Текст книги "Лапландцы. Охотники за северными оленями"

Часть третья
Духовная жизнь

Глава 9
Высший бог и боги природы

Лапландцы, когда их обнаружили некоторые бродячие торговцы и священники, не имели никакой отдельной религии. Они были народом изменяющихся верований, но все эти верования произошли от одной и той же древнейшей культуры, от общей мифологии, однажды распространившейся по всему субарктическому региону. В них мы иногда можем услышать отзвуки протоисторического периода и времени рассвета самой цивилизации.

В самых древних лапландских легендах, которые дошли до нас, высшим божеством был Ибмел, небесный бог. Он остался абстрактной идеей, никогда не принимая какую-либо конкретную форму в искусстве. Несомненно, Ибмел не был оригинальной лапландской концепцией. Тождественной фигурой был высший бог финских племен Юмала. Возможно, в данном случае наблюдается сильное восточное влияние: весьма похожая версия есть у народа черемис в лице их Юме, – в финно-угорском языке это слово означает «небо». Такое же значение имеет у самоедов название небесного бога Нум. Солнце и Луна являются глазами Нум.

Рис. 43. Стилизованное изображение солнца на разукрашенном лапландском барабане.

Можно не сомневаться, что до попадания лапландцев под финноугорское влияние (которое можно заметить в их языке и в настоящее время) они поклонялись солнцу – Бэй-ее. Бог солнца часто изображался на магических барабанах как главная фигура среди менее значимых божеств.

В лапландской легенде говорится, что после создания Земли была послана Маддар-акко – «женщина и мать», – чтобы породить жизнь. Подразумевается ли здесь какой-то мистический союз Неба и Земли? Примечательно, что миф о таком небесном браке отсутствует у всех урало-алтайских народов, поэтому эта идея может происходить от подлинно лапландских верований. Женская фигура как дарующая жизнь отсутствует в финноугорских верованиях, хотя она заметна в палеосибирской, а также в чрезвычайно древней доисторической культуре ориньякской и магдаленской эпохи.

Высший бог отсутствует в современной лапландской религии. Возможно, охотники на северного оленя отвернулись от понятия небесного существа – фигуры, в их сознании смутно связанной с началом вещей, – и теперь полностью отдалились от суровой действительности сотворенного мира. С другой стороны, Маддар-акко до настоящего времени является в народной памяти живым символом. Традиция древних праздников, проводимых в ее честь, сохраняется до сих пор – например, в обрядах, соблюдаемых во время крещения детей.

Подобное мы можем наблюдать и у других арктических народов. Высший бог отвергается в пользу менее значительных богов. Жертвы приносят ему только тогда, когда все остальные обряды заканчиваются неудачей. Считается, что этот бог является отчужденной фигурой, никогда не прибегающей к активному вмешательству в людские дела. Его место заняли другие, более связанные с человеческим родом. Считается, что небесный бог статичен в противоположность динамичному человеку. Человек имеет свое бытие в жизни, он осознает свою собственную силу жизни в себе, и он окружен другими свидетельствами этого в животных и растениях. Так что постепенно небесный бог был забыт. Боги, которых нужно помнить, – это боги природы, которые, по-видимому, разделяют жестокую борьбу человека за свое существование. Человек начал чувствовать, что он больше не один, а скорее связан с вечным процессом развития и роста. Здесь – ключ к силе культов Маддар-акко и других богов природы. У лапландцев они никогда не теряли своего влияния, даже после окончательного упадка урало-алтайской культуры.

Среди богов природы главным, видимо, считалось солнце. Это космическое существо в стилизованной форме изображалось как нечто вездесущее, испускающее огонь и животворящие лучи. Солнечное божество, видимо, можно отождествлять с Ибнел; возможно, первоначально это был один и тот же бог, которому поклонялись в равной мере народы арктической зоны под различными именами. Так, Юмала у финнов, Юме у народа черемис, Нум у самоедов, Хамуи у айнов – все они означают «небо». У некоторых других арктических народов мы можем наблюдать добавление имени, означающего персонификацию этого бога. Таким образом, мы получаем Нум-Турем («Турем Небесный») у вогулов; Нум-Сенке у остяков с реки Иртыш, с тем же значением.

С другой стороны, лапландцы поклонялись антропоморфному богу, называемому Ач-че, «отец», который породил гром; иногда он изображается в виде птицы. Позже он стал отождествляться с Тором из германской мифологии, под именем Тъермес. Следует упомянуть, что слово Ач-че, которое встречается даже в славянском языке, по-видимому, указывает на связь с остальными арктическими и субарктическими народами и, как это ни удивительно, с некоторыми группами американских индейцев, обитающими дальше к югу. Например, пауни поклонялись всевышнему существу, которому они дали имя Тираеа Атиус, где Атиус соответствует слову «отец». Его символом, который присутствует в некоторых религиозных ритуалах, было птичье перо. Точно так же у чейенов и арапако бог грома изображается в виде птицы.

Рис. 44. Бьегг-Олбмай, бог ветра, нарисованный на барабане.

Кроме того, Тьермес, очевидно, имеет сродство с божеством вогулов и остяков – Торим и Турем, с Тура сиуваков, Тангра якутов, Тангери бурятов и Тенгере татар. По всей вероятности, оно распространялось на юг и в восточном направлении, предполагая связь, таким образом, с китайским Тянь и Тамои некоторых американских индейцев.

Рис. 45. Варалден-Олбмай, бог земли, нарисованный на барабане.

Ни одна другая сила природы не производит более глубокого впечатления на лапландцев, как ветер, который дует в тундре с невероятной силой. Считается, что ветер укрывается в пещере Бьегг-Олбмай – «Человека Ветра», – который выпускает его, чтобы участвовать в гонках по горам и болотам, следуя своим прихотям. Только шаманы имеют власть над ветрами, но сначала они должны связать их тремя узлами, что является великим подвигом даже для мага. Бьегг-Олбмая можно умилостивить только в то время, когда ранней весной тает лед и когда северный олень начинает мигрировать в горы. Освободившись от ледяной корки, растения снова становятся зелеными и дают первые ростки, в то время как во всей сельской местности дует умеренный ветер Рана-Ниеида, который тщательно ухаживает за растущими цветами и растениями. Рана-Ниеида была дочерью Ач-че, которого стали называть Радиен-Аттъе, то есть «отец, который повелевает». Его назначают первым лицом в троице и основателем довольно многочисленной семьи языческих божеств. У этого бога имеется супруга, Радиен-Ак-ка, «женщина, которая повелевает» (второе лицо в троице, которое не следует путать с Маддар-акко, женщиной-творцом), и сын, Радиен-Киедде, – «сын того, кто повелевает», которого иногда называют Коар-ее-Радиен (буквально «тот, кто повелевает и имеет рога северного оленя»). Сын Ач-че часто именно таким образом изображается на барабанах шаманов. Когда лапландцы встретились с первыми миссионерами, они часто отождествляли (или путали) древних богов природы с персонажами христианской веры.

Луна, сначала называемая Аске, а затем у индоевропейцев – Мано, была важным божеством в древние времена, но позже утратила свое место в культе. В этом отношении лапландцы далеко ушли от самоедов, которые считали луну дурным оком Нум (солнце же было добрым), и от остальных сибирских народов, которые поклонялись луне как богине плодородия. Над землей правил Варалден-Олбмай, «Человек Земли», над водами – Тъяс-Олбмай, «Человек Воды». Подобным образом Лейб-Олбмай, «Человек Крови», властвовал над дикими животными и в конечном счете считался богом охоты, который распределял дичь по всем своим обширным территориям.

Некоторые божества принимали участие в процессе рождения людей. Радиен-Киедде дал Маддар-акко дух для ее сохранения. Маддар-акко некоторое время укрывалась в нем, пока дух не принял телесную форму. Затем она дала недолгую жизнь одной из своих дочерей, которую лапландцы называют Сар-Ак-ка, «женщина, которая вертится». Последняя укрывалась под очагом палатки или хижины и находила способ передачи ребенка, который должен родиться, женщине, живущей там. Все это происходило под бдительным наблюдением двух других женских божеств, Укс-Ак-ка, «дверная женщина», которая наблюдает за входом, и Юкс-Ак-ка, «женщина лука», которая берет под свою защиту младенца.

Рис. 46. Две резные фигуры, вероятно идолы. Фигура слева, вырезанная из древесины, была обнаружена на территории СССР и имеет остякское происхождение. В настоящее время она находится в Национальном музее антропологии во Флоренции. Справа фигура, вырезанная из янтаря, доисторическая. Она была обнаружена в озере Куриш-Гафф, в области Юод-кранте, Литва.

Были и другие божества. Лапландцы вырезали их изображения из древесины и устанавливали в укромных местах в лесу. Они также строили для этих божеств простые алтари, на которых совершали жертвоприношения. Франческо Негри, который посетил Лапландию во второй половине XVII в., утверждал, что ему удалось увидеть одного из этих «идолов»:

«Я увидел, что он был собран недавно, вместе с алтарем и подношением. Алтарь был сделан из многих смежных кусков древесины равной длины, поддерживаемых четырьмя другими в основании примерно в половину человеческого роста; идол был сделан из небольшого дерева бедолло, с ветвями и листьями, покрытыми землей, и вырастающим из нее стволом… На алтаре было подношение в виде целого рога северного оленя, прикрепленного к части черепа; они носили это, делая вид, что получили счастливый дар от северного оленя, и вместе со своими родственниками съедали его мясо».

Глава 10
Обитель умерших

Церкви в Лапландии малочисленны и рассеяны по огромной территории. Тем не менее в течение многих лет, когда это было возможно, лапландцы отвозили своих умерших на погост и, несмотря на длительную поездку, звали священника, чтобы он помолился за душу умершего.

Зимой, или в ходе весенних миграций на новые пастбища, или далеко в горах, когда церковь и священник находились вне досягаемости, лапландцы разбирали палатку умершего, оставляя жерди на месте, и посередине разжигали костер, чтобы дым поднимался высоко над тундрой. Когда костер догорал, жерди снимали и привязывали их ко вьючным седлам северных оленей. Затем закапывали умершего в еще не остывший пепел. Иногда, если древесину можно было легко найти в этом районе (хотя на этой широте это редкость!), они оставляли жерди для палатки в земле. Поэтому могло случиться, что путешественник в горах натыкался на признаки старого костра, окруженного четырьмя деревянными жердями. Можно было обнаружить и камень, под которым лежал лапландец, ушедший из жизни, чтобы соединиться со своими предками.

Эта практика отказа от обиталища человека вскоре после его смерти имеет особенно глубокие корни в российской Лапландии. За нею лежит глубокий и древний страх: умерших обычно винили в серьезных бедствиях, постигавших живых. В таких случаях советовались с шаманом. С помощью своего магического барабана он мог сообщить, который из духов умерших был виновен в какой-нибудь внезапной эпидемии или порождении какого-нибудь тяжелого семейного несчастья.

По-видимому, лапландская мать часто очень быстро оправлялась от потери сына. Будучи любящей его при жизни и предавшись отчаянию у его смертного одра, она испытывала страх от убеждения в том, что мертвые приносят несчастья живущим. Именно этот страх превосходил самое безутешное горе.

В некоторых частях Лапландии тело умершего поднимали на дерево – эта традиция до сих пор в обычаях у некоторых сибирских народов, например у якутов. Перед фактическим погребением, которое, таким образом, является второй частью погребального обряда, тело должно быть какое-то время подвергнуто воздействию природных стихий.

В давние времена лапландцы практиковали обряд, когда один из их числа присоединялся к тем духам, чей мир находился за пределами могилы, – этот мир лапландцы знали как царство йабми-аимо. Однако кажется несомненным, что они часто отказывались от умерших там, где те погибали, так же как самоеды нашего времени оставляют своих умерших в укрытой снегом тундре или, если те умерли в короткий летний сезон, волкам, комарам и москитам. Расставание с умершими таким образом – распространенный обычай почти у всех арктических народов. Мы знаем также о североамериканских племенах, которые оставляют своих собратьев, когда те всего лишь смертельно устали или ранены, чтобы они стали добычей шакалов и волков, которые бродят по великим равнинам, и огромным птицам-падалыцикам. То же самое можно наблюдать у эскимосов и множества северо-восточных азиатских народов.

Есть стремление объяснить такое поведение народов по отношению к умершим или раненым следующим образом. Жадные волки Арктики наводили ужас на души живых: запах крови привлекал их на огромных расстояниях, по-видимому, они могли чуять чью-то смерть. В таком случае кажущийся жестоким отказ от умирающих может означать не что иное, как защитную меру, никак не отражающую подлинных чувств понесших тяжелую утрату. В любом случае этот обычай не был характерен для большинства лапландцев.

Племя самоедов, как мы узнаем из древних хроник, некогда имело обычай отправлять всех умерших на остров Вайгач, где находилось настоящее кладбище. Они клали тело умершего в деревянный гроб, вырывали мелкую канаву, сверху добавляли земли или снега, а затем приносили в жертву северного оленя, череп которого устанавливали на колу. Постепенно остров превратился в сверхъестественный лес, образованный длинными, извилистыми рогами, возвышающимися над белыми и бесплотными черепами.

Рис. 47. Рисунок на барабане, на котором изображен северный олень, отвозящий умершего в йабми-аимо – «мир за пределами могилы».

У некоторых более северных лапландских кланов был обычай хоронить своих умерших на островках в озере, глубоко зарывая их в землю. Другие по замерзшему озеру отвозили умерших на санях на островок, покрытый снегом. Там они оставляли и тело, и «гроб» (сани, на которых оно перевозилось), не закапывая мертвого в землю. Для похорон специально выбирали северного оленя, который должен был быть послушным, с быстрыми и крепкими ногами. Его рога обматывали белой тканью, служившей в качестве похоронных украшений. Никто не смел останавливать кортеж или препятствовать его прохождению к священному островку, где предки, саиво-олмак, то есть «счастливые люди», проводили ночь, решая судьбу этого последнего прибывшего к ним. Подобные похороны свидетельствовали о том, что здесь снова был тот древний страх перед умершими: оставленный на небольшом участке земли, окруженной водой, умерший был не в силах воссоединиться с живыми в их палатках. Если это была зима, то он еще больше был отрезан от них, ибо, если северного оленя выпрягали из похоронных саней, умершие никогда не могли проделать свой путь через замерзшее озеро к его берегам. Поэтому их родственники могли пребывать в мире: никакое внезапное зло не могло прийти к ним с той стороны.

Народ тундры изобрел множество способов обрыва всех связей со своими умершими. Один из них – обряд в огненном кольце: присутствующие на похоронах, уходя, пересекают его, чтобы дух мертвых не мог их сопровождать. У некоторых других арктических народов этот страх перед умершими принимал еще более преувеличенные формы. В некоторых частях Северо-Восточной Азии существовало строгое табу на оказание помощи любому, кто упал в воду; более того, если тот сможет снова выбраться из воды своими силами, с ним никто не будет разговаривать. С ним обращаются так, как если бы он был мертв. Не считается ли у этих народов смерть своего рода инфекционной болезнью? Почему же тогда человека хоронят прежде, чем он испустил свой последний вздох?

У лапландцев есть множество общих черт в обычаях с их арктическими соседями, но они никогда не прибегают к крайностям такого рода. Лапландец, которого постигла какая-то неудача, всегда может полагаться на руку помощи от своего ближнего, каким бы тяжелым ни было его несчастье, насколько бы его жизнь ни была в опасности.

Некоторые лапландские группы, например сколты, которые живут на пограничной полосе между Финляндией и Россией, почти обожествляют своих умерших, не испытывая перед ними никакого страха. Когда они видят северное полярное сияние, они убеждены, что наблюдают Танец Умерших: духи умерших, покинув свои могилы, улетают в Арктику и там, собираясь в наивысшей точке неба, сплетаются в танце. Это верование имеет разные варианты: некоторые норвежские лапландцы утверждают, что полярное сияние – это морской мираж.

В августе 1945 г. в Тьялмеяуре, в районе Свайпа, Манкер сфотографировал камень странного вида, 2 футов 4 дюймов в высоту. Местная лапландская традиция утверждает, что он символизирует Тьялтокерке. Пятьдесят три года назад идол был удален оттуда и теперь вновь появился на предназначенном ему месте, которое знаменовало собой место древней лагерной стоянки.

Лапландцы никогда полностью не отказывались от представления, что камень, даже маленький, способен к проявлениям, которые могут показать его в ужасающем свете. Скала или камень не нуждаются ни в каких исключительных размерах, чтобы обладать силой, внушавшей лапландцам благоговейный страх. По их утверждению, были камни, которые перемещались древними ледниками не вниз, а вверх или загадочно передвигались с места на место; были метеориты, упавшие с неба, – бесспорный признак какой-то силы, не принадлежащей нашему миру. При случае этим камням в жертву приносился самый лучший олень в стаде, и, когда кровь животного стекала по камню, лапландцы опускались на колени и пылко призывали духов своих предков.

Живые жертвовали лучшим своим оленем в надежде на то, что умилостивленные боги избавят их от опасностей, которые таил в себе мир духов.

Длительная, трудная борьба со стихией развила у лапландцев особенно острую чувствительность. До нашего времени сохраняется представление о том, что некоторые камни являются «священными». В основе этого представления, как и многих других, лежит чрезмерное желание мира – мира для себя и для умерших. Погост предложил им этот мир, но только принятие христианства позволило им пребывать в спокойствии в древних сосновых лесах. Так что после долгого блуждания по долинам и болотам, после длительной борьбы за выживание лапландцы получают место своего последнего успокоения в тени небольших церквей, рассеянных по обширным пустыням их дикой земли.

Глава 11
Культ медведя

Охота на медведя в Лапландии представляла собой особый ритуал, который вызывал величайший интерес у исследователей этого народа.

Самые ранние миссионеры, с 1500-го по 1600 г. добираясь до безграничных северных лесов, застали этот ритуал в полном виде, и во многих районах, несмотря на полный переход от старых языческих верований к христианству, он сохраняется и поныне.

Лапландцы полагают, что медведь – это царь зверей. Возможно, это обусловлено тем, что медведь может стоять на задних лапах и напоминать стоящего человека. Объяснение может лежать также в вековой традиционной вере, согласно которой медведь является предком народа. Лапландцы утверждают, что это животное обладает разумом одного человека и силой девяти человек. Как же иначе могли шаманы, одетые в его шкуру, посещать любое из пяти небес, населенных богами, во что верили некоторые кочевые кланы.

Во всяком случае, согласно преданию, на медведя может напасть любое количество людей, и он не отступит, если среди охотников не окажется двух братьев. Тогда он убегает, ибо обладает какой-то странной способностью чуять двух человек одной и той же крови, и поскольку один брат относится к жизни другого брата как к своей собственной, то опасность для преследуемого животного удваивается, так как ни один человек доброй воли не бросит брата в опасности.

Столь же высоким разумом наделяли медведя самоеды, айны и другие сибирские и североамериканские народы. Кроме того, считалось, что медведь вступает в мистические отношения с племенем. Иногда он рассматривался как оракул, который мог открыть семье, будет ли будущий ребенок мальчиком или девочкой. Лапландским женщинам запрещали охотиться на медведя, но они, как считалось, были рады встретиться с ним! Беременные женщины останавливались при встрече с ним в надежде на то, что медведь взглянет на них. Если он рычал, это означало, что женщина носила в себе сына, если «улыбался» – то дочь. Однако в Лапландии, особенно зимой, мужчины и женщины были одеты столь похожим образом, что едва ли можно было ожидать, что медведь распознает пол приближающейся к нему фигуры, не говоря уже о поле будущего ребенка. Женщины помогали ему определить свой пол, одергивая свои юбки.

Может показаться странным, что такое глубокое почитание медведя не мешало лапландцам охотиться на него. Они были вынуждены делать это из-за трудности добывания пищи. Охота на медведя сопровождалась сложным ритуалом. Он начинался с поиска медведя и не заканчивался до тех пор, пока не проходило несколько дней после того, как его удавалось убить.

Члены охотящейся группы встречались у палаток или хижин, нарядившись в одежды ярчайшего голубого цвета, с красными и желтыми украшениями, с браслетами на запястьях и нарисовав на руках священные символы. Затем они погружались в молчание, особенно стараясь не произносить слово «медведь», ибо тогда все их планы нарушатся и медведь разгневается прежде, чем придет время. Почти у всех примитивных народов мы обнаруживаем это суеверие – стоит произнести название духа или животного, и он тут же появится. Лапландцы – не исключение. Самое большее, что допускалось, было упоминание о «Старом Уне», или «Старых Лесных Яблоках», или о «Медовых Лапах». Ожидалось, что преследуемый зверь мог вступить в жестокую борьбу. Лапландцы изобрели метод охоты, благодаря которому человек был освобожден от обвинения в убийстве, ибо не наносил смертельного удара. Нападение планировалось на то время, когда животное только выходило из зимней спячки и все еще было в своей берлоге – в марте или апреле. За несколько дней до охоты вокруг берлоги по снегу прочерчивалось кольцо, обозначавшее владение нашедшего берлогу; в некоторых районах такая берлога была предметом торга.

В берлогу незаметно входили наиболее смелые. Животное, возмущенное этим вторжением, вставало на дыбы, идя на своих врагов. Здесь его ждало множество саи-те, длинных, острых, обитых железом копий, которые и протыкали медведя, когда он бросался вперед.

Отправив на тот свет «мудрейшее» животное, охотники опускались на колени и просили у него прощения. Если все были целы и невредимы, они благодарили его. Некоторое время им не позволялось прикасаться к животному. При получении знака от руководителя охоты они вставали с хвалебной песнью радости и благодарности на устах.

Затем, все еще напевая, охотники возвращались на лагерную стоянку.

Женщины, услышав отдаленный победный клич охотников, готовили им радушный прием. Они раскрашивали лица красноватой пастой, полученной при жевании березовой коры, и начинали петь хором. Песни, которые они пели, имели у лапландцев различные названия, но это, как правило, были импровизации, подобно известным юоигос, большую коллекцию которых собрал Армас Лаунис примерно пятьдесят лет назад. (Эта коллекция представляла норвежскую и финскую Лапландию; песни шведских лапландцев были собраны Карлом Тиреном.) Возможно, это были версии чрезвычайно древних песнопений, вдохновленных мифом о медведе. До настоящего времени некоторые лапландцы утверждают, что они пелись на тайном языке. Мог ли это быть первоначальный дофинский язык?

Обратный поход людей возглавлял охотник, который первым выследил животное до его логовища. Он нес копье, на которое накололся медведь. На его наконечнике было надето магическое кольцо, обычно медное. Когда мужчины достигали лагеря, женщины внезапно смолкали. Только собаки, которые принимали участие в охоте, все еще возбужденно лаяли. А затем следовал ритуал, который имел смысл очищения и возрождения. Если лапландцы считали медведя диким существом, странно связанным с племенем (чем-то очень близким к перевоплощенному предку), то теперь, когда они убили его, они фактически становились участниками смерти этого предка. Поэтому выживание всего сообщества подвергалось опасности и следовало прибегнуть к очищению.

После возвращения в лагерь охотники входили в свои хижины не через откидные входные заслонки, а с противоположной стороны: они вползали под кожами позади боаш-шо. Женщины входили обычным способом. Все снимали свои головные уборы. Теперь мужчины кланялись обнаженной головой, чтобы получить от женщин плевок слюной с пережеванной березовой корой. Собакам также плевали на голову, а затем привязывали их к жердям палатки медными цепями.

Какое объяснение лежит в основе этого обряда? Какое значение мы можем придавать цветовому фактору – красной пасте, которой женщины обмазывали свои лица, плевку красного цвета, который получали мужчины и собаки? Можно только предполагать, что эта практика восходит к тому времени, когда североевропейские охотники обычно обрызгивали павшего товарища красной охрой. Придавая этот цвет умершему, они стремились восстановить его жизнь. Мы знаем, что в некоторых странах этот обычай продолжался до конца бронзового века. Если мы действительно имеем здесь дело с каким-то реликтом древних обрядов, то значение красной пасты из коры березы станет достаточно ясным: охотники убивали животное, с которым они чувствовали себя странным образом связанными; поэтому их самих касалась его смерть. Момент убийства отмечался триумфальными криками мужчин. Женщины, остававшиеся дома, услышав эти крики, считали, что смерть коснулась теперь не только их мужчин, но и их тоже. Именно поэтому в этот момент они обмазывали свои лица красным. Это был обряд возрождения. Совершив это, они снова входили в палатку привычным образом. Поскольку женщины ждали мужчин, чтобы поприветствовать их у каменного очага, то они некоторым образом персонифицировали творящую богиню Маддар-акко. Теперь Маддар-акко, через свою дочь Сар-Акку, которая жила под каменным очагом, получала право дать жизнь. Ради получения этого блага люди стояли с непокрытой головой. Женщины обновляли им жизнь, выплевывая на их голову слюну цвета жизни. Собаки, верные товарищи северных мужчин, также получали знак возрождения.

Трудно объяснить значение следующей стадии ритуала. Женщины смотрели на мужчин через небольшие кольца из отполированной меди, все время поддерживавшие откидные створки палатки, через которые они стремились выйти. Эти кольца были на копьях тех охотников, которые первыми напали на след медведя. Имели ли они какую-то аналогию с кольцом, прочерчиваемым вокруг логовища медведя и устанавливающим право на охоту? А может, это были половые символы, какие, например, используют многие примитивные народы? Для амулетов, которые часто носили в качестве защиты от бесплодия или смерти, были характерны формы круга и ромба.

На следующее утро после того, как охотники благополучно приносили мертвого медведя в лагерь, повторялся обряд предыдущего дня. После этого начинались празднества. Каждый ел свою порцию, причем с большой осторожностью, чтобы не сломать одну определенную кость скелета, для которой в конце концов вырывали могилу. К ней приставляли человека, который объявлял: «С пришествием следующей весны ты снова воскреснешь, будешь бродить по холмам и спать в миртовом ложе. Прости нам теперь, забудь, что мы убили тебя. Однако не мы тебя убили. Это было оружие, которое было в наших руках».

Рис. 48. Раненый медведь; доисторический пещерный рисунок в Ле-Труа-Фрер, Арьеж, Франция.

В течение целого года ни одной женщине не позволялось ездить на санях, на которых привезли медведя. Если она ослушается, то станет бесплодной – убедительное доказательство связи человека и медведя.

Считалось, что даже северный олень, который вез эти сани, был под воздействием проклятия медведя. В течение целого года женщинам запрещали ездить позади этого оленя. Почти такое же табу накладывалось и на самих охотников: в течение трех дней они не должны были общаться со своими женами, а тот мужчина, на чье копье накололся медведь, – в течение пяти. Считалось, что убийство медведя могло оказать негативное воздействие на репродуктивные способности женщин.

Рис. 49. Два изображения медведя: слева – рисунок на лапландском барабане; справа – наскальный рисунок у Финбага, Афьорд, Норвегия.

Подобным же образом и сибирские охотники не прикасались к убитому медведю. Они танцевали вокруг него в масках из коры дерева или вырезанных из древесины. Такой же ритуал был одно время принят и у лапландских шаманов. Наглядное доказательство того, что подобные обряды были широко распространены, дают пещерные рисунки в Ласко и в Ле-Труа-Фрер в Арьеже в Пиренеях. На одном из них среди животных танцует фигура ведьмы в красном и черном, в маске и с рогами, на другой – фигура в полностью черной маске. Сам медведь показан на рисунках на стенах в Ле-Труа-Фрер.