Текст книги "В поисках императора"

Глава четырнадцатая

Однажды утром огромная беспокойная тень мелькнула в окнах комнаты Николая, Аликс и царевича. Они не обратили бы на нее особого внимания, если бы не странная беготня охраны и пронзительный крик Юровского, требующего закрыть все ставни изнутри. Алексей, все еще в бреду, распахнул окно настежь и увидел огромного орла, усевшегося на крышу сарая. Все бросились укладывать мальчика в постель, но замерли, увидев царственную птицу, расправлявшую крылья, чтобы вот-вот снова взлететь. Николай, не двигаясь, следил, как орел взмывает в воздух и его тень снова накрывает дом. Дождавшись, когда Юровский сам поднялся к ним в комнату, он торопливо закрыл окно. Несколько минут прошли в глубокой тишине. Даже Юровский не вымолвил ни слова. Романовы не двигались с места, глядя на окна, будто те были открыты по-прежнему.

«Ничего особенного, орлы на Урале встречаются, – бормотал Юровский себе под нос, спускаясь по лестнице. – Рады ухватиться за любой повод, чтобы устроить демонстрацию. Но откуда вдруг столько птиц? И все слетелись сюда, будто в городе нет больше места. Каждый вечер заводят свои концерты, это начинает выводить из терпения…»

Днем обитатели второго этажа могли наблюдать кипучую жизнь своих крылатых товарищей, добровольно разделивших с ними заключение. Их пение, такое разное и выразительное, отвлекало узников от тяжелых мыслей. Людям казалось, что они сами становятся легче перышка и вот-вот смогут оторваться от земли и улететь. Птицы выбрали среди всех строений города именно Ипатьевский дом, где томился в заключении царь. Они разделили заключение Романовых по доброй воле, по вдохновению высших сил, а значит, были частью общего плана, который зрел уже давно и вот-вот должен был воплотиться в жизнь, как и предрек в вещем бреду Алеша. Николай видел, как беспокойно на душе у жены и детей, как вздрагивают они при появлении каждой новой птицы. Неуверенность в будущем и жизнь в заточении подталкивали его близких, и с каждым днем все сильнее, на поиски сверхъестественного, в котором мог заключаться какой-то знак небес. Столь напряженное ожидание вмешательства высших сил выдавало беспомощность и потерю надежды. Он и сам теперь часто терял трезвость и ясность взгляда и поддавался общему настроению ожидания, хотя старался не выдавать себя и следил за птицами украдкой.

Но однажды ночью напряжение отпустило узников и их души наполнились радостью. В лунном свете запел соловей, запел о нежности, что только она одна и есть в мире, позвав Николая, Александру, Ольгу, Татьяну, Марию, Анастасию и Алексея. Алексей никогда прежде не слышал соловья и в восхищении припал к окну.

– Его послал орел. Его не видно, потому что он поет. Орла видно, и он не поет.

Николай слушал странные рассуждения сына, вспоминал герб империи и орла на нем, думал о соловье, которого не видно. Алексей прав, никто действительно ни разу не видел соловья и ни разу не слышал, как поет орел. Если власть исходила только от орла, может быть, царю не хватало пенья соловья? Власть, в которой сочетались бы мощь орла и нежность соловья, могла бы изменить историю, никто и никогда не смог бы победить правителя, на гербе которого красовались бы две эти птицы. Какой глубокий смысл заключен в маленьких значках на бумаге, в изображении живых существ на гербе! То т, кто рисовал их, хорошо знал, как проникнуть в лес символов и убедить его обитателей – оленей, орлов, львов, пантер, волков, голубей, грифонов – замереть на одну минуту и позволить воплотить в маленьком рисунке всю их мощь, красоту, мудрость, которая потом навсегда останется на высоких воротах дворцов, на летящих шпилях храмов. Их величие только подчеркивало, какой простой и домашней была правда их добродетелей: верности, силы, смелости, красоты, невинности, они оставались на века, и их значение понимал даже тот, кто не умел читать. Животные принадлежат всем, даже если они – геральдические.

«Новая власть тоже изобретет себе герб, – думал Николай, глядя на красноармейцев. – Кто знает, какие животные будут изображены на нем». В России все было таким быстротечным, неуловимым, что события не успевали воплотиться в символах. Вот и его лицо до сих пор красовалось на банкнотах, подтверждая их силу; старые рубли все еще находились в обороте, потому что новых пока не напечатали. Лишь зачеркнули на них императорские знаки, поставив сверху черную печать нового режима, на которой пока не было ни символов, ни герба, а только длинная надпись.

«Что ж, новая власть пока не сумела сосредоточить свою мощь в нескольких значках. Этому искусству, – думал Николай, – учит только время». Все понятно, но он никак не мог представить себе, какого представителя фауны изберут своим символом большевики. Получалось что-то вроде фантазий Анастасии, часами рисовавшей иллюстрации к книгам, которые читал Алеша. На одной из них был нарисован орел в окружении множества птиц, летящих над тайгой, а на земле, на поляне среди леса, в смертельной схватке сплелись тигр с огромной змеей. «Вот они и будут на новом гербе! Змея и тигр – земные животные, у них нет мечты о полете, нет ни ностальгии, ни грусти, в них только чистая природная сила…»

Он, царь, позволил себе быть растерянным слишком долго, он забыл, что многое может быть прощено политику, но не императору. Вот «керенские», они всегда выкрутятся. В момент отречения, когда побег был еще возможен, на него навалилась эта растерянность, и он потерял драгоценное время. В этом упрекал его Михаил, приехавший в Царское Село, чтобы попрощаться с ними перед отправкой в Тобольск.

– Николай, зачем ты так долго колебался? Почему не бежал сразу после отречения подальше отсюда?

– Что было бы с семьей? Как я мог их бросить?

– Если бы ты остался на свободе, ты мог бы сделать для них значительно больше.

Но такая логика была чужда Николаю, и оба брата это понимали. Они обнялись со слезами на глазах. Керенский, тогда министр-председатель Временного правительства, тоже присутствовал при этой встрече, устроившись в кресле поодаль от братьев.

Алексей, который питал слабость к дяде Михаилу, прокрался в прихожую и подсматривал в замочную скважину. Ему очень хотелось распахнуть двери и подбежать к дяде, такому славному, чтобы спросить у него то, чего не могли объяснить другие взрослые. Почему солдаты, прежде такие почтительные, несколько дней назад рассмеялись ему в лицо и запретили выйти в парк, когда ему так хотелось погулять? Почему из дворца бежали все придворные? Почему его отец и мать теперь спрашивают разрешения у того, кто сидит в углу? Когда он появляется, полубегом, в длинном черном пальто, по дворцу как дрожь проходит. Кто он? Мальчику говорили его имя, но почему он командует здесь, он ведь не князь, не генерал, не адъютант его отца?! Алеша отпрянул от двери: дядя Михаил повернулся и направился к выходу, выпустив брата из объятий.

– Ты здесь, Алеша?

Тот бросился на шею гостю, который прошептал ему на ухо:

– Твой отец и твоя мать нуждаются в тебе, защищай их, но так, чтобы они не заметили. Ты теперь не мальчик, а мужчина.

Та к Михаил уступил трон племяннику, поцеловав его в ухо и потеребив волосы на макушке. Алеша вытер слезы и не стал задавать вопросов.

– Я понял, дядя Миша. Счастливого пути. Возвращайся скорее. – Он старался стоять попрямее, напрягая больную ногу, не думая о боли.

Следом за отцом из зала вышел человек, одетый в черное, пожал ему руку и в первый раз улыбнулся. Потом пришла мама, чтобы увести его на прогулку в парк. Их сопровождали конвойные. Все молчали. Вдруг из-за поворота за решеткой ограды показалась толпа, послышались крики и проклятия. Обеспокоенные конвойные переглядывались. Алеша перевел взгляд на родителей, которые ускорили шаг, почти побежали. То гда он выпрямился, гордо поднял голову и двинулся навстречу толпе, стараясь не торопиться и не отводить глаз. Он выбрал в ней одно лицо, юношу со светлыми волосами, чем-то похожего на него самого, и сосредоточился на нем. «Почему? Почему? – молча, одними глазами спрашивал он незнакомого паренька и звал его: – Иди сюда, пойдем на озеро вместе, только перестань, как тебе не стыдно?» – и остановился в нескольких метрах от решетки. Понемногу крики утихли и все взгляды уперлись в мальчика с бледным лицом. Какая-то женщина заметила, каким усилием воли дается ребенку это противостояние:

– Вернитесь домой, царевич, уходите. Вы только посмотрите, какой он бледный!

Сначала в толпе послышался глухой ропот, потом воцарилось глубокое молчание. Алексей потерял сознание и упал: усилие, которое потребовалось, чтобы заставить служить не подчинявшееся колено, было слишком велико. Аликс, всхлипывая, бросилась к сыну; теперь она уже не могла вызвать Распутина: друг, который из любой точки империи мог посылать мальчику свое благословение и вывести его из кризиса, был мертв.

В эти дни в Екатеринбурге у Алексея снова раздулось колено и поднялась температура. Но между бредом и прояснениями сознания он не терял появившейся вдруг у него очень странной способности предвидеть, как обернутся события. Это новое свойство его болезни слишком сильно напоминало Николаю ясновидение слепых, их пророческое пение, он предпочел бы видеть сына другим, нормальным подростком, играющим в одиночестве в саду и спрашивающим, где находятся Фолклендские острова. Отец не знал, что Алексей ведет теперь молчаливые разговоры с птицами. Мальчику казалось, что птицы знают, зачем он здесь. Они только ждут момента, чтобы начать рассказ о своем долгом путешествии, о бесконечной сибирской равнине, которую им пришлось пересечь, о селе с телеграфом, которое им так и не удалось найти, о суровой зиме, которую они пережили, о том, как ждали весну, о старшем, которому не могли не подчиняться. Они казались мальчику друзьями, вернувшимися после разлуки, частью огромной стаи, направлявшейся к дому, где был царь.

Алексею становилось хуже ночью, когда птицы замолкали в гнездах, и ему казалось, что он одновременно живет и в темноте и при свете. Что за дальние страны снятся ночью птицам? Как долго надо ждать, пока все спят, и не на что смотреть. Постель такая огромная, как мир, и неизвестно, в какой ее части лучше устроиться, когда часы и минуты просят не засыпать, не оставлять их одних. Когда мама вставала и приходила к нему, он мучился. Раз она здесь, птицы молчат, им неудобно мешать и беспокоить. Она могла с минуты на минуту разрушить все, как тогда, когда подняла занавеску, за которой он играл с Джойем: «Алеша, не прикасайся к собаке, подхватишь какую-нибудь болезнь!» Маме неизвестным образом удавалось сделать так, что ему трудно становилось играть, одеваться, вставать. Только тогда, когда он заболевал, она становилась терпеливее, но лишь потому, что все время принуждала себя к этому. Мальчику было так жалко ее, что он изо всех сил притворялся, что ему с ней весело.

Глава пятнадцатая

Первое, что сделал Кайджар, когда восставшие против Ипсиланти солдаты выбрали место для привала в тайге, так это выкинул сто серебряных монет с изображением царя всея Руси Николая II. Он не мог не принять денег, которые командующий полком выдал ему как вознаграждение за убитого тигра, но оставлять их у себя не хотел. «Амба», даже мертвая, принадлежала не ему, а лесным богам. Беда охотнику, если он возьмет эти деньги.

Блестящие кругляши рассыпались серебряным дождем, и несколько солдат кинулись подбирать их. Кайджар насмешливо спросил: «Зачем брать деньги? В тайге деньги не надо». Слова его, хоть и были чистой правдой, не охладили страстей, и трое солдат продолжали делить монеты, ссорясь и обвиняя друг друга в жадности.

И все же теперь, когда все узнали, что в тайге можно жить, как Игнат, можно найти себе женщину, солдаты мечтали не о деньгах… Почему исчез молодой солдат, рассказал им, естественно, сам Кайджар, но не сразу по возвращении, а попозже, после того как Ипсиланти вызвал по одному на доклад всех членов экспедиции: сначала капитана, потом Михаила, потом якутских охотников, затем остальных солдат, и в конце концов самого героя – Кайджара. И Кайджар явился к князю, снова спрятавшись за свое прежнее обличье, в котором всегда представал перед офицерами Преображенского полка. Это был опять исполнительный, но очень отсталый солдат, похожий на немого, который подходит для работ при кухне, но только очень простых, поскольку к обучению непригоден и выходить из своего варварского состояния не хочет, да и не может по скудости ума. С его языка не сорвалось ни единого членораздельного слова, он лишь неопределенно мычал, пока Ипсиланти не махнул на него рукой и не отослал его прочь.

Зато позже, за ужином, когда Кайджар и трое его соседей по палатке собрались вместе, он разговорился, но был задумчив и коверкал русские слова больше обычного: «Игната, не сама ушла, за женщиной ушла…» Сотрапезники слишком громко стучали ложками о котелки и, видно, не расслышали сказанного толком. Тогда Кайджару пришлось повторить фразу, а потом и рассказать, как он, углубившись в чащу, чтобы найти травы и острые камни для выделки шкуры «амбы», обнаружил примятую траву и сильный запах женщины; эта лесная жительница, похоже, и забрала их товарища. Никто не спрячется от Кайджара в тайге – ни человек, ни животное. Тут слушатели всполошились, да так, что Кайджар удивился: ну, ушел человек и ушел, не такое уж важное дело, он и рассказал-то об этом только потому, что хотел еще раз показать свое знание леса, свое мастерство охотника. Ему было совсем неважно, есть ли там, в тайге, человеческие существа или нет. Он ведь и прежде рассказывал, что в лесу есть женщины. Оживление сотрапезников было ему непонятно, и он отстраненно замолчал, уткнувшись в свою миску с кашей.

«Послушай-ка, Кайджар, неужто тебе и бабы не нравятся?» – смеясь, спросил Юрий и подмигнул товарищам. Кайджар не удостоил его вопрос вниманием, продолжая ножом выковыривать кусочки мяса из кости. Но позже, на обратном пути в палатку, он, ни на кого не глядя, рассказал, что две его женщины умерли во время родов там, в его селении на берегу большого озера, и теперь он ищет их в лесу. Все женщины, умирающие во время родов, превращаются в лосих и продолжают жить в тайге. Он искал Йелу и Матшу, двух своих жен. После этого рассказа друзья посмотрели на него по-новому, увидели в этом существе, лишенном, как казалось, пола и возраста, другого человека, и не стали задавать вопроса, который был готов сорваться у них с языка: сколько ему лет. Кайджар сам заговорил об этом, словно прочитал их мысли: «Я видел весну шесть по десять раз, и зиму – шесть по десять раз. Но еще раньше Кайджар был волком, и женщиной, а еще раньше – рыбой». Кайджар прищурился так, что от глаз остались только две тонюсенькие щелки, какие бывают у тех, кто после долгого заточения в темноте выходит на белый свет.

Известие об уходе Игната мгновенно разнеслось по его роте, а потом и по всем другим. Семена упали на благодатную почву. Эти молодые люди будто только и ждали истории об Игнате и девушке из лесного племени, чтобы порвать последние узы присяги, связывающие их с полком. За несколько дней возник и разросся круг заговорщиков, мечтающих о побеге, было решено, кто и за что отвечает, солдат разбили на группы, установили дежурство по охране. И если бы два поваренка с кухни третьего батальона не боялись Кайджара больше, чем Ипсиланти, и не донесли бы о побеге командиру, заговорщики привели бы свой план в исполнение.

Теперь их командиром, правда несколько необычным, стал Кайджар, хотя он и не принимал на себя обязанности командовать. Но именно от него, от того, как он рассказывал о животных и растениях, о событиях своей жизни, будто они произошли с кем-то совсем другим, о приключениях, которые он извлекал из своей бездонной памяти, исходила сила, которая и нужна была солдатам, лишившимся привычных ориентиров. Вся жизнь его прошла так, будто не было ни истории, ни государства, ни знамени, ни царя, а были лишь законы тайги, ее богов. В глазах последовавших за ним этот незаметный таежный человечек обладал мощью и властью не меньшей, чем аристократ Ипсиланти. Они были одного возраста, «шесть по десять весен», только Кайджар родился в хижине, а Ипсиланти был сыном греческой маркизы и родился в Париже, в последние годы правления Наполеона III. То, что история Российской империи и мировая война затянули в свой водоворот маленького азиатского охотника, забросили его в самый прославленный царский полк, не могло быть простым стечением обстоятельств, должно было иметь какую-то цель, какой-то смысл.

За первые дни, проведенные в тайге, солдаты, выученные охоте Кайджаром, сумели поймать столько дичи, что можно было не заботиться о пище еще много недель. Но Кайджара беспокоила не еда: уже сейчас, в июле, он думал о том, как подготовиться к зимовке. Он хорошо знал, как безжалостна сибирская стужа, как глубок летаргический сон животных, как непробиваема корка льда на всех реках и ручьях, как безмолвны и неподвижны деревья, как непоправимо останавливается здесь жизнь. Кайджар не участвовал в беспокойных разговорах молодых, которые пришли сюда с надеждой найти-таки таежное селение, где женщины живут в хижинах отдельно от мужчин, как сам он им рассказывал.

Кайджар начал строить домики, похожие на избы, которые позволили бы укрыться от мороза и пережить зиму, но солдаты, за редким исключением, отказывались от работы, они находили вкус только в охоте – она давала им чувство свободы. Они пускались в экспедиции все более дальние и трудные, надеясь в скитаниях по лесу встретить свою подругу, как это удалось Игнату, поэтому старались уходить по одному. Приготовления к зимовке почти не двигались вперед, и Кайджар с горечью понимал, что скоро над этими молодыми ребятами нависнет опасность пострашнее тигра. Мысли о женщинах ослепили их совершенно, это «амба» мстила за удачную охоту Кайджара, призвав его товарищей в тайгу, спутав их мысли и запалив огонь плоти, который мог погубить их.

Так и случилось. Все чаще кто-нибудь не возвращался с охоты. Полковник Гудериан, который еще сохранял меж ними авторитет прежней власти, каждый вечер делал перекличку, и список его становился все короче. Оставшиеся с завистью думали, что те, кто не вернулся, нашли уже себе женщин, там, в лесу. Никто не верил, что исчезнувшие товарищи могли стать добычей медведя или волчьей стаи, хотя о такой опасности их часто предупреждал Кайджар.

Солдаты думали, что для тех, кто не вернулся, уже сбылся наяву сон любви, дабы увести их еще дальше от реальности, которой они жили еще неделю назад. Та м, в тайге, окончательно растворились последние воспоминания о войне и долге, о товарищах, в глазах которых, как в зеркале, можно было увидеть самого себя и вздрогнуть от того, что ты – дезертир и изменник. Постоянные исчезновения товарищей только возбуждали оставшихся, подталкивали к немедленным поискам своей судьбы, вместо того чтобы предупредить об опасностях. Они рвались найти свою женщину, скорее, скорее, до прихода холодов, до начала ужасной сибирской зимы, которая застанет их здесь уже во второй раз.

Кайджар отказывался спасать солдат. Сначала он пытался протестовать против их отлучек, но в ответ получил лишь злобу и презрение. И Кайджар успокоился, продолжая подготовку к зиме почти в одиночку, не вмешиваясь больше в жизнь этих людей, устремившихся к свободе каждый своей дорогой, которая уже была предопределена судьбой, той самой, что призвала на Урал птиц, так удививших Ипсиланти и его солдат несколько недель назад. Кайджар уже принял решение, он знал, что останется в одиночестве и у него хватит времени подумать о бесполезности своих усилий и о своей мудрости. Судьба призывала и его к иным формам страдания и безумства, туда, где другим пришлось бы еще понять собственную судьбу, вложенную в человеческую или животную форму, судьбу гораздо более древнюю, чем они сами, узники Бога каждый в своей келье.

Среди тех, кто покинул Ипсиланти, был и Михаил. Когда Ипсиланти заставил солдат выбирать, остаться с ним или уйти в тайгу, он одним из первых вышел из строя и направился к площадке, предназначенной для восставших против порядка. Он еще долго передразнивал потом речь полковника, вызывая бурные взрывы смеха у приятелей: «Со-о-олдаты! Закон природы меня приговорил, а вам придется отвечать перед зако-о-оном исто-о-ории!»

Одним из первых он запел песню, когда восставший отряд направился в тайгу, ту самую, о солдате и царе. Он не хотел, чтобы Ипсиланти и его лакеи подумали, что им страшно. Но в лесу Михаил внезапно переменился, отдалился от товарищей, не захотел участвовать в общем воодушевлении. В первый же день на берегу реки он нашел суконный шлем Игната, висевший на ветке, которая покачивалась так, будто ее привела в движение чья-то рука. С этого момента Михаил потерял покой.

Двумя днями позже, углубившись как можно дальше в тайгу, он обратил внимание на какой-то поблескивающий предмет, висящий на ветке, словно змея. Это был ремень Игната. Теперь Михаил первым исчезал по утрам из лагеря и последним туда возвращался, но в отличие от других никогда не приносил никакой добычи. С исцарапанным лицом, в изорванной одежде, пропотевшей рубахе, он имел вид не жалевшего себя охотника, но что же он делал там, в лесу? Кайджар присматривался к нему, пока тот точил стрелы вечером у костра, где собирались все оставшиеся, чтобы поужинать и поговорить. Он заметил мучительное беспокойство и замкнутость того, кто прежде ни минуты не проводил без шутки. Печать смерти лежала на лбу у этого парня.

Теперь Михаил везде стремился быть один. Если в тайге он натыкался на кого-нибудь из товарищей, он прятался и ждал, пока тот не исчезнет из вида. Он хотел найти Игната любой ценой, он должен был увидеться с другом, который был где-то рядом. Ему казалось, что их разделяла преграда такая тонкая, что нужно было сделать лишь малое усилие, чтобы она рассыпалась. Сколько времени прошло с тех пор, как они вместе шли на штурм, а потом маршировали по снегу… Он тосковал по наивной улыбке друга, по жалобным просьбам оставить его в покое, не выдавать друзьям его тайн, по привычке легко краснеть… Михаил вспоминал их остановку в Вахитино, как к Игнату подошла цыганка, неизвестно почему выбравшая из всех солдат именно его, и предложила погадать по руке. Она погладила Игната по щеке и сказала, что совсем скоро ему будет большая любовь…

Михаил искал друга каждый день. Разлука с Игнатом, рядом с которым были прожиты три года испытаний, тяготила его все больше, и он не задумывался о том, насколько опасными становятся его все более длительные отлучки из лагеря. Не обращал он внимания и на то, что круг товарищей, собиравшихся вокруг вечернего костра, все сужался, а список Гудериана все убывал.

Однажды утром Михаил снова отправился в странствие по тайге и через несколько часов остановился, чтобы передохнуть и поесть. Стояла жара. Казалось, адская мука духоты объединила и хищников, и их добычу, вечная схватка за выживание приостановилась: слишком жарко, чтобы убегать и преследовать. Было тихо, и в какой-то момент Михаилу среди бесчисленных шорохов леса послышался звук человеческого голоса, который ни с чем невозможно спутать: люди переговаривались на незнакомом языке. Михаил схватил лук и стрелы, забросал ветками рюкзак с припасами и буквально взлетел на самое высокое дерево из тех, которые были поблизости. Он взобрался на вершину и увидел то же бесконечное зеленое море, что так поразило Игната, испытал тот же восторг и нежелание спускаться на землю, возвращаться вниз. Но внизу, в небольшом просвете между стволами деревьев, виднелись хижины, выстроившиеся в ряд. Там были женщины, которые раскладывали на солнце семена для сушки. Видны были их волосы, руки, спины, а подальше, на другом конце селения, мужчины рубили топорами деревья, забивали большими молотками какие-то сваи. Зрение Михаила обострилось так, что он мгновенно обратил внимание на фигуру мужчины, вынырнувшую из одной из хижин. К нему приблизилась женщина. Мужчина обернулся и посмотрел вверх, прямо на дерево, где сидел Михаил, как будто был уверен, что увидит там кого-то. Это был Игнат. Михаил чувствовал, что Игнат видит его, и именно в этот момент послышался хруст сломавшейся ветки, и вокруг него на несколько восхитительных мгновений, пока он не упал на землю, закрутился водоворот цветов и звуков. Тело, которое принадлежало ему двадцать два года, лежало под деревом, а душа была уже далеко.

Именно в этот вечер Кайджар подбросил в воздух раскрашенный камень, на котором были обозначены четыре стороны света. Выпала синяя сторона; это означало юг. Значит, туда ему и путь лежит. На следующее утро его попытались искать, но безрезультатно: он исчез. Ничье сердце не заболело при этом известии, наоборот, все почувствовали себя еще свободнее. Теперь никто не мешал им взлететь и ринуться навстречу своему будущему.