Текст книги "В поисках императора"

Глава десятая

Сундуки с их вещами, брошенные в подвал Ипатьевского дома, выдержали еще один воровской набег. Баулы и чемоданы были распахнуты настежь, оттуда торчали какие-то разноцветные куски ткани. Воры похватали все самое яркое и самое непригодное для обычной, не царской жизни: блестящие отрезы, вечерние платья царевен, брошки, сапоги и охотничий костюм царя, парадную форму, широкополые белые шляпы Аликс. Если не считать сапог, все это были вещи, которые никто, кроме членов царской семьи, не умел носить. Николай улыбался, представляя себе, как один из охранников, а это точно был кто-то из них, принеся домой украденное, пытается натянуть на мать или сестру вечернее платье Ольги вместе со шляпой Аликс, одной из ее замечательных снежно-белых шляп, которыми славились в Европе она и ее старшая сестра Елизавета, вдова дяди Сергея. Между Аликс и Елизаветой всегда существовало что-то вроде соперничества, как и между Дагмар, их матерью, и тетей Александрой, английской королевой.

Елизавета обладала неиссякаемой, но неброской внутренней энергией, не угасшей даже после многочисленных траурных событий, которыми была полна ее жизнь. Годы проходили мимо нее каким-то сторонним хороводом, они не трогали ее лица, не оставляли следов на фигуре, словно ей удавалось остановить их одним взглядом.

Однажды он пришел к Елизавете в ее московский особняк. Он нашел ее в саду, на вишневом дереве, разувшуюся, сбрасывающую созревшие ягоды компаньонке, – Аликс не зря называла сестру дикаркой. Увидев императора, Елизавета спрыгнула на землю, гибкая и грациозная, как девочка: «Хотите вишен, ваше величество?» – и, улыбнувшись, присела в реверансе. Возвращаясь из Москвы домой, в Петербург, он не мог не подумать, как сложилась бы его жизнь подле Елизаветы… Своего погибшего мужа она не любила, но истово его уважала, со временем став для всех образом смирения и благочестия.

Сейчас, когда Николай смотрел на сына Алексея во дворе, на качелях, которые ему смастерили лакей Трупп и повар Харитонов, он вспоминал тезку сына, «дядю Лёшу», и собственные к нему чувства. Тот всегда представлялся Николаю самым бесцветным из братьев отца; почему именно ему выпала судьба испытать любовь женщин?

Николаю казалось, что любовное влечение – это чувство, которое дано испытывать другим, что он должен выучиться ему, как некому искусству, которого пока не понимал до конца. Он очень огорчался, когда брак кого-то из родственников распадался и ему как главе семьи приходилось давать разрешение на развод. Нет, он не был моралистом, но он действительно испытывал острое разочарование, потому что верил в слова «яже Бог спряже, человек да не разлучает», которые скрепляют жизни двух людей во время обряда венчания. Что касается собственного брака, то для него литургический союз на небесах был превыше даже любви.

Алексей слез с качелей и двинулся вглубь сада. Николай не терял его из виду. Он знал, что сын начинает игру, в которой ему не нужны товарищи. Николай спустился со второго этажа, чтобы самому присмотреть за сыном и отпустить доктора и камердинера, которые обычно сопровождали мальчика. Алексей начинал игру в путешествия, и все страны: Англия, Италия, Франция и, неизвестно почему, Исландия – были у него давно и четко обозначены. Скамейки Ипатьевского сада превращались в самые красивые города Европы. Аллейка на север, туда, к гранатовому дереву, где всегда царила тень, – это была Исландия, холодный остров в Атлантике. Франция была там, где ворота. Нужно почаще наносить туда визиты, думал Алексей, направляясь к запретной зоне. «А теперь вернемся в нашу Исландию», – сказал он сам себе, оглядываясь, не следит ли кто за ним из дома. И двинулся в самое долгое из своих путешествий, на север, до самого гранатового дерева, откуда обычно его и вытаскивал кто-нибудь из родных. Вот и Рейкьявик, где нет никакого короля. Король Дании туда не приезжает, потому что там слишком холодно. Там только высокие горы да вулканы.

– Если бы я о тебе не помнил, кто бы к тебе еще приехал в такую даль? Но я знаю, в один прекрасный день колдовство кончится, и ты проснешься, прекрасный заколдованный остров, я знаю, что я тебе нужен, чтобы поверить, что ты – самая прекрасная, самая большая, самая сильная страна в мире. Я сам женюсь на тебе, а мой дядя, король Дании, этого даже не заметит…

Алеша садился на теплую землю и, напевая что-то себе под нос, острым камешком принимался чертить прямо на дороге контур обожаемого острова, который превращался в девичье лицо. Ему казалось, что прекрасная девушка подходит к нему легкими шагами, словно не замечая его, не обращая внимания на фигурку, сидящую на земле. Ее ладони сложены вместе, как бутон, закрывшийся к вечеру, а волосы распущены. Алеше не хватало красок, его «кисть» – острый придорожный камешек – была несовершенна и не могла передать то, что хотелось. Потом он уничтожал свой рисунок, сравнивая его с придорожной пылью и запевая новую песню. Иногда, раздражаясь на неповоротливый камень, он выбрасывал его в кусты и искал себе новый, а иногда помогал себе пальцем. Когда какая-нибудь из сестер подходила слишком близко, он злился и краснел. «Не смотри, у меня не получилось!» – прогонял он ее и переделывал рисунок снова.

– Ники, мне кажется, что Алеша слишком часто разговаривает сам с собой. В Тобольске он, по крайней мере, мог играть с солдатами, а теперь он постоянно один, – заметила Аликс.

– Он ребенок, ему еще и четырнадцати нет, пусть играет, как ему хочется, давай оставим его в покое, – отвечал Николай, которому поведение сына казалось совершенно нормальным. Ему тоже хотелось узнать, что это за игра, которую его сын предпочитает всем прочим, что за видения являются к нему в саду. Однажды сын пришел к Николаю, чтобы узнать, где находятся Фолклендские острова, – он увидел это название в английской газете доктора. Николай ответил, что они находятся в Атлантическом океане, там живет тысяча человек и правит английский губернатор.

– Это не те острова, ты ошибаешься; у них такое красивое имя… – И Алексей добавил их к своей садовой карте.

Как-то утром всю семью разбудили охранники, во все горло распевавшие непотребные частушки, в которых упоминались и царица, и великие княжны. Николай собрал детей, жену и всех верных своих слуг и, открыв молитвенник, подаренный ему в детстве отцом, громко запел гимн, который всегда пели они в Пасху. Сначала запела Ольга, потом к хору присоединились Татьяна, Мария, Анастасия, Алексей, Демидова, Харитонов, Тр упп, поваренок Леонид, доктор и наконец сама Аликс. Они пели, когда в комнату ворвался, как буря, Юровский с криком, чтобы они прекратили демонстрацию.

Николай твердо, заранее приготовленными фразами, напомнил тому о международных соглашениях Красного Креста о политических заключенных, но тут же пожалел о том, что сам напомнил этому отвратительному человеку о его безграничной власти над их семьей. Он послушался совета Аликс, и теперь ему казалось, что этот бой он проиграл. «Я не умею быть дипломатом, не умею защищать себя, я никогда ничего подобного в жизни не делал, и сейчас уже поздно учиться. Я начал петь гимн, и это их остановило».

Он вспомнил о смертных приговорах, которые выносились от его имени, от имени царя всея Руси Николая II; ни один из них не лежал грузом на его совести. Это были необходимые акты власти, которая должна не только одаривать милостью, но и карать, как это изображено на великой фреске Микеланджело в Риме, в городе, который он так мечтал увидеть, но так и не увидел во время своего путешествия по Италии в октябре 1909, когда события внутри этой страны не позволили ему добраться до ее столицы. Еще в детстве его наставники рассказали ему, что именно там, у ног нагого Христа, который зло отделяет от добра, выбирают ведомые Святым Духом европейцы их последнего абсолютного монарха, Папу римского. Николай мечтал поговорить с этим человеком, чтобы понять, почему на юге Европы с такой легкостью отказываются от власти, священнейшей и важнейшей из всех человеческих сил, считая ее привилегией загробного мира.

Он хотел попросить Папу развязать этот узел противоречий: почему там и только там, в иной жизни, должно принимать жест Христа, его длань, которая отделяет добрых от злых, а в этом мире должно притворяться. Католическая религия была слишком милостивой к демократическим правлениям, она благословляла их и она еще пожалеет об этом.

Эта фигура из «Страшного Суда» Микеланджело непреодолимо влекла его – один из про́клятых слева от Христа (каждый раз, когда Николай вспоминал его, он переставал понимать, какая стороны была правой, а какая левой), прямо под апостолом Варфоломеем с собственной содранной кожей. Присевший грешник рукой прикрывал один глаз. Ни на одной из русских икон Николай не находил у отверженных Христом подобного выражения лица. Русские про́клятые никогда не казались удивленными, они были убеждены в своей греховности, с детства приученные к такой мысли. Может быть, и им, царем, подготовленные. Та м, в Европе, в Риме, этот черный безумный взгляд, это прозрение вечности между двумя взмахами ресниц, шло из души, словно никогда не слыхавшей о Боге. Никто на той земле не приготовил его душу к суду; короли, помазанные Папой на царство, обманывали его.

В июльской послеполуденной жаре трещали цикады, пели о том, как велика Россия. Николай пытался представить, сколько всего цикад в его огромной стране, сколько сил они тратят на свое пение, безразличные к революциям, к тому, кто правит землей, на которой они живут; он погружался в их цикадную жизнь, забывая о том, кто он и где он, ему казалось, что скоро зайдет солнце и он перестанет петь вместе с ними. Потому что именно солнце заставляло цикад петь, а цикады заставляли подниматься светило. После заката он мирно уснет вместе с невидимыми певцами, дабы назавтра встретить светило новой песней. Как жаль, что люди не умеют превращаться в цикад! В этот момент подошла и села рядом Аликс. Они были одни.

– О чем ты думал, Ники? Твой взгляд был так далеко… Скажи мне, о чем ты думал?

– О Риме. Помнишь поездку в Италию, демонстрацию против нас, которая не позволила нам побывать в Риме? И еще о цикадах… слышишь, как поют? И так многие, многие часы…

– Ты можешь думать о цикадах? Я так устала, так устала, Ники, иногда мне хочется заснуть и больше никогда не просыпаться. Если бы не дети… мне кажется, я прожила уже достаточно.

– Нет, Аликс, жизнь еще не закончена. В глубине души я уверен, что она вообще не закончится…

– Что ты имеешь в виду?

– Да так, я думал о цикадах…

– Завтра придет священник. Этого тюремщики нас пока не лишили. Я надеялась, ему позволят прийти во вторник, в день св. Алексия, но наш палач велел ему прийти завтра. Может, удастся узнать что-нибудь о белых. В городе еще должен быть Жильяр²²22
  Пьер Жильяр (1879–1962), швейцарец по происхождению, с 1913 г. наставник царевича; был в Тобольске в ссылке с царской семьей, но затем от нее отделен.


[Закрыть], священник мог с ним встретиться, чтобы передать записку белым офицерам. Будем надеяться, что батюшка достаточно храбр, ведь на предыдущего нельзя было положиться. Я приготовила план дома и сада, он может пригодиться им, если они пойдут на штурм, не так ли? – Она показала Николаю карандашный набросок расположения комнат в доме, о котором уже говорила прошлой ночью.

Ночью снова было душно. «Как тяжело сегодня спать», – думал Алексей. Особенно громко кричали за забором кошки, хотя весна давно закончилась. Дмитрий, дежурный охранник, не знал, как заставить время двигаться побыстрее, ходил по кухне туда и сюда, выглядывая в распахнутое окно в ночную тьму. До смены ему оставалось полтора часа. Он слышал, как великие княжны шепчутся в своей комнате. Ему казалось, что он узнает голос Марии, самой взрослой из сестер. Кошкам в саду нужно было так много сказать друг другу, что бесполезно было швырять в них камни, как делал Харитонов: они замолкали только на несколько секунд. Привычное крестьянское ухо различало и ночное приквохтывание куриц на соседних дворах, и щенячье тявканье, и утиное кряканье, будто дома, на Украине. Да кошки ли это, чтобы так завывать, или души грешников из преисподней?

Харитонов тщетно старался уснуть. В кошачьих воплях ему слышались голоса умерших, которые просили, требовали от живых не забывать о них; он покрывался гусиной кожей, когда различал в их душераздирающих рыданиях свое имя – Пеееетр Хариииииитооонов…

– Вот, слышишь?

– Да успокойся ты, ненормальный! Неужели ты кошек боишься? – спрашивал его полусонный Трупп, переворачиваясь на другой бок.

Дмитрий слушал голос Марии, прикрыв глаза и привалившись к стене. «Господи, сколько мне еще сидеть здесь, сколько ждать этого недоумка Ивана?..» Ему казалось, Мария знает, что он здесь и специально повышает голос. Когда он сопровождал царскую семью на прогулках, она всегда старалась встать к нему поближе и смотрела на него из-за затылков остальных долгим взглядом, который ему не удавалось вынести. В чем она провинилась, что ее держат под стражей? В чем виноват он сам, что должен караулить ее? В том, что он – солдат, а она – дочь Николая Романова? Он уже просил перевести его на другую службу, ему не нравилось быть тюремщиком, но Юровский и слышать об этом не хотел. «Кроме того, осталось совсем немного, товарищ Дмитрий», – сказал он, завершая разговор и поднимая глаза к окнам второго этажа. «Наверное, их повезут дальше, – подумал тогда Дмитрий, – ведь сбежать отсюда невозможно». Однажды ночью ему приснилось, что в доме, реквизированном у инженера Ипатьева, больше никого нет. Проснувшись от нестерпимой жажды, он бросился искать пленников и остановился: «Что со мной происходит? Не хватало только мне искать их… они у себя и спят; сейчас черед Алексея их караулить…» – и вернулся в постель, выпив залпом стакан воды.

Снова эти кошки, да умолкнут они когда-нибудь или нет!

Аликс всхлипывала в своей спальне, но Николай ее не слышал, он был в Ливадии. Ему снился сон. Он разговаривал со своим отцом о том, как закрыть революционерам доступ в Крым; для этого отец предлагал высушить море и начать править новыми землями. Рыбы подплывали во множестве к берегу и звали его: «Николай! Николай! Не соглашайся с отцом… Не соглашайся с отцом…» Но Александр III настаивал: «Запомни, сын мой, нужно собрать на юге самые верные полки, тогда ты без труда сможешь перекрыть полуостров. Я должен отплыть морем, а вы высушите его, когда я отправлюсь. Мой корабль будет последним. Вы будете править всем дном морским».

Аликс молча подошла к кровати сына и наклонилась над ним. – Мама, папа спит, давай не будем будить его.

– Ты тоже не спишь из-за кошек?

– Мама, на что они жалуются? У них такие человеческие голоса.

– Может быть, им больно, Алеша. Попробуй уснуть, сынок. Выйдя из комнаты сына, Аликс наткнулась на Дмитрия. «Ей тоже не спится», – подумал солдат. Она вошла в спальню дочерей, и Дмитрий больше не смог различить го́лоса Марии.

– Ольга, вы не спите? И Алеша не может заснуть. То лько ваш отец спит. Не забудьте, что завтра утром придет батюшка; будем, надеяться, что он сможет что-то для нас сделать…

– Maman, не надо иллюзий, он такой же несчастный человек, как и тот, предыдущий, – ответила ей Ольга.

Демидова присела у окна в своей комнате. Харитонов угомонился только несколько минут назад, и она все еще улыбалась, вспоминая, как он пытался отогнать кошек. Она всегда больше боялась не мертвых, а живых, например этих солдат с каменными лицами; они ведь совсем молодые, недавно присланные Уральским Советом. Совершенно непохожи на солдат из Царского Села и Тобольска. Сама она хоть завтра могла уйти из Ипатьевского дома, она ведь не была членом семьи, но ни на секунду даже не задумалась о такой возможности. Она последует за Романовыми куда угодно. Иначе кто позаботится о ее хозяйке, Александре Феодоровне, которая устроила одного ее брата, больного, в Московскую семинарию, а другого, Андрея, в царскую канцелярию? Они всем были обязаны царице. И они не из тех, кто забывает добро. Она хотела бы объяснить это еще Авдееву²³23
  Александр Дмитриевич Авдеев (1887–1947), участник революционного движения на Урале, комендант «дома особого назначения» (Ипатьевского дома) до 4 июля 1918 г.


[Закрыть], предшественнику Юровского, тому, который ее вместе с Труппом и Харитоновым называл «лакеями кровососов». Этот мерзавец каждый день прихватывал то пару туфель, то пальто, то ручку царевича, несчастного ребенка; мелкий воришка, да и только!

«Господи, весь мир вверх дном! Кто знает, где сейчас отец и братья…» – это была единственная мысль, которая мучила ее и не давала уснуть ночами. Было нестерпимо тяжело не знать ничего о своих, о Ниночке, любимой племяннице, которая только начала ходить, когда их увезли в Сибирь на поезде с пулеметчиками впереди и сзади. Нина была там, за этой нескончаемой темнотой, теперь она уже научилась говорить, может, выговаривает и тетино имя… Она походила на маленького пушистого котика, когда засыпала на руках. Будь проклята эта революция! Будь проклята эта война! При чем тут мы, я и Нина? И самая верная камеристка императрицы вытерла слезы уголком передника, подняв глаза к звездам. Джой, спаниель Алексея, радостно подпрыгивал у ее ног.

– Слышишь кошек, Джой? Слышишь, как они плачут? Бедное мое животное, мне совсем нечем тебя угостить. – И она взяла его на руки, думая о Нине.

Глава одиннадцатая

Солдаты Его Императорского Величества, не знавшие о том, что в России больше нет императора, быстро продвигались по тайге, следуя за Кайджаром, который плохо говорил по-русски, зато хорошо знал язык волков, лосей и куропаток. Выученные им во время нескольких коротких вылазок, они уже умели обходиться без слов, сообщая друг другу все необходимое знаками, но еще не научились внезапно исчезать из вида, как Кайджар, который пропадал на глазах, словно сам был одним из лесных призраков, которых так боялся и всегда старался задобрить.

Иногда им казалось, что он рядом, лишь в нескольких шагах, они чувствовали его близость по хрустнувшей под ногами ветке, по шороху травы; но вдруг крик глухаря заставлял их поднять головы вверх, и оказывалось, что это был он, Кайджар, забравшийся на дерево, чтобы высмотреть что-то в этом зеленом море. Те, кто посильнее, пробовали сделать то же самое, и некоторым удалось забраться на самые вершины деревьев. Игнат, добравшись до верхушки, был так поражен увиденным, что попросту забыл об охоте.

Куда бы ни направлял он взгляда, везде было зелено, только зелень эта состояла из мириада разнообразных оттенков, а над бесконечным зеленым морем простиралась синяя бесконечность небес, такая синяя, какой ему еще видывать не приходилось. Вершины деревьев были разными. Некоторые, самые гордые и сильные, словно хотели пронзить небо и вырваться туда, за облака: они с трудом смирялись с невозможностью сделать это немедленно и откладывали решающий рывок на следующую весну. Другие кроны, покруглее и поприветливее, были обеспокоены лишь тем, чтобы дать надежное укрытие всем своим бесчисленным обитателям, ведь тут, в их гнездах, дуплах и норках бурлила жизнь. Было ясно, что они – лесные патриархи, многовековые старейшины. Наверное, когда-то они тоже рвались туда, в высоту, о которой сегодня мечтали молодые деревья, и, может быть, они даже достигли заветной голубой дали, а потом забыли об этом, приняв на себя заботу о всех живых существах, которым дали приют.

Осматривая тайгу с такой высоты, Игнат подумал, что часы, месяцы, годы ничем не отличаются друг от друга и бессмысленно их пересчитывать. Птицы с огромными крыльями камнем падали вниз, наметив какую-то цель между деревьями; краткий крик откуда-то снизу возвещал, что одна лесная жизнь была принесена в жертву другой по самому древнему закону земли, закону сильного. Снова он подумал про «амбу», тигра, убившего кобылу их капитана и выдравшего кусок мяса у жертвы из бедра.

Снизу доносились крики друзей, которые тревожились из-за его долгого отсутствия:

– Игнат! Игнат! Где ты?

Было приятно слышать свое имя и смотреть на бесконечную тайгу у своих ног. Его раздирали противоречивые чувства, хотелось забыть про войну, про полк, про царя, но мешала привязанность к друзьям, к Михаилу и его шуткам, тоска по своему далекому селу. Он медленно начал спускаться вниз, и вот уже показался над головами обеспокоенных товарищей по «охотничьему» взводу.

– Да ты с ума сошел, Игнат? Мы тебя совсем потеряли! Ты ведь не Кайджар, если потеряешься тут, погибнешь! Забыл, чем Петр безумный кончил? – Михаил был вне себя и никак не мог остановиться, но прошло десять минут, и он уже снова сыпал шутками.

– Тебе, Игнат, видать, все крылья за плечами мерещатся? Хочу, мол, до дому полететь, к моей распрекрасной Матрене… Та к ведь, Игнатик? – так дразнили его товарищи, пока не вышли на берег большой реки, где Кайджар объявил капитану, что надо сделать привал и поесть.

– Что это за река? – спросил капитан Кайджара.

Тот посмотрел на него, но не промолвил ни слова. Казалось, он развеселился. За него ответил один из якутов:

– Господин капитан, для него река – это река, зачем ей имя… Простите его, господин капитан.

Не утруждая себя запоминанием названия, Кайджар прекрасно знал подводные течения реки, ее мели, холодные и теплые ключи, пороги, рыб и водоросли, и ни один из почетных географов петербургской Военной академии, из тех самых, которые нанесли на карту Сибири голубую ниточку, обозначающую эту реку, не смог бы с ним соперничать. Повозившись несколько минут, он устроился у маленького спокойного полуозерца, образованного отводком реки, и вскоре достал из зеленых водорослей большую розовую рыбу. Потом он медленно ел, выбирая те куски рыбы, которые могли дать ему больше силы, много пил и часто смачивал лицо и руки водкой. Ни под каким предлогом не соглашался он затушить огонь, послуживший им для того, чтобы поджарить рыбу и подстреленных птиц. Огонь – священный, он для всех. Он может помочь другим людям в этой тайге. Когда солдаты услышали про людей в тайге, они не смогли удержаться от улыбки. Какие люди могут быть в этом бесконечном лесу? Только если поверить тем историям, которые Кайджар рассказывал в лагере, когда любопытные собирались послушать бывалого таежного охотника…

«Амба! Амба!» – Кайджар остановился и сделал знак затаиться. Он изменился мгновенно. Теперь он был не комичным и кривоногим узкоглазым человечком, а статуей, воплощением суровости и тревоги, его взгляд не метался в поисках животного от дерева к дереву, но был обращен внутрь себя, будто бы Кайджар вызывал зверя откуда-то из глубин собственной души. Не говоря ни слова, жестами и глазами он сумел совершенно точно передать всем, что нужно делать. Охотники, обученные Кайджаром, отделились от товарищей и слаженно двинулись в сторону самой густой чащи. Рисунок их перемещений был так запутан, будто они, поддерживая непрерывную связь с Кайджаром благодаря разученным крикам, обманывали не только тигра, мелькнувшего на какую-то долю секунды желтой молнией перед глазами Игната и Михаила, но и всех остальных членов экспедиции.

Самым беспокойным из них оказался капитан, тот самый, который прежде пытался узнать название реки. Помня о своей ответственности перед командиром полка и о том, что через два дня им положено возвратиться, после нескольких часов преследования он уже задавал себе вопрос, не пора ли отдать приказ рядовому Кайджару остановиться. Но рядового Кайджара больше не существовало. Он, как и тигр, сделался совершенно невидимым. Однако солдаты-охотники, которые пошли за ним, ощущали его присутствие, не нуждаясь в зрительном подтверждении.

Кайджар решил перебираться по нижним веткам деревьев, не желая больше двигаться по земле, где запахи, следы, хруст сломанных веток, сдвинутые с места камни и трава, которая приминалась под ногами, могли выдать тигру преследователя. Охотник двигался так же, как его добыча, говорил с ней на одном языке, обхаживал ее, как самец обхаживает самку. Иногда его серая форма показывалась на секунду среди зелени ветвей.

Небо уже потемнело, света в чаще почти не было, до захода солнца оставалось совсем немного. Неужели и ночью он будет продолжать преследование? Капитан уже поднес к губам свисток, чтобы позвать Кайджара, но в воздухе прозвучал сухой хлопок выстрела, потом еще один. Раздалось рычание, от которого мороз пробежал по коже, и воцарилась тишина. Все замерли. Вдруг невероятный, фантастический крик, протяжный и вибрирующий, распорол тишину и перешел в пение, первобытный победный напев, ритмичный и очень монотонный. Это Кайджар возвещал о своей охотничьей удаче и благодарил богов, отдавая им свою добычу.

В считанные минуты все пятьдесят членов экспедиции собрались вокруг Кайджара, который, казалось, совершенно не замечал их, пока не допел своей песни и не закончил обряда. После этого он снова стал рядовым четвертой роты первого батальона и повернулся к капитану, показывая на убитого тигра. Охотники смотрели на Кайджара с восхищением и плохо скрытой завистью, ведь в глубине души каждый из них надеялся, что добыча достанется ему самому… Капитан наклонился над тигром, потом с опаской тронул его носком сапога. Полосатая голова дернулась и из маленького отверстия прямо между желтыми свирепыми глазами выплеснулась струйка крови. Нельзя было не признать, что Кайджар – великий охотник. Можно себе представить, что за встречу устроят ему в полку, когда он явится со шкурой. Игнат вдруг погрустнел, он почувствовал себя неуютно рядом с мертвым звериным телом, еще несколько минут назад полным страшной силы, он был на стороне жертвы, вольной и гордой. Он подумал о том, что вот уже десять минут как высокомерный свободолюбивый хищник принадлежит вечности, он ушел точно так же, как уходят туда презираемые им за покорность человеку кошки, собаки, курицы. Лошадь капитана была отомщена.

Подошел Михаил:

– Ух, и красивая же зверюга! Видал, Игнат? И глаза злющие, вот-вот укусит, а зубы, а мускулы!.. Понятно, как она могла столько лошадей перебить… Мы с тобой последние его живым видели, стрелой мчался, казалось, не остановить никогда…

И действительно, это они последние видели зверя живым. Кайджар повернулся к ним: он услышал их разговор и казался испуганным. Он смотрел на них с явной опаской и, похоже, колебался, заговорить или промолчать. Потом все-таки заговорил на своем ужасном языке, обращаясь к одному из якутских охотников, а Игнат с Михаилом тщетно пытались понять, о чем он твердит. Когда закончилась его возмущенная речь, охотник объяснил, что Кайджар суеверен, как и весь его народ: тот, кто видел тигра последним и не обратился к богам с подношением добычи, лишается их покровительства, этот человек будет приносить окружающим несчастье, и судьба его – затеряться в тайге. Кайджар с испугом смотрел на двоих русских солдат, но остальные уже отвлеклись, капитан приказал готовиться к ночевке, к первой ночевке в тайге, где больше нет ее «амбы».

Михаил, не принимающий всерьез рассказы о таежных духах, сразу же нашелся, чем ответить на слова Кайджара:

– Э-э, да разве ж нам бояться сглаза, правда, Игнат? Князь Ипсиланти его в два счета отведет! Или своим перебьет, у него он, поди-ка, посильнее ваших, таежных, будет, а поскольку мы – его верные служаки, который год под его началом… – Михаил рассмеялся и внезапно вспомнил, что в точности повторил слова сумасшедшего Остова.

В ту ночь уснуть удалось только Кайджару и его охотникам. Остальные солдаты то и дело вздрагивали от таежных шорохов и хватались за ружья. Ночной лес был полон звуков и движенья настолько, что его дневное спокойствие казалось глубоким сном. Палаточный городок на краю леса, где когда-то размещался полк и где они так часто проклинали весь этот поход, теперь казался им пределом мечтаний по сравнению с ночевкой под открытым небом в тайге. Они уже забыли, что значит настоящий дом – они так долго в нем не были, – забыли, что такое стены из кирпича, настоящая дверь и настоящее окно.

Только Игнат думал о другом. Он вспоминал зеленое безбрежное море тайги, которое открылось ему с высоты, и ждал рассвета с надеждой и верой вновь увидеть его, как только взойдет солнце. И начало светать, как будто природа хотела его порадовать, Пока это был не дневной свет, какой они привыкли видеть каждое утро на полковых стоянках, когда выбегали по сигналу трубы на построение к флагштоку, на котором развевалось знамя с имперским орлом на. Медленный, неторопливый свет, плотный, как покрывало, мягкий, как только что выпеченный хлеб. Он проникал в самые дальние углы и, казалось, шел в направлении, противоположном обычному, – расходился от травы, ветвей, камней, обволакивая спящие тела измученных солдат, которые заснули только теперь, когда страх перед ночной тайгой отступил; лишь потом он поднимался по стволам к кроне, добирался до верхушек деревьев и вырывался в небо.

Кайджар проснулся в одно мгновение, как просыпаются животные, которым достаточно только открыть глаза. Он почувствовал змею. И не ошибся. Лежавший рядом с капитаном солдат уже вскочил и выстрелил в нее. Избежав новой опасности, все вспомнили о вчерашней охоте как о чем-то очень далеком – тигр был мертв, еще мертвее, чем накануне. Теперь Кайджару нужно было снять с него шкуру, чтобы вернуться в полк с трофеем, и он отправился на поиски лишь ему известных трав, необходимых, чтобы она лучше сохранилась. Невыспавшиеся и мрачные солдаты рассыпались по берегу, чтобы умыться.

Игнат, пользуясь передышкой, решил найти «свое» дерево и двинулся вдоль реки. Эх, если бы у него была лодка! Правда, в местах столь диких лодки были делом невиданным. Вплавь, конечно, было бы быстрее, но он не решался прыгнуть в воду и продолжал брести по берегу, глядя вверх и спотыкаясь о корни деревьев. Скоро он почувствовал жажду, лег на берег, поросший травой, и опустил голову к воде. Отражение, которое появилось рядом с его лицом на подрагивающей почти зеркальной поверхности, было совершенно незнакомым: смуглое нежное лицо, желтые блестящие глаза. Он хотел вскочить и проверить, не обманывает ли его река, но непонятный страх удержал его, он зажмурился и снова открыл глаза, надеясь увидеть только свое лицо. Женский голос, выговаривающий что-то на незнакомом языке, заставил его подняться. Перед ним стояла юная девушка, наряд которой большей частью состоял из собственных длинных волос. Он опустил глаза, застыдившись не ее наготы, а своей одетости. Девушка улыбнулась и начала что-то долго говорить ему голосом нежным, как у ребенка. Она часто повторяла слово «амба», при этом глаза ее выражали испуг и восхищение, она словно благодарила его за что-то. Пальцем она показывала куда-то в тайгу, а потом прикоснулась к его руке, склонилась к ней и приложилась губами. Когда она взяла его за локоть и попыталась повести за собой, к Игнату вернулся дар речи: