Текст книги "Женщина, вечная девочка… (сборник)"

«У природы – время года…»

 
У природы – время года,
у меня по большей части
время всхода и восхода,
время горя, время счастья.
 
 
А зима и снег во поле,
а июль, горяч и плотен, –
добавление, не боле,
обрамление полотен.
 
 
Время кроссов, и вопросов
и всего, чем жизнь согрелась…
Время-зрелость – юность взрослых,
время-старость – взрослых зрелость.
 
 
Время-радость, время-бремя,
время-друг и время-деспот…
И, когда ты рядом, время –
нескончаемое детство.
 

«Отпусти меня, любовь…»

 
Отпусти меня, любовь,
в ту страну иную,
где забудем мы с тобой
ту струну больную…
 
 
Я люблю людей, сады,
волн разгульных клекот.
Я умею от судьбы
улетать далеко.
 
 
Отпусти меня, любовь,
из страны недужной
в ту, где будет мил любой
по законам дружбы.
 
 
Там в прохладе голубой
ждет меня удача.
Отпусти меня, любовь! –
повторяю, плача.
 
 
С сердца руку убери,
дай свободно биться,
бинт присохший отдери
до крови – но быстро!
 
 
Отпусти меня, любовь,
в поле, в лес зеленый,
в царство ягод и грибов
от тоски залетной.
 
 
К тем пичужкам, к тем пенькам,
где теснятся грузди,
к тем бесстрастным облакам,
что не знают грусти.
 
 
К той душе, что все больна:
горе точит, точит…
К тем, кому ты так нужна,
а ему – не очень…
 
 
Вот и кончена игра.
Выйдем вон из круга.
На каникулы пора
отпустить друг друга.
 
 
Отпусти меня, любовь!
Время все развеет.
Так взываю вновь и вновь.
А она не верит.
 

«…Давно я не оптимистка…»

 
…Давно я не оптимистка,
и, может, конец стране,
где щекотно и тенисто,
ресницы твои на мне.
 
 
Но если и отдымилась
развалинами дотла,
оказана эта милость,
и эта страна – была.
 
 
И многое в жизни смею,
и с этой звездой во лбу,
как целый народ, имею
историю и судьбу.
 

«Как давно я не летала!…»

 
Как давно я не летала!
Каюсь, маюсь, наверстаю.
Все опять понятным стало.
Возвращаюсь в стаю.
 
 
Стая – это крылья в крылья.
Высоко меня там ставят.
Мне дорогу не закрыли.
Возвращаюсь в стаю!
 
 
Дни летящие листаю.
Мало ль чем была томима?
Этот поезд, шедший мимо…
Возвращаюсь в стаю!
 
 
Стая свой спектакль ставит
над морями, над лугами.
Сны сумбурные солгали.
Возвращаюсь в стаю!
 
 
Но, крыло свое пластая
в небесах, теряя перья,
затоскую по тебе я,
и при чем тут стая?
 
 
Только нет пути иного.
День ко дню крылом верстая,
стану просто птицей снова.
Возвращаюсь в стаю!
 
 
Тихим облачком растаю.
Позабуду – что ты, где ты…
Не держал ты, не хотел ты!
Возвращаюсь в стаю.
 

«Мгновение, тебя благодарю…»

 
Мгновение, тебя благодарю
за то, что ты – как ветра дуновенье,
за то, что только ты не лжешь, мгновенье,
ни мне, ни жизни, ни календарю.
 
 
Забыть тебя решим или вернуть,
тоскою или счастьем ослепило,
всегда сказать мы можем: «Это – было!» –
и вознести или перечеркнуть.
 
 
Мгновение, входи, своди с ума!
Бесстрашное тебе повиновенье
прекрасно!
И прекрасное мгновенье,
быть может, для кого-то – я сама…
 

«Всё обновляется, обновляется!…»

 
Всё обновляется, обновляется!
Каждую крохотку ждёт обновленье.
Скучная осень в снегу обваляется…
Подло оболганное обеляется,
а отболевшее отделяется
и отдаляется, отдаляется
в загалактическое отдаленье!
 
 
Всё обновляется, обновляется…
Слышу, по радио объявляется:
жгучий мороз! Но – как будто теплей
сразу дыханье подснежных полей.
 
 
Всё обновляется, обновляется…
Горя с души моей отбавляется.
Чудо любви! Вот и верю навечно,
что существуешь – вещественно, вещно,
как этот в иней укутанный, синий
лес в предрассветном февральском окне,
как этот милый воробышек зимний,
клювиком нежности невыносимой
в самое сердце тук-тукнувший мне.
 
 
Всё обновляется, обновляется…
Ты не соврёшь мне? Ты не соврёшь?
Плод, намекнувший, что в плоть оплавляется,
с ветки поспешной рукой не сорвешь?!
 
 
Всё обновляется, обновляется,
солнцем полуденным опаляется,
золотом осени опыляется,
неоперённым птенцом оперяется…
 
 
О, безрассудное до одурения,
жажды прекраснейшей обновления,
храброе сердце моё, не лишись!
Пусть в тебе колоколом сопротивления
бухает гордое это боление,
это горение, это борение,
мука и радость по имени жизнь!
 

Снежная баба

 
Чтобы снежную бабу лепить,
надо снежную бабу любить,
потому что растает, растает…
Ах, зачем только сердце врастает,
так навечно врастает в невечное,
в неувенчанное, в невенчанное?
Я леплю тебя, снежная баба,
Может, хуже еще, чем могла бы.
Мне порою совсем непонятно,
что теплом тебя можно убить!
Все равно не могу не лепить,
не выравнивать там, где помято.
Стать бы твердой, холодною, сильной,
неподвластной, напрасной, сизифьей,
скоморошьей работе такой!
Но мне скучно от голой равнины.
…Обжигающий, чистый, ранимый,
тает снег у меня под рукой.
 

 
«Остановись, мгновенье, ты прекрасно!..»
Ведь то, что так прекрасно ты, напрасно.
И то напрасно, что куда-то ввысь
тебе я говорю: «Остановись!..»
Остановить не стоит ничего:
так в поезде рвануть стоп-кран недолго…
Твоя пыльца на пальцах – это только
всего лишь тень полета твоего.
И что ловить, как бабочку – сачком,
как звездочку снежинки – на перчатку,
когда, печаля нотой беспечальной,
ты тренькнешь вдруг невидимым сверчком!
Смотрю на снег, а вижу – мчит вода,
как зверь клыкастый, раня снег клокастый…
И все же утешает, как лекарство,
завернутое в слово «никогда»:
«Остановись, мгновенье, ты прекрасно!..»
 

 
А зима, хоть и морозит слабо, –
до глухого снежная зима.
…Это я такая, я сама –
снежная, запутанная баба.
 
 
В снежной, ватной, маленькой Москве
я живу – как кочка под сугробом.
Все в оцепенении суровом.
Сжались звезды. Замер свист в свистке.
 
 
Я забита снегом, как овраг.
Вывозить – не хватит самосвалов.
Отогреть – не хватит самоваров.
Смерзлась! – посочувствует и враг.
 
 
Кто же это так жестоко вник
в мой последний всхлип и в первый лепет,
стал лепить, слепил и вот – не лепит,
словно точкой завершил дневник?
 
 
Мой ваятель, жжет тебя тоска,
знаешь, что ускоришь словом добрым –
как прикосновеньем к снегу теплым –
ту развязку, что уже близка.
 
 
Да, примерзнув к скользкости крыльца
в голубой законченности льдистой,
понимаю, зябко зубы стиснув,
что в конце подобном нет конца.
 
 
Я уже – скворцом – лицом в апрель.
Совершенство снежное постыло.
Я уже к остывшему остыла.
Лучше ты, губя, но отогрей.
 
 
Я уже к январскому глуха.
Мне уже не плохо и не страшно,
мне уже так многое не важно,
я теперь – за версты, за века
 
 
от крыльца, с которого сбегу,
оттолкнув сползающее небо, –
Золушкой из тающего снега
с туфелькой, увязнувшей в снегу…
 

 
Непрочность снега непорочна.
Теплом, как лыжами, примят,
о, как прекрасно и непрочно
последним снегом светит март!
 
 
Его невечность так беспечна
и беспечальна, и добра,
что я у снега – как у печки
или как будто у костра.
 
 
Есть много радостей у года –
авось и в них я угожу!
Учиться мужеству ухода
я вдоль по марту ухожу.
 
 
А в мире, словно на вокзале:
лишь – вдаль и лишь – издалека.
И плачут светлыми слезами
сугробы, будто облака.
 
 
И невозможно осмеянье
всего, что, может, грех и смех,
а только – тихое сиянье,
которым обернется снег.
 

Дублерша

 
Мне жалко все-таки дублершу,
не ту исправную долбершу,
что – точка в точку, как пароль, –
перенимает у премьерши
ее божественную роль.
 
 
Мне жалко ту, что стала б лучшей,
когда бы ни капризный случай…
А впрочем, не его вина.
Был тренер убеждён: «Добьёшься!»
Ну а талантливость – дублёрша,
и вот срывается она.
 
 
Талантливость – не для сравнений.
Талантливость полна сомнений,
порой ломающих хребет.
Ей не укажешь, не прикажешь,
ее финалов не предскажешь,
в её провалах – блеск побед.
 
 
Куда тягаться ей с машиной,
хоть скучной, но непогрешимой?
Она – рисковая душа…
Не рассчитала, сдали нервы.
Что ж, воздадим по праву первой:
та в самом деле хороша.
 
 
И всё ж да здравствуют дублёрки
с небес ликующей галёрки,
чьё золото вдали пока.
Оно звенит весенним звоном,
оно плывет над стадионом,
до срока прячась в облака.
 
 
И та дублёрочка в гримерной,
которой, с точностью гравёрной
творя тот долгожданный грим,
шепнет растроганно гримёрша,
что и сама была дублёрша,
что этот миг неповторим!
 
 
И та, Великая Вторая…
Сигналы Первой, замирая,
она ловила – всей собой.
А что же во вселенной больше?
Моя земля, моя дублёрша,
отважный шарик голубой!
 
 
Да здравствует всё то, что – завтра,
что обжигающе внезапно
и ново, как рожденье дня!
Я знаю: словно пули в дуле,
вы и во мне гнездитесь, дубли
меня –
талантливей меня!
 

«Женщина в мире – шлюпочка в море…»

 
Женщина в мире – шлюпочка в море…
Руки на весла брошены… Но –
кто он? Не знаю: мой ли, не мой ли?
Вижу начало. Дальше – темно.
 
 
Вижу начало. Жажду. Желаю.
Верю туманной дали морской.
Разве на свете раньше жила я?
Разве была я раньше такой?
 
 
Что – моя сила? Что – мое право?
Силу и право не окрыля,
белый кораблик, как же ты плавал?
Сам себе – парус, сам у руля…
 
 
Небо в огромных радостных звездах.
Та вот спорхнула прямо со лба.
Шлюпочка в море… Руки на веслах.
Сколько ни будет – это судьба.
 
 
Шлюпочка в море. Руки на веслах.
Ветер счастливый весело пьян.
Воздух любви, хрустальнейший воздух!
Вижу начало… Дальше – туман.
 

Любовь

Лоле Звонарёвой

 
Шагает по земле неброско,
но,
пусть – ни выправки, ни роста,
и глаз – невинно-голубой,
любовь есть ринг,
почище бокса,
страшней,
чем рукопашный бой.
 
 
Мы синяки свои залечим.
Мир, слава Богу, переменчив.
И руки больше не в крови…
Всё безопасней, проще, легче.
И есть покой. И нет любви.
 

«Был день прозрачен и просторен…»

 
Был день прозрачен и просторен,
и окроплен пыльцой зари,
как дом, что из стекла построен,
с металлом синим изнутри.
 
 
Велик был неправдоподобно,
всем славен и ничем не плох!
Все проживалось в нем подробно:
и каждый шаг, и каждый вздох.
 
 
Блестели облака, как блюдца,
ласкало солнце и в тени,
и я жила – как слезы льются,
когда от радости они.
 
 
Красноречивая, немая,
земля была моя, моя!
И, ничего не понимая,
«за что?» – все спрашивала я.
 
 
За что такое настроенье,
за что минуты так легли –
невероятность наслоенья
надежд, отваги и любви?
 
 
За что мне взгляд, что так коричнев
и зелен, как лесной ручей,
за что мне никаких количеств,
а только качество речей?
 
 
Всей неуверенностью женской
я вопрошала свет и тень:
каким трудом, какою жертвой
я заслужила этот день?
 
 
Спасибо всем минутам боли,
преодоленным вдалеке,
за это чудо голубое,
за это солнце на щеке,
за то, что горечью вчерашней
распорядилась, как хочу,
и что потом еще бесстрашней
за каждый праздник заплачу.
 

«Взмолилась о последнем поцелуе…»

 
Взмолилась о последнем поцелуе.
Будь милосердным!
Это оценю я.
Всей жизнью, всей собою…
Он – спасенье!
Покой на обретенном берегу.
…Но нет, не нужен он. Себе я лгу.
Я не могу молиться
о последнем!..
 

«На того, на этого смотрю…»

 
На того, на этого смотрю,
трачу там, где трата – как растрата,
что-то говорю или дарю
и иду, когда зовут, куда-то…
 
 
Заглушаю гулкий звон в крови.
Причащаюсь снегу, свету, веку…
Защищаюсь от большой любви
к очень небольшому человеку.
 

«Пора уже другом внимательным быть…»

Оле Савельевой

 
Пора уже другом внимательным быть
и то, что имеем, всецело любить,
презрев вариант идеальный.
Очнись! И обманутым не окажись.
В запале еще, но окончится жизнь,
как будто сезон театральный.
 
 
В ней было немало прекрасных минут,
которые много еще нам вернут,
но больше – сомнений и боли.
Когда затевали мы что-то подчас,
не знали, в спирали божественной мчась:
придется доигрывать роли.
 
 
Роль бабушки, матери, бывшей жены…
Герои трагедий, мы нынче смешны
в попытке страдать по привычке.
Ведь даже и слезы сегодня светлы:
не брали чего-то мы из-под полы
и не подбирали отмычки.
 
 
Ребенок, прости, если что-то не так:
вину свою чувствую в зрелых летах,
хотя отказать и нельзя мне
в отваге сурово, но прочно любить
и больше отцом, а не матерью быть…
И все же мы стали друзьями!
 
 
Когда твои дети начнут подрастать,
я многое с ними смогу наверстать,
любовью отринув усталость.
Еще не получен ответ на вопрос:
что – так себе в жизни, что – очень всерьез.
И нежности столько осталось!
 
 
Товарищ моих упоительных дней,
что так и не справился с ролью своей!
Ушла, хоть и долго грустила.
Прости, шалопай, что, ценя и любя,
я так обездолила все же тебя!
Тебя-то давно я простила.
 
 
Друзья! Я, конечно, быть лучше должна,
но, может, вам тем и мила, что грешна,
и тем, что грешить еще буду.
Простите, поймите, как я вам прощу,
что все ж одинока порой и ропщу,
взывая к какому-то чуду.
 
 
Пора уже быть нам всецело добрей,
морозное утро у наших дверей…
Но девочка, дочка подруги,
приносит гвоздики волшебной красы,
и мы с ней болтаем, забыв про часы,
про вьюги свои и недуги.
 
 
Да будут вовек наши души нежны!
Мы все в этой жизни кому-то нужны.
Люблю вас, щенки и котята,
люблю – и с такой колеи не сверну –
кумира рок-музыки, книги, страну…
Простите, коль в чем виновата!
 

«Губами, никем не согретыми…»

 
Губами, никем не согретыми,
ругаю себя, что тайком
я горло гублю сигаретами,
я сердце гублю кофейком.
 
 
Но в месяцы эти осенние
за то, что о лете тужу,
я, может, душе во спасение
так тело свое не щажу.
 
 
Не знаю, не ведаю, сколько мне,
глуша подступающий страх,
скрывать свою душу, как в коконе,
в неправедных этих делах.
 
 
А ей – уж такая с азов она –
давно и должно быть не зря
хотелось бы жить согласованно
с капризной душой ноября.
 
 
Забыть, как рубец от ранения,
в декабрь безмятежный спеша,
проклятый закон сохранения
всего, в чем завязла душа.
 
 
Но кофе все мелется, мелется,
и легкие мучит табак,
и сбросить душа не осмелится
прекрасное иго никак.
 
 
Ты плотью моей замирающей
себя загради, забинтуй
и речкою незамерзающей
до лета, душа, добунтуй!
 

«В голосе – лед, а надеялась – мед…»

 
В голосе – лед, а надеялась – мед.
Радость сменяет досада.
Копится, копится, не устает
опыт того, как не надо.
 
 
Четко на камне начертана жизнь.
Думай! Дорогой окружной
к цели верней. Но ты выбрал, кажись,
опыт того, как не нужно.
 
 
Если ответ тебе ясен уже,
спрашивать – дело пустое.
Может, достаточно множить душе
опыт того, как не стоит?
 
 
Но невозможно внушить, повелеть.
Ты человек, а не робот.
И не ответят ни пряник, ни плеть,
что это – стоящий опыт.
 
 
Я никуда от судьбы не уйду,
ни от любви, ни от ада,
пусть и найду в этом райском аду
опыт того, как не надо.
 
 
Рай ты мой адский, прощай и прости!
Хватит и меда, и яда.
Опыт – как надо, смогла обрести,
только узнав, как не надо.
 
 
Передохнуть, оглянуться, вздохнуть –
дело как будто простое…
Но будет снова, как в омут, тянуть
опыт того, как не стоит.
 
 
Я обжигалась, летела в огонь,
падала в вихрь водопада.
Он нам дается ценой дорогой –
опыт того, как не надо.
 
 
Я не услышу ликующих труб.
Снова – борьбы канонада.
Эти неверные губы у губ…
Опыт того, как не надо!
 

«Друзья, молчите! От похвал…»

 
Друзья, молчите! От похвал
и от хулы его избавьте,
не славьте, но и не ославьте
и без внимания оставьте,
что говорил и где бывал.
 
 
Не лезьте со своим огнем,
за свет ненужный мзду взимая.
Сама все знаю я о нем.
Узнаю все о нем сама я.
 

«И не ребенок, и не муж…»

Освободите женщину от мук…

Н.Коржавин

 
И не ребенок, и не муж –
ты, чье так мужественно имя,
освободи меня от мук
терзаться муками твоими.
 
 
Переменившись круто вдруг,
подобен стань великим тезкам.
Освободи меня от мук
играть в смятенье не актерском.
 
 
Освободи меня от рук
беспомощных, по-детски хилых;
освободи меня от мук
знать меру добрых, скрытых сил их.
 
 
Рванись, порви привычный круг,
привычные отторгни лица.
Освободи меня от мук
моею мукой не делиться.
 
 
Хитросплетенья всех наук
сердечной превзойди наукой.
Освободи меня от мук
не быть твоею вечной мукой.
 
 
Освободи – как косят луг,
как пламя губ после разлуки.
Освободи меня от мук
тоски по счастью – сладкой муки.
 
 
С надеждой этой совпади
во всем, что нынче тускло, туго.
Освободи, освободи
себя, меня, нас друг для друга!
 
 
Освободи меня от мук
не жить, не быть, а слыть, казаться,
единственных на свете рук
строкой, а не рукой касаться.
 
 
Всем братством общего пути,
всем рабством страсти, плен мой,
муж мой,
освободи, освободи
от мук свободы никчемушной!
 
 
От дней, где – так, житье-бытье,
где пусто, как пуста скворечня, –
зеленоглазое мое
любимое Замоскворечье!
 
 
А я за все тебе воздам,
любя – батрачкою – поденно,
за той чертой, в том мире, там,
где мы вздохнем освобожденно.
 

«Я думала: найду, верну…»

 
Я думала: найду, верну
то, что мне юность дать забыла,
а лишь в напрасную войну
ввергала все, что миром было.
 
 
Я думала: вступаю в бой,
полна решимости и воли,
а только прибавляла боль
к еще не отболевшей боли.
 

Звенигород

 
Одной любовью я права…
Звенигородский храм.
Какой был дождь на Покрова
со снегом пополам!
 
 
Звенела старых сосен медь,
дождь звонко моросил,
и колоколенке звенеть
хотелось что есть сил.
 
 
Взгляни, народ, смени, народ, –
на милость гнев смени!
Звенигород, Звенигород,
звени во мне, звени!
 
 
Не важно, что не тот звонарь,
что не туда зашла,
когда колокола звонят –
звонят колокола!
Звени, предзимняя земля,
в снежинки душу брось,
себя по-русски веселя,
как с прадедов велось.
 
 
Звени, замерзший дух листка,
звени, ледок в крови,
звени во мне, моя тоска
по правде и любви.
 

«Как может счастье быть – отчасти?…»

 
Как может счастье быть – отчасти?
Что безнаградному награда?
…Ищу я маленькое счастье.
А мне его уже не надо.
 

«Не нареку торжественно любовью…»

 
Не нареку торжественно любовью,
затаиваясь или не тая,
но навсегда счастливой светлой болью
теперь душа отмечена моя.
 
 
И не гадай, что для меня ты значишь,
не отягчай раздумием чело,
не объясняйся, понимай как знаешь…
Болит душа. И больше ничего.
 

«Изучать язык любви…»

 
Изучать язык любви
так волнующе и сладко.
Вот загадка, вот разгадка –
как становятся людьми.
 
 
Не сложнее букваря,
а постигнуть все ж непросто:
что – возвышенно, что – плоско,
что – как надо, что – зазря.
 
 
Кто – успеет не весьма,
будет лишь приготовишкой,
кто – придет к ступени высшей,
где навечная весна…
 
 
Изучай язык любви
сердцем, бьющимся тревожно,
все, что, в общем, невозможно,
в беспредельности лови.
 
 
А забудешь – не зови
то, что счастье означало.
Можно только лишь сначала
изучать язык любви.
 
 
Как пустая кожура
нынче то, что сердцем было…
Я опять язык забыла,
свой – до буковки! – вчера.
 
 
Я забыла эту речь
в крапках знаков препинанья,
даже и воспоминанья
не смогла о ней сберечь.
 
 
И, как надпись вдалеке:
«Не ходите по газонам!» –
на унылом и казенном
изъясняюсь языке…
 
 
Будто бы костер потух,
будто бы слепая сила
засорила, загасила
чистый музыкальный слух.
 
 
Ты мне душу не трави
укоряющим стараньем.
Мы друг к другу не пристанем.
Позабыт язык любви.
 

«В том июне окраинным жилмассивом…»

 
В том июне окраинным жилмассивом
мы бродили, как по Елисейским Полям.
Был – не знаю каким.
Знаю: очень красивым.
В том июне, на пыльной окраине, там.
 
 
А сегодня смотрю на тебя безотрадно я.
Шапка. Папка. На пальце кольцо.
О, какое лицо у тебя заурядное!
Заурядное очень лицо.
 

«Чем измеряется любовь…»

 
Чем измеряется любовь,
что там в основе,
когда родство, что входит в кровь,
совсем не в крови?
 
 
Что должен ты,
что я должна
по доброй воле?
Одна краюха – двум,
одна
щепотка соли.
 
 
Что в днях-ночах
твоих-моих
всесильной силой?
Одна подушка на двоих –
и все, мой милый.
 

«Я тебя неизменно прощаю…»

 
Я тебя неизменно прощаю
за свои одинокие дни
и к другим берегам не причалю,
даже если прекрасны они.
 
 
Но, житейскую мудрость постигший,
торопясь на родные огни,
сам себя ты простишь ли, простишь ли
за мои одинокие дни?
 

Забытое

 
…Так вот и живу я без тебя,
тихо нетерпимое терпя.
Образа погасли без лампад,
и не храмом – хламом холм лопат.
 
 
Археолог тут копал, копал
и – пропал… А вдруг в беду попал?
Так вот без тебя он и живет,
твой раскоп, – как вспоротый живот.
 
 
Все наружу, и мешает боль
вспомнить лоном про твою любовь.
Вспомнить кожей, родинкой, ребром
гром признанья, поцелуев ром.
 
 
Даже слезы – где-то далеко,
так перегорает молоко,
если грудь ребенок не берет,
Знал ли ты об этом наперед?
 
 
Знал ли ты, что это будет так,
как на веко мертвого пятак,
как петля у самого лица
в миг, когда ни мига до конца?
 
 
Знал ли ты, что это – наотрез!
Рубят лес. Живую плоть – под пресс.
А уже душой дышала плоть –
так любовь завязывает плод.
 
 
И вливалось, мучая, хмеля,
тело твое млечное в меня.
 
 
Думала – обман, а был – обмен,
Сладкое – аминь! – набухших вен,
 
 
и где ты, где я – не разберешь…
Дышащее, теплое – под нож!
Под колеса, под валун во рву…
Так вот и живу я. Как живу?!
 

Попутчик

 
Ты посмотрел на меня
Взглядом лишенным огня.
Медленно, как из неволи.
Шляпа понравилась, что ли?
 
 
Или ты ищешь во мне
то, что недавно запомнил
давним растаявшим полднем
в невозвратимой стране?
 
 
Вряд ли тебя привлекла
я своим личиком грустным,
где от обычаев русских
тень под глазами легла.
 
 
Да и года таковы,
что не могу обольститься:
светятся юные лица
в пепле осенней листвы.
 
 
Что ты, смешной человек!
Все, что приятно мужчинам,
противоречит морщинам,
тяжкой усталости век.
 
 
Только не ври, что душа
значит не так уж и мало.
Разве твой взгляд я поймала
тем, что она хороша?
 
 
Я не горюю ничуть
в новой привычной заботе.
Свежей, сверкающей плоти
мне ни за что не вернуть.
 
 
И не хочу повторять
взлеты свои и ошибки,
слезы свои и улыбки,
жажду искать – и терять!
 
 
Так что – спасибо годам!
Жизни жестокая плазма
напрочь сожгла все соблазны.
Я им себя не отдам!
 
 
Тема закрыта, сеньор.
Сердцу теплее не станет,
и никого не обманет
тот приторможенный взор.
 
 
Нет в нем беды и греха,
грубого, глупого ляпа.
Если понравилась шляпа –
шляпа и впрямь не плоха!
 

Письмо издалёка

 
Обними меня, мой милый!
Я письмо твое нашла.
Извлекла, как из могилы,
из далекого тепла.
 
 
Столько лет оно валялось,
сохранив забытый миг,
где бумаге доверялось
все всерьез и напрямик.
 
 
Даже память не поможет
оживить погасший пыл.
Ты любил меня, быть может.
Да не «может», а – любил!
 
 
И хотя тобой забыта
и забыт моей тоской,
я поглядываю сыто
на блудливый пол мужской.
 
 
Через все, что разломила,
разгромила, разнесла,
обними меня, мой милый!
Потому что это было,
и любовь у нас была.