Текст книги "Сталин и Гитлер"

Единственным способом, позволяющим отследить и исключить из нации биологических «дегенератов», был официальный скрининг всего населения. И этому невероятному предложению был дан ход в 1934 году. Все лица, попавшие под наблюдение медицинских и социальных служб, должны были предоставить подробные сведения о своей генеалогии и состоянии здоровья для базы данных, которые должны были в дальнейшем хранить сведения обо всем населении страны. 1 апреля 1935 года начала работать общенациональная сеть клиник расовой гигиены, где хранились и обрабатывались все данные. На цветных карточках указывались данные о поле индивида, этническом происхождении, генеалогия, охватывающая четыре поколения, данные о наследственных заболеваниях и о психическом состоянии, а также любые сведения о совершенных преступлениях. Степень успеха программы варьировалась от региона к региону. В Гамбурге были собраны данные о более чем миллионе человек, в Тюрингии – о полумиллионе. Были исследованы пациенты психиатрических клиник по всей Германии. В 1939 году в соответствии с приказом Гиммлера составление генетических профилей должно было стать регулярной процедурой при расследовании всех криминальных случаев, наряду с фотографированием и снятием отпечатков пальцев. В итоге сотни тысяч немцев подали свои сведения в Управление рейха по семейным исследованиям, созданное в 1935 году, чтобы доказать свою расовую и генетическую чистоту¹¹¹. Наследственность стала мерой чистоты, на основе которой можно было включать в сообщество того, кто соответствовал официальным стандартам расового здоровья и родства; для тех, кто не подходил под эти стандарты, наследственные факторы становились извращенным инструментом социальной дискриминации и биологического наказания.

Те же принципы наследственности и расового здоровья вскоре стали применяться по отношению к бракам. Раса будущего зависела от мудрости выбора брачного партнера; государство оставило за собой право отказывать в оформлении нежелательных союзов. В 1935 году были приняты два закона, призванные гарантировать, что браки отвечают биологическим императивам расы. Закон «О защите немецкой крови и чести», объявленный на съезде партии в сентябре 1935 года в Нюрнберге, запрещал браки или сексуальные контакты между немцами и евреями; в следующем месяце были объявлены вне закона браки между представителями расы, имеющими незапятнанные документы о состоянии здоровья, и теми, у кого были наследственные заболевания или инвалидность. Сертификаты о состоянии здоровья и о генеалогических данных иметь было не обязательно, но в высшей степени желательно, и регистраторы могли отослать каждого желающего вступить в брак в расовую клинику в случае, если возникали какие-либо сомнения о их расовом соответствии. Тем, кто подвергся насильственной стерилизации, было разрешено вступать в брак только с бесплодными партнерами, но дисквалификация также распространялась и на обычных преступников, алкоголиков, психопатов с установленным диагнозом и на любого из 750 000 немцев, страдающих венерическими заболеваниями, в отношении которых факт заболевания был установлен. Даже после того, как бывший пациент венерической клиники успешно прошел через унизительную процедуру сдачи мочи и крови на анализ, ему или ей все равно могли отказать в разрешении на брак, если сохранялись хоть малейшие сомнения в том, что он или она излечились. Переболевшие туберкулезом, диабетики, страдающие лейкемией или астмой могли получить отказ на основе того, что все перечисленные заболевания могли нанести ущерб счастливому браку или ослабить потомство¹¹².

Для остальной части населения брак представлялся режимом как своеобразный обет верности германскому народу, в него следовало вступать только после долгой тщательной проверки и медицинского осмотра. Партийным управлением по расовым вопросам был опубликован сборник из десяти руководств для будущих молодоженов, в котором подчеркивалось, что брак основан не только на любви, но и на расовых критериях и показателях здоровья. «Когда вы находитесь в поисках своего партнера, интересуйтесь его или ее предками!»; «Если наследственные показатели соответствуют стандартам, не оставайтесь одинокими!» и так далее, и в том же духе¹¹³. Эти же самые критерии применялись к системе брачных займов, введенных в июне 1933 года для того, чтобы бороться с безработицей, выводя женщину, вышедшую замуж, из рынка труда. За восемнадцать месяцев было выдано 365 000 займов тем супружеским парам, у которых не было биологических или социальных оснований для отказа. Половина заявок, получивших отказ, потерпели неудачу по причине физической и умственной недостаточности¹¹⁴. Главной целью брака было деторождение («Надежда на то, что родятся столько детей, сколько только возможно!» была конечной целью и предназначением партийного списка). Супружеские пары, не имеющие детей, официально считались как домовладения, а не семьи, и работники социальных служб и медицинские работники могли оказывать на них прямое давление (или налагать повышенные налоги) за их «промах». В то же время были предусмотрены щедрые дотации семьям с детьми: одноразовые пособия многодетным семьям, так же как и ежемесячные прогрессивные выплаты, к 1941 году стоившие государству более миллиарда марок ежегодно¹¹⁵. Эти выплаты могли быть конфискованы, если в семьях обнаруживались какие-либо социальные отклонения или физические недостатки. В результате целенаправленных наказаний наиболее слабых семейств естественный отбор привел к искусственному росту рождаемости.

«В моем государстве, – вещал Гитлер, – мать является самым важным гражданином». Сотни пропагандистских постеров идеализировали новый образ женщины, довольной и полноправной помощницы своего мужа, но больше всего как образец героической плодовитости. 12 августа каждого года, в день рождения матери Гитлера, тысячи беременных женщин награждались медалями, бронзовой – за четырех детей, серебряной – за шесть и семь детей и золотой – за восьмерых детей и более¹¹⁶. Женщина как мать и помощница, мужчина как боец и мыслитель стали стереотипами национал-социалистической риторики. И все же роль полов была более сложная, чем кажется на первый взгляд. Женщина-мать была когда-то девочкой, участвовавшей в длительных, организованных партией, прогулках на природе, выполняя свою «ежегодную обязанность», работая на земле в восемнадцать лет и насыщая свою жизнь оздоровляющей физкультурой, которая была популярной повсеместно в Европе в период между двумя войнами. В 1939 году более 14 миллионов женщин были включены в статистические данные о численности работающих граждан, что составляло 37,3 % от всей рабочей силы. С партийного календаря 1939 года на нас смотрят десять потрясающих, высокого роста подростков с тоненькими косичками, в шортах и фуфайках, все с дротиками в руке; внизу надпись: «Будущие матери». Идеальный образ новой женщины также включал силу, независимость, образец жизнестойкости и мужества; если она выполняла свой долг перед родиной, рожая детей, это тоже считалось выполнением национального долга. Во время войны СС даже продвигали идею того, что незамужние женщины могли бы рожать детей для родины без того, чтобы быть заклейменными как социальные отщепенцы. В родильных домах ведомства «Лебенсборн» почти половина из 12 000 младенцев были рождены незамужними матерями¹¹⁷. Но, с другой стороны, замужество даже для расово полноценных лиц не было священнодейством. В 1938 году правительство подготовило новые законы о разводах для того, чтобы привести их соответствие с приоритетами расового сообщества. Цель этих законов состояла в упрощении процедуры разводов в надежде на то, что это приведет к новым бракам с последующим рождением еще большего числа детей. В тех случаях, когда тот или другой партнер оказывался виновным в расово неприемлемом поведении, либо у него проявлялись умственные дефекты, либо тот или другой партнер дезертировал с поля боя, оставив детородный фронт в результате насильственной стерилизации или отказавшись участвовать в репродуктивном процессе, развод мог быть одобрен¹¹⁸.

Ядро всего народного сообщества составляла семья. Но семья не была полностью независимой единицей. В течение всего периода Третьего рейха семейная жизнь формально была подчинена императивам расового сообщества. Рождение нового человека нельзя было полностью препоручить воле природы. Удостоенным чести семьям оказывалась поддержка социальных и медицинских служб, для того чтобы предотвратить дальнейший процесс ослабления расы. Общенациональные программы скрининга, нацеленные на выявление туберкулеза, зубных инфекций у детей, и регулярные проверки семей с плохим состоянием здоровья или низкими стандартами гигиены, были предназначены для обеспечения гарантии того, дабы конечный биологический продукт как можно в большей степени приближался к расовому идеалу. Шестидневное посещение школ было заменено на пятидневное для того, чтобы оставить день для занятий организованным спортом¹¹⁹. Гитлерюгенд был школой для воспитания бесстрашия и интуиции, где строгая дисциплина сочеталась с раундами жестоких свободных игр и полувоенных тренингов. Также создавались специальные школы, где из юношей, демонстрирующих прекрасные внешние данные и внутреннюю силу, описанную во многих руководствах по расовым вопросам, появившихся в 1930-х годах, могли готовить будущих лидеров. Здесь, как говорил министр образования Бернгард Руст, они научаться «побеждать в борьбе за жизнь»¹²⁰.

Образцом нового человека служил товарищ по партии, будущий солдат, чьи добродетели состояли в его воинской доблести и героизме, кто непреклонно нес свою трудную ношу и в ком был заложен инстинкт самопожертвования и страстная приверженность своей расе. Мальчики, носившие очки, не могли посещать специальные партийные школы. Этот идеальный образ витал над головами тех, кто создавал СС. Гиммлер, будучи рейхсфюрером СС вопреки тому, что сам носил очки, предполагал, что эти войска будут представлять собой расовый идеал нации, люди СС должны физически отличаться от всех остальных людей и будут проявлять непоколебимую преданность борьбе за чистоту крови и нации¹²¹. Вход в СС был ограничен. Для желающих вступить в его ряды была создана специальная анкета, которую заполнял каждый кандидат, с вопросами о физических кондициях, расе и личностных данных. В ней было перечислено, с удивительной бюрократической пунктуальностью, девять категорий физических признаков, начиная от «идеальных» до «деформированных». Неудивительно, что только первые четыре категории гарантировали прохождение через сито отбора. В пределах каждого раздела выделялось по 21 физическому показателю, на основании которых определяли положение человека в спектре физических типов, – «рост», «форма головы», «цвет глаз» попали в этот список наряду с более таинственными признаками, как то: «относительная длина ног», «веки», «складка века». Эта же анкета позднее использовалась по всей Европе в ходе тестирования населения оккупированных территорий, проводившегося под руководством СС с целью определения тех, кого, как представителей арийской расы, можно было бы принять на службу, и выявления тех, кого полагалось уничтожить¹²². Руководители СС рассматривали тестирование населения как путь создания человека, физически и ментально вооруженного для защиты расовой утопии, способного с брутальной невозмутимостью игнорировать человеческую жизнь и проявлять полное безразличие к любым моральным императивам, кроме тех, которые были связаны с биологическим выживанием.

Это и был тот «новый человек», способствовавший тому, что сначала Германия, а затем и вся оккупированная Европа превратились в огромную смертельную генетическую лабораторию. Недоброй памяти союз расовых политиков от партии и ученых, занимавшихся вопросами наследственности, был скреплен в результате привлечения докторов и научных работников в аппарат СС, занимавшийся расовыми чистками и обновлением расы. В течение всех 1930-х годов ожесточенная риторическая борьба против тех, кто загрязнял расу, шла в рамках народного сообщества, и велась она силами поколения ученых-экспертов, пользовавшихся политической возможностью воплотить научные спекуляции в жестокую реальность. Некоторые между тем отвергали наиболее радикальные версии реализации расовой утопии, но их отбросили на обочину. Когорта специалистов, приближенных к Гитлеру и Гиммлеру, получала продвижение, так как разделяла практические взгляды и моральную твердость нового, расового сообщества. Этот дьявольский союз открыл дорогу не только насильственной стерилизации и социальной изоляции, но, в конце концов, и самой стратегии истребления народов.

Из идеала биологической чистоты логически следовала политика отрицательной селекции. Профессионалы, работавшие над расовыми вопросами, подразделяли людей на расово полноценных и тех, кто, по их мнению, был «не достоин жизни», от кого исходила угроза заражения всей расы. Метафора, использованная для описания процесса очищения расы, носила узко медицинский характер. Популяция стала «телом», которое, подобно человеческому организму, постоянно подвергалось угрозе заражения всякого рода заболеваниями. Тело требовало лечения, иначе, как об этом предупреждал министр внутренних дел в 1933 году, когда был принят закон о стерилизации, наступит смерть расы¹²³. Аналогия с состоянием здоровья человека привела к ложному впечатлению о научной обоснованности идеи о том, что все враждебное человеческому организму, должно быть удалено из него или вычищено тем или иным путем, чтобы гарантировать биологическое выживание целого. В силу этих постулатов, ставших доминирующими в дискуссиях о расовой гигиене в 1930-х годах, биологическая утопия превратилась в сообщество в равной мере абсолютное и исключительное, в котором не было места тем, кто представлял явную угрозу здоровью организма.

Круг лиц, воспринимаемых просто по причине самого факта их физического существования как биологическая опасность, не ограничивался только теми, кого в силу их наследственных данных подвергали насильственной стерилизации. Биологических врагов видели в самых разных типах людей, но все они были сгруппированы извращенным медицинским словарем под единым термином «бациллы», или «канцерогенные наросты», или «паразиты». Эти определения с особой свирепостью применялись по отношению к евреям. «Наша задача здесь сугубо хирургическая…, – заявил Йозф Геббельс, – решительный надрез, иначе наступит день, когда Европа погибнет от еврейской заразы»¹²⁴. Евреев постоянно пригвождали к позорному столбу как источников разложения организма. Так, глава партийного Отдела по делам рас Герхард Вагнер заявил на съезде партии в 1935 году, что иудаизм является «инкарнацией заболевания». Евреев обвиняли и за другие проявления дегенерации – за большую склонность к преступлениям, гомосексуальности, порнографии и большую подверженность наследственному слабоумию, миопии, диабету, обвиняли в том, что именно они, как правило, были носителями наследственных отклонений¹²⁵. Идея, что евреи являются носителями болезнетворных паразитов, в итоге привела к фатальной связи между биологическими и химическими исследованиями в Германии. В 1935 году правительство потребовало от всех химических лабораторий отчетов о веществах повышенной токсичности, вдыхание которых в малых дозах приводило к смерти. Проводившиеся в конце 1930-х годов в исследовательском центре ИГ Фарбен эксперименты с высокотоксичными инсектицидами привели к созданию не только нервно-паралитических газов «табун» и «зарин», использовавшихся на войне, но и высоколетального отравляющего вещества, производимого из гидроцианистой кислоты, известной как «Циклон Б». Ранние формы этого вещества использовали во время Первой мировой войны для уничтожения вшей и фумигации военных объектов и лагерей. «Циклон Б» стал использоваться для «очищения» концентрационных лагерей и лагерей для узников войны в силу его исключительной токсичности. Этот газ был впервые применен экспериментально для уничтожения людей в лагере Освенцим осенью 1941 года, а с 1942 года он стал главным средством уничтожения европейских евреев. «Антисемитизм, – как предполагают, заявил Гиммлер, – это то же самое, что уничтожение вшей»¹²⁶.

Евреи не были первыми жертвами идеи расовых мер, которые необходимо было предпринять для поддержания здоровья организма, хотя они и составили огромное большинство категории «биологических» жертв. Черта между стерилизацией и уничтожением была перейдена в течение 1939 года. Весной того года Гитлер уполномочил своего личного врача эсэсовского доктора Карла Брандта и главу своей личной канцелярии Филиппа Баулера организовать убиение детей с отклонениями. Этот приказ стал поворотным моментом; переход через эту черту дал возможность начать шаг за шагом уничтожение всех тех, кто представлял биологическую угрозу, – обычных преступников, сексуальных преступников, евреев, цыган, метисов, душевнобольных. Решение начать практику убийств людей на государственном уровне проистекало из логики биологической политики режима и его наследственных приоритетов. Вслед за длительным периодом лоббировния расовой идеи наиболее экстремистски настроенными адвокатами расовой гигиены, видевшими в инвалидах постоянное биологическое пятно, а также теми, кто полагал, что цена социального обеспечения лиц, признанных расово неполноценными, слишком велика, Гитлер в конце концов одобрил решение позволить то, что он и многие другие рассматривали как милосердное освобождение от страданий и необходимость для «расового организма»¹²⁷. Выбор времени для этого решения был во многом связан с наступлением войны. Гитлер за много лет до этого отмечал, что война изменит контекст расовой политики. Жизни тех, кто «был не достоин жизни», отнимали ресурсы от военных усилий и приводили к переполнению больничных палат, но прежде всего война для Гитлера стала проверкой расового здоровья и зрелости нации и таким образом служила борьбе как против внутреннего разложения, так и против внешних врагов. И в результате доктора и ученые превратились, по словам Рудольфа Рамма, берлинского академика медицины, в «биологических солдат»¹²⁸.

Весь этот комплекс фантазии диктатора в сочетании с давлением со стороны профессионального сообщества привел к открытию шлюзов для организованных самим государством массовых убийств. Был дан ход программе уничтожения детей-инвалидов в специально отобранных двадцати учреждениях, которая проводилась под руководством эвфемистически названного Комитета по научной регистрации опасных наследственных заболеваний, образованного 18 апреля 1939 года. В одних случаях детям делали летальные инъекции или же давали смертельные дозы барбитуратов; в других – детям отказывали в еде и медицинской помощи до тех пор, пока они сами не умирали. Летом 1939 года Гитлер расширил эту программу, включив в нее и взрослых инвалидов. Под плотным покровом тайны тщательно отобранные служащие и врачи создали специальный отдел в Берлине, на Тиргартен-штрассе, 4 (отсюда произошел код «Т4», под которым действовала программа), в котором они руководили так называемой Благотворительной транспортной компанией помощи пациентам. Целью компании было что угодно, но только не благотворительность. Зимой 1939 года одна из камер в бранденбургской тюрьме была превращена в газостойкую камеру с маленьким загерметизированным окном и трубой для подачи газа монооксида углерода. Восемь человек инвалидов помещали в камеру и запирали. В нее впускался газ, а толпа медиков и других служащих, прильнув к небольшому отверстию, наблюдала за смертельной агонией тех, кто находился внутри¹²⁹. Эксперимент был признан абсолютно удачным. Поэтому были открыты еще три умерщвляющих центра в Графенеке, Гартхайме и Зонненштайне и позже, в 1940 году, еще два в Бернбурге и Хадамере. В этих первых газовых камерах было уничтожено около 80 000 немецких калек и инвалидов.

В первые годы войны практика уничтожения биологических жертв распространилась на евреев, людей с девиантным поведением (известных как «асоциальные элементы») и обычных преступников. В сентябре 1940 года было принято решение уничтожить всех пациентов-евреев, страдающих психическими заболеваниями. Группу из 160 человек засняли на камеру для создания пропагандистского фильма о расовом загрязнении «Пена человечества», а затем ликвидировали в бранденбургской газовой камере. В начале 1941 года во всех больницах были составлены списки евреев, уголовников и «асоциальных элементов» для их последующего уничтожения, а в апреле 1941 года к уничтожению психически больных узников и обычных преступников приступили концентрационные лагеря. Этот проект, известный под кодом «14 f 13», осуществлялся с помощью деятелей «Т4» и с использованием их газовых камер. Использовавшиеся процедуры копировали те, что применялись в медицинской практике. Жертвам говорили, что камеры нужны для дезинфекции и очищения, после этого людей впускали в эти камеры, а процесс подачи газа контролировался медицинским персоналом, который следил за тем, чтобы доза монооксида углерода была смертельной. После того как врач официально фиксировал смерть жертвы, у нее удаляли все органы, необходимые для дальнейших исследований. В конце помощники, известные под красноречивым названием «сжигатели», относили тела в крематории, где с них для начала снимали все зубные золотые коронки и прочие детали из золота, которые затем со специальным курьером отправляли в Берлин, а оттуда в Центральный банк Германии. Эта процедура обрела свою законченную форму зимой 1941/42 года, когда руководителей «Т4» пригласили для оказания помощи в создании центров уничтожения в Хелмно, Собиборе, Майданеке, Треблинке и Белжеце, где миллионы биологических жертв – в подавляющем большинстве евреев и цыган – были уничтожены ради удовлетворения утопического биологического видения императивов режима. Корни геноцида заключались и в политическом антисемитизме, и распространенном национализме, однако извращение науки о наследственности в угоду жестокой программе расового очищения полностью отвечало многим другим аспектами национал-социалистической расовой утопии. Оно в первую очередь служило объяснением сугубо биологического термина – «физическое уничтожение», – использованного руководителями расовой программы для обозначения в своих кругах политики массовых убийств¹³⁰.

* * *

Советский Союз стал колыбелью «нового человека» совершенно другого рода. Не пытаясь выявить внутренние исходные и инстинктивные побуждения человека, советское общество стремилось ограничить эти естественные импульсы путем создания социальной среды, которая бы способствовала программе развития личности гармоничной, здоровой и цивилизованной. Идеологическая убежденность в том, что сексуальные отклонения, преступность и плохое здоровье социально детерминированы, означала, что социальная политика и политика в области здравоохранения должны, по словам советских руководителей здравоохранения, концентрироваться на «обучении и строительстве общественной жизни»¹³¹. Большевизм стоял перед мощным императивом использования науки в процессе формирования революционного будущего. Риторика советских медицинских экспертов перекликалась с заявлениями, звучавшими в Германии, что новое сообщество представляет собой «тело», нуждающееся в терапии и оздоровлении, тогда как цель советского общества заключалась в том, чтобы идентифицировать и улучшить «социальные язвы» путем позитивного использования профилактических средств, а не иссекая эти элементы путем насильственного медицинского вмешательства.

Примат среды как фактора общественного развития тем не менее оставлял широкие возможности для дискриминации. Советское сообщество было по сути таким же дискриминационным, однако эта дискриминация выражалась не в биологических понятиях, а в политических понятиях и терминах. Преднамеренное лишение гражданских прав тех, кто в силу своего прежнего социального статуса не мог быть квалифицирован как «чернорабочий», очерчивало границы социалистической утопии. Те, кто прежде был эксплуататором, или дети прежних эксплуататоров рассматривались как жертвы некой социальной болезни, от которой следовало охранять здоровый организм нового государства. Этим людям не разрешалось занимать официальные должности или получать высшее образование; их детям запрещалось участвовать в юношеских коммунистических группах. В течение 1930-х годов эти правила были постепенно ослаблены, однако требование отмечать в анкетах занятие родителей и их статус сохранялось, и на практике заявления о неприемлемом социальном наследовании сталкивались с предрассудками, глубоко укоренившимися в сознании системы. В годы так называемого «Большого террора» более 200 000 человек были заключены в тюрьмы под предлогом того, что они «общественно опасны»¹³². Тысячи других оказались в заключении как члены семей или родственники «врагов народа», поскольку власти утверждали, что и они были отравлены средой, где царили обман или классовый антагонизм, обществом, созданным первыми жертвами. В 1947 году все политические заключенные в тюрьмах и лагерях стали содержаться отдельно от обычных преступников, так как Сталин боялся того воздействия, которое атмосфера политического протеста может оказать на преступников, способных излечиться от собственных «социальных болезней». Когда политические заключенные вышли на свободу, им было запрещено выполнять определенную работу, они были ограничены в выборе места жительства и могли жить только вдали от крупных центров. Эти ограничения были ослаблены только после смерти Сталина, но к этому моменту большая часть жертв дискриминации были уже стариками¹³³.

Социальная изоляция не означала, однако, что надежды на искупление не было совсем. У евреев в Германии возможности стать «арийцами» было не больше, чем у калеки-ребенка – научиться ходить; их судьба была предрешена. Однако в Советском Союзе общая цель социальной политики заключалась в том, чтобы создать условия, способствующие искоренению преступности и социальных отклонений, улучшить здоровье и общественное благосостояние. Эта цель в 1920-х годах казалась утопической, так же как любой биологический рай, о котором мечтали в Германии. При Сталине «отсталость» советского общества, о котором говорилось всеми и повсюду, должна была быть преодолена путем реализации программы обучения, повышения образования и спонсируемого государством «культурного поведения». Идея о том, что формирование нового поведения произойдет в результате общественного влияния, а не в процессе выведения новой породы людей, была центральной в Советском Союзе. Рабочим и крестьянам внушалось, что их существование до наступления коммунизма представляло собой сплошную «тьму», а тщательно разработанные ритуалы публичного шельмования были внедрены для того, чтобы преподать новые уроки. Весной 1934 года прибытие журналиста, коммуниста, в одну из деревень в сопровождении «культурных саней» дало немедленные результаты. Он привез с собой бритвы для сбривания традиционных крестьянских бород. Также он привез волшебный фонарь и чистые стеклянные пластины; на них он изобразил карикатуры на местных жителей, которых он застал в тот момент, когда они находились в пьяном состоянии и били своих жен. Вечером он дал представление в деревенской школе, чтобы вернуться домой с вестью об «окультуривании», сообщая о том, что крестьянина, которого он застал за битьем жены, посрамили и отбранили его товарищи¹³⁴. Повсюду в СССР в 1930-х годах руководители и члены партии напоминали людям, чтобы те не плевались, не снимали обуви и носков на публике, не лежали поперек сидений в вагонах поездов и не мочились на улицах. Особое внимание, которое уделялось общественной гигиене, было воспринято всеми как центральный момент строительства социалистической утопии. «Чистка зубов, – говорилось в комсомольской брошюре, – это революционный поступок»¹³⁵.

Изменение отношения к поведению и социальной среде при Сталине шло рука об руку с изменением отношения к семье. В этом обе диктатуры были едины. В отличие от семейной политики 1920-х годов, которая предполагала постепенный слом традиционной семьи по мере того, как государство обеспечивало образование и социальную поддержку молодому поколению, а женщины и мужчины стремились к более коллективистскому образу повседневной жизни, социальная политика при Сталине восстановила семью в качестве основной единицы общества, а должную заботу со стороны родителей стала рассматривать как образцовую среду для подрастающего советского поколения. Восстановление роли семьи как инструмента «формирования детей» было вдохновлено Антоном Макаренко, который взял на себя руководство лагерями и домами для сирот и бездомных детей в 1920-х годах. Строгая полувоенная дисциплина в сочетании с сильной коллективистской моралью изменила жизни детей, а Макаренко стал любимцем Сталина. Его посмертная «Книга для родителей», опубликованная в 1940 году, поучала их вливать в сердца своих чад ценности героического социалистического труда, чувство коллективизма и веру в партию¹³⁶.

Семейной политикой двигали два мотива: увеличение рождаемости и обеспечение более стабильной социальной базы в эпоху стремительных перемен в обществе. Была восстановлена роль матери как героического образца социалистического труда по самой своей сути, а материнство было признано социалистическим долгом. В 1944 году была введена медаль, предназначенная женщинам, внявшим призыву: Медаль Материнства 2-ой степени за рождение пятерых детей, 1-ой степени – за рождение шестерых детей, и орден Материнской славы трех степеней за семерых, восьмерых и девятерых детей; за рождение десятерых и более детей матери награждались медалью «Мать-героиня», и в среднем более 5000 женщин в год получали эту высшую награду и диплом от главы государства¹³⁷. В рамках социалистического реализма идеальная семья представлялась как большая, гармонично развитая и трудолюбивая семья. Предполагалось, что супруги оказывают друг другу поддержку и находятся в дружеских отношениях. Социалистическая любовь теперь контрастировала с лицензией на секс: «Так называемая свободная любовь и открытая сексуальная жизнь, – проповедовала газета «Правда» в 1936 году, – все это проявления буржуазного образа жизни»¹³⁸. Предполагалось, что большая сексуальная свобода, очевидная в 1920-х годах, уступит дорогу супружеской ответственности и возвышенному стремлению к строительству социализма. Партийный герой Леонида Леонова в его романе 1930 года «Соть», когда ему предложили сигареты, алкоголь и секс, видит свою семейную жизнь как «простое горючее, утраивающее его силу для политических работ, которые предстоит выполнить на следующий день»¹³⁹.