Текст книги "Сталин и Гитлер"

Гестапо в Германии пользовалось доносами особенно широко. Тысячи писем с доносами, содержали в основном информацию о новой категории политических преступлений – общении (как деловом, так и сексуальном) с евреями, злостных сплетнях, политической диффамации. Исследование одного дела Вюрцбургского отделения гестапо, проведенное Робертом Геллатли, показало, насколько широко были распространены доносы. В случаях, связанных с изоляцией евреев, 57 % дел были результатом сообщений от населения, другие 17 % были основаны на информации, поступившей от партийных органов и регулярных полицейских источников. Фактически только одно дело из 175 было раскрыто самой политической полицией¹⁰¹. В Саарбрюкене 87,5 % всех дел о злонамеренных слухах возникли по информации от населения (хотя с трудом можно представить, как гестапо могло бы получить эти данные каким-либо иным путем); но что ужаснее всего, это то, что 69,5 % всех дел, связанных с изменой или государственной изменой, которые предполагали обязательную смертную казнь, начинались с доносов¹⁰². Почти все данные оперативной деятельности гестапо свидетельствуют о том, что от половины до двух третей всех дел в этой сфере возбуждались по доносам от населения¹⁰³.

Пособничество населения имело разные объяснения. Многие доносы имели явно злонамеренный, даже мошеннический, характер. В гестапо даже был специальный ящик для доносов, мотивы которых вызывали сомнения. Временами сами доносчики становились жертвами полицейских расследований. В одном деле НКВД фигурировал злополучный доносчик, которого арестовали за «антисоветскую деятельность… пьянство, хулиганство и клевету на честных рабочих…»¹⁰⁴. Во многих письмах легко просматривались сугубо личные мотивы доносов, подобно тому, как это было в письме из Айзенаха в местное отделение нацистской партии, посланном в январе 1940 года: «Я хотел бы знать, почему еврей Фролих… все еще может занимать шести-семикомнатную квартиру… Должен же быть какой-нибудь “друг народа”, более достойный, чем еврей, жить в его квартире»¹⁰⁵. Далеко не всегда можно отличить информатора, доносившего из зависти или мести, от истинно озабоченного гражданина, разделявшего цели режима. Бывали случаи, когда личные и общественные мотивы благополучно пересекались. Колхозники, например, использовали доносы на «классовых врагов» для наказания руководителей или чиновников, которые вызывали их возмущение. Призывы «помогите нам очистить колхоз от этих жуликов» или «избавьте нас от этих врагов народа» можно было трактовать самым разным образом¹⁰⁶.

Без сомнений, среди тех, кто писал доносы о политических преступлениях, были и такие, которые идентифицировали себя с насущными целями режима и считали своим гражданским долгом не оставаться в стороне. Ясно и то, что подобные действия серьезно усиливали чувство сопричастности и вовлеченности в общее дело, что было совсем не маловажно в мире, где последствия социальной изоляции и обструкции были всем очевидны. Для миллионов граждан в обеих диктатурах было куда безопаснее и благоразумней, а часто и выгодней для себя, быть своим в этом обществе и участвовать в общем деле. Результатом такого положения вещей стало возникновение так называемого «мягкого террора», действовавшего наряду с жестокой реальностью откровенных государственных репрессий. Общественность в обеих диктатурах сотрудничала в многочисленных актах саморегулирования. Оно принимало самые разные формы, начиная от безобидного напоминания коллеге по работе о необходимости подписывать письма «Хайль Гитлер» до доноса на соседа, укрывающего еврейского ребенка. Во время борьбы против саботажа на работе в Советском Союзе в 1936 году рабочие брали дело в свои руки, угрожая своим начальникам их разоблачением. Таким образом, тысячи людей, подвергшихся гонениям в годы ежовщины, подвергались обструкции и изоляции не политической полицией, а своим окружением и коллегами по работе¹⁰⁷.

Сложный процесс саморегулирования не только объясняет то, как репрессивный аппарат мог функционировать, опираясь на столь незначительный персонал, но и раскрывает ту степень, до которой оба общества воспринимали репрессии не как удушающий покров режима, а как нечто необходимое и даже желательное для них самих. Всеобъемлющая идея заговоров, на которой строились репрессии, уходила корнями в шаблоны общепринятых убеждений, существовавших задолго до установления диктатур. В Германии страх перед крайне левыми врагами государства прослеживается еще с 1870 года, возможно даже раньше. Современные формы антисемитизма, воспринимаемые как мировой заговор, были широко распространены по всей Европе. Начиная по крайней мере с 1920-х годов, в связи с отождествлением в рамках западной культуры еврейской угрозы с революционной угрозой советского коммунизма, они резко обострились¹⁰⁸. В России повсеместно распространенная политическая культура подозрительности и заговоров с целью разоблачения «чужих среди своих», возникшая задолго до 1917 года, была подхвачена и одета в коммунистические одежды для борьбы с контрреволюцией. Таким образом, и Гитлер, и Сталин разрешали политический конфликт тем способом, который вызывал явный общественный резонанс. Следовательно, теория заговоров, лежавшая в основе репрессий, представляла собой искаженную проекцию хорошо знакомой социальной реальности.

Таким образом, репрессии могли маскироваться под некую форму политической справедливости, которая возникла в той же степени под давлением снизу, в какой она была результатом решений, принятых наверху. Оба режима привычно представляли дело так, как будто репрессии были отражением воли общества в его стремлении защитить себя от внутренних сил распада. «Руководители приходят и уходят, – говорил Сталин группе рабочих в самый разгар ежовщины в октябре 1937 года, – но люди остаются. Только народ живет вечно»¹⁰⁹. В своей речи в январе 1936 года, посвященной годовщине захвата власти, Гитлер напомнил аудитории, что оппозиция не просто выступала против национал-социализма, но представляла собой «врагов нашего народа на его собственной земле»¹¹⁰. При этом не прилагалось никаких усилий для того, чтобы замаскировать репрессии. Официальное сообщение о первом концентрационном лагере в Дахау получило самую широкую огласку в прессе и сопровождалось множеством фотографий первых коммунистов, заключенных здесь. Разоблачением коммунистических заговоров пользовались для повышения уровня тревожности в обществе и для усиления ощущения того, что репрессии служат в целях защиты населения от реальной угрозы¹¹¹. Сам выбор термина «народный суд» и описание врагов как «врагов народа» применялась для создания впечатления, что режим и население борются вместе, рука об руку.

Народное правосудие в Советском Союзе афишировалось при помощи организации множества открытых судебных процессов, имевших место в 1930-х и 1940-х годах. Эти суды иногда принимали форму небольших провинциальных процессов. В августе 1937 года Сталин издал приказ местным чиновникам в сельских населенных пунктах использовать аресты врагов как возможность организовать местные судебные шоу. После этого состоялось от 30 до 40 судебных процессов, проходивших в атмосфере деревенского карнавала. В день процесса колхозникам давали выходной, чтобы они могли поприсутствовать на процессе, проходившем в нелепой обстановке с бутылками водки на столах. Многие из тех, кого судили на этих процессах, были непопулярными чиновниками и специалистами, а не простыми рабочими, и этот факт усиливал ощущение того, что это было народное возмездие по отношению к тем, кем народ действительно возмущался¹¹². Основные показательные судебные процессы над старыми большевистскими лидерами, проходившие в период между августом 1936-го и мартом 1938 года, представляли собой заранее спланированный политический театр, целью которого было не только разоблачение всей глубины злобного контрреволюционного заговора, но и открытая демонстрация общности интересов режима и народа в деле защиты общества перед угрозой разрушения.

Илья Збарский и его отец, оба ученые, близкие к властям в Москве, в марте 1938 года получили пропуска на судебный процесс над Бухариным. В длинном грязновато-сером коридоре зала заседаний в Доме Союзов, в котором когда-то в царские времена проходили балы дворянства, Илье пришлось на протяжении двух часов слушать, как прокурор зачитывает длинный подробный список преступлений заговорщиков. «Эти обвинения, – писал Збарский в своих мемуарах, – производили такое впечатление, что я был убежден в том, что подсудимые виновны». Когда Бухарин начинал говорить, в зале суда раздавались выкрики «Свинья!» и «Лгун!», хотя эти крики скорее всего исходили от агентов НКВД, старавшихся придать вес призывам к народной мести¹¹³.

Существует огромное количество свидетельств того, что идея народной справедливости по отношению к подлинным врагам пользовалась широкой поддержкой и вызывала доверие. В обоих государствах власти ограничивали информацию и манипулировали ею, но во многих случаях эта вера была связана с комплексом традиционных, распространенных в народе социальных предубеждений, которые власти умело канализировали в сторону объектов дискриминации. В Германии кастрация педофилов, гомосексуалистов и асоциальных элементов отвечала традиционным моральным ценностям. А преследования коммунистов вызывали широкое одобрение даже в кругах, далеких от партии. Гонения и изоляция евреев опирались на устоявшиеся представления о них как об амбициозных, коррумпированных и патологичных людях и не вызывали особого возмущения, даже когда евреев начали изгонять из Германии, отправляя на восток. Местный партийный лидер в городе Айзенахе, получив в 1940 году жалобу на одного жильца-еврея, с энтузиазмом воспринял решение, принятое в сентябре 1942 года, отправить всю еврейскую общину на восток: «Очень скоро большая партия евреев будет выдворена из Айзенаха. Тогда освободится много квартир и домов»¹¹⁴.

Та же ситуация наблюдалась и в Советском Союзе, где идея о необходимости и оправданности репрессий была поддержана широкими кругами населения, иногда даже со стороны тех, кто чувствовал, что они сами или члены их семей стали жертвами какого-либо акта несправедливости. Те, кого арестовывали или допрашивали, считались преступниками или предателями, а их деятельность – опасной, даже сверхъестественной. Падеж скота рассматривался не как несчастный случай, произошедший по естественным причинам, а как результат контрреволюционного колдовства, за которое должен был отвечать конкретный человек. Страх перед шпионами и диверсантами был связан не с распространенными моральными сомнениями, а с традиционными суевериями, от которых Сталин сам не был защищен. Традиции народных мифов и басен с их четким разделением добра и зла люди использовали для оправдания более современных и самых омерзительных проявлений репрессивной политики, с которой они столкнулись¹¹⁵. Издевательства над «врагами народа» также отвечали более современному языку классовой борьбы, рожденному революцией, который натравливал бедных крестьян на кулаков, честных рабочих против замаскированных буржуазных элементов, солдат регулярной армии против скрытой Белой гвардии. И всеми этими классовыми предрассудками активно манипулировали, выискивая врагов у себя дома и за рубежом. Эта смесь хилиастических мифов и классовой розни создала ту культурную почву, которая питала перманентную бдительность перед лицом заговоров на протяжении всех лет диктатуры¹¹⁶.

Сложная взаимосвязь между государственными репрессиями и обществом и служит в определенной мере объяснением того ужасающего нарастания насилия в двух системах, сначала в Советском Союзе в 1937–1938 годах, а затем в Германии в период между 1941 и 1945 годами. В обоих случаях главы режимов таким образом реагировали на то, что ими воспринималось как усиление скрытой угрозы: Сталин рассматривал эти репрессии в качестве завершающей стадии классовой борьбы против внутренних террористов и заговорщиков и иностранных сил, Гитлер же с помощью репрессий воевал против евреев, в которых он видел космополитических врагов, угрожавших Германии ударом в спину на домашнем фронте и способных начать беспощадную войну извне. Существование в том и другом случае огромного своекорыстного аппарата безопасности, тесно связанного с партией и диктатором, давало эффективный инструмент для подрыва скрытого врага, решения задачи, над которой диктатуры уже работали до того, как прозвучал приказ о начале эскалации репрессивной политики. И Ежов, и Гиммлер были ключевыми фигурами в реализации и организации ускоренной программы уничтожения. В обоих случаях эта борьба против врагов встретила как активное, так и пассивное одобрение со стороны населения, вызванное доминировавшим при диктатурах всеобщим чувством справедливости и стремлением расправиться с своими жертвами, а также связанное с тем фактом, что большинство народа идентифицировало себя с правящим режимом.

Ни в том ни в другом случае эксцессы заранее никто не планировал и не занимался систематически их организацией; нарастание репрессий в обоих случаях было обязано тем обстоятельствам, которые сложились к середине 1930-х годов или к военному периоду, и это расширение насилия было реакцией Сталина, Гитлера и органов государственной безопасности на сложившуюся ситуацию. Но при этом ни одна из систем не могла бы обрести свою суть без языка, идей и опыта, полученного в гражданской войне государства против призраков террора и диверсий. Таким образом, эскалация насилия по отношению к «врагам» стало результатом глубокого и опасного симбиоза между лидером, силами полиции и народом. И тем, кто осуществлял это насилие, оно казалось необходимым и законным. «Зрелище убитых, – писал один руководитель расстрельного подразделения СС из Советского Союза своей жене в 1942 году, – не самое веселое. Но мы ведем эту войну за выживание или смерть нашего народа… где бы ни появились немецкие солдаты, там не остается евреев»¹¹⁷. В октябре 1943 года Гиммлер выступил с обращением к командованию СС об уничтожении еврейского населения в течение войны. Геноцид был для него «гордой страницей нашей истории». Смерть миллионов людей была необходима «для сохранения нашего народа и нашей крови… Остальное для нас не имеет значения»¹¹⁸. Молотов также на закате своих дней, размышляя о терроре 1937–1938 годов, все еще продолжал считать его необходимым шагом для предотвращения внутреннего кризиса: «Конечно, были и эксцессы, но все это было допустимо, на мой взгляд, во имя главной цели – удержания государственной власти!..Наши ошибки, даже самые грубые ошибки, были оправданы…»¹¹⁹.

Глава 6
Рождение утопии

Гигантское геополитическое значение имеет правильный выбор одного определенного пункта, который должен стать сосредоточением всего движения. Чтобы движение было прочно <…> для этого нужно прежде всего выбрать один определенный географический пункт движения, который обладал бы магическим влиянием на всех сторонников и играл бы для них роль Мекки или Рима.

Вот почему основатель движения, приступая к созданию первых местных организаций, никогда не должен забывать этой задачи: первоначальный центр движения должен не только сохранять свое влияние, но и систематически увеличивать его.

Адольф Гитлер, «Mein Kampf», 1925¹

[Сталинский] Генеральный план – это почти волшебство, так как он превратит Москву в новую Мекку, куда будут съезжаться борцы за счастье человечества со всего мира.

Николай Бухарин, 1935²

В декабре 1922 года на съезде коммунистической партии Сергей Киров объявил делегатам, столпившимся в Доме Союзов, о том, что партия намеревается построить новый чудесный дворец революции, «символ пролетарской мощи»³. Планирование дворца началось еще в 1924 году, после смерти Ленина, но только в 1930 году Центральный комитет формально объявил конкурс на проект Дворца Советов. Всего в конкурсе приняли участие 160 человек, включая и известного модерниста Ле Корбюзье. Конкурсная комиссия во главе с Молотовым три года спустя решила, что ни один из них не был достоин быть победителем, но команде под руководством советского архитектора Бориса Иофана был дан шанс переработать свой проект. В итоге их проект здания в виде огромного свадебного торта был принят Сталиным, и два года спустя всерьез начались работы с того, что был вырыт огромный котлован на месте разрушенного храма Христа Спасителя рядом с Кремлем, в самом сердце Москвы⁴.

Дворец Советов должен был стать самым большим зданием в мире. С площадью его основания 110 000 кв. м и высотой 420 м, это сооружение должно было превзойти недавно построенный Эмпайр-стейт-билдинг в Нью-Йорке. На его обширном фундаменте – таком огромном, что на его создание было потрачено 16 % всего цемента, производимого за год в СССР, – стояли шесть слоеных ярусов-колонн, одна на другой. Над всем сооружением должна была возвышаться величественная статуя Ленина в 90 м высотой, в три раза более высокая, чем статуя Свободы. Это творение с возведенной к небу гротескной тридцатипятиметровой рукой и шестиметровыми пальцами могло быть видимым с расстояния сорок миль от него⁵. Ко входу в чрезмерных размеров громадный псевдоклассический дворец должен был вести специальный проспект, местами в 250 м шириной, который бы пролег прямо через центр Москвы. Внутри, под стометровым куполом, находился зал съездов на 21 000 делегатов мирового социализма. Все вместе это должно было создавать образ идеального города премодернистской эпохи, памятника новой утопической цивилизации, сравнимого с семью чудесами древнего мира. «Мы его построим, – писал один панегирист, – так, что он будет стоять, не устаревая, вечно»⁶.

Хотя, возможно, Сталин не подозревал об этом, но Гитлер также мечтал о рекордном по размерам здании. В выставочных помещениях опечатанного здания Берлинской академии художеств стояла 30-метровая модель огромной аксиальной дороги, пролегающей через центр Берлина. На ее середине стоял гигантский Центр съездов, Фольксхалле. Проект этого сооружения был основан на рисунке Гитлера, который он саморучно нарисовал в середине 1920-х годов. Все это сделало необходимым создать безопасный проход из здания рейхсканцелярии в комнаты, где располагалась модель, в результате фюрер стал по ночам водить гостей по этому проходу, вдоль рядов фонарей, чтобы показать им, на что будет похож новый Берлин⁷. На одном месте проспекта шириной 120 метров – специально спланированного так, чтобы он был шире Елисейских Полей на одну треть, должна была стоять громадная триумфальная арка, монумент в честь немцев, погибших в Первую мировую войну, чьи 1,8 миллиона имен предполагалось выгравировать на 117-метровой стене. Центральным зданием всего комплекса должен был стать Фольксхалле; его огромный зал съездов должен был вмещать 200 000 человек, что делало бы его самым большим конференц-залом в мире. Купол диаметром 250 метров и высотой 74 метра превысил бы объем купола собора Святого Петра в Риме в семь раз. Здание должно было быть очень высоким, но его предполагаемая высота в 290 метров была значительно ниже Дворца Советов, что вызывало неудовольствие Гитлера. Как и сталинский монумент революции, творения Гитлера замышлялись для потомков его утопии. Как он заявил об этом на партийном съезде в 1937 году, эти здания строились не для 1940 года, и даже не для 2000 года, а «они должны были стоять, как соборы нашего прошлого, все следующие тысячи лет»⁸.

Ни один из этих памятников диктатурам не был воплощен. Строительство Фольксхалле было отложено с началом войны и планировалось возобновить его после победы силами трехмиллионной армии пленных иностранных рабочих. Модель исчезла из Берлина в 1945 году⁹. Дворец Советов расположили на заболоченном месте, в котором находилось не менее 117 ключей. Протечки грунта сначала прикрыли слоем битума; затем в попытке остановить стоки воды использовались тысячи местных могильных плит. Во время войны усиленные стальные каркасы были сорваны для того, чтобы из них делать противотанковые ежи. После войны Сталин приказал возобновить строительство, однако технические трудности оказались непреодолимы. От проекта, отложенного, пока Сталин был жив, а не отмененного, отказались в 1950-х годах, а в 1960 году котлован превратили в гигантский обогреваемый плавательный бассейн¹⁰. Впоследствии на этом месте был воссоздан храм Христа Спасителя.

Строительство самых впечатляющих зданий было лишь частью еще более захватывающей программы превращения Москвы и Берлина в такие столицы, которые по свое монументальности и символической значимости обгонят как все древние, так современные города. Помимо столиц, в обоих государствах предполагались в высшей степени амбициозные планы перепланировки городского и сельского ландшафтов, как яркое проявление новой эры. В основе этих планов лежала совершенно утопическая цель: созданная диктатурами среда должна была сплотить общество будущего, придать ему необходимые черты и отрегулировать его жизнедеятельность. И Берлин, и Москва выделялись как основные центры нового глобального порядка. «Берлин», – заметил Гитлер в 1941 году, – «станет однажды столицей всего мира», следовательно, были необходимы достаточно грандиозные здания, способные отразить мощь и достижения новой Германской империи¹¹. Москва же рассматривалась как центр мирового социализма, новый Иерусалим, где идеальное общество будет жить в идеальном городе¹².

Оба диктатора не любили города, которые достались им в наследство. Берлин казался Гитлеру типичным «массовым» городом, застроенным хаотично, переполненным зарождающимся большевизмом и разрушенным эгоистичной буржуазией. Старая рейхсканцелярия, как он полагал, «больше подходит для мыльной компании»¹³. В какой-то момент он серьезно задумывался над идеей строительства совершенно нового, «идеального» города за пределами Берлина в Мекленбурге, нечто вроде Германской Бразилии, но передумал¹⁴. В одобренном им плане Москвы Сталин описывал старый город как жертву «варварского российского капитализма в его худшем проявлении». Он раздраженно высказывался по поводу того, что улицы и площади здесь неровно спланированы¹⁵. Ни один из диктаторов не одобрял архитектурные усилия, предпринимаемые в 1920-х годах, с тем чтобы усовершенствовать планировку двух городов. Сталин был главным инициатором резолюции Центрального комитета в 1930 году, направленной против экспериментальных стилей жизни, а в 1931-м – против того, что было названо архитектурным «формализмом» – зданий, отразивших восхищение модернистов перед простыми, функциональными конструкциями из стекла, стали и бетона, воплощенными в работах германской школы «Баухаус» в Дессау. Многие модернистские подходы находились в струе более широкой волны культурных экспериментов и художественных утопических исканий послереволюционной России. Так, один архитектор выдвинул проект общежития «Лаборатория сна», где бы спящим массам навевалось социалистическое сознание путем тщательно подобранных шумов и ароматов, благоухающих коллективизмом¹⁶. Другой предложил построить огромное здание с общинными апартаментами, в которых жильцы должны были существовать согласно «Схеме жизни» и где жизнь была бы прописана по каждой минуте от подьема в 6.00 утра до «подготовки ко сну» (обязательно полагалось принять душ), на которую отводилось 10 минут, в 10.00 вечера¹⁷. Сталин отклонил все эти фантазии как «мелкобуржуазные».

Модернизм был не в чести и у Гитлера. «Баухаус» был закрыт в апреле 1933 года, когда его офисы опечатало гестапо. Гитлеровский режим не привлекали не приукрашенные ничем простые функциональные здания из стекла и бетона, так как они не являлись проявлением буржуазных ценностей, а служили «большевистскими конструкциями»¹⁸. Этим конструкциям Гитлер предпочитал архитектуру, воплощающую идею естественного сообщества, не разделенного на город и сельские поселения, сочетающую современную технику с классическими образцами, объединяющую в единое целое народ, партию и ее лидера. Но в теории эти замыслы редко получали четкую формулировку, и было бы ошибкой в стилистических предпочтениях Гитлера усматривать тоску по деревенской простоте и благоухающим садами сельским окрестностям. Его основные интересы заключались в монументальной городской архитектуре, призванной отразить грандиозное великолепие и историческую непреклонность новой Германской империи. Его концепция носила вневременной характер, это не были идеи, родившиеся в ответ на вызов времени. Архитектура помпезных зданий, очевидно, перекликалась с классическим прошлым, но в своем экстравагантном выражении власти она была вполне в духе времени. Проект гигантского аэропорта, созданный Эрнстом Сагебилем для Темпельхоф-аэродрома, был далек от ясных, светлых форм, характерных для Веймарского модернизма, но и классическим он был лишь в очень незначительной степени, тогда как в функциональном отношении это было, несомненно, футуристическое сооружение¹⁹.

Когда в сентябре 1936 года на съезде партии Гитлер публично объявил о реконструкции Берлина, он дал ясно понять о своей приверженности идее огромного города, которому предстояло стать центром «Нового порядка». В своем всеобъемлющем законе, принятом 4 октября 1937 года, о «реконструкции германских городов» он отдавал приоритет столице. В начале 1937 года он назначил любимца партии, молодого архитектора Альберта Шпеера, на должность с очень длинным названием «Генеральный инспектор по строительству для обновления столицы»²⁰. Шпееру было всего 32 года, он уже попал на глаза Гитлеру, работая ранее над строительством партийных зданий в 1930-х годах. Высокий, с приятной внешностью, скорее нескладный, честолюбивый молодой Шпеер сумел установить с Гитлером такие взаимоотношения, которым завидовали другие партийные лидеры. Перестройке Берлина Гитлер уделял большое внимание. Буквально накануне окончания войны, когда модель Фольксхалле была уже перенесена в Führerbunker, он проводил часы рядом с ней. Себя он видел «мастером-строителем» германского народа, который строит «Новый порядок» в буквальном смысле этого слова²¹.

Сталин также уделял много внимания реконструкции Москвы, начав с того, что позволил разрушить несколько самых больших и красивых церквей. В конце 1930-х годов Центральный комитет партии создал комиссию, которая должна была изучить возможности улучшения московских городских служб. Сталин не пропустил ни одного заседания этой комиссии, что было для него необычно; он внимательно слушал выступления инженеров о водоснабжении, строительстве улиц, ремонте мостов и расчистке трущоб. В конце концов комиссия согласовала основной проект, включавший строительство канала, соединяющего реки Москву и Волгу, строительство московского метро и Генеральный план реконструкции центра Москвы, благоразумно названный «Сталинским»²². Авторам плана и архитекторам был дан год, начиная с октября 1931 года, на подготовку окончательного проекта столицы мирового социализма, который должен был отражать желание Сталина строить в тесной взаимосвязи и в «соответствии с принятым планом». Его одержимость опрятностью городов получила отражение в инструкции к плану, предписывающей, чтобы «линии улиц и площадей были четко очерчены», и это указание стало «непререкаемым законом»²³. Однако вновь ни одно из ста пятидесяти предложений не удовлетворило советское руководство, и в 1932 году глава градостроительного комитета Владимир Семенов получил указание создавать проекты без всяких модернистских экспериментов и стремлений к деурбанизации, характерных для всех проектов, потерпевших неудачу. К 1933 году была готова гипсовая модель, и после месяцев дискуссий она получила осторожное одобрение в ходе специально организованной встречи в Кремле, когда Сталин, стоя перед огромной картой столицы, излагал специалистам свой взгляд на будущее города.

10 июля 1935 года Сталин и Молотов подписали резолюцию Центрального комитета «О Генеральном плане реконструкции Москвы». Это была программа, рассчитанная на десять лет, которая увеличивала площадь города более чем вдвое. Центральные районы столицы должны были пересекаться, как и в новом Берлине, лучами широких магистральных улиц и раскрываться широкими площадями для массовых мероприятий. Вдоль магистралей предполагалось построить монументальные административные здания и жилые корпуса в стиле влиятельного в то время неоклассического французского архитектора Огюста Перро, скорее приукрашенном, чем функциональном, служившем отголоском прошлого, но использующем технику нового времени²⁴. За период между 1935 годом и началом войны в небо взметнулся целый выводок новых зданий. Все они должны были быть представлены взволнованными авторами Сталину. И, стремясь угодить мнению вождя и построить все как можно ближе к его представлениям, авторы проектов так перенервничали, что огромная гостиница «Москва» с ее излишне классическим стилем с портиками и галереями, которые можно обнаружить и в плане Берлина, была построена так, что два ее боковых крыла оказались спроектированы в совершенно различном стиле, поскольку Сталин по ошибке одобрил одновременно два отдельных проекта, положеные ему на стол²⁵.

План реконструкции Москвы был реализован в большей мере, чем план Берлина. Строительство канала Волга-Москва началось в 1933 году и завершилось через четыре года, велось оно руками целой армии заключенных лагерей, тысячи из которых погибли на этой стройке. Строители канала получили прозвище «зэки» от «заключенный каналоармеец», но вскоре этот термин стал применяться ко всем лагерным заключенным вообще²⁶. Труд зэков также использовался при строительстве метро в Москве. Оно должно было стать памятником новой социалистической эры, с пещерного типа неоклассическими станциями, мозаикой и экстравагантным декором. Цель заключалась в том, чтобы каждый, кто входил в метро, был поражен величием пролетарского государства: «Каждый шуруп здесь, – хвастался Каганович, – это шуруп социализма»²⁷. И после войны Сталин продолжал активно интересоваться обликом обновленной столицы. Сталинский монументализм достиг своей вершины в конце 1940-х годов, когда были возведены так называемые высотные здания, разбросанные по разным районам Москвы согласно схеме, которую разметил сам Сталин. Громадное здание Московского государственного университета начало возводиться в 1949 году, и его строительство было завершено в год смерти вождя, став последним утопическим зданием сталинской эпохи. Экстравагантное здание, построенное рабочими, пленниками войны, размещенными в трех лагерях на окраине города, своей архитектурой перекликалось с заброшенным Дворцом Советов²⁸. Это был несомненный шедевр сталинизма.