Текст книги "Волшебник Хуливуда"

Глава двадцать шестая

Канаан разбирался в людях. Не так уж трудно оказалось затащить в участок Уильяма «Пуча» Ман-деля. У парня был испуганный вид, растерянный взгляд, безвольный рот, узкие плечи и тонкая, как у девочки, шея. Судя по внешности, любовники должны были поколачивать его постоянно, причем этот крест он должен был нести долгие годы и сам уже, несомненно, начал догадываться об этом.

Он зашел туда, где постоянно ошивался этот парень, заметил его и подождал, пока к нему не обратится молодая темнокожая женщина:

– Не могу ли быть вам чем-нибудь полезна?

– Мне бы хотелось поговорить вон с тем парнем.

– С Уильямом?

– Да, верно, с Уильямом.

Она с сомнением посмотрела на него. Чуткая, как все, кто прошел жизненную школу на улицах, она узнавала полицейских с первого взгляда. И все же подошла к парню и сказала, что его спрашивают.

Мандель посмотрел на Канаана, как испуганный олененок, и едва не свалился с ног, споткнувшись о стул по дороге к нему.

– Чем могу быть полезен?

От волнения он уже сбился с дыхания.

– Пуч? – с улыбкой спросил Канаан.

– Что?

– Тебя ведь зовут Пучем?

– Меня зовут Уильямом. Уильям Мандель.

– Да, здесь. В офисе Анонимных Алкоголиков. Это мне понятно. На работе тебя никто Пучем не называет. Это неуважительно. Но на улице-то тебя зовут Пучем, верно?

– Кто это называет меня Пучем? И где это – на улице?

– Твои друзья. Твои друзья на панели.

– Я не знаю, что еще за панель.

– Твой друг, Кении Гоч, называл тебя Пучем, когда вы с ним крутились на панели. Ну, и так далее. Ты понимаешь, о чем я? Не на работе. И не дома. Ты ведь жил с Кении Гочем?

Мандель быстро огляделся по сторонам, не слышит ли кто-нибудь слов Канаана, хотя тот и говорил тихо – тихо и крайне доверительно.

– Не понимаю, о чем вы говорите.

Канаан положил открытку на край письменного стола.

– На конверте твой обратный адрес. Ты сообщаешь своему дружку, что ты любишь его, хотя тебе страшно.

– Вот уж не думал, что написал обратный адрес.

Мандель окаменел, сам не понимая, как мог совершить подобную глупость.

– Привычка – вторая натура, – прокомментировал Канаан. – Я обратился по этому адресу, и твоя хозяйка сказала, что ты тут работаешь. На глаза Манделю навернулись слезы.

– Эй, послушай, я не хочу оскорблять твои чувства. И вообще не собираюсь обижать тебя. Твой друг умер. Тебе известно об этом?

Мандель кивнул.

– А кто тебе сказал?

– Кто-то сказал.

– У этого человека есть имя?

Мандель опять страшно перепугался. Как будто есть что-то предосудительное в том, чтобы поговорить по телефону с незнакомым человеком.

– Значит, он тебе не представился. А что ему было нужно?

– Не знаю. Он сказал, что Кении умер, и я сразу же повесил трубку. Не хотел больше ничего знать.

– Значит, ты ему ничего не сказал про себя и про Кении?

– Только то, что мы не виделись около года. -. А почему не виделись? Потому что он заболел СПИДом?

– Нет! То есть это, конечно, страшно, но…

– Но страшно тебе было, как ты выразился в открытке, вовсе не из-за этого?

– Я даже не знаю, кто вы.

Мандель внезапно насторожился, может быть, даже озлился.

– Могу показать тебе свою бляху. Хочешь, чтобы я у всех на глазах так и сделал?

– Нет.

– А мне всего-то и нужно задать тебе пару вопросов.

– Хорошо.

– Почему вы с ним раздружились? Почему ты послал ему открытку, в которой написал, что тебе страшно?

– Он связался с очень странной публикой.

– Связался еще в то время, когда вы с ним общались?

– Еще раньше. Мне кажется, гораздо раньше. Но я ничего не знал, пока однажды вечером он не пригласил меня отправиться туда вместе с ним.

– Куда это туда?

– Это ресторан, частный клуб или что-то в этом роде, прямо на пляже в колонии Малибу.

– А как называется этот клуб?

– "Люцифер".

– И что в этом клубе так тебя напугало?

– Они там передавали друг другу снимки маленьких детей, занимающихся сексом друг с дружкой и со взрослыми. Там были только мужчины. И вели какие-то сумасшедшие разговоры.

– Насчет чего?

– О дьяволе, и о человеческих жертвоприношениях, и о черной мессе. Все в таком роде. Сначала мне казалось, что все это – в шутку, эдакий, знаете ли, обряд посвящения. Что они меня просто испытывают. Знаете, как, бывает, в закрытых компаниях дурачат и морочат новичков.

– Но они не шутили?

– Мне показалось, что нет.

– И они хотели, чтобы ты вступил в клуб?

– Такое впечатление у меня возникло.

– А Кении Гоч уже состоял в действительных членах?

Мандель замешкался. Ему явно не хотелось обвинять покойного друга и, возможно, любовника в измене. Но в конце концов он сказал:

– Так оно выглядело.

– А после этого с кем-нибудь из тогдашних знакомых ты встречался?

– Туда я больше не вернулся. Мы с Кении разругались на эту тему, когда возвращались в город. Я сказал, что мне не нравится, если меня завлекают в подобную ситуацию.

– Ну, а в тот первый и единственный раз тебя там с кем-нибудь знакомили?

– Там был мужчина с гладкими черными волосами, заплетенными в косичку. Он сказал мне, что его зовут Рааб.

– Помнишь кого-нибудь еще?

– Рыжий тощий мужик, похож на Шалтая-Болтая, имени я не запомнил. Жирный мужик по имени Лестер.

– Просто Лестер?

– Так он представился. Никто не назвал мне своего полного имени. Только так. Часто я даже не понимал, имя это или фамилия. Кроме одного старика. Самого настоящего старика. Кто-то назвал его мистером Кейпом, а сам он уже представился мне как Уолтер.

Канаан дернулся, как будто его укололи в грудь.

– С вами все в порядке? – спросил Мандель.

– Со мной все в порядке, Уильям. С одного раза у «Люцифера» ты запомнил довольно много.

– Все это произвело на меня впечатление. -Мандель нервно улыбнулся. – И, кроме того, у меня отличная память на имена. Отец всегда говорил, что мне это пригодится, независимо от того, чем я буду заниматься в дальнейшем.

– Твой отец прав. Мне вот, например, это помогает.

Они улыбнулись друг другу.

– Спасибо тебе за то, что рассказал все, что вспомнил.

Мандель, услышав такие слова, залился румянцем.

Канаан собрался было уйти, но затем вернулся.

– И вот что, Уильям. Не стесняйся того, что написал Кении Гочу, что ты его любишь. Не так-то много в этом мире любви, чтобы про нее еще и молчать.

Глава двадцать седьмая

Маленькая церковь Святого Иуды в Ван Нуйсе, католическая миссия в испанском стиле, стояла посреди пустоши на обочине дороге в одноименный аэропорт.

Имелось здесь и другое здание: большой деревянный амбар ярдах в пятидесяти дальше по дороге, а дальше, до самого аэропорта, – только столбы линии электропередачи, вышагивающие длинными ногами в пустоту.

В другом направлении шли приземистые дома и хижины, брошенные легковушки и грузовики, и все та же пустошь.

Свистун подъехал к церкви, запарковался на участке черного асфальта, больше всего похожем на чугунную сковороду.

Ясное небо, без намека на смог, было сущим благословением для тысяч обнаженных тел, купающихся в лучах солнца на пляжах по всему побережью; такие дни – блаженные для большинства жителей Лос-Анджелеса и непривычные для обитателей голливудской панели – оборачивались сущим проклятием здесь, в долине Сан-Фернандо. И если хоть какая-нибудь церковь во всем огромном городе, являющемся одновременно и округом, нуждалась в системе кондиционирования воздуха, то это наверняка была церковь Святого Иуды.

Читальный зал и официальные кабинеты располагались в задней части здания, которое, чтобы попасть туда, надо было обойти снаружи. Когда-то давным-давно кому-то пришло в голову разбить здесь сад с цветочными грядками, но все это с тех пор пришло в полное запустение. Кроме камней, на здешнем песке смогли подняться разве что кактусы. Проходя мимо выкопанной здесь канавы, Свистун увидел, что в ней нет воды, да, строго говоря, она и не была никогда действующей оросительной канавой, а всего лишь артефактом, навевающим утешительные или, может быть, ностальгические чувства. Понятно, у мексиканцев, на законных основаниях или нелегально обживших этот жалкий уголок гигантского мегаполиса. Свистун подумал: интересно, почему это здесь ничего не вышло даже у мексиканцев, славящихся своим умением творить чудеса из кирпича и глины.

Пока он, застыв в неподвижности, размышлял над этим, дверь задней части дома открылась – и его взору предстала нервозная женщина в черном платье с белым кружевным воротничком. Сама она посмотрела на него, прищурившись на солнце. Она была англосаксонского происхождения и бледна, как привидение. Сразу чувствовалось, даже издалека, как тяжело ей, бедняжке, приходится под палящими лучами солнца. Высокая и сухопарая, она казалась уроженкой Миннесоты или Мэна. Поневоле приходилось задумываться над тем, каким ветром ее занесло в Южную Калифорнию.

– В чем дело? В чем дело? – плачущим голосом повторяла она, словно до сих пор ни разу не сталкивалась с тем, что люди попадали в неказистый сад, просто-напросто переступив через низкую и сломанную ограду.

– Меня зовут Уистлер! Мне назначено!

Ему хотелось, представившись и внушив ей мысль о собственной безобидности, успокоить ее как можно скорее.

– Ах да. Но вам вроде бы еще рано?

– Не исключено.

– Наверняка вы прибыли раньше, чем вам назначено. Я сейчас сверюсь по журналу.

– А разве это мы не с вами договаривались?

– Да, конечно, но я записала это на клочке бумаги и положила его святому отцу на стол. Я не уверена, что он внес эту встречу в свой распорядок. Но мы сейчас узнаем.

– Не стоит беспокоиться. Я подожду, пока он освободится.

– Но здесь же так жарко!

Из затененного дверного проема она посмотрела на залитую солнцем площадку, на которой стоял Свистун.

– Да мне все равно.

– Я предложила бы вам зайти, но…

Она оборвала фразу, так и не сообщив ему, что именно приводит ее в смущение, однако создав общую атмосферу опаски: как же так, пускать незнакомца, когда святого отца нет дома.

– Что ж, может быть, вы хотя бы намекнете мне, сколько приблизительно придется прождать.

– Не знаю… Отец Мичем на курином рынке.

– Где-где?

– Да вон там.

Она махнула рукой в сторону амбара.

– А войти туда можно?

– Ну конечно же.

– Тогда я просто пойду и представлюсь ему. Он будет в сутане?

Она улыбнулась.

– Вы его ни с кем не спутаете.

Свистун пересек сад, еще раз перемахнул через низкую ограду и пошел по пустырю. То здесь, то там ему попадались на глаза брошенные легковушки и грузовички. Чем ближе он подходил к сараю, тем громче слышалось кудахтанье кур и возбужденные голоса.

Обойдя амбар кругом, он оказался у двери. Та была полуоткрыта и под нее подсунут кирпич. Внутри было темно, лишь сновали туда и сюда какие-то тени. Шагнув через порог, Свистун оказался в море пропитанных потом белых рубашек, соломенных шляп, сапог с серебряным рантом, смуглых лиц ацтеков и майя, двух-трех азиатов и так далее. В здешней тьме почти фосфоресцировали белки чьих-то глаз и чрезвычайно белые зубы. Говорили здесь громко – и исключительно по-испански. Куры находились в клетках, выставленных тремя рядами и поставленных друг на друга по десять-двенадцать штук; пахло здесь высохшим куриным пометом, он же и кружился в воздухе.

У Свистуна возникло впечатление, что, стоит поскользнуться и упасть кому-нибудь из находящихся здесь, как следом за ним повалятся и все остальные, – и их затопчут, вырвавшись на волю, обезумевшие пернатые.

Здесь же была сконструирована примитивная арена, четыре фута на два, вокруг которой сгрудились человек пятьдесят-шестьдесят. Зрители в первом ряду стояли на коленях, уперевшись подбородком в скрещенные на груди руки. Петушиный бой был в разгаре. И здешние темнолицые люди, делая ставки, точно так же швыряли деньги на ветер в пропащей долине Сан-Фернандо, как и в благословенном Хуливуде, куда отсюда можно было доплюнуть.

Свистун пристроился в заднем ряду. Будучи куда выше всех столпившихся здесь мужчин, он поверх их голов принялся разыскивать взглядом отца Ми-чема. Никого в сутане он не обнаружил. Однако увидел белокурого англосакса, почти альбиноса, сидящего на раскладном стуле у маленьких воротец, через которые выпускали на арену боевых петухов. Мужчина наблюдал за петушиными боями с досадой, замешанной на смирении. Нет, он был, скорее, не англосаксом, а ирландцем. Лет ему было шестьдесят пять, а может быть, и все семьдесят; на нем были джинсы и футболка с эмблемой университета Лойолы.

Священник отвел взгляд от яростной схватки, его глаза забегали по темному помещению в поисках более утешительного зрелища. Увидев Свистуна, он кивнул и поднял палец, дав тем самым понять, что распознал в незнакомце человека, которому назначил встречу. После чего вновь уставился на арену.

Так же поступил и Свистун.

Человек, бывший здесь, судя по всему, судьей, что-то выкликнул – и двое новых мужчин выпустили своих петухов. Один из мужчин обрызгал клюв своему бойцу водой из бутылки. Птица закрыла глаза, как мальчишка, которого жарким днем окатывают из брандспойта. Второй сунул голову своего петуха себе в рот и принялся закачивать в несчастную тварь кислород. Но вот очередная команда – и петухов вновь выпустили на арену. Эта схватка оказалась недолгой. Рябой петух проклевал горло черному и принялся таскать его по арене до тех пор, пока их не расцепили.

Хозяин победителя поднял рябого над головой. Тот бешено заорал и захлопал крыльями.

Проигравший принял черного петуха, несколько мгновений пристально смотрел на него, а затем стремительно, но деликатно свернул ему шею. Петух умер, не издав ни звука. Проигравший швырнул мертвую птицу в корзину, в которой уже валялось несколько точно таких же трупиков. Эта корзина стояла у ног отца Мичема.

Как выяснилось, это был последний бой на нынешний день. Бои, судя по всему, начались рано утром, затемно, пока все здесь еще не успело расплавиться на солнце.

Люди принялись рассчитываться друг с другом. Теперь, когда бои закончились и надобность в поддержке яростным криком отпала, потомки конкистадоров и индейцев в белых рубашках и в соломенных шляпах переговаривались тихо, чуть ли не робко; это были люди, умеющие извлекать маленькие радости из жизни, которая даже здесь, в сказочной стране, куда они всеми правдами и неправдами попали, оказалась для них суровой и трудной.

Какой-то старик, обратившись к отцу Мичему, предложил понести вместо него корзину с мертвыми птицами, однако священник не разрешил этого. Взявшись обеими руками за ручки, он поднялся с места. Тяжесть корзины, судя по всему, была ему нипочем. Старик с неожиданной ненавистью проводил его взглядом, когда отец Мичем устремился к выходу.

Свистун подошел к священнику и предложил свои услуги.

– Корзина не тяжелая, но нести одному, конечно, неудобно, – признался тот, уступая Свистуну одну из ручек.

Они пошли по пустырю той же дорогой, которой пришел сюда Свистун, только в обратном направлении.

– Этот старик, предложивший забрать корзину, он посмотрел вам вслед так, словно был готов вас убить.

Священник ухмыльнулся.

– Старый Ортега воображает себя моим соперником и, соответственно, врагом. Он здешний первосвященник секты спиритов.

– А он не пытается наложить на вас проклятие?

– Он пытается убедить меня в том, чтобы я отдавал ему всех черных петухов. Он утверждает, что достать их крайне трудно, а без них в его церемониях не обойтись. И говорит, что мой отказ свидетельствует об отсутствии профессиональной солидарности.

Свистун скосил глаза в корзину, на испачканные в крови черные перья, над которыми прямо здесь, по дороге, уже начали виться мухи.

– Люди они, конечно, дикие, – сказал отец Мичем, – но потихоньку-полегоньку их все же удается обратить в католическую веру.

– Здесь, в Штатах, – заметил Свистун.

– Если мы имеем возможность посылать человека на Луну и вести войны за океаном, то почему бы нам не позаботиться о бедных и о бездомных? – с некоторой долей иронии произнес отец Мичем. В его словах нетрудно было распознать цитату из бесчисленных речей на столь же бесчисленных благотворительных обедах.

Возглавив шествие, отец Мичем, тем не менее, воспользовался тем же полуразрушенным участком ограды, что и Свистун.

– Надеюсь, миссис Маргарет нас не заметит. Она страшно злится, когда я, сокращая путь, перелезаю через ограду, – сказал отец Мичем. – Почему бы вам не подождать меня в читальном зале? Там чуточку прохладней.

– Мне показалось, что вашей секретарше не понравилось бы, если бы в ваше отсутствие в дом вошел посторонний мужчина.

Отец Мичем одобрительно посмотрел на Свистуна: парень не промах, если он смог понять такое про миссис Маргарет с первого взгляда.

– Нет у меня секретарши. А есть – и мне в этом отношении повезло – миссис Маргарет. Я подобрал ее на улице в Лос-Анджелесе. Она была пациенткой государственной психиатрической лечебницы, а когда лечебницу закрыли, ее вышвырнули на улицу.

– Чтобы о ней позаботились муниципальные власти, – не без горечи поддакнул Свистун.

– Она смастерила себе хижину из картонных коробок на виду у местного отделения крупнейшего в мире банка.

– Японского?

– Разумеется.

Они подошли к задним дверям, поставили корзину на каменную приступку. У стены здесь стояла деревянная скамья линяло-голубого цвета. Отец Мичем сел на нее, достал из заднего кармана красный носовой платок и отер лицо.

– Она боится, что в доме ее изнасилуют, – пояснил отец Мичем. – На улице она совершенно бесстрашно встречается с незнакомыми мужчинами, но если кто-нибудь войдет в дом в мое отсутствие, непременно запаникует. Хотите выпить холодненького?

– Неплохо бы, – признался Свистун. Затем, мотнув подбородком, указал на руки священника. – Вы в крови, отец.

Мичем, ничего поначалу не поняв, уставился на Свистуна, затем сообразил, о чем он, поднялся с места, подошел к рукомойнику, пустил воду. Через плечо он оглянулся на Свистуна.

– Вам, должно быть, неудобно называть меня отцом?

– Я в титулах не разбираюсь.

Отец Мичем кивнул, словно одобрив подобный подход к делу.

– Миссис Маргарет, – позвал он. – Миссис Маргарет!

– В чем дело?

Она уже появилась в дверях.

В присутствии священника, способного защитить ее, она казалась совершенно другим человеком – самоуверенным, даже, пожалуй, властным.

– Найдется у нас в холодильнике пара пивка?

– Я не пью пива, – сказал Свистун.

– Что-нибудь покрепче?

– Я вообще не пью.

Отец Мичем отошел от рукомойника, помахал руками, чтобы просохли, поглядел на Свистуна не без одобрения.

– Я приготовила лимонад, – сказала миссис Маргарет, исчезая в глубине дома.

– Трудно приходится? – спросил отец Мичем.

– Бывает.

– Знаю по себе. Речь не об алкоголе, а о других потребностях. Говорю вам, мне это знакомо. Когда я был молод. И молодые женщины искушали меня, как бы проверяя глубину моей веры. Понимаете, что я хочу сказать?

– Есть женщины, которых хлебом не корми, только дай соблазнить католического священника.

– А есть и такие, которых особенно радует, если ему все-таки удается устоять. Поэтому они и предпринимают свои попытки. Ведь мы не умеем по-настоящему доверять друг другу. Мы все время друг друга испытываем и проверяем. Это сущий бич наших дней. Вы это осознаете?

– И вот, – продолжил священник, – молодые женщины искушают молодого священника, и желая, чтобы он пал, и, в то же самое время, не желая этого, но совершенно не понимая, на какие страдания они его обрекают. – Он вновь опустился на голубую скамью. – Давайте прямо здесь посидим и выпьем холодненького. В доме на самом деле ничуть не прохладней. Мне просто нравится думать, что там прохладней.

На скамейке места на двоих хватало с избытком. Отец Мичем начал разговор:

– Миссис Маргарет сказала мне, что вы ищете духовной поддержки. Но мне не кажется, что дело обстоит именно так.

– Я ищу информацию.

– Ах вот оно что!

Отец Мичем тихо рассмеялся.

– У вас ведь был прихожанин по имени Кении Гоч?

– Неужели вы думаете, будто моя паства столь малочисленна, что я помню по имени и фамилии каждого прихожанина?

Свистун понимал, что священник темнит, выигрывая время на размышления, прежде чем прийти к выводу, рассказывать ему что-нибудь или нет.

– Я думаю, что такую фамилию, как Гоч, забыть не так-то просто, – возразил он. – А теперь, побывав здесь и поглядев на обитателей здешних мест, я готов поклясться, что англосакса по фамилии Гоч вы бы не забыли.

– Он не был прихожанином. Он был скорее… просителем.

– Просителем чего?

– Чтобы его выслушали.

– А кто должен был его выслушать?

– Кто-нибудь, кто мог бы направить его на путь истинный.

– А куда конкретно он собирался?

Отец Мичем пристально осмотрел свои руки от плеча до ладони, растопырил пальцы.

– Странная штука с кровью, – заметил он. -Сколько ни моешь рук, все равно что-то застревает под ногтями. Подобно следам веры, з которой вы воспитаны, – окончательно извести их не удается никому. – Он посмотрел на Свистуна как один умник и заговорщик на другого. – Я не собираюсь пускаться с вами во все эти идиотские рассуждения о царствии небесном и о спасении души, шанс на которое остается у каждого. У священников имеется тенденция использовать чью-нибудь безвременную кончину в качестве доказательства и примера выгоды и невыгоды обращения к Богу. Кении Гоч был испуган в той степени, в какой вообще может быть испуган человек. Испуган – или запуган. Он кое-что сделал.

– Он мне рассказывал, – самую малость покривив душой, заметил Свистун.

– Вот как?

– И я узнал кое-что еще.

– Ну и что?

– Но того, что я узнал, недостаточно.

– А как вы вышли на меня? Я не думаю, чтобы Кении Гоч жил где-нибудь поблизости.

– Он жил в Западном Голливуде. После его смерти я побывал у него на квартире. Ваш номер был внесен в память его телефона.

На губах у отца Мичема заиграла легкая улыбка, словно эта новость одновременно и обрадовала, и огорчила его.

– Сперва он мне звонил очень часто. Иногда посреди ночи. А бывало, и пьяный. Или под наркотиком. Его мучили угрызения совести. Затем эти звонки мало-помалу сошли на нет.

– А на протяжении какого примерно времени он звонил?

– Больше двух лет. Я храню свои старые записные книжки. Там отмечена дата его первого звонка – если это вас, конечно, интересует.

Свистун пожал плечами: значимость этого факта казалась ему несущественной.

– Возможно, это произошло после того, как он впервые понял, что является вич-инфицирован-ным, – заметил он.

– Не исключено. Именно такие потрясения и возвращают в стадо заблудших овец.

– Выходит, Кении Гоч был заблудшей овцой? Свистун спросил это, словно подразумевая, что у священника имеется своего рода классификация всех, кто обращается к нему за помощью. Вследствие чего сам священник и его миссия оказываются низведены до сферы услуг.

– Это всего лишь образное выражение, – возразил священник. – Не сомневаюсь, что и у вас имеется парочка профессиональных терминов, которые слетают с языка автоматически. То, что вернуло Кении в лоно церкви, никак нельзя сравнить со стадом и отбившейся от него овечкой. Дело обстояло не в пример чудовищней.

Появилась миссис Маргарет с подносом, на котором стояли два заледенелых бокала. В одном были лимонад и соломинка. Рядом с другим на подносе высилась бутылка пива. Поверх строгого черного платья она надела белый передник, чтобы придать всей церемонии официальный характер. Она даже улыбнулась гостю, когда он, приняв у нее бокал, поблагодарил ее. И все же не спускала с него настороженных глаз, пока он не пригубил и не провозгласил, что напиток она приготовила отменный.

– Может быть, стоило его немного подогреть, – сказала она. – Вы и без того простужены.

– Благодарю вас, – ответил Свистун, – но в холодном виде он гораздо приятней.

– Приготовьте себе на ночь горячего лимонаду и непременно добавьте меду, – посоветовала она.

– Так я и сделаю. Она вернулась в дом.

– Похоже, вы умеете ладить с женщинами, – заметил священник.

– О чем это вы?

– Миссис Маргарет надела свой лучший передник. Такие мелочи многое говорят о том, кто как друг к другу на самом деле относится.

– Ну, и как относился к вам Кении Гоч?

– В конце концов он прибыл сюда и попросил меня рассказать ему о спасении души. Я поведал ему об исповеди и о последующем покаянии.

– И он пошел к исповеди?

– Не в тот раз. Это была первая встреча, так сказать, проверочная. Полагаю, ему хотелось посмотреть, достаточно ли я тверд в своей вере. Хватит ли у меня силы сразиться за его душу с самим Сатаной.

– А он верил в Сатану? Священник косо усмехнулся.

– Вы хотите сказать, верил ли он в него буквально?

– Мы можем морочить себя и друг друга. Устраивать словесные шарады. Но вот вы – вы верите в Сатану? Буквально?

– Если бы верил, то стал бы иезуитом. – Священник вновь косо усмехнулся. – Эти парни великие мастера устраивать словесные шарады. А вы припоминаете знаменитую кинокартину "Изгоняющий дьявола"?

– Конечно. Она действительно знаменита.

– Значит, вы помните, что, когда мать приходит в церковь, ее сначала переадресуют к иезуиту, а тот утверждает, что девочка на самом деле нуждается в психиатрическом лечении. Не больно-то они верят во все эти россказни, сами иезуиты, не говоря уж о прочих священниках. И в итоге приходится выписывать старого священника аж из Египта, где тот занимался археологическими раскопками, чтобы он сделал то, что нужно. А именно, поборолся за ее душу с дьяволом.

– Одержимость. Это другое дело, – заметил Свистун. – Одни и те же признаки и симптомы можно истолковать двояко. Или буквально, или метафорически.

– В том-то и изюминка. В большинстве вопросов веры все можно истолковать двояко. На этом, строго говоря, и зиждется религия. На том, что будет после смерти. Когда иссякнут все твои доводы – и буквальные, и метафорические. Остается вера. Слепая вера. А у меня слепая вера отсутствует.

Свистун не смог скрыть удивление, и отца Ми-чема это явно позабавило.

– Вижу, что вы изумлены. В конце концов, я священник, пусть и не иезуит, искушенный в вопросах веры больше любого мирянина. И вот я признаюсь мирянину в своей слабости. Что ж, строго говоря, мне хотелось выразиться несколько по-другому. Я сказал, что у меня отсутствует дар слепой веры, точно так же, как у меня отсутствует и дар радостного безбрачия. Но это не значит, что в жизни я себя веду ненадлежащим образом. Я никогда не знал женщины. В библейском смысле, – с очередной косой усмешкой добавил он. – И никогда не отрицал и не оспаривал существования Сатаны со всеми сопутствующими выводами и последствиями.

– И все же вы рассуждаете как иезуит, – заметил Свистун.

– Я всего лишь утверждаю, что совершенно необязательно буквально веровать в притчу о хлебах и рыбе, пока я сам в состоянии кормить бедных бойцовыми петухами, павшими смертью храбрых. Мне не обязательно слепо веровать во все церемонии, ритуалы и богословские выверты, накопившиеся за долгие века. Достаточно верить в самое элементарное: в добро и в милосердие. И оправдывать оказанное тебе доверие. Что, как мне кажется, возвращает нас к теме главного разговора.

– Вот как?

– А именно, выслушал ли я исповедь Кении Гоча. Впрочем, ответ на этот вопрос вам уже известен.

– Вы хотите сказать, что выслушали, но тайны исповеди не нарушите.

– Совершенно верно.

– Даже если я скажу вам, что раскрытие этой тайны поможет изобличить и поймать насильника и детоубийцу?

– Если я выслушал его исповедь, значит, вы все равно не сможете поведать мне ничего нового. Поэтому условий моего уговора с Кении вам не изменить.

– Мы в большем долгу перед живыми, чем перед умершими.

– Согласно моей вере, смерти нет. Ни Кении Гоч, ни упомянутая вами девочка не умерли. И я в равной мере молюсь за них обоих.

– А вот родители девочки по-прежнему испытывают страдания.

– И жаждут мщения? – спросил отец Мичем.

– Разве не в ваших книгах сказано: мне отмщение и аз воздам?

– Это могло бы послужить поводом для дискуссии в кругу иезуитов. Но вот что я могу сказать вам, не нарушая тайны исповеди. В ходе нашей последней беседы Кении подробно расспрашивал меня о ритуале экзорцизма.

– Он полагал, будто он одержим дьяволом?

– Он никогда не формулировал этого столь конкретно, но, насколько я умею читать между строк, то да, подразумевалось именно это. Так или иначе, он столкнулся с некими силами и счел эти силы сатанинскими.

Священник встал и, проигнорировав бокал, выпил пиво прямо из бутылки.

– Тогда, согласно вашей собственной логике, Кении Гоч был одержим чем-то, что в любом случае является чудовищно скверным. Разве это не причина померяться силами с этим злом и вырвать у него уже одержанную победу над Кении? Разве это не причина нарушить тайну исповеди?

– Отплатив за одно предательство другим?

– Я бы сказал, да.

Отец Мичем задумался. Казалось, его внезапно одолели сомнения в простых, но непреложных истинах его веры и служения. Впрочем, любому священнику известно, что на самом деле они далеко не просты.

– Я помолюсь. И попрошу совета. – Он улыбнулся. – Не угодно ли со мною поужинать?

– Мне нужно вернуться в Голливуд.

– Жаль. А я надеялся, что вы поможете мне ощипать этих петухов.

– Мне бы хотелось вернуться, когда и если вы получите надлежащий совет.

– Что ж, как вам угодно. Предоставьте мне нынешнюю ночь на размышления.