Текст книги "Белая Богиня"

Роберт Грейвс
Белая богиня

Robert Graves

THE WHITE GODDESS

Copyright © by The Trustees of the Robert Graves Copyright Trust

All rights reserved

This edition published by arrangement with A. P. Watt at United Agents LLP and the Van Lear Agency LLC

© В. Ахтырская, перевод, примечания, 2015

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2015

Издательство Иностранка^®

© Серийное оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2013

Издательство Иностранка^®

Вместо посвящения

 
Святые неизбывный, вечный ад
Ей исступленно, пламенно сулят,
А мудрецы пророчат ей позор:
Недаром Аполлона хладный взор —
Един закон для них. Но я решил
Ее искать, насколько хватит сил.
 
 
Фата-моргане трепетной сродни,
Она вела меня сквозь льды, огни,
По горным тропам, в сумраке лесов
Под уханье насмешливое сов.
Пшеницей спелой кос она влекла,
Мертвенно-бледным мрамором чела,
Рябиной уст, и омутом очей
Лазоревых, и тайною речей.
 
 
Малиновка, синица, дрозд спешат
Весной ее восславить. Звездопад,
Луна, ручьи и яблоневый цвет —
В числе ее живительных примет.
Но полночью предзимней, мертвой я
Дерзну и вне пределов бытия
Земного вызывать ее. Готов
Принять я гнев ее и казнь за то.
 

Предисловие

Приношу глубокую благодарность Филипу и Салли Грейвс, Кристоферу Хоуксу, Джону Ниттелу, Валентину Айрмонгеру, Максу Мэллауэну, Э. М. Парру, Джошуа Подро, Линетт Робертс, Мартину Сеймур-Смиту, Джону Хит-Стаббсу и многочисленным корреспондентам, обеспечившим меня источниками для написания этой книги, а также Кеннету Гею, который помог мне систематизировать и классифицировать их. Однако со времени первой публикации книги, то есть с 1946 г., ни один специалист по древнеирландскому или древневаллийскому языку не предложил мне решительно никакой помощи в разработке моей главной темы, не указал ни на одну ошибку, из тех, что неизбежно вкрадываются в текст, и даже не ответил на мои письма. Я разочарован, но, в сущности, не удивлен. Книга действительно представляет собой весьма странное чтение, однако иначе и быть не может, ведь это первая попытка создать историческую грамматику языка поэтического мифа, и, чтобы добросовестно выполнить свою задачу, мне пришлось смело искать ответы на «загадочные, но лишь кажущиеся неразрешимыми» вопросы, примерами коих изобилует трактат сэра Томаса Брауна «Hydriotaphia, или Погребение в урнах»: «Какую песню пели сирены и под каким именем скрывался среди девиц Ахилл?» И я действительно нашел недвусмысленные ответы на эти и подобные вопросы:

Кто наградил дьявола раздвоенным копытом?

Когда пятьдесят Данаид, каждая неся решето, появились в Британии?

Какой секрет таился в хитросплетениях гордиева узла?

Почему Иегова сначала создал деревья и травы и лишь потом – Солнце, Луну и звезды?

Где обретается премудрость?

Однако было бы нечестно не предупредить читателей о том, что эта книга не только сложная, но и необычная и ее не стоит читать между делом, для досуга или как строго академическое издание. Мне не удалось избавить ее от длинных доказательств, поскольку некоторые читатели моих недавних исторических романов довольно недоверчиво отнеслись к кое-каким неортодоксальным выводам, не подкрепленным ссылками на авторитеты. Теперь они, возможно, убедятся, что магическая формула «бык – телец» или два алфавита деревьев, приведенные в «Царе Иисусе», – не моя фантазия, а результат логического анализа достойных доверия древних источников.

Я утверждаю, что язык поэтического мифа, существовавшего в древности в Средиземноморье и Северной Европе, был языком магическим, неразрывно связанным с широко распространенными религиозными обрядами в честь богини Луны, или музы, причем некоторые из этих обрядов зародились еще в эпоху раннего палеолита. Этот язык поэтического мифа остается языком истинной поэзии – истинной в современном, исполненном глубокой тоски по прошлому смысле «безупречного изначального истока, а не искусственного заменителя». Этот язык претерпел многочисленные искажения на исходе минойской эпохи, когда пришедшие из Средней Азии завоеватели стали заменять матрилинеарные общественные институты патрилинеарными и перекраивать, а то и фальсифицировать мифы, чтобы оправдать происходившие социальные перемены. Потом пришел черед ранних греческих философов, которые чрезвычайно негативно отнеслись к магической поэзии, так как видели в ней угрозу своей новой религии – религии логики. Под влиянием их воззрений и во славу их покровителя Аполлона был создан и навязан миру как последнее новшество в деле духовного просвещения сугубо рациональный поэтический язык (ныне называемый классическим); эта точка зрения возобладала с тех пор в европейских школах и университетах, где мифы стали изучаться только как странные пережитки младенческого возраста в развитии человечества.

Одним из наиболее бескомпромиссных гонителей ранней греческой мифологии предстает Сократ. Мифы пугали или оскорбляли его; он предпочел отвергнуть их и воспитывать свой ум, взяв за образец строгие научные категории, «исследовать первопричину всего сущего – сущего, а не кажимости, и отринуть все мнения, не подкрепленные знанием».

Вот показательный фрагмент из «Федра» Платона:

«ФЕДР. Скажи мне, Сократ, не здесь ли где-то, с Илиса, Борей, по преданию, похитил Орифию?

СОКРАТ. Да, по преданию.

ФЕДР. Не отсюда ли? Речка в этом месте такая славная, чистая, прозрачная, что здесь на берегу как раз и резвиться девушкам.

СОКРАТ. Нет, место ниже по реке, на два-три стадия, где у нас переход к святилищу Агры; там есть и жертвенник Борею.

ФЕДР. Не обратил внимания. Но скажи, ради Зевса, Сократ, ты веришь в истинность этого сказания?

СОКРАТ. Если бы я и не верил, подобно мудрецам, ничего в этом не было бы странного – я стал бы тогда мудрствовать и сказал бы, что порывом Борея сбросило Орифию, когда она резвилась с Фармакеей на прибрежных скалах; о такой ее кончине и сложилось предание, будто она была похищена Бореем. Или он похитил ее с холма Арея? Ведь есть и такое предание – что она была похищена там, а не здесь. Впрочем, я-то, Федр, считаю, что подобные толкования хотя и привлекательны, но это дело человека особых способностей: трудов у него будет много, а удачи – не слишком, и не по чему другому, а из-за того, что вслед за тем придется ему восстанавливать подлинный вид гиппокентавров, потом химер, и нахлынет на него целая орава всяких горгон и пегасов и несметное скопище разных других нелепых чудовищ. Если кто, не веря в них, приступит с правдоподобным объяснением к каждому их виду, пользуясь какой-то своей доморощенной мудростью, ему потребуется долго заниматься этим на досуге. У меня же этого досуга нет вовсе. А причина здесь, друг мой, вот в чем: я никак еще не могу, согласно дельфийской надписи, познать самого себя. И по-моему, смешно, не зная пока этого, исследовать чужое»[1]1
   Платон. Федр / Перев. А. Н. Егунова // Платон. Избранные диалоги. М.: Эксмо, 2007. С. 494–495.


[Закрыть].

Дело в том, что ко временам Сократа смысл большинства мифов, бытовавших в предшествующую эпоху, был забыт или доступен лишь избранным – посвященным в эзотерические религиозные культы, хотя сюжеты мифов по-прежнему оставались предметом религиозного визуального искусства и встречались в волшебных сказках, откуда их заимствовали поэты. Философ, когда ему предлагали поверить в химер, гиппокентавров или крылатого коня Пегаса – а это сплошь недвусмысленные культовые символы пеласгов, – чувствовал необходимость отвергнуть их, поскольку они не существовали в реальном мире, а не имея представления о том, кто такая на самом деле нимфа Орифия и как исторически складывался древний афинский культ Борея, вынужден был ограничиваться неуклюжим натуралистическим объяснением: Орифию-де не похитил Борей – «порывом ветра ее сбросило со здешних скал, и она разбилась о камни».

Всеми проблемами, что упоминает Сократ, я занимался в этой книге и нашел им, по крайней мере на мой взгляд, удовлетворительное объяснение. Будучи человеком не менее «любопытным и упорным», я не могу согласиться с тем, что мне удалось это сделать, благодаря большему, чем у Сократа, везению или просто от нечего делать, как не соглашусь с тем, что понимание языка мифа ничего не дает для самопознания человека. Из того, сколь раздражительным тоном он говорит о «доморощенной мудрости», я заключаю, что он провел немало времени, ломая голову над существованием химер, гиппокентавров и прочих сверхъестественных созданий, но «первопричины их бытия» ускользнули от него, ибо он не был поэтом и не доверял поэтам, а также потому, что, как он признается Федру, он убежденный городской житель, редко бывающий в деревне: «Местности и деревья ничему не хотят меня научить, не то что люди в городе»[2]2
   Там же. С. 496.


[Закрыть]. А ведь изучение мифологии, как будет показано ниже, основано именно на преданиях, связанных с деревьями, и включает в себя наблюдения над годичным циклом сельскохозяйственных работ.

Отвергнув поэтические мифы, Сократ на самом деле отверг породившую их богиню Луны, которая требовала от мужчины духовной и сексуальной дани женщине. То, что мы называем платонической любовью, то есть бегство философа из-под власти богини в интеллектуальную однополость, на самом деле было сократической любовью. Сократ не мог в качестве оправдания сослаться на собственное невежество: Диотима из Мантинеи, аркадская жрица, волшебством избавившая Афины от чумы, однажды напомнила ему, что мужчине пристало избрать предметом своей любви женщину и что Мойра, Илифия и Каллона – Смерть, Рождение и Красота – составляют триаду богинь, покровительствующих любым актам зарождения новой жизни: физическим, духовным или интеллектуальным. В том фрагменте диалога «Пир», где Платон передает речь Сократа, излагающего мудрые слова Диотимы, торжество внезапно прерывает появление пьяного Алкивиада, который врывается в зал в поисках прекрасного мальчика по имени Агафон и обнаруживает, что тот возлежит на пиршественном ложе рядом с Сократом. Вскоре он во всеуслышание повествует о том, как однажды склонял влюбленного в него Сократа совершить с ним акт содомии, от коего Сократ, однако, воздержался, как приличествует философу, и вполне удовлетворился тем, что на протяжении всей ночи целомудренно обнимал прекрасное тело своего возлюбленного. Если бы Диотима присутствовала на пиру и слышала эти речи, она сделала бы презрительную гримасу и трижды сплюнула бы себе за пазуху[3]3
   Древнегреческое и римское суеверие, уберегающее от сглаза. – Примеч. перев.


[Закрыть], так как, хотя богини Кибела и Иштар и допускали храмовую содомию, идеальный гомосексуализм был куда более серьезным проступком, ведь в нем мужской интеллект пытался достичь духовной самодостаточности. Ее месть Сократу, если мне будет позволено так выразиться, за попытку познать самого себя в аполлоновом стиле, вместо того чтобы предоставить выполнение этой задачи жене или возлюбленной, была весьма характерной: она наградила его сварливой женой, а предметом его идеальной склонности сделала того самого Алкивиада, который опозорил его, ибо вырос порочным, безбожным предателем и себялюбцем – несчастьем Афин. Богиня погубила Сократа, заставив выпить сок цветущей белыми зонтиками, с мышиным зловонием, цикуты, растения, посвященного ее ипостаси – Гекате[4]4
   О чем было известно Шекспиру. См. «Макбет», IV, 1, 25. – Примеч. авт.


[Закрыть]; на такое наказание обрекли его сограждане за развращение юношества. После смерти последователи превозносили его как мученика, и под их влиянием мифы постепенно обретали все более дурную славу, пока наконец не превратились в объект уличных шуток и не получили окончательного «рационального объяснения» в устах Эвгемера Мессенского и его последователей, заклеймивших их как «искажение истории». Например, миф об Актеоне Эвгемер объяснял следующим образом: Актеон, аркадский аристократ, столь самозабвенно любил охоту, что расходы на содержание своры гончих буквально «сожрали» его.

Но даже после того, как Александр Великий разрубил гордиев узел, совершив тем самым деяние, имеющее куда более серьезные моральные последствия, чем обыкновенно полагают, древний язык, не утратив своей чистоты, продолжал существовать в тайных культовых мистериях Элевсина, Коринфа, Самофракии и других, а когда они были уничтожены первыми христианскими императорами, этому древнему языку продолжали обучать и в поэтических школах Ирландии и Уэльса, и на шабашах ведьм[5]5
  Р. Грейвс заимствовал идею «шабаша ведьм» в современной Европе у знаменитой исследовательницы египетских древностей, а впоследствии сторонницы давшего начало неопаганизму «культа ведьм» Маргарет Мюррей, идеи которой частично повлияли на содержание книги «Белая богиня». – Примеч. ред.


[Закрыть] по всей Западной Европе. Трансформировавшийся в народную религиозную традицию, он чуть было не зачах на исходе XVII в., и хотя магические по своему воздействию стихи создаются до сих пор, даже в индустриальной Европе, они всегда оказываются скорее плодом вдохновенного, почти безумного возвращения к подлинному праязыку, словно во время чуда на Пятидесятницу – когда апостолы «исполнились Духа Святого и начали говорить на иных языках, как Дух давал им провещевать», – чем усердного овладения его грамматикой и словарным составом.

Обучение английской поэзии на самом деле должно начинаться не с «Кентерберийских рассказов», не с «Одиссеи», даже не с Книги Бытия, а с «Песни Амергина», древнего кельтского календаря-алфавита, дошедшего до нас в нескольких намеренно искаженных вариантах и кратко суммирующего исконный поэтический миф. Я могу предложить такую предварительную реконструкцию текста:

 
I am a stag: of seven tines,
I am a flood: across a plain,
I am a wind: on a deep lake,
I am a tear: the Sun lets fall,
I am a hawk: above the cliff,
I am a thorn: beneath the nail,
I am a wonder: among flowers,
I am a wizard: who but I
Sets the cool head aflame with smoke?
 
 
I am a spear: that roars for blood,
I am a salmon: in a pool,
I am a lure: from paradise,
I am a hill: where poets walk,
I am a boar: ruthless and red,
I am a breaker: threatening doom,
I am a tide: that drags to death,
I am an infant: who but I
Peeps from the unhewn dolmen arch?
 
 
I am the womb: of every holt,
I am the blaze: on every hill,
I am the queen: of every hive,
I am the shield: of every head,
I am the tomb: of every hope[6]6
Я олень: о семи роговых отростках,Я поток: на равнине, все сметая,Я ветер: над озера глубиной,Я слеза: что уронило Солнце,Я ястреб: над утесом,Я шип: под ногтем,Я чудо: среди цветов,Я волшебник: кто, как не я,Воспламеняет хладный ум?Я копье: взалкавшее крови,Я лосось: в заводи,Я зов: из рая,Я холм: прибежище поэтов,Я вепрь: рыжий и ярый,Я пенная волна: злой рок,Я прибой: влекущий на дно,Я младенец: кто, как не я,Выглядывает из-под свода скального дольмена?Я лоно: всякой рощи,Я пламя: на всяком холме,Я матка: королева всякого улья,Я щит: всякому воину,Я могила: всякой надежды.

[Закрыть].
 

К сожалению, несмотря на присутствие в христианстве сильного мифического элемента, слово «мифический» постепенно стало синонимом «фантастического, абсурдного, исторически недостоверного», хотя фантазия играла незначительную роль в развитии греческих, латинских, палестинских, да и кельтских мифов до тех пор, пока говорившие на нормандском диалекте французского языка труверы не расцветили и не обогатили их множеством несерьезных деталей, превратив в рыцарские романы. Мифы представляют собой убедительные свидетельства древних религиозных обрядов и практик, и мы, безусловно, можем полагаться на них как на исторические данные, если научимся понимать их язык и примем во внимание ошибки переписчиков, сделанные при их фиксации, ложные прочтения забытых ритуалов, а также сознательные искажения, внесенные в них ради утверждения новой политики и морали. Разумеется, некоторые мифы сохранились в куда более первозданном виде, чем другие; так, «Мифы» Гигина, «Библиотека» Аполлодора и древняя часть сказаний, вошедших в валлийскую книгу «Мабиногион», представляют собой значительно более простое чтение, нежели обманчиво незамысловатые хроники Книги Бытия, Исхода, Книги Судей и Книги пророка Самуила. Возможно, величайшая сложность при решении этих мифологических проблем заключается в том, что

 
Новый бог, суровый воин,
Имя прежнего присвоит[7]7
   Грейвс перифразирует известный англиканский церковный гимн, в котором содержатся строки «Conquering kings their titles make/ From the lands they captive take» (курсив перев.), а ветхозаветные цари, величаемые по завоеванным ими землям, противопоставляются кроткому Иисусу, величаемому по освобожденному им миру. – Примеч. перев.


[Закрыть] —
 

и что знать имя божества, почитаемого в конкретный исторический период в конкретном месте, далеко не столь важно, как знать природу жертвоприношения, коего требовал бог или богиня. Магические способности тех или иных богов подвергались постоянной переоценке и пересмотру. Например, греческий бог Аполлон, по-видимому, изначально был демоном Мышиного братства в доарийской тотемистической Европе; постепенно, силой оружия, шантажа и обмана, он поднимался в божественной иерархии, пока не сделался покровителем музыки, поэзии и искусств и, наконец, по крайней мере в некоторых областях, даже потеснил своего отца Зевса и узурпировал его верховную власть над Вселенной. В кельтских местностях его отождествляли с Беленосом, богом света и интеллектуальных способностей. Иудейский Иегова имеет еще более сложную историю.

«А зачем сейчас вообще нужна поэзия? В чем ее смысл?» – вопрос, нимало не утративший своей остроты оттого, что его с вызывающим видом то и дело задают болваны и на него с извиняющимся видом то и дело отвечают глупцы. Смысл поэзии – в призывании, заклинании музы, согласно религиозному ритуалу; поэзия нужна, ибо дает возможность ощутить одновременно восторг и ужас, возбуждаемый присутствием музы. А сейчас? Смысл и назначение поэзии сегодня остаются прежними; изменилось лишь ее конкретное использование. Если раньше поэзия служила предостережением мужчине и обязывала его жить в гармонии с окружающими его созданиями, которых надлежало ему считать своею семьей, кровными родственниками, покоряясь желаниям госпожи, хозяйки дома, то теперь она служит упреком мужчине, не внявшему предостережениям, перевернувшему все в доме вверх дном своими пагубными экспериментами в философии, науке и промышленности и навлекшему несчастья на себя и свою семью. Современная цивилизация обесчестила важнейшие символы поэзии. Змея, лев и орел ныне потешают публику в цирке, быка, лосося и вепря закатывают в консервные банки, на скаковых лошадей и борзых делают ставки на ипподромах и стадионах, а священная роща отправилась прямиком на лесопильню. Ныне Луну пренебрежительно называют потухшим спутником Земли, а женщин именуют «вспомогательным административным персоналом». Ныне за деньги можно купить почти все, кроме истины, и почти всякого, кроме одержимого истиной поэта.

Браните меня, если угодно, лисом без хвоста[8]8
   Аллюзия на басню Эзопа, в которой лиса (лис), лишившаяся хвоста в ловушке, лицемерно призывает своих собратьев последовать ее примеру и избавиться от «бремени хвостов», однако оказывается посрамлена, когда прочие лисы разгадывают ее намерения. – Примеч. перев.


[Закрыть]; я никому не служу и выбрал местом своего обитания окраину горной деревушки на острове Мальорка, католической, но антиклерикальной, жизнь в которой по-прежнему подчиняется древнему земледельческому циклу. Поскольку хвоста, то есть соприкосновения с урбанистической цивилизацией, я лишен, все, мною написанное, поневоле воспринимается как нечто извращенное и ненужное теми из вас, кто до сих пор согласен на роль винтика в промышленной машине, – непосредственно, если вы – рабочий, управляющий, торговец или рекламный агент, или опосредованно, если вы – чиновник, издатель, журналист, учитель или сотрудник широковещательной корпорации. Если же вы – поэт, то для вас принятие моей исторической грамматики мифа будет равносильно признанию в неверности богине, – ведь вы выбрали свою профессию, польстившись на обещание работодателей обеспечить вам стабильный доход и досуг, чтобы в свободное от исполнения профессиональных обязанностей время оказывать обожаемой вами богине ценные услуги. Кто я такой, спросите вы, чтобы предупреждать вас: богиня требует или предаться ей безраздельно, или позабыть о ней вовсе? Но неужели я предлагаю вам бросить работу и, за недостатком капитала, осесть на маленьком клочке земли, превратиться в буколических пастухов на отдаленных, устроенных по старинке фермах, подобно Дон Кихоту, который не смог примириться с необходимостью жить в современном мире? Нет, отсутствие хвоста не позволяет мне давать практические советы. Я осмелился только рассмотреть проблему в историческом освещении, а как вы примиритесь с существованием богини, меня не касается. Я даже не уверен, что поэзия – ваш осознанный выбор.

Р. Г.

Дейя,

         Мальорка,

                          Испания

Глава первая
Поэты и менестрели

С тех пор как мне исполнилось пятнадцать, поэзия стала моей главной жизненной страстью и я совершенно сознательно никогда не предпринимал ни одного начинания и не вступал ни в какие отношения, которые противоречили бы поэтическим принципам, чем заслужил репутацию эксцентрика. Проза давала мне средства к существованию, однако прозу я сочинял, чтобы обрести утонченную чувствительность к принципиально иной по своей природе поэзии, а выбираемые мною темы всегда были связаны с важными поэтическими проблемами. Сейчас мне шестьдесят пять, и меня по-прежнему занимает парадокс: как это, несмотря на все гонения, поэзия умудрилась выжить в современном цивилизованном мире? Хотя писание стихов и признают профессией, его не преподают в высших учебных заведениях, а его совершенство неизмеримо никакими критериями, сколь бы приблизительны они ни были. «Поэтами рождаются, а не становятся». Отсюда неизбежно следует вывод, что природа поэзии слишком таинственна, чтобы стать предметом строго научного анализа, и что она представляет собой тайну даже бóльшую, нежели королевская власть, поскольку королями не только рождаются, но и становятся. А в отличие от поэзии, слова покойного короля, произноси их хоть в церкви, хоть в кабаке, мало кого волнуют.

Этот парадокс можно объяснить высоким официальным статусом, который почему-то до сих пор ассоциируется в равной степени и с поэтом, и с королем. Кроме того, поэзия, презирая и отрицая всякий научный анализ, вероятно, берет начало в некоей магии, а магия пользуется сомнительной славой. Наши знания о европейской поэзии, по сути, действительно основаны на магических принципах, рудименты которых на протяжении веков составляли строго хранимую тайну эзотерических культов, однако в конце концов эти принципы были искажены, подвергнуты сомнению и забыты. Ныне лишь в редких случаях поэтам, стремящимся вернуться к духовным истокам, удается наделить свои строки магической силой, как это бывало в древности. Обыкновенно же современное стихосложение напоминает фантастические и заранее обреченные на неудачу эксперименты средневекового алхимика, который тщится превратить низкие металлы в золото, с тою только разницей, что алхимик, по крайней мере, узнавал чистое золото, когда видел и осязал его. Истина в том, что золото можно выплавить лишь из золотой руды, а стихи – лишь из настоящей поэзии. Эта книга посвящена обретению утраченных основ поэтической традиции и властвующим над ними живым принципам поэтической магии.

В основе моих доводов будет лежать детальный анализ двух необычайных поэм валлийских менестрелей XIII в., в которых хитроумно сокрыты ключи к древней тайне.

Чтобы ввести читателя в курс дела, необходимо для начала сообщить ему ряд исторических сведений, а именно пояснить разницу между придворным бардом и странствующим менестрелем Древнего Уэльса. Валлийские барды, то есть ученые поэты – хранители устной традиции, подобно поэтам ирландским, запоминали и тщательно анализировали целый корпус стихотворных сочинений, а затем передавали его своим ученикам, постигавшим у них тайны поэтического ремесла. Современные английские поэты, язык которых развился из живого разговорного языка позднего Средневековья, когда валлийская поэзия уже имела почтенную многовековую историю, могут задним числом позавидовать валлийским бардам. Ведь молодой бард был избавлен от сомнительной необходимости по крупицам собирать поэтические знания в процессе беспорядочного чтения, обсуждения стихов с друзьями, такими же дилетантами, и экспериментов со стихосложением. Впрочем, впоследствии ситуация изменилась, и только в Ирландии «ученый поэт» мог и даже имел право слагать новые стихи в старинном, исконном стиле. Когда валлийские поэты были обращены в христианство в его весьма жестком, консервативном изводе и вынуждены подчиняться церковной дисциплине (этот процесс, как свидетельствуют тогдашние валлийские законы, завершился к концу X в.), их традиция постепенно приняла закосневшие формы. Хотя от ученых поэтов по-прежнему требовали высокого технического мастерства, а так называемый Трон Поэзии был предметом страстного вожделения и соперничества множества поэтов при дворах различных правителей, они обязаны были избегать того, что Церковь не признавала истинным, то есть не позволять поэтическому воображению черпать темы в мифах и аллегориях. Отныне допускалось использование лишь немногих эпитетов и метафор, сходным образом ограничивалось число разрешенных тем и стихотворных размеров, а кинханед (cynghanedd), аллитеративный консонантный повтор с вариациями гласных[9]9
   В английском языке использование кинханеда можно проиллюстрировать следующим примером:
  Billet spied,
  Bolt sped.
  Across field
  Crows fled,
  Aloft, wounded,
  Left one dead.
  Впрочем, попытка рифмовать слово «across», произносимое с конечным «с», и «crows», оканчивающееся на «з», оскорбила бы слух ревнителя поэтической чистоты. – Примеч. авт.
  Око узрело,
  Стрела пропела.
  Воронов стая,
  Во мраке растаяв,
  Кровью алой
  Снег запятнала. —
  В оригинале кинханед (дословно «гармония») создается чередованием аллитеративных консонантных повторов в начале строк и на цезуре; при этом Грейвс дважды прибегает к приблизительной «парарифме», предполагающей вариацию гласных, – на цезуре, создавая некое подобие внутренней рифмы, – и в конце строки. – Примеч. перев.


[Закрыть], превратился в тягостное наваждение. Ученые поэты сделались неким подобием придворных чиновников, в обязанности коих входило, во-первых, славить Господа, а во-вторых – восхвалять короля или принца, который в ознаменование их заслуг воздвиг для них Трон Поэзии в своем пиршественном зале. Даже после падения валлийских принцев в конце XIII в. этих жестких и безжизненных поэтических правил все еще придерживались барды – приближенные валлийских аристократических семейств.

Т. Гвинн Джонс[10]10
   Томас Гвинн Джонс (англ. Thomas Gwynn Jones, 1871–1949) – английский (валлийский) поэт, литературный критик, переводчик, специалист по литературе и культуре Уэльса.


[Закрыть] писал в «Трудах Общества по изучению валлийских древностей» («The Transactions of the Honourable Society Cymmrodorion») в 1913–1914 гг.: «Немногие данные, которые мы можем почерпнуть из сочинений бардов, относящихся к эпохе вплоть до падения валлийских принцев, указывают на то, что система, детально описанная в Законах[11]11
   Валлийские законы (Валлийское право) – древняя валлийская система обычного права, многократно совершенствовавшаяся и дополнявшаяся. Бытовала в Уэльсе еще до завоевания Англией, но впервые была зафиксирована в XIII в. Аналог ирландских «Законов брегонов».


[Закрыть], по-прежнему сохранялась, но при этом, вероятно, совершенствовалась. Продолжает разрабатываться свод метрических правил, запечатленный в „Красной книге из Хергеста“ („Llyfr Coch Hergest“), а в XV в. в Кармартене проводится айстедвод (Eisteddfod)[12]12
   Айстедвод (валл. «Eisteddfod») – состязание бардов. – Примеч. перев.


[Закрыть], непосредственно подготовленный этими реформаторскими усилиями… Существуют убедительные свидетельства того, что традиционный выбор тем, также закрепленный этим сводом правил, фактически ограничивающий творчество бардов написанием панегириков и элегий и налагавший запрет на эпические поэмы, распространялся и на придворных бардов (Cogynfeirdd). Их приверженность тому, что они полагали исторически достоверным, возможно, объяснялась давним и безраздельным владычеством над ними Церкви. Они почти не интересовались традиционными сюжетами популярных рыцарских романов, а имена мифических и псевдоисторических персонажей черпали главным образом из „Триад“… Пейзажная и любовная лирика играет лишь незначительную роль в их творчестве и почти не развивается в этот период… Упоминания природы в поэмах придворных бардов редки и небрежны, а если иногда природа все же изображается, то в самых суровых своих проявлениях: когда речь заходит о соперничестве суши и моря, о буйстве зимних бурь, о сжигании на горах весенней растительности. Характеры героев лишь бегло очерчены с помощью эпитетов, ни одно событие не описано подробно. Чтобы изобразить битву, придворным бардам хватает одной-двух строк. По-видимому, теоретическая основа поэзии, в особенности панегирической, заключалась для них в использовании как можно большего числа эпитетов и аллюзий, а также отсылок к сухим историческим фактам, очевидно известным их слушателям. Их произведения не содержали повествования, очень редко можно найти у них что-то, хотя бы отдаленно напоминающее связное описание отдельного эпизода. Именно такова была сущность большинства валлийских стихов, за исключением народных баллад, вплоть до самого недавнего времени.

Напротив, повести и рыцарские романы весьма красочны и строятся вокруг напряженных сюжетов; в них присутствуют даже характеристики персонажей, а фантазия, не скованная накладываемыми на тему и формальную сторону ограничениями, развивается и дает начало творческому воображению».

Эти повести входили в репертуар гильдии валлийских менестрелей, чей статус не определяли Законы; они не числились в друзьях епископов и сильных мира сего и могли писать на любом языке, на любую тему и любым размером. До нас дошло очень мало сведений о структуре и истории создания их гильдии, однако, поскольку молва наделяла их даром гадания и прорицания, а также способностью наводить порчу, сложив сатиру на оскорбителя, можно предположить, что валлийские менестрели – потомки исконных валлийских ученых поэтов, которые либо отвергли покровительство принцев, либо лишились его после завоевания Уэльса кимрами. Кимры, в которых мы привыкли видеть истинных валлийцев и из числа которых выходили гордые придворные барды, представляли собой племенную аристократию бриттского происхождения, угнетавшую неоднородную массу крепостных крестьян – гэлов, бриттов, племена бронзового и позднего каменного века и автохтонное население Уэльса; кимры завоевали Уэльс, вторгшись из Северной Англии в V в. н. э. Менестрели некимрского происхождения бродили из деревни в деревню, с фермы на ферму, развлекая слушателей летом под древесной кроной, а зимой у камелька. Именно они не дали погибнуть необычайно древней литературной традиции, воплощенной главным образом в фольклоре, где сохранились фрагменты не только докимрских, но и догэльских мифов, иногда уходящих корнями в каменный век. Их поэтические принципы кратко обобщаются в одной из триад «Красной книги из Хергеста» («Llyfr Coch Hergest»):

 
Поэт богат тремя дарами.
Сие есть мифы, власть над словом, сокровищница древних стихов.
 

Эти две поэтические школы поначалу не соприкасались, так как сытые и нарядные придворные барды не имели права слагать стихи в стиле менестрелей и подвергались наказанию, если заходили в дома простолюдинов. Тощие менестрели в лохмотьях не получали приглашений ко двору и не имели достаточной «поэтической квалификации», чтобы прибегать к сложным стихотворным формам, требуемым от придворных бардов. Однако в XIII в. менестрелям стали покровительствовать нормандско-французские завоеватели, очевидно под влиянием бретонских рыцарей, которые понимали по-валлийски и, услышав некоторые сказания, осознали, что перед ними – более совершенный вариант тех, что были знакомы им дома, в Бретани. Труверы, или «обретшие», перевели их на современный им французский, видоизменили в соответствии с провансальским кодексом рыцарской чести, и в этом новом облике они покорили Европу.

Представители валлийских и нормандских семейств теперь зачастую соединялись узами брака, и не пустить менестреля ко двору владетельного принца отныне было не так-то просто. В поэме, относящейся к началу XIII в., бард Филип Брэдид запечатлел свои словопрения с некими «невежественными рифмоплетами», оспаривавшими его право первым пропеть рождественский гимн их покровителю, принцу Рису Йейянку (Рису Юному), в Лланбадарн-Вауре, в Южном Уэльсе. Принц Рис был ближайшим союзником норманнов. Две поэмы XIII в., которые будут проанализированы ниже, написаны «невежественными рифмоплетами» – невежественными, по крайней мере, в представлении Филипа, твердо знавшего, что такое аристократический поэт. Они носят названия «Câd Goddeu» («Битва деревьев») и «Hanes Taliesin» («Поэма о Талиесине»).

К концу XIV в. литературное влияние менестрелей начинает испытывать даже придворная поэзия, и, согласно различным версиям бардовского устава XIV в. «Триады ремесла» («Trioedd Kerdd»), «прэдиту» («Prydydd»), придворному барду, дозволялось писать любовные поэмы, но не сатиры, пасквили, заклинания, ворожбу и магические баллады. Лишь в XV в. поэт Дэвид ап Гвилим заслужил одобрение, создав новую поэтическую форму – «кавид» («Kywydd»), которая объединяла традиции придворной поэзии и поэзии менестрелей. Как правило, придворные поэты не желали отказываться от устаревших принципов стихосложения и по-прежнему поносили «лживых рифмоплетов» и завидовали их успеху. Звезда придворных поэтов закатилась с упадком их покровителей, они утратили всякий авторитет в результате гражданской войны, когда валлийцы оказались на стороне побежденных, а вскоре после этого предпринятый Кромвелем завоевательный поход в Ирландию лишил влияния тамошних олламов («ollaves»), или ученых поэтов. Возрождение этого института в виде собрания бардов, «горседа» («Gorsedd»), на национальном айстедводе производило впечатление псевдоантичного театрального действа, тем более что его сопровождали превратно понятые в духе романтизма инсценировки друидических обрядов. Однако айстедвод немало сделал для того, чтобы общество не утратило некогда свойственное ему уважение к поэтам, а бардовский Трон по-прежнему остается для участников айстедвода предметом соперничества.