Текст книги "Три тысячелетия секретных служб мира. Заказчики и исполнители тайных миссий и операций"

Становление министром Штатов

На момент своего избрания в Национальный конвент Фуше не исполнилось еще и тридцати трех лет. Физически он выглядел непривлекательным, а в умственном отношении был осторожен, скрытен и невозмутим. Его лицо описывалось как «крайне неприятное» – узкое, угловатое и костлявое, с острым носом, тонкими, почти всегда плотно сжатыми губами и глазами за тяжелыми веками, зеленовато-серыми цвета бутылочного стекла. Тот, кто встречался с ним где-то позже в его карьере, отмечал, что краснота «его налитых кровью глаз была единственным цветовым пятном землистого лица». Но даже будучи молодым человеком, практически неизвестным депутатом из Нанта, он был таким же: бескровным и настолько костлявым, что «выглядел как привидение». Казалось, ему не хватает жизненной силы, в его глазах никогда не вспыхивали искры, а в движениях отсутствовала энергия. Однако голос его звучал твердо и выразительно, и хотя могло показаться, будто он страдает от какого-то изнурительного недуга или хронической усталости, на самом деле он был жилистым и выносливым, с удивительной способностью упорно трудиться на протяжении долгих часов.

Невозможно попытаться взвесить и сопоставить, оценить и обрисовать изменчивые аспекты карьеры Фуше. Он был одним из тех людей своего времени, которые стояли прочно, как скала, поверх зыбучих песков. Он пережил не одно «прошлое», а не менее полудюжины. Как всякий успешный политик, он был консерватором и радикалом, республиканцем и якобинцем, бонапартистом и антибонапартистом, императорской опорой и слугой роялистов – и все это в таком запутанном, удачно рассчитанном соотношении одного к другому, откуда следует сделать вывод, что он не верил никому, кроме как самому себе, и не позволял никому мешать своему тайному стремлению к власти.

По всей видимости, существует два лагеря мнений относительно этого скрытного и невероятного француза. В одном мы находим Бальзака, и, к удивлению, только его одного. В другом есть критики, которые напоминают о бойне в Леоне с картечью и дробью, о якобинце, едва не перехитрившем Робеспьера, о мастере интриг и информаторах, которые во времена Директории щедро и регулярно платили Жозефине де Богарне из фондов полиции, чтобы поочередно шпионить за де Барра и ее мужем. Если Фуше будет справедливо оценен компанией шпионов, которых он содержал, то приобретение Жозефины само по себе является убедительным доказательством его гениальности. Бальзак написал о нем как о «мрачном, глубоком и необыкновенном человеке, которого мало кто знал на самом деле. Неприметный член Национального конвента, один из самых исключительных людей своего времени и один из самых неверно истолкованных, он был вылеплен во время бурь, бушевавших тогда».

Вылеплен, да; и в своей выдающейся роли главы французской полиции он сделал очень многое, чтобы удержать самые неукротимые бури в цивилизованных границах и удержать на плаву государственный корабль, постоянно раскачиваемый воинственными амбициями. Мы с вами вскоре вновь встретимся с Фуше, с его противниками, жертвами и ловкими подчиненными, в то время как европейский мир ждет Ватерлоо.

Глава 27
Непреклонный Монгайр

За все эти столетия выявленных интриг и шпионажа найдется немного агентов секретной службы, которые не обнаруживают никаких следов искупления. Однако мы пришли к человеку, который называл себя «графом Морисом де Монгайром», чьи интриги были слишком отвратительными, чьи сделки и предательства слишком корыстными даже для века неизмеримой коррупции. Он был не способен на преданность, не важно, какое дело привлекало его на свою сторону или какой великий человек избавлял его от засасывающих словно зыбучие пески долгов. Те, кто помогали ему, приобретали лишь его мстительную враждебность. К тому же он оставался индифферентным как к публичным оскорблениям, так и к обязательствам, когда наступал момент переметнуться на другую сторону. Те, кто сталкивались с Монгайром и упоминали его в своих мемуарах, те писатели, которые с тех пор имели причину провести анализ его многоликой порочности, уступают ему полное право руководить школой шпионажа в аду, как наиболее сатанинскому шпиону, когда-либо жившему на земле.

Современники описывают его как человека среднего роста, с мертвенно-бледным лицом и глазами, сверкающими из-под тяжелых, почти совершенно черных бровей. Нос его был длинным, подбородок «походил на носок башмака», и, видимо, одно плечо было деформировано, из-за чего он выглядел горбатым и походил на «португальского еврея». Однако исследования показали, что тюремная книга Темпла не упоминает какой-либо увечности заключенного Мориса Монгайра, но описание его брата, Гильема Оноре, изображает последнего как «горбатого с правого боку». Если бы столь злодейский персонаж, как Монгайр, оказался бы еще и горбатым, он был бы совершенно невероятным. Видимо, французское воображение, а не сама природа, превратило «этого ужасного Протея-шпиона» в вымышленного героя трагедии.

Его звали, как мы знаем, Рок Жан Габриель Морис, граф де Монгайр. Рок (Roques) весьма близко к английскому rogue – негодяй, мерзавец и может служить оправданием выбора Монгайра. Он родился в знатной, но обедневшей семье Монгайр-Лорагэ, был студентом Королевской военной школы в Сорразе, кадетом, лейб-гвардейцем Оксеруанского полка, а затем не слишком храбрым или талантливым офицером, который вышел в отставку после двух кампаний на Мартинике. Он вернулся во Францию и вскоре ухитрился пробить себе дорогу в самые привилегированные круги парижского общества. Он стал членом «маленького двора, окружавшего монсеньора Чемпиона де Сици, архиепископа Бордо, который большую часть времени проводил весьма далеко от своей паствы, в аббатстве Сен-Жермен-де-Пре». Монгайр, пробиваясь вперед в свойственной ему втирающейся в доверие манере, завел знакомство с Жаком Неккером (министром финансов), знахарем анемичных французских финансов, затем женился на одной из крестниц его высокопреосвященства, прелестной девушке, только что выпущенной из монастыря и обладающей собственным состоянием, которая «была потрясена великолепным подарком от свиты его высокопреосвященства».

В этом браке родилось двое сыновей, но кроме семейного счастья Монгайр добился стремительного восхождения на политическую и экономическую вершину столицы. Во время революции он попробовал свои силы в биржевых спекуляциях. Занесенный в списки как секретный агент Бурбонов, он сыграл определенную роль в подготовке бегства короля. Если верить его собственному сообщению – что не обязательно святое писание, – он одолжил Луи XVI значительную сумму, тогда как остальная часть его состояния была щедро пожертвована интересам королевы Марии-Антуанетты, после ее заточения в Темпл.

Опасная и туманная карьера этого человека начинается приблизительно в это время. Он посетил Англию, пересек Бельгию и рискнул вернуться во Францию. И хотя его имя числилось среди беженцев, оно было удалено из знатной компании объявленных вне закона преступников – исключительный, но вполне объяснимый фавор. Не вызывает сомнения, что теперь он служил как роялистам, так и революции и был достаточно прозорливым, чтобы обзавестись влиятельным защитником. Как в противном случае он мог остаться в Париже во время Террора? Поскольку именно здесь он и находился, зачастую совсем близко, дабы наблюдать манипуляции гильотины, «когда дневной „объем продукции“ стоил хлопот».

В мае 1794 года его послали с миссией в австрийский штаб, где он был принят как личный представитель Робеспьера. Нанося визит герцогу Йоркскому, он также добился представления императору Францу II (последний император Священной Римской империи и первый император Австрии). Каким-то мистическим образом ему удалось пробраться между аванпостов двух враждебных армий, «волоча за собой бывшего священника из своей родной деревни, аббата де Монте, которого он представил как наставника своих детей». Когда герцог Йоркский отправил его в Лондон, он был принят там как общественный феномен, аристократ, уцелевший во время правления террора. Он был единственным свидетелем трагических событий, которые уже становились легендарными, постоянным объектом любопытства, принятым лучшими клубами и цитируемым во всех газетах. Ему был оказан прием Питтом, за ним посылал герцог Глостерский, принцы крови и светская знать боролись за его расположение, предлагая всяческие развлечения и устраивая приемы в его честь.

В это время им был издан памфлет, показавший его глубокую осведомленность не только в текущих событиях, но также в секретных политических мотивах современности. По чьему-то предложению – возможно, это был Питт – он вернулся в Конвент и по пути в Швейцарию возобновил старинное знакомство с однокурсником по военной школе в Сорразе, добившись с его помощью представления принцу Людовику-Жозефу Конде – французскому командующему изгнанной роялистской армии.

Подкуп Пишегрю

В то время – в январе 1795 года – маленькая армия, менее 50 тысяч изгнанников, протянулась вдоль правого берега Рейна. Она полностью состояла из добровольцев, находившихся на содержании Австрии, что означало батон «дарового хлеба», эквивалент сегодняшним двенадцати центам в день и совсем ничего офицерам. Принцесса Монако, любовница Конде, была вынуждена продать свои украшения и столовое серебро, дабы оплачивать самые настоятельные обязательства роялистского штаба. Для немецких жителей это было вызывающее недоумение чужеземное зрелище, сборище экс-судей, экс-землевладельцев, экс-офицеров и «даже буржуа, несущих ранцы пехотинцев или обращающихся со скребницей кавалериста с воодушевлением идеального равенства. Равенства с бедствием. При царившем в штабах беспорядке, они ели обыкновенный солдатский хлеб, испеченный в лагере. Роялистская армия умирала от голода…».

На противоположной стороне, по левому берегу от Юнинга до Майнца, – еще в более плачевном состоянии – находились две республиканские армии, рейнская и мозельская, которые должны были в скором времени объединиться по приказу Комитета общественной безопасности под командованием Шарля Пишегрю, прославленного завоевателя Голландии. В то время как беженцы получали свое нищенское австрийское жалованье, солдатам-патриотам платили жалованье бумажными деньгами, которые ни один окрестный нищий не согласился бы принять. У защитников Республики не имелось ни обмундирования, ни хлеба, поскольку они ничего не могли купить за ассигнации, распирающие их карманы, и им приходилось вырывать виноградные корни или собирать клевер, чтобы положить их в лагерный котел вместо овощей. Они бродили в лохмотьях, без носок и шинелей и ютились в убогих глиняных сараях. Их офицеры выглядели ненамного лучше их, будучи вынужденными продавать личные принадлежности и снаряжение, а также «лошадей и экипажи, чтобы раздобыть хоть немного твердой наличности».

Монгайр, с «проницательностью великого авантюриста… быстро оценил нелепость ситуации и стратегию, которая поспособствовала бы осуществлению его злого гения». Он предложил свои услуги принцу Конде в ведении переговоров с англичанами на предмет займа. Сам же наслаждался перспективой «великолепного переворота». Он знал, что Англия «для того, чтобы помочь всем добрым французам восстановить порядок и общественное спокойствие в родной стране» решила субсидировать армию роялистов. И пообещать принцу Конде «убедить» англичан сделать для него то, что они и так уже решили сделать, не составляло особого труда.

Принц перенес свой главный штаб в Мюльхайм в Бадене, и вот, золотая лава позарез необходимого подкрепления вулканическим потоком хлынула из Британии. И менее чем через четыре месяца доведенный до крайности Конде, – который не мог позволить себе выдать дочери сумму в 500 ливров, – стал обладателем 500 тысяч, вдобавок к погашенной задолженности и возобновлению поставок провианта своим войскам. С «изумлением», но не без тревоги, он обнаружил кредит на три с половиной миллиона, открытый на его имя для «секретных служб».

Конде мог испытывать беспокойство, но граф де Монгайр сохранял беззаботность и готовность приложить руку к этой славной секретной помощи. Благодаря своей «хвастливой, но вкрадчивой манере и умению убеждать слушателей в справедливости своих утверждений он вскорости взял верх над слабым и колеблющимся принцем и склонил его к своему внутреннему заговору». Монгайр был не единственным, кто пропагандировал покупку республиканских лидеров, просто он был самым циничным и оптимистичным. Настанет день, когда он попытается приблизиться к Бонапарту, «маленькому генералу-оборвышу», которого он считал созревшим для подкупа. Но сейчас, под конец 1795 года, он принялся постепенно продвигать план, который должен был оказать самое глубокое влияние на Францию и Европу, так же как и на фортуну «маленького оборванца», выскочки с Корсики. Монгайр предложил «купить Пишегрю», самого прославленного из командующих республиканской армией, и он даже поразил Конде наглостью, подробно изложив цену, которую следовало заплатить. Им всего лишь нужно предложить Пишегрю «пост маршала Франции, cordon rouge (красный шнур)» – рыцарство ордена Святого Людовика, – «большой крест» того же ордена, «замок Шамбор для проживания, четыре артиллерийских орудия, взятые у австрийцев, один или два миллиона в твердой валюте и пенсию в 120 тысяч ливр», в результате чего Республиканские силы превратили бы роялиста в человека, и «лилии Франции вновь всплыли бы над всеми колокольнями Эльзаса», и крепости Юнинга открыли бы свои врата перед армией Конде.

И кто должен быть тот человек, настолько отважный, чтобы проникнуть во Францию, добиться интервью с знаменитым победителем Менина и завоевателем Голландии и предложить ему предать свою страну? Пишегрю не был роялистом или любителем конфликтов. Пишегрю никогда не трудился скрыть свое отвращение к недобросовестности комитетов Национального конвента, обвиняя их в плачевном состоянии своих войск. Однако было хорошо известно, что на генеральской штаб-квартире «размещались три народных представителя, Риве, Ребелль и Антуан Мерлен де Тионвиль, которые никогда его не покидали». Эта троица сторожевых псов не могла быть включена в предложение Пишегрю и представляла собой опасных контршпионов, с которыми невозможно было бы шутить или торговаться. Монгайр опасался, что «секретные агенты, проникнувшие в эту революционную среду с намерением подкупить главнокомандующего» были бы просто «расстреляны, как обыкновенные шпионы, без суда и следствия». Соответственно, предусмотрительный граф «решил разделить плоды своей деятельности: он оставил удачу для себя и припас опасность для друга», простака Луи Фоша, книготорговца и издателя из Невшателя, который по пылкости своего роялизма занимал непревзойденное первое место и называл себя Фош-Борель.

Льстивый зануда, преследуемый неудачами

Случай изгнания правителей является притягательным магнитом для любого рода амбициозных натур, а случай изгнания французских Бурбонов явился столь же притягательным для швейцарского книготорговца, который жаждал славы, влиятельных друзей и денег, как и для Монгайра, который жаждал денег. Граф отыскал Луи Фоша во время своих последних странствий, когда совмещал бездомность беженца с наблюдениями профессионального шпиона, и его пронизывающий насквозь взгляд сразу же разглядел тщеславность и честолюбие книжного торговца. Монгайр поразил швейцарца, вызвавшись представить его принцу Конде, и Конде, – который усвоил свой урок, и усвоил его хорошо, – едва не лишил Фоша сознания, назначив его своим личным эмиссаром. Положив руку на грудь книжному торговцу, прямо поверх сердца, он пылко произнес: «У вас в груди сердце, – но Фош-то знал, что оно у него в горле, – и мы добьемся успеха!» Обещанная награда была поистине королевской, как и жест: «как только Реставрация станет свершившимся фактом, Фош получит „миллион, управление Королевской прессой и пост генерального инспектора библиотек Франции, а также орден Святого Михаила“».

Монгайр, который описывает сие заманчивое обещание, без сомнения, предложил каждое из этих слов Конде, чьи словесные щедроты были более склонны к королевской неопределенности. Луи Фош оказался соблазненным трижды – принцем, жестом принца и миллионом, таким образом, он принял предложение. И с этого момента он был опьянен и взбудоражен до невообразимых пределов. Если бы он проиграл сделку с республиканским героем, тысяча луидоров должна была стать вознаграждением за его риск и опасности. Но миллион швейцарский книготорговец не собирался проигрывать! «Если вы увидите, как гражданин Женевы выпрыгнул из окна пятого этажа, – заметил как-то герцог Шуазель, – вы можете смело и ничем не рискуя последовать за ним – из этого можно извлечь пятидесятипроцентную прибыль».

Фошу было предложено 7200 франков на предварительные расходы, но это было только начало. Во время своей последней поездки в Эльзас книготорговец раздулся от наличной валюты, как страсбургский гусь, поскольку Уикхем, английский поверенный в Швейцарии, снабдил его 112 тысячами ливров для въезда в страну, где ассигнация в 1000 франков стоила ровно шесть пенсов.

Невозможно проследить все мошеннические предприятия, намерения и маневры Фоша в начале его двадцатилетней карьеры в качестве роялистского твердолобого политика и самого абсурдного и оптимистичного заговорщика столетия. Но в деле подкупа Пишегрю его ожидали не только весьма щедрые британские субсидии, но и до некоторой степени удачное начало. Его спекуляции в искусстве управления государственными делами и монархистские интриги явно процветали, и он щедро одаривал подарками голодных и измотанных республиканских вояк, за что они были ему благодарны. Не исключено, что он докучал и раздражал их главнокомандующего генерала и основную цель своего ходатайства. Шарль Нодье утверждает, что Пишегрю, не в силах больше выносить «твердое руководство и поддержку» Фоша на благом пути к Реставрации, проводив швейцарца вниз по лестнице, сказал своему адъютанту: «Когда сей джентльмен заявится сюда в следующий раз, вы сделаете мне большое одолжение, если его пристрелите». Но Директория начала угрожать тем же наказанием за совершенно другое преступление, когда 22 декабря 1796 года приказала арестовать Фоша, как шпиона «за беглыми и иностранными врагами Франции». Это наверняка нужно было воспринимать как своего рода славу. Однако откуда члены правительства в Париже узнали всю подноготную о секретном агенте Конде и головной боли Пишегрю? Все это им стало известно от Монгайра, поскольку Фоша он счел не в меру проницательным и вызывающим подозрение. Бессовестный граф, опасный человек, если его задеть даже мысленным недовольством, стал беспричинно злобным. Он обосновался в Базеле, чтобы посещать «главное заседание правления по переговорам», и выдал Фошу инструкции вести переписку через него. Но жизнерадостный книжный торговец был настолько уверен в своем собственном политическом предназначении и безграничном влиянии в лагере роялистов, что поспешил освободиться от тяжкого труда, возложенного на него Монгайром. Все фонды, к примеру, поступали от Уикхема непосредственно к Фош-Борелю, и Монгайр – «иногда вынужден был просить моих собственных агентов, тех, чье состояние я обеспечил, занять сумму в 20 луидоров» – стискивал зубы или затягивал ремень, пока подсчитывал, что длительная ревизия лояльности Пишегрю «должно быть, обошлась почти в 280 тысяч ливров, прошедших через руки Фоша».

При такой денежной провокации оставалось только одно, что могла потребовать честь такого человека, как Монгайр, – перейти на другую сторону. Обнаружив, что заговор, который он провоцировал, принес ему меньше профита, чем он ожидал, он покинул его – для виду прикинувшись, будто излечился от своей страсти к интригам, – но только до тех пор, пока не взялся пожинать плоды, ловко разоблачая все это дело.

Генерал Пишегрю был освобожден от командования и отправлен в Париж, что являлось первым зловещим признаком. Монгайр недавно побывал в Италии, поскольку «этот чертов парень пользовался исключительным иммунитетом». Его карманы раздувались от самых разных паспортов, он мог передвигаться по всей Европе в военное время так же свободно, как мы можем гулять по улицам Парижа. В Венеции он нагло представился Лаллеману, дипломату-ветерану, уполномоченному министру Французской Республики, главным образом, для того, чтобы заверить его в своем твердом намерении служить нации с не меньшим рвением, чем делу Бурбонов, «и не только ради интереса и амбиций, а потому, что желает, чтобы его имя ассоциировалось с славой его родной страны».

Опьяненный собственной ложью, Монгайр поспешил обратиться к д'Антрег де Лонэ, главному представителю законного претендента, Людовика XVIII, с настойчивостью предлагая свою знаменитую преданность Бурбонской монархии в распоряжение этого деятеля. И дабы доказать свои возможности и верность, он поторопился выложить д'Антрегу все детали заговора Пишегрю – «имена агентов, которым поручены переговоры, даты их прохождения, достигнутые результаты, и те, что еще ожидаются, – бесценная информация, которую д'Антрег, – который как никто другой хранил секреты эмигрировавшего двора и знати, – поспешил полностью записать под диктовку своего визитера».

Монгайр покинул Венецию и затем, осуществляя свой наихудший и оставленный на время, по причине своей дьявольской интуиции, проект по возобновлению войны против фондов британской секретной службы, запустил запутанный и сладострастный сюжет вокруг «подкупа» Бонапарта, того самого «„маленького оборванца“… о котором все говорили». Граф, будучи остановлен аванпостами Бонапарта, удалился в направлении Тироля, вернулся в Мюльхайм и продолжил шантажировать своего мнимого идола, принца Конде. Говорят, он уже был готов оставить политику и вернуться во Францию, когда решил, что было бы крайне опасно везти через кордон всю секретную корреспонденцию, посланную ему Конде. Тогда принц, возможно обрадованный тем, что негодяй наконец снял свою маску, согласился заплатить ему 12 тысяч франков за компрометирующие письма, и Монгайр поспешил убраться прочь, прихватив счет на 12 тысяч франков – а также те самые документы, которые он продал.