Текст книги "Проклятие семьи Пальмизано"

В постели

Тетя вошла, неся на подносе завтрак – поджаренный хлеб с оливковым маслом и солью и стакан молока, которое каждый день присылала Кончетта, чтобы разбавлять настой эвкалипта, как велел доктор Риччарди.

– Ну, как себя чувствует наш воин?

Вечером в день конфирмации Витантонио и Франко допоздна играли в саду возле палаццо в Христовых воинов, сражаясь на деревянных мечах, которые Тощий сделал для них на лесопилке. После жаркого дня резко похолодало, и когда Витантонио явился к ужину в дом на площади Санта-Анна, его бил озноб. Наутро он проснулся с температурой, и тетя позвала врача, который определил ангину и прописал постельный режим. За три дня мальчику надоело лежать в кровати, но доктор Риччарди, каждый вечер заходивший его проведать, был непреклонен.

– Нужно полежать еще два дня, пока температура не спадет окончательно. А потом еще два-три дня посидеть дома, никакой улицы.

Когда тетя унесла остатки завтрака, Витантонио взял с тумбочки брошюру с картинками под названием «Битва за хлеб» – их раздавали в школе в рамках правительственной кампании, целью которой было убедить крестьян сеять больше пшеницы, чтобы страна перестала зависеть от импорта зерна. Муссолини приказал раздать более шести миллионов таких брошюр в школах по всей Италии. Витантонио нравилось разглядывать картинки с колосящимися полями – они напоминали ему о работниках, молотивших зерно на гумне, и лете, проведенном в крестьянском доме Кончетты.

Мальчик отложил брошюру и почувствовал ностальгию по тем июльским дням, когда они купались в поливочном бассейне, а по выходным ходили с Сальваторе на охоту в оливковые рощи. На секунду он закрыл глаза и с удовольствием представил, что он такой же взрослый и отважный, как сын Тощего; вообразил, как ловко забирается на деревья или совсем один охотится с ружьем в зарослях кустарника в Альта-Мурдже[22]22
  Альта-Мурджа – местность в Апулии.


[Закрыть] или в низинах Торре-Канне. Но тут все тело у него зачесалось, видение пропало – это хлебные крошки, попавшие на постель во время завтрака, неведомым образом оказались под пижамой. Тетя спасла его:

– Встань-ка, я сменю постель и заодно проветрю.

Вернувшись, Витантонио ощутил себя в раю: комната залита утренним солнцем, воздух свежий, кровать застелена чистой, туго натянутой простыней. Он сел в постели, подложив под спину согнутую вдвое подушку, и погрузился в созерцание солнечных бликов на листьях верхних веток лимона, дотягивающихся до его окна.

В проеме двери показалась Джованна:

– Ты еще болеешь?

Она подошла к постели и коснулась губами его лба, как обычно делала тетя. Затем Джованна хотела поцеловать его в щеку, но Витантонио как раз повернул голову, и их губы встретились.

– Фу! – воскликнул Витантонио с нервным смешком. – Брат с сестрой не целуются.

– А я целуюсь, – заявила Джованна с серьезной миной. И вышла из комнаты.

Часть третья. Черешневые сережки

Шестнадцать лет

– Что поделывает мой больной братец?

Витантонио подскочил от неожиданности. Подняв глаза от книги, он увидел в дверях Джованну, и это было какое-то наваждение. После зимних каникул они не встречались и потому не виделись с самого Рождества: на Страстной неделе Джованна ездила в Рим от школы. Она сильно изменилась и сейчас показалась Витантонио настоящей красавицей. Дерзкая сила неполных шестнадцати лет рвалась наружу через облегающее платье в красно-синих цветах.

Он с любопытством оглядел ее с головы до ног, пытаясь понять, почему сестра неожиданно стала казаться совсем другой. Джованна заметила это и громко рассмеялась, открывая белоснежные зубы. Губы у нее были влажные и сочные, собранные в хвост черные волосы доходили до талии, пара непослушных завитков прыгала надо лбом. Джованна потешалась над его удивлением, принимая то одну позу, то другую, как артистка варьете, а когда она повернулась в профиль, Витантонио ошеломленно заметил, что грудь у его сестры совсем как у взрослой девушки. На одном ухе в качестве сережки висела пара черешен.

– Ну как я тебе?

– Уезжая, ты была маленькая и страшная, а теперь ты страшная и большая.

Джованна весело расхохоталась, отчего ее взрослая грудь стала еще заметнее. Облокотившись одной рукой на косяк двери, другой она приподняла край юбки, показав стройные ноги в тончайших чулках телесного цвета.

– Говори что хочешь, но на улице все парни на меня оборачиваются.

Витантонио и сам находил ее чрезвычайно привлекательной, но промолчал. Это же его сестра! Глядя на нее такими глазами, он терялся. Джованна подошла к кровати, коснулась губами его лба и произнесла:

– Нет у тебя температуры, ты прикидываешься.

Она взяла одну черешню и положила ему в рот, а сама съела вторую. Затем выплюнула косточку в кулак, повернулась спиной и вышла. От Джованны приятно пахло, и после ее ухода в воздухе остался какой-то аромат – может быть, розы. Глядя, как она удаляется, Витантонио почувствовал жар между ног, и ему стало стыдно.

Тетя застала его врасплох.

– Встань-ка, я перестелю постель.

Витантонио нравилось, что она заботится о нем, как когда-то. С той самой ангины, подхваченной в день конфирмации, он не болел. Прошло шесть лет, последние пять он провел в закрытой школе в Бари и теперь скучал по тем временам, когда можно было мирно дремать, пока тетя хлопочет по хозяйству. В начале апреля он заболел бронхиальной пневмонией, а поскольку школьная больница была не слишком хорошо оснащена, то решил прервать учебу и лечиться дома.

Всякий раз, когда тетя приходила проветрить комнату и заодно стряхивала с простыни крошки и поправляла постель, он радовался, что убедил монахов отпустить его домой. В тот день, увидев тетю, он встал и постарался скрыть, как мог, свою странную реакцию на визит Джованны. Затем вернулся в постель – свежую, с натянутой простыней – и с удовольствием задремал. Его разбудил громкий голос доктора Риччарди, поднимавшегося по лестнице.

– Что мы читаем сегодня, молодой человек?

Не дожидаясь ответа, доктор положил на тумбочку две книги – «Пармскую обитель» и «Игрока». Доктор всегда говорил о книгах, о которых Витантонио и не слыхивал, и приносил их из собственной библиотеки, потому что в этой дыре нечасто встретишь человека, которого заинтересуют твои любимые авторы, Стендаль и Достоевский например. Витантонио с улыбкой поблагодарил его, и доктор Риччарди достал из портфеля еще один сюрприз – свежий выпуск литературного журнала.

– Il garofano rosso, di Elio Vittorini, prima parte[23]23
  «Красная гвоздика», Элио Витторини, часть первая (ит.).


[Закрыть], – театрально провозгласил доктор название на обложке.

– Я только что открыл для себя этого писателя. Тебе понравится, – подмигнул он, кладя журнал Витантонио под подушку.

В деревне поговаривали, что доктор Габриэле Риччарди не слишком симпатизирует фашистам и в любой момент его могут выслать. Но этот момент все не наступал, потому что влиятельные семьи в Беллоротондо не хотели остаться без врача и давили на местные власти, заставляя их закрывать глаза на неуместные, но безобидные высказывания доктора и не сообщать о них выше.

Визит продлился две минуты. Ровно столько, сколько нужно, чтобы отдать книги и попросить пациента покашлять. Витантонио слышал, как доктор спускается по лестнице, и задавался вопросом, задержится ли тот на кухне поговорить с тетей, которая в первые дни встревоженно прислушивалась к присвисту в его дыхании, напоминавшему о болезни Франчески. Врач убедил ее, что при бронхите необходимы горячие компрессы, эвкалиптовые ингаляции, обильное питье и продолжительный покой, но бронхит ничего общего не имеет с туберкулезом. Через несколько минут Витантонио понял, что доктор не остался, поскольку с улицы, с Виа-Кавур, донеслись мотоциклетные выхлопы. Затем они послышались с другой стороны сада, на площади Санта-Анна, и Витантонио пожалел, что визит был таким коротким, – он заметил, что в те дни, когда доктор задерживался поболтать на кухне, тетя бывала в превосходном настроении.

У доктора Риччарди был французский мотоцикл «пежо», неизвестно какими ветрами занесенный в Беллоротондо. Это делало доктора популярным среди детворы, сбегавшейся поглазеть на мотоцикл и заодно на необычный наряд мотоциклиста: кожаная куртка, летные очки и летный же шлем, сохранившиеся, видимо, со времен Большой войны. Когда звук мотоцикла затих на краю деревни, Витантонио закрыл глаза и стал вслушиваться в тишину, лишь изредка нарушаемую голосами детей на площади. Затем он услышал, как соседи запустили колесо, черпающее воду из резервуара. Витантонио взял роман Элио Витторини из-под подушки и попытался читать, но образ стоящей на пороге Джованны в цветастом красно-синем платье, с черешней на ухе не оставлял его в покое. Он спрятал журнал в ящик тумбочки и задремал, пытаясь понять, что же изменилось в его сестре.

На каникулах Витантонио нравилось работать на лесопилке. В семье всегда говорили «на фабрике» или «на складе», но в деревне были также в ходу обозначения «на пилке» или даже «на досках». Витантонио привык наведываться туда, заглядывать к бабушке в кабинет, особенно рад он бывал встречам с Вичино, невысоким сухощавым работником, который приносил им в дом на площади Санта-Анна овощи и оливковое масло; Витантонио относился к нему, как к родному дяде, с тех пор как провел лето в доме Пальмизано.

В детстве, если ему разрешали побегать, он сразу мчался на склад и забирался на штабеля досок или на заготовленные стропила. Взрослые не дергали его, стараясь не думать о том, что во времена синьора Антонио при обвале плохо сложенного штабеля погибли два человека. Также Витантонио подбирал на фабрике деревяшки, чтобы делать мечи, и Тощий обстругивал ему обрезки подлиннее на «клинок» и покороче – на рукоятки, которые закреплял крестообразно. Когда Витантонио впервые пришел с новым мечом в палаццо, Франко сразу же захотел такой же и с тех пор всегда ходил на лесопилку с ним.

Став постарше, Витантонио помогал сгребать лопатой опилки в мешки (мешок нужно было хорошенько раскрыть, чтобы легко было засыпать). Работа была нетрудная, опилки почти ничего не весили, и он брал на лопату целые кучи без особых усилий. А повзрослев, он участвовал в инвентаризации, определяя кубатуру все больших и больших партий ели с волжских лесопилок, приходивших на кораблях в порт Таранто вместе с заказами других итальянских импортеров древесины.

Не бегал он и от тяжелой работы – грузил дрова на машины и подавал бревна на пилораму.

А вот таскать доски Витантонио совсем не любил. Ему никогда не удавалось правильно положить их на спину, отчего при ходьбе ноша болезненно, до крови натирала кожу. Тощий же, напротив, несмотря на свою субтильность и сухощавость, легко забрасывал себе на спину четыре или пять досок за раз и затем только слегка придерживал их пальцем, поскольку умел найти идеальное равновесие и при ходьбе они лежали не шелохнувшись.

В последнюю неделю мая, выздоровев от пневмонии, Витантонио явился на фабрику, намереваясь проработать до окончания триместра. В последний день этих своеобразных каникул, перед отъездом в Бари на итоговые экзамены, он вместе с Тощим разгружал машину каштана из Гаргано и укладывал древесину под навесом. Ни с того ни с сего Витантонио спросил:

– Каким был отец? Смелым?

– Смелым, это точно, – произнес наконец Тощий, оправившись от удивления. – Отчаянно смелым. В роте все восхищались его храбростью. А еще мы уважали его, потому что с деньгами синьоры Анджелы он мог бы откупиться от армии, но не сделал этого. Однако не забывай, что он был сын хозяев, потому я старался соблюдать дистанцию, так что мы никогда не общались очень уж тесно, и я мало что еще могу о нем сказать.

Работник взглянул мальчику в глаза и увидел в них страстное желание узнать об отце больше. Парнишка нравился ему, и Тощий пожалел, что не может помочь.

– Я больше дружил с Пальмизано, он был мне ровня. Незадолго до войны мы вместе вступили в Confederazione Generale del Lavoro[24]24
  Всеобщая итальянская конфедерация труда (ит.).


[Закрыть], и когда мы с товарищами читали профсоюзные брошюры, твой отец смеялся. «С тех пор как вы стали социалистами, вы сменили религию, но по-прежнему читаете катехизис, как деревенские кумушки», – говорил он.

Они посмеялись, вспоминая шутки, которыми обменивались Антонио Конвертини и Вито Оронцо Пальмизано до самой своей гибели на фронте, плечом к плечу, в последний день Большой войны. Стояла липкая жара, и Витантонио расстегнул две верхние пуговицы на рубахе, открыв слева, пониже ключицы, родимое пятно – темно-красную родинку в форме сердца. Тощий изменился в лице.

– Что с тобой? – спросил Витантонио.

– Так, что-то вдруг помутилось, – отмахнулся тот.

Тощий повернулся и пошел к выходу, вспоминая, как Вито Оронцо Пальмизано всю ночь бредил у него на руках и наутро умер.

Он солгал Донате, сказав, что последний Пальмизано умер сразу. На самом деле, когда его подобрали, он был еще жив, потом наступила мучительная агония, и сейчас Тощий заново переживал ту ночь, 4 ноября 1918 года. Пока другие праздновали окончание войны, он промывал раны Вито Оронцо и хорошо запомнил идеально правильное крохотное сердечко, словно нарисованное под левой ключицей товарища, умолявшего: «Если я не выживу, скажи Донате, что я умер сразу».

Для Франко сноровка Тощего была как бельмо на глазу, и он давно уже к нему придирался. Однажды, после погрузки дров на военную машину, Витантонио наткнулся на кузена, тот ни за что распекал Тощего, который и знать не знал, чем заслужил такой нагоняй от хозяйского сына. Во время перерыва, сидя на досках и сворачивая папироску, Тощий объяснял другому работнику, почему не разделяет империалистских устремлений Муссолини – хватит, мол, и бедствий Большой войны, о которых он знает не понаслышке. Франко услышал разговор и воспользовался случаем. Он влетел в кабинет отца и выпалил:

– Ты должен выгнать Вичино!

– Оставь его в покое! – вмешался Витантонио, тщетно пытаясь утихомирить брата. – Тощий никому не сделал ничего плохого.

– Он активист профсоюза!

– Он наш работник! И, кстати, лучший.

– Витантонио прав, – остудил Анджело сына. – Это наш лучший работник и человек, преданный семье Конвертини. Он умереть готов за твою бабушку. – Затем он с усмешкой посмотрел на Витантонио и возразил также и ему: – Но Франко прав в том, что мы не можем допускать ничего, что позволяет усомниться в нашей верности Италии и Муссолини, так что Тощему придется покинуть фабрику и подождать, пока мы снова его не вызовем. Пара месяцев без зарплаты заставит его задуматься и послужит примером для остальных. Собственно, у нас сейчас мало работы. А когда в Таранто придет партия ели, мы позовем его на погрузку.

– Он не может два месяца сидеть без работы. На что они будут жить?

– Раньше надо было думать, – ввернул Франко.

– И в этом он тоже прав, – подытожил дядя Анджело, обращаясь к Витантонио и пресекая таким образом любые возражения.

Отец Феличе

В праздник Тела Христова, вечером, бабушка вызвала Донату и внуков в палаццо. Кухарка открыла дверь и сообщила: у отца Феличе был удар. В доме уже собралась вся семья, сидели в гостиной, не зажигая света. Доната и дети поискали глазами бабушку, но ее не было. Настоятель церкви Иммаколаты, отец Констанцо, руководил молитвой. Он бросил на них приветственный взгляд и продолжил:

 
– Stella matutina.
Ora pro nobis.
Salus infirmorum.
Ora pro nobis.
Refugium peccatorum.
Ora pro nobis[25]25
  Звезда утренняя. Молись о нас. Болящим исцеление. Молись о нас. Грешникам прибежище. Молись о нас (Литания Святой Деве Марии, лат.). Литания – в католичестве молитва или песнопение, обращенные к Богу, Богоматери или святым, обычно с просьбой о заступничестве или милости.


[Закрыть].
 

Доната опустилась в кресло под двумя висящими на почетном месте картинами с красными и белыми цветами. Витантонио оглядел дядей и кузенов – они механически произносили слова молитвы, но мыслями, казалось, были далеко – и остался стоять, положив руки на спинку кресла тети. Из всего розария[26]26
  Розарий (от лат. rosarium – «венок из роз») – традиционные католические четки и молитва, читаемая по этим четкам.


[Закрыть] он легче всего переносил литании, находя в них музыкальный ритм, который действовал на него успокаивающе. Он молился горячо и сосредоточенно, надеясь, что это поможет крестному выздороветь.

 
– Regina Angelorum.
Ora pro nobis.
Regina Patriarcharum.
Ora pro nobis.
Regina Prophetarum.
Ora pro nobis…[27]27
  Царица ангелов. Молись о нас. Царица патриархов. Молись о нас. Царица пророков. Молись о нас… (лат.)


[Закрыть]
 

Бабушка вошла в комнату и что-то прошептала тете на ухо, после чего та встала и сделала Джованне и Витантонио знак следовать за ней наверх. Они прошли прямо к отцу Феличе. У двери сидела на стуле монахиня, также читавшая розарий и не поднявшая на них глаз. В комнате находились доктор Риччарди и еще один врач, незнакомый, приехавший из Бари. Когда они подошли к кровати, отец Феличе не шелохнулся. Глаза были открыты, но он на них не смотрел. И ничего не говорил. Бабушка попросила:

– Поцелуйте его.

Джованна подошла и поцеловала отца Феличе в лоб. Затем Витантонио поцеловал крестного в щеку; того не брили, щека была колючая.

– Поправляйтесь. Когда вам станет лучше, мы поедем на праздник Маджо[28]28
  Маджо ди Аччеттура – необычный местный праздник, «женитьба деревьев», один из древнейших в Италии.


[Закрыть] в Аччеттуру, – сказал он тихонько, прежде чем отойти, хотя понимал, что больной его не слышит.

– Молитесь о нем, – в который раз попросила бабушка, когда они выходили из комнаты.

Утром того дня отец Феличе шел в собор Сан-Сабино, чтобы служить полуденную мессу вместе с епископом и после помочь ему во время таинства конфирмации, как вдруг упал; одну сторону тела парализовало. Когда бабушку известили из семинарии, она приехала в Бари и настояла на том, чтобы увезти брата к себе в деревню.

Отец Феличе не поправился к празднику Маджо и не поехал с детьми в Аччеттуру, куда они уже несколько лет собирались. Собственно, он так до конца и не оправился настолько, чтобы поехать куда-нибудь или возобновить занятия музыкой. Полгода прошло, прежде чем он немного окреп и смог снова начать ходить, и с тех пор он больше времени проводил в Беллоротондо, чем в семинарии в Бари.

Отец Феличе был человек редкой доброты, который жил в своем мире. Будь он крестьянином, о нем снисходительно говорили бы «чудак-человек», но поскольку он приходился братом синьоре Анджеле, хозяйке Беллоротондо, его называли «добрая душа». Он был так наивен, что полагал, будто все люди так же счастливы, как и он, и если бы ему рассказали о горестях жителей Апулии или об ужасах фашизма, он не смог бы поверить. Он никогда даже не мог отличить, кто из его прихожан одного с ним круга, а кто нищий с паперти. Словом, он был не от мира сего.

Он приехал в Апулию из родной Венеции вслед за сестрой и, вопреки предсказаниям многочисленной родни, легко прижился на новом месте. Ему поручили преподавать сольфеджио в семинарии в Бари, также он давал частные уроки игры на фортепиано. Когда удавалось, он ездил с семинаристами на экскурсии в горы, поскольку любил природу и прогулки, а на каникулы всегда приезжал в Беллоротондо.

Синьора Анджела очень любила брата и никому не позволяла над ним подшучивать, даже когда тому случалось испортить воздух за обедом и он сидел с извиняющимся видом, смущенно улыбаясь. Дети тоже были сильно привязаны к нему. Он разучивал с ними песенки, водил гулять и никогда не ругал. Анджело и «четыре евангелиста», напротив, открыто смеялись над ним, переняв эту привычку у своего отца, синьора Антонио, который не упускал случая подшутить и посмеяться над шурином. Синьор Антонио был всего лишь деревенским землевладельцем с огрубевшим сердцем и просто находил, что отец Феличе – слишком уж добрая душа.

Петушиные бои

В школе было два заводилы – Витантонио и Джокаваццо. Они были самые сильные, самые отважные, самые независимые – и соперничали за симпатии однокашников. Все остальные ученики, не обладая их темпераментом, делились на две враждующие стороны в соответствии с воинственными замыслами своих вожаков.

Мало кто из учеников оставался в стороне от этого соперничества, только одиночки, всегда решавшие за себя, – хромой Арджезе, которого никто не любил, и Санте Микколи, который места себе не находил от тоски по дому и бродил по школе как тень. Они составляли небольшую отдельную группу, и жилось им несладко: тем, кто не принадлежал ни к одной из сторон, доставалось от всех. Особенно страдал Микколи, его несколько женоподобная внешность будила в соучениках агрессию. Витантонио защищал его на расстоянии и пресекал любые попытки самоутвердиться за его счет. Зеленые глаза Микколи напоминали Витантонио о Джованне.

Ссоры между противниками возникали по малейшему поводу, и очень скоро никто уже не мог вспомнить причины. Хотя причины никого и не заботили – это искала выхода энергия, зажатая в тиски суровой дисциплины католической школы.

Витантонио и Джокаваццо научились обмениваться взглядами исподлобья и издалека ненавидеть друг друга. Их соперничество имело долгую историю и уходило корнями в те времена, когда оба учились в начальной школе Беллоротондо и в средней школе в Мартина-Франке, однако там они демонстрировали взаимное уважение и избегали прямых столкновений. Но в закрытой школе в Бари контакты были неизбежны, и битва один на один в том последнем триместре 1935 года казалась неминуемой.

Она едва не произошла, когда однажды дружки Джокаваццо донимали беднягу Арджезе, который пытался убежать, приволакивая ногу. Витантонио в одиночку вышел на его защиту и разогнал преследователей. Он только что повалил на землю двух последних драчунов, поставив им подножку, как появился задира Джокаваццо:

– Смотрю, ты не боишься этих недоносков. А вот связаться со мной у тебя кишка тонка.

– Если ты хочешь настоящей драки, так и скажи, увидимся на футбольном поле. А сейчас пусть твои дружки оставят Арджезе в покое. Он чуток хромает, потому что болел в детстве полиомиелитом, но зато он умнее всех вас вместе взятых. Видел я, как вы бегаете за ним перед экзаменами.

Джокаваццо посмотрел Витантонио в глаза, но ничего не ответил. Тем временем собрались друзья того и другого, ожидая только знака вожаков, чтобы начать работать кулаками, но Джокаваццо вдруг повернулся к противнику спиной и крикнул своим:

– Уходим! Что вы здесь забыли?

До сих пор сценарий всегда был неизменен: вожаки дрались вместе с тремя-четырьмя товарищами, но никогда один на один. Поэтому когда они наконец бросили вызов друг другу, новость распространилась молниеносно. Полшколы собралось поддержать соперников.

Драка произошла на следующий день после возвращения Витантонио, который из-за собственной болезни и зрелища разбитого апоплексическим ударом крестного был как никогда чувствителен. Он тайком курил в кабинке туалета, когда услышал, что Джокаваццо насмехается над семьей тети:

– Пальмизано были трусы. Иначе как объяснить, что вся семья вымерла? Говорю вам, причина может быть только одна. На войне смерть сразу видит трусов.

Витантонио распахнул дверь и налетел на своего врага. Он захватил его врасплох и сразу вжал в стену. От растерянности Джокаваццо пропустил два удара кулаком в лицо и упал на пол. Витантонио снова набросился на него, и они выкатились в коридор.

«Конвертини и Джокаваццо убивают друг дружку в туалете на третьем этаже!» – эта новость мгновенно облетела школу, вокруг дерущихся стала собираться толпа.

Витантонио был проворнее и здорово умел обхватить противника, не давая ему двигаться. Однако Джокаваццо был сильнее и у него был хороший удар, это уравнивало шансы. Они дрались уже довольно долго, катаясь по полу, обоим не хватало воздуха, и у обоих во рту был привкус крови. Витантонио сумел поймать и заломить за спину руку Джокаваццо, придавив противника к полу. Наконец он надежно держал его. Тут послышался голос Франко:

– Давай, убей его! Убей!

Витантонио увидел налитые кровью глаза кузена и с неудовольствием отвел взгляд. Франко всегда был его лучшим другом, и Витантонио приходил в отчаяние от того, что тот вечно идет на поводу у самых агрессивных товарищей. Ему неприятно было видеть, что кузен вне себя от возбуждения. Но в этот момент он заметил, что не один Франко распалился от их драки, – полшколы, ученики разных классов, наблюдали за ними и подзадоривали. Это открытие поразило Витантонио. Он понял, что все жаждут стать свидетелями унижения побежденного, чтобы таким образом самоутвердиться, и мгновенно потерял всякую охоту продолжать поединок. Никто из окружающих не заслуживал этого зрелища. Если они хотят пощекотать нервы, пусть дерутся сами. Он навалился животом на спину Джокаваццо и прошептал ему на ухо:

– Ничья? Сделаем вид, что надоело, и ну их всех.

Тот не ответил, но перестал яростно вырываться.

– Давай же, развернись и сбрось меня, – продолжал Витантонио.

Через мгновение оба стояли на ногах, отряхивая школьную форму и еще поглядывая друг на друга с недоверием. Витантонио первым нарушил молчание.

– Имей в виду, ты чудом уцелел. В следующий раз так просто не отделаешься, – бросил он, чтобы соблюсти приличия.

– В следующий раз ты и пикнуть не успеешь. Сегодня тебе просто повезло, – ответил Джокаваццо не очень уверенно, поскольку еще не понял, что произошло.

Никто вокруг тоже ничего не понял. Уже дважды за последнее время их лишали удовольствия поглазеть на отличную драку.

– Почему ты не добил его? Если бы ты сломал ему руку, он бы не скоро очухался, – упрекнул брата Франко. Он был сильно разочарован.

Витантонио промолчал. Остальные ученики выжидательно смотрели на противников, надеясь, что они еще набросятся друг на друга. Тут подоспел школьный префект по дисциплине:

– Кто начал?

Оба с вызовом посмотрели на отца Пиуса, что означало: жаловаться тут никто не будет. Неожиданно для всех заговорил Франко:

– Это Джокаваццо виноват.

Витантонио смерил его испепеляющим взглядом и счел долгом взять вину на себя:

– Неправда. Это я начал.

В конце концов оба оказались в кабинете отца Пиуса, в зале Льва Тринадцатого – в «камере пыток», как его называли ученики. Некоторые в качестве наказания часами выстаивали там с книгой в руках – как правило, с житиями святых или Священной историей – без права передохнуть или сходить в туалет. Рекорд был установлен учеником, простоявшим двадцать четыре часа. Префекту все равно было, что написано в книгах, которые выдавались провинившимся, главное, чтобы были потяжелее и чтобы наказание запомнилось надолго.

– Ну ты даешь, Конвертини! – крикнул Джокаваццо с противоположного конца кабинета, когда префект вышел, оставив их с книгами в руках. А еще через четыре часа попросил Витантонио:

– Покарауль.

После чего выскользнул в безлюдный в этот час коридор, ведущий к учебным аудиториям, вошел в первую дверь и написал на доске: «Отец Пиус спит с сестрой Лючией».

Вскоре вся школа была в курсе сплетни. Какой-то ученик утверждал, что однажды утром, войдя в кабинет префекта, чтобы подмести, застал того в объятиях монахини. Другие говорили, что видели обоих в саду и они «кое-чем занимались», а некоторые клялись, что застукали их в аудитории или видели, как они целуются в кабинете.

На следующий день Витантонио решил расспросить Джокаваццо:

– А как ты узнал про префекта и сестру Лючию?

– А я и не знал, я все выдумал. А теперь гляди-ка – оказывается, все и сами давно заметили…

Витантонио покривился:

– Отец Пиус сукин сын, но даже он не заслуживает такого поклепа. Репутация – это святое.

– Это личные счеты. Отец Пиус сам подал мне идею. Знаешь, кто такой приор Джованни Монтеро?

Витантонио понятия не имел, куда клонит Джокаваццо. Поэтому пожал плечами и приготовился слушать.

– Монсеньор Джованни Монтеро был приором базилики Святого Николая в Бари. В 1662 году его обвинили в связи с монахиней, и вице-король отправил в Бари архиепископа города Бриндизи выяснить, что в этих слухах, не смолкавших несколько месяцев, правда. Когда стало известно, что ведется расследование, список предполагаемых грехов приора стал расти как на дрожжах, ему стали приписывать отцовство двоих детей (хотя не пояснялось, кем была мать – замужней ли дамой, свободной или рабыней) и в конце концов обвинили в изнасиловании кучерской жены и заодно в совращении самого кучера. Следствие заключило, что все это бредни, которые охотно распространялись злыми языками в обществе, где людям только дай кого-нибудь оговорить. Но дело было уже сделано. В глазах жителей Бари приор базилики Святого Николая был виновен. Совершенно как наш префект по дисциплине.

Витантонио все больше и больше недоумевал. Джокаваццо считался одним из самых тупых учеников во всей школе.

– Откуда ты все это знаешь?

– Отец Пиус сам выкопал себе яму, наказав нас. Знаешь, какую книгу он мне дал в «камере пыток»? «Церковная история Бари сквозь века». Там целая глава про монсеньора Монтеро. – Джокаваццо лукаво посмотрел на Витантонио и подытожил: – Все слухи про префекта, которые я пустил, я взял из книги, которую он сам мне всучил.

И громко расхохотался, отчего бывшие неподалеку ученики обернулись. Они не могли взять в толк, почему эти двое, вместо того чтобы дубасить друг друга, стали вдруг секретничать.

С того дня они стали не разлей вода. Однажды утром, выходя из класса, Джокаваццо подошел к Витантонио:

– У моего младшего брата, Раффаэле, тоже был полиомиелит. – Он сглотнул и добавил: – Родители стыдятся его и не отдают в школу. Он живет у бабушки с дедушкой.

Какое-то время друзья молча шли рядом. Джокаваццо смотрел в пол. Вдруг он спросил:

– Ты не обидишься, если я проучу этого придурка Франко за то, что он меня сдал?

– По мне – пожалуйста, только руки не распускай. Он мой двоюродный брат, и если ты полезешь в драку, то я буду его защищать.

На следующий день двое в капюшонах напали на Франко в туалете и раздели догола. Он весь вечер просидел, рыдая, сжавшись в вонючем углу, обхватив руками колени и спрятав лицо. Перед ужином один из учителей-священников услышал всхлипы, обнаружил несчастного и вывел из туалета, укрыв одеялом.

Дома в воскресенье Франко рассказал менее унизительную версию произошедшего: двое в капюшонах напали на него и побили.

– Скажи мне имена, и их выгонят! – в ярости закричал отец.

Но Франко не знал, что ответить. Это мог быть кто угодно. Несмотря на покровительство Витантонио, он был не слишком популярен. В школе пообещали детально расследовать случившееся и примерно наказать виновных, но оставалось всего две недели до летних каникул, и дело так ничем и не кончилось.