот наконец сегодня может исполниться… Как можно допустить, чтобы смотреть тебе в лицо и не распознавать его черт?

Схватил свечу, зажег. Смотрит – это Цзян-чэн. Перепугался насмерть, побледнел, выронил из рук свечу на пол, стал на колени и мотался от страха из стороны в сторону, как будто над шеей был занесен меч. Она взяла его за ухо и так притащила домой. Там она достала иглу и исколола ему сплошь все верхние части ног. Затем положила спать на низкую кровать. Когда же он проснулся, то она принялась его ругать несчетное число раз. Студент стал бояться ее, как тигра или волка. И даже тогда, когда она по временам дарила его взглядом, то на постели с ней он дрожал, робел и… ничего, как люди, делать не мог. Она хлестала его по щекам и, накричав на него, гнала прочь.