Текст книги "В поисках императора"

Глава шестнадцатая

Николаю все труднее становилось оставаться наедине с самим собой. Слава Богу, в пяти небольших комнатках избежать одиночества было несложно. Прежде теснота угнетала, но теперь только присутствие близких спасало его от тревожной лихорадки. Он стал бояться зеркал, потому что в любом из них могло появиться отражение, видимое только ему одному, – мрачная и могучая фигура в черном.

Орел был лишь предупреждением, предвестником прихода кого-то другого. Николай так устал, что не находил больше сил противостоять темной силе, которую просто не замечал, когда был царем и власть принадлежала ему вся, без остатка. Иногда ему чудилось, что кошмар последних месяцев вот-вот исчезнет. Еще несколько минут – и придут белые и разбудят его, отгонят ужасный сон прочь. Просто Господь послал ему столь безумное и дурное видение, чтобы испытать веру своего помазанника. Каждый раз, проходя мимо зеркала, он быстро опускал глаза и все же успевал заметить где-то далеко-далеко присутствие фантома. Он снова видел бесконечную череду комнат в Царском Селе, зал, где каждое утро сидел он в кресле, а придворный парикмахер ухаживал за его бородой. Два огромных зеркала стояли одно напротив другого, поэтому, сидя перед одним, можно было видеть все, что отражалось в другом. Комнат становилось в два раза больше, и, видя себя самого в десятках отражений, уменьшавшихся до бесконечности, Николай испытывал тяжелое, гнетущее чувство.

– Нам больше незачем здесь оставаться. В добрый час, завтра мы покинем эти места.

Кто это сказал? Николай оглянулся, чтобы посмотреть, слышали ли чужой голос все остальные, но Демидова продолжала расставлять посуду, камердинер протирал стол, а Аликс читала молитвенник. И все же голос ему не почудился, он слышал его абсолютно явственно.

После обеда Николай через доктора испросил у Юровского позволения наколоть дров в саду. Он надеялся, что физическое напряжение отвлечет его от странных видений.

Как? Николай Романов хочет поработать? Что ж, топор и колода ему обеспечены!

Он пропустил мимо ушей замечание Юровского и тут же отправился в сад. Он рубил поленья несколько часов без перерыва – лишь бы не думать о зеркале и голосе Распутина.

Татьяна, самая замкнутая из дочерей, раньше других обратила внимание на необычное беспокойство отца, на его желание ни на минуту не оставаться одному и без дела. Сама она никогда не скучала наедине, она ценила одиночество и тишину и могла сидеть в одной и той же позе часами. Она любила Распутина больше матери и не могла простить отцу того, что он пощадил его убийц, Дмитрия и Феликса²⁵25
  Великий князь Дмитрий Павлович и князь Феликс Юсупов.


[Закрыть]. Втайне она порицала отца за это прощение еще сильнее, чем Аликс.

Она вовсе не собиралась умереть здесь, в Екатеринбурге, как ее простодушные сестры, она знала, с какой стороны ждать помощи. Распутин научил ее властвовать над вещами, научил превращать их друг в друга, но, пока он был жив, было много проще произносить заклинания, составлять необходимые формулы. Теперь, когда его не было рядом, ей придется собрать все свои силы, если она на самом деле хочет спастись и спасти семью. Она уже пробовала вызвать его, и он ответил ей оттуда, где нет уже ни живых, ни мертвых. Однажды он заговорил и с отцом. И с тех пор тот, бедняжка, не знал, чем заняться, чтобы не думать о знакомом голосе. Ей было жаль отца, царя, которого унизили до того, чтобы выпрашивать у мужиков разрешения открыть окно.

Однажды в Петербурге, три года назад, Распутин появился в ее комнате.

– Я давно знаю, Таня, что ты любишь меня. Ты много раз приходила ко мне во сне, чтобы сказать это. Не сосчитать, сколько раз я просыпался с желанием прийти к тебе, но мне не хватало смелости.

– Это с того дня, когда мы обедали вместе, когда умер дядя Алексей, а потом мы остались на минуту одни…

– Да, с того самого дня я вижу тебя во сне каждую ночь, мне чудится твой голос, без него я не могу уснуть. Мои зеркала знают об этом, они поют и смеются, когда поешь и смеешься ты, здесь, одна в своей комнате. Девочка моя, ты всегда стоишь перед моими глазами, в любое время я знаю, что ты делаешь, во что ты одета…

В последний год своей жизни Распутин научил Татьяну, как побеждать пространство и дух словом, она прочла каббалистические книги, научилась концентрировать в себе силы и находить такую интонацию, чтобы приказу подчинилась материя, реки пересохли, а горы сравнялись с землей.

Она полюбила Распутина за его страшную силу, для которой не было преград. Он предвидел свою гибель, но нисколько не страшился ее, только сожалел, что им мало придется быть вместе. Он умел пробираться в ее комнату, безошибочно ориентируясь в бесконечных галереях дворца, насчитывающего девятьсот помещений, и его ни разу никто не заметил. Ей стали безразличны и мать, и отец, и ее высокое положение: только он сам удерживал ее, отговаривал от побега, тысячу вариантов которого она успела придумать. Ей было девятнадцать лет, но ее воля, разбуженная чарами этого человека, была способна на любое безумство. Распутин любил в ней, царской дочери, эту мощь, которую ее род набирал веками, впитавшую в себя бесконечность российских просторов и силу ветра, свистящего над головами. Он погружался в нее глазами, как в бездну, которую даже его сверхъестественная сила не смогла бы наполнить. Татьяна и не знала, как сильно он боялся потерять ее. За несколько дней до своей смерти он заговорил с ней, и она навсегда запомнила его слова:

– Если я умру, всем вам грозит опасность. Не жить вам без моей силы, но ты, ты должна хорошенько затвердить, чему я учил тебя. Царь слаб и беспомощен, и тебе должно взять от моей силы и укрепиться в ней.

Она, сдерживая слезы, умоляла его не покидать ее.

– Дни царствования твоего отца сочтены. Ты уже поняла, что нет у него абсолютной власти. Но я здесь, я рядом с тобой, Таня. Я буду с тобой и потом, ты сможешь позвать меня, когда захочешь.

Когда ей и сестрам сообщили о смерти Распутина, она уже знала об этом, знала еще с ночи. Она смотрела на почти лишившуюся сознания мать и думала о короне отца, о двуглавом орле, у которого не оказалось достаточно силы, чтобы спасти единственного настоящего мужчину в империи. Ей подумалось, что Распутин просто устал от здешнего слишком узкого для него мира и поэтому ушел в другое измерение, туда, где сможет вздохнуть полной грудью, раскинуть длани так, чтобы ему никто не мешал.

Все эти долгие месяцы в неволе Татьяна то и дело прибегала к тому, чему научилась, но лишь для того, чтобы поговорить с ним. И только в Екатеринбурге к ней пришла мысль о том, что с помощью своей силы она должна разорвать кольцо, которое сжимается вокруг ее семьи. Время уже пришло, однако ей хотелось, чтобы ее отец в этом убедился сам, сам осознал, что ничего другого им не остается, и решился принять помощь Распутина.

Но в последнее время в этом доме стали происходить странности, которые смущали ее все больше. Казалось, что кто-то, остававшийся до этого момента в тени, готовится помешать ее решительному шагу и вводит в игру новые силы, которых она не знает и бороться с которыми не умеет. Птицы на крыше дома, затем орел, а потом, ночью, соловей и странные слова Алексея. Воздух над Ипатьевским домом был пропитан предощущением грозы, схватки между могучими и таинственными силами, тучи сгущались с каждым днем, потому отец и не мог найти себе места.

Ах, если бы только ее близкие знали, как страстно она хочет спасти их, если бы она умела объяснить им, что ее воля, воля Распутина, все еще может спасти их! Но ей приходилось сдерживаться и молчать, и не только потому, что она боялась растревожить их слишком сильно или преждевременно обнадежить. В отце, стоически колющем дрова, и в Алеше, который так спокойно переносил тяжкий приступ болезни, она чувствовала сопротивление – помощи ее покровителя они не хотели. Татьяне приходилось ждать подходящего момента.

Глава семнадцатая

Ипсиланти дал приказ завтра сниматься с лагеря и двигаться на Тобольск. И солдаты принялись закатывать пушки на повозки, собирать палатки, где хранилось оружие, располагались медсанчасть, штаб, кухня, укладывать вяленое мясо и прочие припасы, закатывать на телеги большие бочки с родниковой водой. Некоторые пытались избавиться от вшей. Кисло пахло топленым салом, шкурами, лошадиным навозом. Теперь в каждой палатке, где раньше располагалось по трое солдат, осталось только по одному. Мысли оставшихся часто возвращались к тем, кто ушел с Кайджаром, к тем, для кого возвращение домой стало невозможным. Стоило бы им только объявиться, как военный трибунал сослал бы их снова в Сибирь, в один из каторжных централов, где узники весь остаток жизни проводили в изнурительном труде. Теперь их вечным жребием была дикая жизнь в тайге, безжалостный людской суд, суровая зима и таежные опасности. Тот же, кто остался верен присяге, сохранил хотя бы надежду в один прекрасный день, когда закончится война и этот поход, вернуться домой и увидеть жену, мать, детей.

Проклятый Кайджар, это он подбил их товарищей на побег, это он приговорил их к такой жизни! Ипсиланти должен был расстрелять хитрого азиата, который давно хотел сманить их за собой в лес, а вместо этого князь поддался охотничьей эйфории и даже подарил мерзавцу сто серебряных рублей в награду за убитого тигра. Те, кто остался с полком, были большей частью значительно старше покинувших лагерь, поэтому их не взволновали слухи о жительницах таежного селения, а история Игната вообще дошла до них только слабым эхом. Да и сам Кайджар не был для них значительной фигурой. Они едва помнили этого маленького кривоногого человечка, который взялся обучать солдат охоте и организовал экспедицию для поимки тигра, они помнили лишь, что он плохо говорил по-русски и предпочитал объясняться телодвижениями, как животное.

Они устали от азиатских странностей, им уже невмоготу было оставаться здесь, в этом мире, таком жестоком и непохожем на тот, к которому они привыкли. Они мечтали о родном доме, об уютной печке, о разговорах долгими зимними вечерами у огонька, когда в кладовке достаточно запасов и можно спокойно ждать весны. В деревнях их дожидались поля, каждое лето рожавшие столько зерна, что человеческие руки с трудом могли обмолотить всю эту золотую реку, вскормленную благословленной Богом землей. Они хотели домой несмотря, на то, что там их ждала холопская зависимость от хозяев – графов, князей, важных господ, вроде Ипсиланти и Хабалова, – которые иногда наезжали посмотреть на обмолот, поднося по чарке водки старосте и крестьянам, чтобы потом забрать в свои хранилища большую часть божественной благодати – зерна. Но даже после этого самим работникам оставалось достаточно, чтобы заплатить налоги и не умереть с голоду.

Как, бывало, возвращались они домой с ярмарки и выкладывали деньги за зерно на стол прямо перед носом жены! Это значило, что семья может спокойно жить целый год. «Если снова не начнется война, и тебя не заберут в солдаты, как твоего отца тридцать лет назад, как твоего брата», – отвечали им обычно женщины. Это была самая страшная угроза в их тяжелой, но спокойной и налаженной жизни – война. Она отрывала мужчин от дома, уносила в неизвестные края, заставляла стрелять и убивать незнакомых и непонятно в чем провинившихся людей.

Наконец-то Ипсиланти дал приказ отправляться, и на этот раз они на самом деле вернутся домой, говорили они сами себе, начищая ремни и сапоги, смазывая затворы ружей. Может быть, и к лучшему, что остались в полку только те, кто верен царю, кто не забивал голову странными идеями и мечтал лишь о том, как вернуться в родную деревню. Им казалось, что будет легче добраться до привычного мира, если рядом не будет тех, кто думает иначе. И чем больше размышляли они о том, что случилось с Преображенским полком, тем большей заслугой казалось им собственное их желание вернуться, тем тяжелее становилась вина тех, кто сделал иной выбор. Об ушедших из полка вспоминалось почему-то только плохое, хотя те, ушедшие, всегда были просто горячими головами, не хотели подчиняться приказам, не считали жертвы необходимостью, а тяжкий солдатский труд – первейшим своим долгом.

Тобольск казался преображенцам настолько близким, что они сетовали на тяжесть подвод с провизией. Им в дороге не успеть съесть и малой части заготовленных припасов. Что ж, придется раздать кое-что городским жителям, задобрить тех, кто примет их на постой, пригласит в дом, терпеливо выслушает невероятную историю их похода. О, им было о чем порассказать! Преображенскому довелось пережить то, чем не мог бы похвастаться ни один царский полк. Они до конца остались его частью, они не восстали против Ипсиланти, не изменили присяге. Они уже казались себе немного героями, достойными восхищенных девичьих взглядов и должного почета. Должно быть, тобольский губернатор, давным-давно получивший телеграфное сообщение из Вахитино о том, что Преображенский идет маршем на подмогу царю, уже заждался их, приготовил квартиры.

Царь! Они почти не осмеливались надеяться, что сам царь все еще может быть там, после стольких потерянных ими в дороге месяцев. Это было бы слишком – обнаружить, что он все еще в То больске! Эх, вот бы выстроиться перед ним и показать, как они любят его. Два года поисков – немалый срок. Добрая половина полка не выдержала, а они ничего, добрались!

Отец наш, царь-батюшка, в Тобольске… Если бы это было правдой! Прошло уже слишком много времени с того дня, когда они узнали по телеграфу, что он там и призывает к себе верные ему войска. Что же случилось в далеком Петрограде? Наверняка какой-то бунт, один из тех, которые царю так быстро удавалось подавлять.

Офицеры тоже готовились к тому, чтобы войти в Тобольск, но мысли их были много путанее. Эти люди ни на минуту не могли забыть того, что сказал им Ипсиланти в кабинете городского головы Вахитино, ту жестокую правду, о которой никто из них не обмолвился своим солдатам ни словом.

В последнюю ночь перед маршем в лагере было решено лечь пораньше, чтобы выспаться и накопить сил перед дорогой. Многим долго не удавалось уснуть: из тайги слышались крики ночных зверей и птиц. Если днем обитатели леса были для солдат только охотничьей добычей, которую надо выследить и убить, то ночью они превращались в таинственных и недосягаемых лесных духов. А что если ночью в лагере снова появится тигр, Кайджара-то больше нет с ними? Что теперь делают их товарищи, ушедшие в лес? «Завтра мы уйдем отсюда и больше никогда не услышим ночного таежного шороха, – думали они, – и навсегда потеряем следы наших бывших друзей».

Князь Ипсиланти тоже прислушивался к ночным звукам и думал о том, что эта ночь – последняя. Он не хотел больше слышать ночных концертов и не расстраивался из-за тех, кто ушел в лес, наоборот, он предпочел бы никогда больше о них не слышать. Он был совершенно спокоен и быстро уснул.

Ему приснилось, что он снова в Крыму, в Ливадии, со всей императорской фамилией – царем, царицей, царевичем, великими княжнами Ольгой, Татьяной, Марией и Анастасией. Только сам он был пожилым английским археологом, который прибыл в Крым на раскопки руин античного города. Царская семья приехала, чтобы посмотреть, как идут работы, и тут его подручные отыскали статую, лишенную кистей рук, мраморную фигуру, погруженную в вечный сон.

– Она находилась в земле две тысячи лет, – пояснил он царю, который изъявил желание остаться и посмотреть, как ее очистят от земли.

Наконец, показались колени, складки тоги, ступни.

– Это император, ваше величество, римский император, кажется, Тр аян, – снова пояснил он царю, а Николай II пробормотал:

– И он тоже…

– Но вот что любопытно, – добавил Ипсиланти, пока подручные тонкими кисточками смахивали с мраморного императора комочки земли, – и вы, ваше величество, сами можете убедиться в этом – левое колено торчит из пеплума весьма необычно, и левое плечо ниже правого…

– Значит, он был хром?

– Mon pere, хромым был император Клавдий, – робко вмешалась великая княжна Ольга.

– Та к и есть, ваше высочество, – сказал Ипсиланти. – Это именно он, Клавдий… Не слишком значительный исторический персонаж: довольно слабый политик, из-за мягкого характера не способный управлять людьми. Очень странно, что в провинции оказалась такая красивая мраморная статуя, и такая большая – три метра высотой… Но ошибиться невозможно, именно Клавдий был хром.

Николай II очень внимательно рассматривал статую правителя с мягким характером, неподходящим для управления империей, огромной, как мир; его взгляд замирал на выступающем из складок колене и плече, на физических увечьях, которые так плохо сочетались с могуществом власти. Странно, но теперь только они и указывали на того, кто был их носителем.

– Зато лицо очень красиво, в нем есть и гордость, и величие, – заметил задумчиво царь.

– Это не имеет большого значения, ваше величество. У римлян была привычка заменять на статуях голову одного императора головой другого, пришедшего ему на смену. Эта голова вполне могла принадлежать Траяну, – объяснил Ипсиланти и увидел, что Николай II улыбается:

– Она тоже вышла несколько красивее, чем была в действительности, и должна остаться такой на века… Ах, никто не узнает, кем же мы были на самом деле…

В этом месте контуры фигур царя, царицы, царевича, великих княжон Ольги, Татьяны, Марии и Анастасии задрожали и стали расплываться, пока совсем не исчезли, и князь Ипсиланти вернулся в свои обычные сны командующего полком.

Глава восемнадцатая

Уже несколько дней стояла жара, и Аликс чувствовала такую слабость, что временами не могла подняться на ноги. Когда наступал час выходить в сад, приходили караульные и вместе со стулом выносили ее на крыльцо. Аликс не любила печальную подконвойную процедуру прогулки, и теперь болезнь давала ей законный повод избежать ежедневного семейного позора. Существовало только одно место в мире, куда в такие моменты ей страстно хотелось вернуться, существовал только один человек, которого ей хотелось увидеть, – ее нянька Катарина.

Около Дармштадта князья Гессенские имели большое поместье, где и выросла Алиса под присмотром Катарины, лучшей травницы тех мест, которая знала все целебные свойства растений и лечила людей, не требуя платы, довольствуясь только благодарностью за исцеление.

Совсем молоденькой осталась она вдовой, ее сын Генрих умер семи месяцев от роду от тифозной лихорадки, ненадолго пережив отца. Именно в тот злосчастный год родилась Алиса, и Катарину выбрали ей в кормилицы. Мать девочки, одна из дочерей королевы Виктории, чуть не умерла во время тяжелых родов и некоторое время отказывалась даже смотреть на новорожденную, причинившую ей столько страданий. Катарина обожала малышку всем сердцем, отдавая ей любовь, предназначенную умершему сыночку. Шли годы. Когда Алисе исполнилось шесть лет, мать ее умерла, оставив девочку сиротой; с тех пор привязанность к кормилице станет для Алисы единственной радостью детских лет.

Катарина и Алиса часто ходили вместе в лес рядом с поместьем, собирали лечебные травы, которые помогали при обычных крестьянских хворях. Собирали они и редкие травы, полные тайных сил, которые излечивали страшные болезни. Пока в их краях таких не случалось, но, кто знает, придет день и… От няньки девочка узнала, как призрачна граница между лекарством и ядом, все зависело только от дозы. Оказалось, что самые волшебно-нежные венчики могли прятать в себе страшную силу, убивающую еще до того, как срезанный цветок успеет завянуть, а скромные, незаметные травки могли будить в умирающем теле могучую волю к жизни.

Девочка быстро поняла, что внешность предметов обманчива, что по ней нельзя судить об их сути, – редко кому она открывается с легкостью и немедленно. Нянька казалась Алисе единственным человеком, который умел защитить ее от страха перед враждебностью мира, – он преследовал девочку с самого рождения и накатывал всегда приступами, неожиданно.

Когда Алиса подросла еще, она все чаще стала вместе с семьей уезжать из Дармштадта. Нянька никогда не спрашивала ее по возвращении о том, где она побывала и какие чудеса видела в дальних странах. Вместо этого Катарина тут же показывала, какие новые травы ей удалось собрать, будто бы и не было долгих дней разлуки, будто бы только вчера они расстались. Ей обязана была Алиса глубокой любовью к земле, пониманием того, что земля – это и мать, и могила; из ее лона происходили и жизнь, и смерть, и восхитительное разнообразие трав и цветов, которые мирно уживались на крохотной полянке, не мешая друг другу и сохраняя свойства своих соков, таких разных, целебных и вредоносных. В нескольких сантиметрах от смертельно ядовитой травы поднимал к солнцу свой бутон цветок, отвар из которого заставлял кровь с новой силой бежать по жилам. Жизнь и смерть находились рядом, на одной и той же поляне.

Алисе очень хотелось иметь такой же острый, как у кормилицы, взгляд, чтобы различать, в каких растениях бегут ядовитые, а в каких – целебные подземные соки. Катарина много раз говорила ей, что нужно искать не только лекарства от обычных деревенских болезней: подагры, простуды, ревматизма, бронхита и дизентерии; мир велик, и трав в нем столько же, сколько и болезней. Алиса хоть и не знала наверное, но догадывалась, что среди тех трав, которые им удалось собрать и насушить, было несколько очень редких и ценных. Ей было жаль, что им не находится применения в дармштадтском поместье, тогда как где-то страдает от боли человек, которому ее травки помогли бы в одну минуту.

Когда Алиса, будущая царица Александра Феодоровна, отправлялась двадцать шесть лет назад из Гессена в Россию, среди ее бесчисленных сундуков и чемоданов была и большая корзина, заполненная мешочками с высушенными травами. На мешочки Катарина пришила этикетки и на каждой из них своим четким, крупным почерком надписала название и свойства растения, которое могло бы когда-нибудь пригодиться ее любимой девочке. Кроме этого, в мешочек ярко-желтого цвета она положила смесь из трех или четырех трав, обладавших могущественной силой, которую ни ей, ни ее бабке ни разу не пришлось проверить на деле. Надпись на мешочке гласила, что применять смесь нужно только в крайнем случае, когда иного выхода нет. Кормилица советовала вспоминать об этих страшных сухих веточках лишь тогда, когда болезнь непобедима.

– Запомни, нам известно совсем немного болезней, а земля знает все, и в ней есть исцеление от каждой.

Сейчас, в июльский полдень, на крыльце Ипатьевского дома, Аликс держала в руках этот мешочек и ее пальцы дрожали. Аликс вспоминала свою Катарину: будь она здесь (кто знает, жива ли она еще, последние известия о ней дошли до Петербурга несколько лет назад), она бы посоветовала, что делать. Аликс думала о болезни Алеши, о Распутине, которого не было рядом, о Николае, который все больше от нее отдалялся. Что она могла сделать для своего сына? Теперь никакие лекарства не помогут ему встать, почувствовать свои ноги, ее мальчику приходится слишком сильно страдать. Может, это и есть тот самый случай, чтобы воспользоваться травами Катерины? Теперь Аликс понимала, какие неизвестные и неизлечимые болезни имела в виду кормилица: спокойное отчаяние Николая, бред Алешеньки, способного предсказывать будущее, томительное ожидание преданных царю войск, которые если и придут, то придут слишком поздно. Значит, настал момент, когда последнее лекарство Катарины нужно всем ее близким, всей семье… Аликс дрожала, сжимая в руках мешочек и растерянно глядя на дочерей, то на одну, то на другую. Потом она подняла голову и посмотрела вверх, на окна комнаты, где лежал сын.

Из-за реки то и дело доносились звуки артиллерийской канонады, вызывавшие волны неприязни во взглядах конвойных солдат. Аликс с радостью пожертвовала бы собой для детей, выпила бы сама настой, если бы это только могло им помочь. Эти травы были даром женщины, которая любила ее, как дочь, тогда как родная мать не хотела даже видеть, а значит, они не могли причинить ей зла. Аликс уже знала, какое последнее лекарство попросила бы она у Катарины. Наверное, его и вложила в корзинку нянька перед тем, как юная принцесса отправилась править Россией, ужасной страной, где добро может быть только абсолютным, как и зло, поскольку является благодатью, доступной только царям. Только цари могут выбрать смерть как последнее лекарство, если нет иного выхода, поэтому они и носили когда-то на пальце кольцо с ядом.

«Ваше величество, царевич просит вас подняться к нему», – сказала ей Демидова. От неожиданности Аликс выронила из рук мешочек. Камеристка тут же наклонилась, но Аликс опередила ее, попыталась вырвать Катаринин подарок у нее из рук. Ветхая ткань от такого резкого и неосторожного обращения рассыпалась в прах. Наружу выпало то, что она так долго хранила: маленькое облачко трухи, которую не смогли бы собрать даже тонкие пальцы царицы. Аликс не хотела верить своим глазам: в драгоценном Катаринином мешочке была только пыль – все истлело, превратилось в ничто за двадцать три года ее брака.

Камеристка никак не могла успокоиться из-за того, что порвала мешочек, наполненный странной пылью, неизвестно почему настолько дорогой ее госпоже. «Наверное, это воспоминание о ком-нибудь очень близком или святые мощи. Там одна труха, и больше ничего нет…» – размышляла она. Медленным шагом Демидова стала подниматься вверх по лестнице вслед за двумя солдатами, которые несли кресло царицы.

Алеша ждал мать с нетерпением.

– Доктор, пожалуйста, оставьте нас одних!

Врач вышел.

– Мамочка, не надо бояться! Почему ты хочешь оставить меня?

Услышав эти слова, Аликс закрыла глаза, пытаясь собраться с силами; она по-настоящему боялась пророческого дара Алеши.

– Алеша, почему ты так говоришь?

– Потому что ты подумала уйти первой, мама…

На комнату обрушилась глубокая тишина. Около окошка слышался шум хлопающих крыльев. Алексей посмотрел в окно таким взглядом, будто был далеко-далеко отсюда, и ему больше нечего было сказать своей матери. Аликс вызвала доктора и Демидову, оставив на них сына. Ей было так стыдно, как никогда прежде в своей жизни. Он смотрел на нее, как на мать не смотрят. Она должна была поговорить о нем с Николаем, если не хотела сойти с ума. Сын упрекнул ее в том, что она хотела смерти, он прочитал ее мысли, ей было нестерпимо стыдно.

Николай узнал о беспокойстве жены несколько позже. Тр упп пришел к нему, чтобы позвать в дом, как раз тогда, когда он позволил себе маленькую передышку и присел рядом с поленницей. Камердинер нашел царя сидящим на колоде, с взглядом, потерянным где-то среди дорожек сада, и в почтительном ожидании замер в двух шагах от него.

Николай слушал, как плещутся волны Исети, которая была совсем рядом: в нескольких метрах от дома крутой спуск – и вот уже вода. Но видел он реку лишь один раз, когда они приехали из Тобольска. Потом он только слышал ее, он учился слушать ее музыку день за днем, и особенно старательно – после того, как вокруг сада возвели забор. Исеть пела с каждым днем все громче, во всяком случае, так ему казалось. Его это отвлекало, сбивало с рабочего ритма, он уже не помнил, сколько раз бросал полено и останавливался, как вкопанный, с топором в руке.

Воды реки бежали так же торопливо, как торопливо жил он сам до недавнего времени, уверенный в себе, но ограниченный давно определенными «берегами», освобожденный от выбора и верный своей судьбе, которая несла его по жизни, часто не считаясь с его собственными желаниями. Бесконечный простор морских волн, куда вливались воды речные, никогда не понял бы радости в чувстве границы, предела течению справа и слева, не понял бы счастья от сознания справедливости жертвы, которое знали все речные потоки, заключенные в русло. Это ограничение, это позволение продолжить свой путь, которое они получали от матери-земли, эти изгибы и пороги, это постепенное замедление течения, этот отказ от спешки были полны самой глубокой любви к жизни. Реки, как и цари, никогда не возносились над земными беспокойствами и тревогами, они считались с ними и зависели от них.

Николай вспомнил день коронации, когда он вместе с Аликс должен был проехать по всей столице, побывать на множестве площадей, где собрался народ со всей страны. Силу и необходимость ограничений он осознал много позже, а тогда, в день коронации, он понял только, что больше уже не является человеком по имени Николай Романов, теперь он – поток, зажатый между двумя берегами, он больше не имеет права на что-то личное точно так же, как река не может отклониться от своего русла, призываемая морем и обнимаемая землей. Но после прихода к власти Николай понял и то, что не может в мире быть большей свободы, чем свобода монарха. Он понял, что полюбить свободу по-настоящему можно, лишь отказываясь от нее. Его народ, который много лет жил в принуждении, в покорности обстоятельствам, теперь хотел воли, хотел открытого моря, безбрежности. Он не собирался больше ждать, пока кто-то избранный осуществит его мечты, нетерпение прорвало веками выстроенные дамбы, и теперь вся мощь российской власти разлилась морем по бескрайним землям.

Разлиться-то разлилась, да только уровень воды был низковат, впрочем, никто и не обманывал себя: от паводковых разливов вряд ли можно требовать морской глубины. В этих водах не проплывет ни один корабль, в этом Николай был уверен. Однажды и революции придется собрать все воды в одно русло, и течение снова понесет их к морю. Он, царь, недавнее живое воплощение власти, знал, что цепи есть и у свободы, знал, сколько насилия нужно, чтобы претворить в жизнь любой абсолютно справедливый закон. Не существовало ни одного акта власти, который не наступал бы кому-нибудь на горло, и сама свобода тоже подчинялась железным правилам.

Николай услышал, что где-то по соседству плачет ребенок. «Этот малыш никогда не сможет объяснить матери, почему он плачет, а мать тоже никогда не узнает, почему всхлипывает ее сын. И все же он продолжает плакать, а она – мучить себя вопросом, откуда эти слезы», – говорил себе Николай. Плач вернул его к реальности, и он наконец заметил терпеливого Труппа.

– Что там, говори, – Николай уже видел, что приближаются надзиратели: время, отпущенное на прогулку, закончилось.

Он уже поднимался по лестнице, а пение реки все еще было слышно. Он прошел в кухню и открыл кран, чтобы напиться. Он пропустил воду, чтобы она стала прохладнее, еще прохладнее, и никак не мог решиться пить, думая о том, какой замечательно прохладной будет вода, если подождать еще немного. Та к он и стоял бы с пустым стаканом в руке целую вечность… Ему казалось, что он помогает реке, которую не видит.