Текст книги "Неправильный Дойл"

Часть 4
Другой Дойл

Закинув в каноэ багры, Тенч Дойл отчалил от пристани Бриджерс-Хоула – поселка на чесапикской стороне полуострова, в устье Виккомак-Крик, пользовавшегося в округе дурной славой. С октября по апрель он выходил в море за устрицами, как делали его отец, дед и прадед. Но, в отличие от них, Тенч добывал устриц в одиночку, справляясь с щипцами[110]110
  Имеются в виду щипцы для захвата устриц.


[Закрыть] без сортировщика и с лодкой без матроса, даже в самую плохую погоду – закрепляя румпель и потуже сворачивая парус, чтобы его не порвали сильные ветра. Да никто и не пошел бы с ним в плавание, потому что Тенч Дойл считался человеком тяжелым и злым.

Никто не знает, что именно формирует человеческий характер. Двое самых младших из шести братьев Тенча были обаятельными бездельниками – видимо, пошли в свою кубинскую мать. Они не особенно любили ловить устриц и в конце концов сбежали в Сан-Франциско, где слонялись без дела и накачивались спиртным, переходя из одного салуна в другой. Среди обитателей Пиратского берега[111]111
  Пиратский берег (Barbary Coast) – так во второй половине XIX в. называли побережье залива Сан-Франциско в Калифорнии, по аналогии с юго-восточным побережьем Персидского залива, которое в XVIII – первой половине XIX в. официально именовалось Пиратским берегом.


[Закрыть] они прославились как остряки и шутники. Два средних брата каким-то образом выучились арифметике и добились уважаемого положения в обществе. Близнецов, которые умерли в возрасте двенадцати лет во время эпидемии тифа в 1872 году, любили почти все друзья в школе. А Тенча все ненавидели.

Никто не мог точно сказать, откуда взялось такое отношение: из-за резкого слова, сказанного соседу, или взрывного и норовистого характера Тенча, часто приводившего к дракам. А может, виной всему – какая-то черта, унаследованная от проклятых Дойлов, которые еще со времен своего предка-пирата были беспокойным и непредсказуемым племенем. Как бы то ни было, в каждой пивной, в каждой забегаловке любого захудалого устричного порта в заливе лодочники наперебой рассказывали историю о том, как Тенч однажды швырнул сортировщика в море за то, что тот жаловался на холод и ветер в спину, что раковины режут ладони, что мало платят и заставляют много работать, – обычные вещи, на которые жалуются сортировщики, пока раскладывают устриц. Каждый раз, когда масляные лампы тускнели, последний доллар был выигран или проигран в карты или кости и мужчины заводили беседы о войне и всяких беззакониях, они единодушно заявляли, что Тенч – отъявленный негодяй, жестокий бандит, который в припадке ярости утопил, наверное, с полдюжины бедных беспомощных пэдди – иммигрантов, только что прибывших на балтиморском пароходе из Ирландии, которых некому было даже хватиться.

Конечно, лодочники слегка привирали. Да, Тенч однажды швырнул за борт беспокойного пэдди за пьянство на работе, но после этого минут десять плавал вокруг и выловил беднягу, мокрого, замерзшего, протрезвевшего, но все-таки живого. Тенч не был хорошим человеком, но он все же не был настолько плохим, как думали многие. Но ловцы, как все моряки, не важно, пресной или соленой воды, чаще верили россказням, чем правде. Им был необходим кто-то, на кого можно было бы показывать пальцем, – так они чувствовали себя уютнее, сидя в жалком углу с кружкой вонючего пива и тарелкой остывших тушеных устриц.

Пойти за моллюсками с Тенчем Дойлом, говорили они, согласится только тот, кому жизнь надоела, или полный дурак, ну, или сам дьявол.

Постепенно молва о Тенче как о жестоком ублюдке и опасном человеке превратила его в легендарного злодея. Ему приписывались многие темные преступления, невозможные зверства, грабежи, похищения, надругательства над юными девственницами. Когда Тенч заходил в бар «Обглоданная кость» на острове Сэмюэля за стаканом виски и тарелкой маринованных яиц или в таверну «У честного Эйба» в Бластер-Крик за крабами и пивом, лодочники тихо брали тарелки и стаканы и пересаживались подальше, оставляя его ужинать в одиночестве.

Тенч и не думал спорить с теми, кто считал его негодяем. За пару лет он привык к подобному отношению, к одиночеству в компании с самим собой; еще через несколько лет оно приросло к его душе, как рачки к бортам его каноэ, и он совсем отвык от людского общества. Он одичал, ходил растрепанный, помятый, что-то бормотал себе под нос, спускаясь по утрам к пристани, закинув на плечо щипцы, словно Одиссей с веслом, попавший в страну, где люди никогда не видели моря.

Женщина могла бы скрасить его жизнь, но Тенч покончил с женщинами, не считая тех, что соглашались пойти с ним за два доллара в час в одну из мрачных комнатушек с красными занавесями над пивной «У Молли» в Пемброке. В Вассатиге он оставил жену, которая его не любила, и троих детей. Он не видел их уже много лет, и вряд ли они смогли бы узнать его в толпе. Находились немногие снисходительные люди, которые говорили, что именно жена является причиной его жесткости. Она была католичкой из штата Мэриленд, из какого-то убогого городишки к западу от Балтимора, – всем известная ведьма, с языком острым как бритва. Говорили, что именно из-за ее постоянной брани Тенч ушел из собственного дома и поселился в хижине в Бриджерс-Хоуле, где в одиночку добывал устриц, часто напивался крепким сидром, чтобы заснуть, и с каждым годом становился все более замкнутым.

В те несколько приятных недель, что последовали за свадьбой и пролетели довольно быстро, Тенч переименовал свое каноэ из «Вождя Похатана» в «Эмили Роуз», в честь молодой жены. Оставив ее навсегда, он закрасил «Эмили Роуз» и плавал без названия. Вскоре к нему пожаловала полицейская шхуна местной комиссии по мореходству и потребовала, чтобы у лодки было хоть какое-то имя, для регистрации в брокерской конторе в Норфолке. Тенч задумался, а потом сказал: «Ладно, ребята, давайте назовем ее „Без имени"». И это стало еще одной причиной ненависти со стороны лодочников. Каноэ Чесапикских ловцов всегда назывались или в честь женщины, или в честь какого-нибудь американского героя, вроде Дэви Крокетта[112]112
  Дэвид Крокетт (1786–1836) – американский конгрессмен и национальный герой, прототип американского «Мюнхгаузена».


[Закрыть] или Джефферсона Дэвиса,[113]113
  Джефферсон Дэвис (1808–1889) – американский военный, политический деятель, первый и единственный президент Конфедеративных Штатов Америки.


[Закрыть] или, на худой конец, в честь давно умершего индейского воина. Поэтому лодка со столь вызывающим названием стала дьявольским предзнаменованием для каждого в этих водах.

Между тем к концу десятилетия, точнее, к зиме 1887/88 года запасы устриц на глубине внезапно иссякли. Многие годы, вопреки закону, моллюсков в чрезмерных количествах вылавливали сетями с шлюпов, принадлежавших крупным устричным синдикатам в Балтиморе и Норфолке. За считаные недели той ужасной зимы на дне не осталось ничего, кроме грязи и водорослей.

Законодательство давно распределило территорию, оставив открытые воды залива синдикатам, а мелкие прибрежные воды и богатую устрицами дельту – частным ловцам. Типичный устричный шлюп синдиката, грузоподъемностью до десяти тонн, был оснащен парой сетей и ручными лебедками. Команда состояла из капитана, помощника, кока и шести рабочих. Большие металлические сети забрасывались в воду, их тащили вдоль устричных отмелей, поднимали лебедкой, сваливали улов в трюм, снова забрасывали и так далее, с рассвета и до тех пор, пока ночь не погасит в небе последний усталый луч света.

Подъем сети был изнурительным, адским трудом, до которого местные ловцы не опустились бы, поэтому с сетями работали только пэдди – вновь прибывшие ирландские иммигранты, которые, глупо надеясь на что-то, в начале каждого сезона устремлялись на поездах из Балтимора в различные устричные порты. Капитаны шлюпов заставляли их работать под плетью, словно рабов, пока они не умирали от истощения. Когда пэдди терял последние силы и не мог работать, его просто бросали за борт, как устричные отходы. Но, несмотря на такое жестокое обращение, недостатка в работниках не было; чтобы пополнить команду, капитану нужно было лишь заглянуть в один из бараков для пэдди, устроенных в похожих на тюрьмы, огороженных поселениях на островках, затерянных где-то в заливе. Там держали людей про запас: они сильно голодали и отчаянно желали работать.

Жестокие времена созданы для жестких мужчин: вскоре у Тенча Дойла появилось больше общества, чем он мог пожелать. С наступлением зимы шлюпы синдикатов вытащили из глубин моря последнюю устрицу и стали заходить в прибрежные воды. Началась настоящая война.

Ни один богобоязненный ловец Вассатига, даже Тенч, который не верил ни единому слову Священного Писания, не ходил за устрицами по воскресеньям. Воскресенье предназначалось для дома и семьи, для счастливо женатых людей, пребывающих в хороших отношениях с совестью и соседями. Бары и таверны были закрыты, из сводчатых окон деревянных церквей доносились сиплые звуки органа и пение прихожан. Музыку подхватывал пахнущий устрицами ветер и уносил в небеса.

В одно из таких воскресений Тенч, развалившись, сидел на грубой деревянной скамье возле своей некрашеной хижины в Бриджерс-Хоуле. Он слушал далекие звуки знакомого церковного гимна, пил сурмаш из глиняного кувшина, курил набитую вонючим табаком трубку, смотрел на небо и особенно ни о чем не думал. Он следил за синим дождевым облаком в форме свиньи, которое скользило над заливом, как вдруг из ежевичника, отделявшего его хижину от леса, шатаясь, вывалился молодой человек, вытянув перед собой руки, словно они были в огне.

Тенч удивленно уставился на незваного гостя, а тот не отрываясь смотрел на него. Ему было около двадцати. Босой, одет в лохмотья, возбужденный, словно в лихорадке, и такой тощий, что даже издали можно было пересчитать его ребра. У него был тусклый от постоянного голода взгляд, на голове нелепый хохолок морковного цвета и большие розовые уши, торчащие, как у обезьяны. Но прежде всего Тенч обратил внимание на кисти его рук: красные, покрытые язвами, опухшие; пальцы вдвое больше обычного размера, толстые, как сосиски.

– Я не хотел нарушать границы ваших владений, сэр, – сказал молодой человек с сильным ирландским акцентом. – Не могли бы вы мне просто сказать, в какой стороне город Балтимор?

Тенч отставил кувшин и поднялся со скамьи:

– Дай-ка я осмотрю твои руки, парень.

Молодой человек заморгал и протянул руки. Тенч вгляделся, и это зрелище заставило его содрогнуться.

– Все понятно, «устричные руки», – сказал Тенч, сразу узнав причину болезни. – Похоже, худший случай из всех, что я видел, а я ловлю проклятых моллюсков сезонов двадцать.

– С руками у меня все в порядке, – резко возразил молодой человек. Его взгляд упал на кувшин сурмаша. – У вас там виски?

Тенч заколебался. В некотором смысле одиночество – это свобода; жизнь в одиночестве проходит блаженно, не отягощенная обязанностями и проблемами. Но, как оказалось, Тенчу такая жизнь была не нужна. Он подал кувшин молодому человеку. Тот с трудом взял его опухшими пальцами и жадно глотнул. Эффект был мгновенным: его голубые, безумно голодные глаза закатились, он покачнулся и упал без чувств прямо к ногам Тенча.

Молодого человека звали Коннор Малоун. Он был приезжим пэдди, которого капитан устричного шлюпа «Артемис Б. Уорд» высадил на пустынный берег, не заплатив за работу. До прошлого года он жил на бедной арендованной ферме в графстве Клэр, в Ирландии, с престарелым отцом и четырьмя незамужними сестрами. Почва там была жесткая и каменистая, и они едва сводили концы с концами, выращивая рожь и продавая урожай местному перегонному заводу. На вырученные деньги они покупали дешевое виски, хлеб, зерно для единственной тощей коровы и корм для нескольких жалких кур, которые не несли яиц. Эти животные, а также сломанный стул и тряпка, заменявшая шторы, составляли все богатство Малоунов.

Достигнув совершеннолетия, Коннор отправился в Дублин, где работал за пару шиллингов в неделю на вредной чернильной фабрике, в мрачной тени замка. Потом, как и многие другие, он покинул бедный «зеленый остров», поднявшись на борт корабля, следовавшего в Америку. Он сошел в Балтиморе с пустыми карманами, умирая от голода. «Всю свою жизнь я был так беден и так голоден, – рассказывал он Тенчу. – Я бы даже не понял, что делать с большим куском говяжьей печени и жареным картофелем, если бы кто-то швырнул ими в меня». К счастью, в Балтиморе он нашел работу городского могильщика за три доллара в месяц, но потом его рассчитали, потому что какой-то эмигрант из Центральной Европы согласился работать за половину его жалованья. Из меблированных комнат его выгнали за неуплату, и он бродил по улицам, голодный и одинокий, пока однажды не увидел большие листовки с черными буквами, в которых объявлялось о наборе крепких мужчин в устричный флот синдиката Уорда. При зачислении на службу каждому было обещано два с половиной доллара в качестве премии.

Коннор весело отправился в контору синдиката на пристани, подписал договор и получил два с половиной доллара – больше, чем он видел сразу за всю свою жизнь. Он тут же пошел кутить и за одну ночь потратил все до единого пенни. Так, снова обедневшим, он попал на борт «Артемиса Б. Уорда», шлюпа под номером 21 в синдикате Уорда. К несчастью для Коннора, проклятием этого судна являлся дьявол в обличье капитана, жестокого Билла Роусона, которого все в заливе знали как жадного негодяя. Он избивал людей просмоленной, утыканной гвоздями веревкой, которая обвивалась вокруг его пояса, словно ядовитая змея. «Артемис Б. Уорд» был первым по количеству смертей на всем флоте; каждый бушель устриц, поднятый из трюма, был оплачен кровью и жизнями пэдди.

У Роусона была еще одна жестокая привычка: он брал на борт больше людей, чем мог прокормить, и больше, чем имел средств, чтобы расплатиться с ними, поэтому он изматывал людей постоянными побоями и круглосуточной работой, пока те не лишались сил. Тогда их «списывали» с судна возле плавучего бона.[114]114
  Плавучее заграждение из бревен.


[Закрыть] Это происходило примерно так: рабочих сгоняли на корму, капитан дожидался сумерек и, правильно выбрав ветер, резко, без предупреждения, крутил штурвал – бон ударялся о борт, и бедные пэдди падали в темную ледяную воду залива. Потом всю зиму к берегам у мыса Чарльза волнами прибивало замерзшие тела.

По сравнению с другими Коннор Малоун еще легко отделался: после долгой, изнурительной вахты у лебедки капитан Роусон поставил его сортировать устрицы. Неопытный Коннор снова и снова резал руки об острые края раковин, и вскоре его ладони опухли и покрылись гнойными волдырями. Ловцы называли это устричными руками. Потом его пальцы тоже опухли и он больше не смог работать.

Роусон напоследок еще раз избил его своей вымазанной дегтем плеткой, отобрал шерстяную фуфайку и обувь и высадил ни с чем на пустынной косе в двадцати милях к югу от Окнонтокок-Пойнт. Бедный одураченный ирландец брел два дня, пока не наткнулся на Тенча, потягивавшего виски на скамейке перед своей хижиной. К тому времени у Коннора от лихорадки помутилось в голове – он был уже на полпути к серой однообразной стране под названием Смерть.

По причине, непонятной даже ему самому, в тот вечер Тенч поехал в Виккомак за доктором. Тот прибыл в запряженном мулами кабриолете, согласившись за баснословную сумму в три золотых доллара осмотреть валяющегося в бреду пэдди, который появился в жизни Тенча, словно призрак, вынырнув из кустов ежевики. Врач прописал пилюли, целебные мази, ванночки со специальными солями, хорошую еду и отдых. Еще он сказал, что лечение такой запущенной болезни может длиться месяцы, но Тенчу почему-то было все равно. Его не волновало, что лекарства стоили целое состояние, он заплатил за все и не считал это глупостью. Он нанял старуху из деревни за пятьдесят центов в день, чтобы она ухаживала за больным, пока он ловил устриц, поглядывая на черные борта шлюпов, круживших на горизонте, как стаи больших злых птиц.

Через две недели лихорадка у Коннора Малоуна прошла. Он очнулся, его руки были беспомощны, все в бинтах, но все-таки он был жив! В воскресенье, вернувшись с залива, Тенч обнаружил Коннора, сидящего на той самой деревянной скамье перед хижиной, словно это он был здесь хозяином. В его руке покачивалась бутылка хорошего виски из запасов Тенча. Тенч замер, сбитый с толку видом другого человека, свободно занявшего его владения. Но Коннор приветственно протянул бутылку и широко, по-дружески улыбнулся:

– Мой благодетель, как я понимаю?

Тенч не сразу нашелся, что сказать. Он чувствовал странную робость. Глотнув виски, он осторожно вернул бутыль Коннору. Совершенно случайно, впервые за долгие годы одиночества, он нашел друга.

Всю осень и раннюю зиму Тенча и Коннора везде видели вместе. Они заходили в таверну на Пайлот-Пойнт, играли в кегли в салуне «У Доди», ели селедочную икру и жареные помидоры, заливая все недобродившим пивом, в забегаловке «У Мердока», ходили по очереди наверх с девками в заведении «У Молли». Другие лодочники дивились на них, а кое-кто говорил, что старик Тенч нашел себе что-то вроде жены, но никто не осмеливался сказать это вслух, чтобы тот не услышал.

Когда Коннор достаточно окреп, чтобы управляться с румпелем, он стал помогать Тенчу во время многодневных плаваний на борту «Без имени». Тенч щипцами вытаскивал устриц, а Коннор наваливался забинтованными руками на рычаг. Мелодичный звук их беседы плыл по волнам. Коннор оказался изумительным рассказчиком, знатоком старых ирландских сказок. Его талант являлся настоящей валютой, с помощью которой он зачастую зарабатывал средства к существованию. Он рассказывал истории отцу и сестрам на ферме, товарищам на чернильной фабрике, иммигрантам в трюме старой калоши, на которой приплыл в Америку. Рассказы помогали ему получить дополнительную миску супа, шиллинг или два, койку поудобнее и даже немного жалости от жестокосердного капитана Роусона. Эти сказки ему рассказывала бабушка, пока не умерла от старости. А она слышала их от своей бабушки еще во времена Уолфа Тона,[115]115
  Уолф Тон (1763–1798) – ирландский патриот, один из лидеров ирландского восстания 1798 г.


[Закрыть] сидя у очага, в котором потрескивал торф, в побеленной и обложенной дерном хижине на берегу Шеннона. А та узнала их от своей бабушки и так далее. Не прерываясь, эта цепь уводила в те далекие времена, когда все эти истории были правдой: по земле гуляли великаны, а дети сидов[116]116
  Феи, божества в кельтской мифологии.


[Закрыть] со светящимися лицами играли в высокой сочной траве в Стране Юности.

Тенч никогда не слышал таких невероятных историй, это было глубоко забытое наследие предков. Долгие холодные зимние ночи в хижине на берегу залива были согреты сказками о прекрасной жестокой Дейрдре, дочери печалей; о Кухулине, могучем воине, наделенном волшебной силой, в одиночку сражавшемся с целыми полчищами врагов; о Финне, чья волшебная игра на скрипке заставляла мертвых подниматься из могил и весело отплясывать джигу; об Ирусане, Кошачьем Короле, который однажды показал хитрому сыну Мананнана тайную дверь к сокровищам фей, польстившись на жирную треску; об удивительном Ойсине, который пересек Западный океан на волшебном коне в поисках Златокудрой Ниам, своей призрачной любви; о Норе и Бине, устрашающих великанах, которые держат мир на своих широких, могучих плечах.

– Ведь это иссушающая, пыльная работа – держать на плечах весь мир, – говорил Коннор. – Поэтому, видишь ли, эти бедные проклятые великаны так захотели пить за тысячи тысячелетий, что – так гласит легенда – как только хоть один смертный с пинтой свежего пива в руке войдет в их темную пещеру, куда не проникают лучи солнца, и великаны почуют его, то сбросят мир, как поношенное пальто, и упадет он прямо в черное море ночи, и таким будет наш конец. Но пока что их жажда настолько сильна, что они даже не понимают, что хотят пить, и нужен по-настоящему сильный запах пива, чтобы напомнить им, чего их лишили.

Тенч признался, что понимает, как им приходится, этим великанам, – один из редких моментов, когда он выразил свое мнение. Он привык к долгому молчанию и был слишком занят, работая щипцами и сортируя раковины, поэтому говорил мало. Но болтовни молодого Коннора хватало на двоих.

Тем временем события в заливе отодвинули эти чудесные истории на задний план. Суда синдикатов теперь промышляли в богатом устрицами мелководье. Они столкнулись с сопротивлением частных ловцов, которые ответили на незаконное вторжение ружьями, кольтами и легкой артиллерией, укрываясь в земляных и деревянных укреплениях при входе в рукава залива.

В декабре пушечный огонь защитников мелководья послал шлюп «Мари Домбовски» на глубину шестидесяти футов недалеко от Саттерс-Рич. Вместе с судном утонули четверо пэдди, запертых в носовом кубрике. Синдикаты в ответ на это за один день потопили шесть каноэ. Потом у судна «Николсон Сойер» картечью снесло мачты, убив капитана и помощника. Их смерть встревожила попыхивавших сигарами магнатов в Балтиморе сильнее, чем смерть тысяч пэдди. В отеле Конгресса в Кейп-Мей, штат Нью-Джерси, состоялось собрание, на котором синдикаты единодушно проголосовали за продолжение решительных действий против частных ловцов, за борьбу с тем, что газеты, принадлежавшие магнатам, называли «анархией в заливе».

К концу февраля большинство судов синдикатов имели на вооружении пулеметы Гатлинга, приобретенные у армии. Команды были укомплектованы хорошими стрелками – негодяями, набранными в трущобах северных городов, в том числе в Нью-Йорке. Хотя формально закон был на стороне частных ловцов, правительство бездействовало, отказываясь следить за соблюдением существующих договоренностей. «В трудные времена залив принадлежит всем», – заявил генеральный прокурор штата Виргиния. Это означало, что залив принадлежит сильнейшему. Борьба оказалась неравной: ловцов оттеснили с отмелей, где многие поколения их предков добывали свой хлеб. Богатая публика желала устриц, ей было не важно, кто достал их со дна. Ко второй неделе марта капитаны шлюпов и их головорезы потопили шестьдесят каноэ, погибли двадцать семь человек.

Тенч Дойл оказался неизбежно втянут в эту жестокую борьбу. Так же неизбежно его дружба с Коннором Малоуном пошла на убыль. Сохранить дружбу между мужчинами старше определенного возраста – задача не из легких. Мужская гордость, количество выпитого, соревновательный импульс – все играет роль.

Однажды – это случилось в первую неделю марта – на рассвете туманного утра Тенч повел «Без имени» за устрицами. Коннор занял свое привычное место у румпеля. Они дошли до бухты Брауна – давно облюбованной Дойлами устричной отмели. Вдруг из тумана показался неясный силуэт: чернобокий шлюп синдиката Уорда тянул сеть по мелководью. На его мачтах в серой дымке тумана все еще горели желтые фонари, треск лебедки громким эхом отдавался в тишине.

– Эти ублюдки были здесь всю ночь, – прошептал Тенч. – Отмели по закону принадлежат ловцам, черт возьми, а не этим сукиным сынам! – Он поднял тяжелую пушку для охоты на уток и установил ее на носу, вставил запал, заполнил дуло острыми раковинами устриц и накрыл это нескладное орудие парусиной.

– Что ты собираешься делать? – срывающимся голосом спросил Коннор. – Не сходи с ума, Дойл!

Тенч обернулся к позеленевшему от страха ирландцу.

– Пригни голову, парень, – сказал он, ухмыляясь. – Этим пиратам теперь будет что вспомнить.

У чесапикских каноэ – низкая посадка и плавный ход, а «Без имени» было к тому же одним из самых быстрых в заливе. Никем не замеченное, оно проскользнуло под планшир шлюпа. Теперь можно было разобрать название: «Саванна Келли У17». Полуголодные пэдди у лебедки замерли, когда «Без имени» вынырнуло из тумана. Капитан, большой бородатый человек, одетый в прочный парусиновый костюм, настоящий морской волк, поспешил к леерам.

– С дороги, вы, паразиты! – рявкнул он. – Или от вас мокрого места не останется!

– Это мой участок, ты, устричный пират! – закричал Тенч, потрясая кулаком. – Убирайся туда, откуда пришел!

Потом он сдернул с орудия парусину, присел и направил дуло на паруса неприятеля. Прогремел залп, воздух наполнился черными осколками устричных раковин. Капитан упал, раненный в голову, проклятия замерли у него на губах, два пэдди упали с лебедки, истекая кровью. В следующее мгновение грот шлюпа был изрезан на куски. Тенч понял, что у него в запасе не больше минуты, прежде чем команда опомнится и начнет стрелять.

– Меняй курс, Коннор! – закричал Тенч. – Меняй курс!

Но Коннор бросил румпель и в ужасе прижался к борту, закрыв лицо руками. Изрыгая проклятия, Тенч прыгнул к румпелю, отпихнул дрожащего ирландца и повернул «Без имени» по ветру. Парус расправился, натянулся, и проворное маленькое судно, как стрела, понеслось к горизонту. Несколько ядер шлепнулось рядом, не причинив им никакого вреда, йотом все стихло.

Позже в тот же день Тенч вытащил несколько бушелей превосходных устриц на богатой устричной отмели у пролива Поджет, но не был этому рад. Напряженное молчание повисло между ним и его командой, состоящей из одного человека. Коннор не болтал, как обычно, а лежал, отвернувшись от румпеля, безразличный ко всему, словно мертвец.

– Помощи от тебя сегодня не дождешься, – проворчал наконец Тенч, когда они повернули к дому. Лодка была до краев наполнена блестящими устрицами.

Коннор молчал, мотая головой, но Тенч не унимался.

– Ты действовал там как сумасшедший, жестокий идиот, – прошептал наконец ирландец. – Я не буду участвовать в подобном насилии. Я мирный человек.

– Ты трус! – со злостью крикнул Тенч. – Это пираты, это они сделали тебя таким, парень. Превратили в калеку, живущего за счет чужой милости!

Коннор посмотрел на него: последний отблеск заходящего солнца, отраженный в воде, светился в его голубых глазах.

– Ты ранил двух невинных пэдди своей проклятой пушкой, – тихо сказал он. – Я видел это собственными глазами. Я узнал одного из них, парня из графства Мэйо, он плыл со мной на пароходе из Балтимора. Он был славным малым.

– Если работаешь на дьявола, – мрачно сказал Тенч, – то и расплачивайся за него.

– Ты сам говоришь устами дьявола, – тихо сказал Коннор, – ведь это ты был дьяволом сегодня.

Главным грехом Тенча Дойла был гнев. Услышав эти слова, он ринулся к Коннору и сильно ударил его кулаком в лицо. Коннор упал у планшира, из носа потекла струйка крови. Когда он попытался встать, Тенч снова толкнул его.

– Не двигайся! – прорычал он. – Или я выбью тебе зубы!

Коннор остался лежать в куче мусора, прижимая больные руки к коленям. Тенч тут же пожалел о сделанном. Он понял, что их краткой дружбе пришел конец, но ничто в этом мире не могло заставить его извиниться. Он никогда в жизни ни перед кем не извинялся. Он погнал «Без имени» по черным волнам к ближайшему устричному порту, которым оказался Ко-лисвилль, почти целиком состоявший из салунов и устричного склада. Там Коннор перебрался на пристань.

– Желаю удачи, – сказал Тенч.

Ирландец молча смотрел на него, кровь стекала по его подбородку.

– Вот, возьми. – Тенч сунул руку в карман штанов, достал золотую монету в десять долларов и протянул ее ирландцу. – Ты это заработал.

– Я не возьму твои деньги, Дойл, – сказал Коннор.

– Тогда пошел к черту, – сказал Тенч, оттолкнул лодку и поставил парус по ветру. Он позволил себе один раз оглянуться и увидел, что Коннор все еще стоит на пристани, глядя на воду. Его темный силуэт вырисовывался на фоне колеблющихся огней городка.

С приходом весны устричная война ожесточилась. Борьба за последние бушели ароматных устриц унесла много жизней. В темных водах округа Вассатиг было найдено немало прибившихся к берегу трупов, много замерзших тел попало в сети. Война, словно черное облако, висела над заливом. У балтиморских синдикатов были люди, деньги и шестьсот громоздких судов, вооруженных, как военные корабли. У ловцов были лишь мозги и врожденное знание местных вод.

Тенч знал, что на него охотятся. После случая с «Саванна Келли» он сделал все, чтобы избежать столкновений. Он ходил в отдаленные места, известные только нескольким старым ловцам, но в конце концов даже над ними нависла длинная тень шлюпов-пиратов. После первых же стычек, в которых ему пришлось уходить по глубокой, быстрой воде, он решил расширить свой арсенал. К его поясу теперь всегда был пристегнут патронташ с патронами для кольта. Он приобрел вторую пушку, установив ее на корме, два дробовика в водонепроницаемом чехле, магазинную винтовку винчестер, на тот случай, если понадобится особенно точная стрельба, и ящик странных британских фосфорных гранат, который он выторговал за десятигаллоновый кувшин сурмаша у одного моряка с дредноута Королевского морского флота, стоявшего для починки в сухом доке Ньюпорт-Ньюс. Эти гранаты были размером с бейсбольный мяч, и кидать их следовало так же. Теоретически они являлись страшным оружием, но на практике были совершенно ненадежными. Большинство из них не загоралось вообще, а некоторые, что еще хуже, взрывались, когда их сжимал в руке какой-нибудь бедный моряк.

Тенч пытался не думать о Конноре. Но это было невозможно. Раньше он не замечал этой тишины, гулкого плеска волн о корпус судна, скрипа рангоута, скорбного крика крачек где-то за серым горизонтом. Теперь эти звуки казались ему громче, чем рев водопада. Одно дело – быть одиноким и не сознавать этого, а другое дело, когда одиночество вдруг становится осязаемым. Тенч скучал по сказкам ирландца, по его слабому прикосновению к румпелю, по его жалким, перевязанным рукам. Он начал пить сильнее, чем когда-либо, большую часть вечеров проводя в убогом, подозрительном кабаке под названием «Моллюск», в Дарнистауне, где пили самые крепкие в заливе ловцы. Он не единожды вырубался прямо за стойкой, и каждый раз завсегдатаи этого заведения с радостью обшаривали его карманы, после чего поднимали и вышвыривали на грязную улицу, где полудикие свиньи рылись в отбросах.

Как-то, когда субботний вечер в «Моллюске» только начался, к Тенчу подсел «грязное чучело» Билл Роуз и ткнул его острым локтем. «Угости меня стаканом яблочной водки, и я расскажу тебе что-то интересное», – сказал он с неприятной ухмылкой, будто приклеенной к его беззубому рту.

Билл Роуз был известным пьяницей, который пил керосин, если не мог найти ничего получше. Вербовщики синдиката Уорда опоили его, подсунули договор, и пару месяцев, совершенно трезвым, он работал на одном из их шлюпов, пока на прошлой неделе ему не удалось удрать с судна в Крисфилде. Он рассказал, что некоторое время его держали в бараке для пэдди на острове Лэньярд – рассаднике блох и другой заразы в пяти милях к северу от огней Пасамкуасет.

Тенча не интересовало продолжение истории.

– Убирайся! – рявкнул он. – Плевать мне на то, что ты там видел.

– Один вонючий стакан яблочной водки. – Беззубая ухмылка Билла Роуза стала шире и даже казалась более беззубой. – Держу пари, ты бы захотел узнать, кого я там встретил, белого, как призрак, и почти мертвого, но не замолкающего ни на минуту.

Тенч почувствовал, как по шее сзади пробежал холодок. Он и так все понял по отвратительной ухмылке Билла Роуза. Мерзкая рожа пьяницы взбесила его, он треснул Роуза башкой о потертую латунную перекладину, пробуждая в себе жажду крови. Потом поспешил к своей лодке, низко покачивающейся на волнах. Она была пуста, если не считать ружей и гранат. Тенч поставил красный парус по ветру, и лодка заскользила в сгущающиеся сумерки.