Текст книги "В поисках императора"

Глава пятая

Василий играл на гармони, рассыпая самую зажигательную из всех мелодий, которые только знал. Под эту песню в его родном крымском селе на день святителя Спиридона устраивали пляски вокруг костров, которые зажигали в каждой деревне и огни которых казались издалека тонкой светящейся полоской вдоль реки, протянувшейся прямо до Феодосийского залива. Этой мелодии его, тогда еще совсем кроху, научил отец, прежде чем совсем обезножил от беспробудного пьянства и был отправлен в городскую больницу, где и умер. Он был лучшим музыкантом в селе, его отец, и не было миски или кастрюли, дудки или просто трубочки с парой отверстий, которая не ожила бы под его волшебными пальцами или большими подвижными губами, которая не превратилась бы в дьявольской силы инструмент, заставляющий приплясывать и хромого и безногого. «Запомни, сын, музыка – она от беса, потому в ней столько силы, потому супротив нее никто не пойдет…» – сказал однажды отец, спустившись нетвердым шагом с колокольни. Он бил в колокола, заткнув уши, чтобы не стать глухим, а чтобы не затухал в груди огонь вдохновения, прихватывал с собой бутылку водки. Два раза в год, на Рождество Христово и в Спиридонов день, отец и дядя поднимались на колокольню и попеременно, словно соревнуясь между собой, вызванивали свои сумасшедшие и ритмичные, могучие и нервные мелодии, соединяя мощные, воинственные удары с легким, невесомым перезвоном, и послушать их собирались люди со всех окрестных деревень.

И как прежде его земляки, обитатели палатки номер сорок семь в этот вечер не могли усидеть на месте, слушая игру Василия. Одни пустились в пляс, другие отбивали ритм каблуками, забыв Ипсиланти, тайгу, загубленные жизни товарищей, свой поход и войну.

– Эх, животом клянусь, как только дойдем до Тобольска, выпью столько водки, чтобы спать без продыха три дня! Хватит с меня дурости нашего князя! – закричал Михаил, остановившись, чтобы схватить бутылку и сделать несколько больших глотков. – А тебе, Игнатик, я оставлю весь мой спирт, ты ведь все равно в нем никакого вкуса не находишь!

Игнат, совсем юный стрелок из первого батальона, сидел в углу рядом с лежаком Михаила и широко распахнутыми голубыми глазами смотрел на товарища, который безудержно хохотал, передавая друзьям бутыль, и хлопал в ладоши, подстегивая Василия играть еще быстрее.

– Поздно уже, мы, наверное, разбудим всех? – Игнат спрашивал скорее глазами, чем голосом, а Михаил снова зашелся смехом:

– Послушайте-ка этого ангелочка! Да ты не слышишь разве, что не у нас одних праздник сегодня? Помолчите все, да послушайте, Бога ради, если еще не перепились окончательно!

Все уже были порядком пьяны и все же, недовольно поворчав, угомонились, каждый там, где его застал приказ Михаила: кто сидя, кто стоя, а кто и лежа.

Да, их друг был прав, в этот вечер праздновали все, и не только люди. Из палаток доносился глухой шум, похожий на далекий гул, изредка прерываемый звонкими, но тут же затухающими взрывами смеха. А на более высоких и сильных нотах в ночной темноте скрипели на ветру ветви деревьев, им аккомпанировало журчание ручья и целый оркестр странных звуков, как будто это рычали, выли, мяукали никому не ведомые звери, собравшиеся в этом бескрайнем лесу именно рядом с тем местом, на которое, пришпорив коня, указал рукой в белой перчатке князь Ипсиланти, приказывая сделать привал.

Тайга появилась ближе к вечеру, после тяжелого, жаркого дня. Ипсиланти заметил ее в бинокль: зеленая полоска вдоль колышущейся линии горизонта. С каждым следующим шагом формы деревьев становились все четче, а глаза солдат оживали. Конечно, в лесу можно потеряться и погибнуть, это правда, но в нем можно жить, потому что можно охотиться и заготовлять дрова, прятаться от солнца в тени деревьев и слушать пенье птиц. Тут же по колонне прошел слух, что царь ждет их там, где кончается этот лес, в Тобольске, до которого несколько дней пути, в городе cв. Алексия, и всем показалось, что конец пути близок. Некоторые из солдат были родом из тобольских деревень. Названия Березово, Ивдель, Лосьва перелетали из уст в уста. Поэтому вечером праздновать начали не только в палатке Василия, в чем и убедились, прислушавшись, его товарищи. Они снова зашумели, зазвенели стаканами, Василий заиграл.

– Давай, братишка, иди сюда! Спляшем вместе, давай!

Пока товарищи хлопали в ладоши и подпевали, Михаил подошел к Игнату почти вплотную, но тот ни в какую не хотел подниматься.

– Смотрите, какой он у нас красивый! Только не больно-то таращьтесь, а то он покраснеет… Знаете, прошлой ночью он говорил во сне и руками махал…

– Нет, Миша! Не надо, я прошу тебя! Оставь меня в покое… – просил Игнат.

– Ну, не бойся, что плохого в том, что тебе снилась мать? Этот ангелочек видел во сне свою мать, святая, видно, женщина, просил ее не верить в то, что он забыл ее и не хочет возвращаться уже три года. Обещал скоро вернуться и отвезти ее в Москву, посмотреть на Кремль и помолиться в Успенском соборе…

– Придется тебе, Игнат, и во сне помнить, что говорят про Москву. Кто знает, что там сейчас… – это сказал Ефим, старший сержант. Он был крив на один глаз, из-за чего стрелял с левого плеча.

После этих слов все посмотрели на него, но ничего не ответили. Никто не хотел задумываться о серьезном в этот вечер. Они были уже сыты дурными новостями и мрачными предчувствиями. Сегодня им не хотелось вспоминать о товарищах, умерших от истощения, о скудности пайков. Не стоило ему портить праздник, этому зануде. Вот он всегда, так – вечно недовольный, вечно лезет спорить. Поэтому и остался до пятидесяти лет сержантом, не поглядели на его раны и повязку на глазу.

И все же он добился своего. Все задумались. О далекой войне, которая забросила их в эту глушь, где они и не солдаты вовсе, потому что не воюют, а словно ищут, ищут чего-то и не находят. Чего они ищут, после стольких месяцев пути? Только ли царя-батюшку? Может, ищут лишь подтверждение тому, что еще живы? Может, именно об этом хотели они забыть, напиться и забыть? Хорошо хоть лето вернулось, самое настоящее лето, жаркий июль 1918 года от Рождества Христова…

– Хватит, Михаил! Я не хочу больше, оставь меня в покое! Что я тебе сделал?!

Красивое и совсем юное лицо Игната стало еще прекраснее, когда из глаз его брызнули и потекли по щекам злые слезы. Михаил, обняв стрелка, потащил его за собой в круг танцевать.

– Ты же такой красавчик, Игнатик! Почище всех девушек! Но мы им этого не скажем, когда придем в город, не бойся, не скажем! А то они по ночам замучают тебя…

Громкий смех приятелей, казалось, все больше подзадоривал Михаила.

– Если ты не перестанешь, ты еще об этом пожалеешь!

Михаил ослабил объятия, Игнат выскользнул из них и выбежал из палатки.

Он любил Игната, который напоминал ему младшего брата Никиту, погибшего двадцатилетним от брюшного тифа в первый год войны. Он узнал об этом из письма матери, дошедшего с шестимесячным опозданием на восточный фронт как раз перед тем, как полк двинулся в Сибирь.

Михаил помнил то утро, теплое, ласковое. Он сидел на кровати, сложив ноги по-турецки, и рассматривал шрам от гранатного ранения у себя на руке. Палатка была открыта, ее заливал розоватый солнечный свет. Когда капрал бросил письмо, Михаил заметил, с какой завистью смотрит на него Игнат, – тому из дома не писали. Михаил вскрывал конверт медленно, весь в предвкушении той радости, которая оставит его на несколько минут один на один с домом, унесет за тысячи километров отсюда. Он сразу же узнал почерк матери, сельской учительницы в одной из деревень Ярославской губернии. Он прочел о смерти брата, и ему показалось, что больше он не сможет ни вставать, ни ходить. Наверное, он переменился в лице, потому что Игнат подбежал к нему и тряхнул за здоровую руку…

– Как по-вашему, мы по лесу наперерез пойдем или будем обходить? – Кирилл задал вопрос, пользуясь паузой, пока Василий переводил дыхание, расправившись со своим полным стаканом.

– Не думаю, что старик захочет пойти в обход! Он скорее прикажет нам прорубать себе дорогу прямо кинжалами, прорезать лес, как нож лепешку.

– Да не сумасшедший же он, тоже, поди, дорожит своей шкурой.

– С чего вы это взяли? Знаете, командир моего батальона иногда позволяет мне входить, когда у него собираются офицеры. Кофе он любит, а готовить его только я умею…

– Ну и что? Что ты знаешь?

– Они все недовольны. Я слышал, что они говорили: Ипсиланти – сумасшедший, он ищет смерти… Конечно, наш полковник имен при мне не называл, но все понятно и так. И они, господа офицеры, называют его «стариком», как и мы с тобой.

Во время рассказа Кирилла Ефим словно очнулся от глубокого раздумья и стал внимательно слушать. В его глазах зажглись огоньки, казалось, тема разговора задела его за живое и он вот-вот откроет рот, чтобы вмешаться. Но тут снова заиграл Василий, да с такой удалью, что разговаривать стало невозможно. Разозлившись, Ефим выскочил из палатки, чтобы глотнуть свежего воздуха. Его раздражали пьяные морды, тупые глаза, товарищи казались ему глупцами, не желавшими понимать, что происходит. Ох, принесет им этот пир да гуляние беду, так и жди! Говорят, у каждого полка своя душа есть… Ой, недоброе с ней творится в этой глухомани…

«Солдаты не были в бою слишком долго… Что от них осталось? Где фронт, а где мы? Я за весь год ни разу из ружья не выстрелил. Каждый день его тру и чищу, чищу и тру, а зачем? Пока дыры не появятся? Это Ипсиланти виноват, тащит нас все дальше и дальше, привирая, будто царя ищем, хочет от Петербурга подальше улизнуть… Он-то знает, что там происходит, он-то знает… Наши, дураки, пьют да веселятся, а тому только этого и надо».

Ефим затаил неприязнь к князю еще тогда, на западном фронте, когда узнал, что тот не подписал приказ о присвоении ему звания прапорщика, о котором ходатайствовал капитан. Ефим знал даже то, что князь сказал: «Теперь ему уже на пенсии нужно звания получать. Не нравится мне, когда в моем полку сержантам столько же лет, сколько полковникам». Эти слова оставили незаживающую рану в душе старого солдата.

В полку не он один копил обиду на Ипсиланти. Ефим был уверен, что командир первого батальона полковник Гудериан тоже терпеть не может князя. Ефим часто наблюдал за ним, когда тот выходил из палатки командующего после вечернего рапорта. Он наблюдал за полковником не только из-за того неутихающего жжения в груди, которое заставляло его обращать внимание на всех обиженных и недооцененных, – он выполнял работу личного секретаря командира батальона. Гудериан желал Ипсиланти смерти точно так же, как и сам Ефим. Он слишком часто выслушивал от князя упреки в безалаберности, рассеянности, неспособности командовать. Когда князь терял над собой контроль, то не следил ни за тоном, ни за выражениями, отчитывая подчиненных офицеров, но солдатам всегда сочувствовал. Однажды, когда полковник вернулся после очередной унизительной выволочки у князя, Ефим решился и позволил себе заговорить с командиром батальона слишком доверительно. Он притворился, что берет со стола какой-то листок и приблизился к трясущемуся от ярости полковнику:

– Ваше высокопревосходительство, это же сумасшествие, настоящее сумасшествие…

Но Гудериан тут же пришел в себя и смерил сержанта обычным ледяным взглядом, дав тому почувствовать всю глубину пропасти, которая лежала между ними. А Ефим, сам не понимая зачем, вытянулся по стойке смирно, отдав честь офицеру Его Императорского Величества.

Глава шестая

Громкий свисток резанул уши. По Транссибирской магистрали, проходящей рядом с Ипатьевским домом, мчался поезд. И все его пассажиры были свободны.

Сам он тоже был когда-то свободен, но в конце концов оказался в этом доме и у потного охранника с монголоидным разрезом глаз должен был выпрашивать разрешение открыть ставни, получая недовольную гримасу вместо ответа. Когда его жизнь была настоящей? Та м, в прожитых годах, в том 1897, или 1909, или 1912, в тех месяцах и днях, которых больше не было, или теперь, здесь, когда вся она сосредоточена в нескольких словах с просительной интонацией? Жизнь давалась ему последним, жадным глотком, она утекала сквозь пальцы, он ощущал эту непрерывную утечку, как ощущают потерю крови. Его жизнь почти не существовала, изношенная вместе с сапогами, которые Трупп¹⁵15
  Алексей Егорович Трупп (Алоиз-Лаурус Труупс; 1856–1918), полковник Русской армии, латышского происхождения, камер-лакей (камердинер) Николая II.


[Закрыть] напрасно пытался начистить до блеска, стараясь не порвать их окончательно. Жизнь истиралась, обнажая свою основу. Он, Николай, еще жил, двигался, разговаривал, как и все те, кто над этим никогда не задумывался, как беззаботные путешественники в поезде, проезжающие мимо города Екатерины, где держат взаперти царя вместе с женой и пятью детьми. Пожалуй, путь на страшную сибирскую каторгу, проклятый тысячами судеб, полный ненависти и сопротивления, начинался действительно здесь. Здесь, за Уральскими горами, кончалась Европа, кончалась Россия, кончался привычный мир. И начинался иной, незнакомый. Николай II, как и его предшественники, правил и Европой и Азией, по ту и по другую сторону Уральской гряды. Теперь семья Романовых, заброшенная в центр собственной империи, оказалась на границе привычного мира.

«Мир бесконечен», – прошептал Алексей, пытаясь однажды ночью сосчитать звезды, которые отец показывал ему из окна их тюрьмы. Мальчик кивал головой и старался запомнить все названия, то и дело переводя взгляд с огромного ночного неба на казавшегося теперь таким маленьким царя, который к тому же им уже и не был, а потом снова всматривался в темную бездну новолуния, в ночь. Им оставалось теперь единственное – ждать, здесь, «на краю света», как говорила Аликс, которая не любила собственных азиатских владений.

Для высланных в Сибирь разрешение остаться в Екатеринбурге уже было царской милостью; разрешение выбраться из Сибири и поселиться в этом заводском городе возвращало надежду на встречу с женой, детьми, родителями. Алексей спрашивал отца, сколько верст отсюда до Петрограда, сколько дней пути, и часами напролет рассматривал карту России, зарываясь в книги по географии. Он смотрел и смотрел на раскрашенные зеленым равнины, желтоватые холмы, голубые моря и синие реки, на темно-коричневую линию Уральских гор. Он вел пальцем по красной ниточке железной дороги, представляя, что едет в Петербург. Он слышал стук колес: тук-тук, тук-тук, тук-тук; видел мосты, вокзалы, разъезды и, наконец, протыкающий небо золоченый шпиль Петропавловской крепости. «Мы дома, мамочка!» – с этим криком он проснулся однажды ночью.

У мальчика была любимая игрушка – пароход, напоминание об одном необычном случае. С нею, перепрыгивая через кровати и стулья, он пускался в путешествие по Черному морю, каждый раз отправляясь из Ливадии. Алексей никогда не был в Европе, он ни разу не покидал России: царь и царица не решались брать его с собой в утомительные государственные поездки. Но он помнил, как однажды к «Штандарту», их яхте, вышедшей в море, подплыли два военных турецких крейсера и сопроводили ее до другого корабля, на котором его отец должен был встретиться с турецким султаном. Алеша помнил, как Нагорный, его верный дядька-моряк, сказал ему: «Мы уже не в России, мы в турецких территориальных водах».

Все познание мира за пределами России заключалось для Алеши в нескольких впечатлениях: ощущение синего спокойного моря за кормой, два крейсера, длинный корабль и сутулый старик, завернутый в золоченые и белые куски ткани, с крючковатым носом и торопливой речью, которая походила на бормотание попугая, привезенного тетей Елизаветой из Америки. Отец и султан обменялись визитами: странный старик тоже поднялся на «Штандарт», чтобы пообедать вместе с ними. Он был окружен роем юных рабов, которые в мановение ока рассыпались по всей яхте. А настоящих министров с ним было очень мало. Сидя за столом, он давал то одному, то другому юноше гладить свою бороду, а остальные, смеясь, выбирали ему лучшие куски и наливали шампанское. Алексею он подарил замечательный военный корабль, пароход длиною почти в метр, с моряками на мостках и у руля, с позолоченными пушками, расположенными в две линии у бортов, и с флагом, на котором был нарисован большой белый полумесяц. Подарок был вручен перед обедом, чтобы Нагорный мог тут же унести его, и темная рука, высохшая и почти просвечивающая, тонкая и цепкая, как коготь, потрепала мальчика за подбородок. Неизвестно, как это ему удалось, но Алексей сохранил и привез сюда единственную оставшуюся у него игрушку – корабль турецкого султана.

Чтобы заполнить чем-то день и отвлечь сына, Николай рассказывал ему о близком конце войны, который станет и окончанием их заточения, вспоминал историю легендарного Преображенского полка, куда он всегда хотел послать сына. По его словам, все должно было наладиться, с течением времени и с помощью белых.

– Ты слышишь, Алексей, – шептал он сыну, – слышишь, как стреляют?.. Это верные нам войска, их много, они по всей России.

Алексей смотрел на отца молча. Преображенский… Кто знает, существует ли он еще?.. Но лучше пусть отец думает, что я ему верю, а то он такой бледный, борода совсем седая, и под глазами, самыми красивыми в мире папочкиными глазами, залегли глубокие тени. Николай, понимая, о чем думает сын, замолкал и принимался за книгу.

Откуда-то доносился режущий уши, словно бритва, голос Аликс. Еще не успев расслышать слов, Николай уже различил в ее голосе вечное недовольство. Но удар приняла на себя Ольга, старшая из дочерей, самая нежная и очень привязанная к семье, всегда готовая сглаживать конфликты и снимать приступы нервного напряжения у матери. Крупные черты лица, широкие скулы дедушки Александра III в ее облике смягчились, приобрели умиротворенное, ласковое выражение. Чтобы не уходить из семьи, она отказала румынскому принцу Каролю, предложившему ей руку и сердце. Николая часто посещали грустные мысли о том, как сложилась бы судьба дочерей, выйди они тогда замуж. После отказа Ольги Кароль Румынский не отчаялся и выбрал новым своим объектом вторую сестру, Марию. «Даже и не думайте об этом, – смеясь, ответила Николай. – Мария еще девочка, ей всего шестнадцать лет, ваше высочество, поймите это, прошу вас!» Потом пришла очередь красавца Эдуарда, принца Уэльского, сына его двоюродного брата короля Георга, но из этого тоже ничего не вышло. Ольга и слышать об этом не хотела: «Папа обещал не принуждать меня, а я не хочу уезжать из России! Я русская и таковой собираюсь остаться».

«Ты осталась русской, бедная моя деточка, ты останешься ей навсегда. Ты могла спастись и спасти свою семью. Может быть, для будущей королевы Англии и Ллойд Джордж повел бы себя иначе, послал бы в Петроград один из кораблей своей непобедимой флотилии и спас бы моих детей». Для себя он не видел спасения даже в мечтах. Пока война с Германией не закончена, революционное правительство все равно будет требовать, чтобы он оставался в России. Он не верил известию о том, что в Брест-Литовске подписан мир, не мог он поверить тому, что русский, пусть даже революционер, способен сесть за стол переговоров с немцами и уступить половину российской территории росчерком пера под договором. Должно быть, эта очередная выдумка нужна его тюремщикам, чтобы завлечь его в ловушку. И Аликс все время повторяет по ночам: «Не верь им, они опять что-то замышляют против тебя!»

Он знал, что большевики возвращались в Россию из дальних стран после долгих лет эмиграции; они не были больше русскими, должно быть, они просто потеряли чувство родины. Это было единственное возможное объяснение такого договора. Из всех европейских стран только Россия убереглась от Просвещения, и в этом была ее сила. Это убеждение вызрело у него во время его поездок по империи, поддерживалось оно и той уверенностью, которую давала ему память об умерших предшественниках. Каждый раз, когда первого ноября, в годовщину смерти своего отца, он входил в собор апостолов Петра и Павла, они, покоящиеся здесь его предки, словно предлагали ему свою помощь, и он набирался от них силы. В соборе были захоронены почти все цари и царицы его династии. Они лежали здесь в своих плащах и мундирах под белыми плитами саркофагов с позолоченными крестами и орлами и ждали трубного сигнала к Страшному Суду. У царской династии была с Господом какая-то непрерывная связь, которую Россия пронесла через бесконечность перемен. Россия не брала ни от Европы, ни от Азии – она брала от Бога. Войдя в эту церковь, он терял ощущение времени и пространства, двадцать шагов до алтаря становились двумя сотнями лет.

Именно поэтому он пожелал показать это место своему кузену кайзеру, дабы тот понял, что величие молчаливо. Вильгельм был самым нестерпимым и тщеславным бахвалом из всех европейских властителей; Николай не мог спокойно выносить его нахальства. Он помнил их последний разговор по телефону, в конце июля 1914 года, когда войска европейских государств уже готовились к схватке на поле боя. Он был тогда в Царском Селе, в Александровском дворце, наконец-то добравшись до постели после напряженнейшего дня. Около двух часов ночи его разбудил старик Андрей, служивший камердинером еще у его отца, с известием, что кайзер ждет у телефона. Весь тот день Николай провел в консультациях с английскими и французскими союзниками, в бесчисленных обменах нотами с австрийской и немецкой канцеляриями и уже получил две телеграммы от Вильгельма. Когда он подошел к аппарату, кайзер начал говорить, постепенно повышая голос, но Николай не слушал его. Он словно утонул в шорохах и помехах на линии, вдруг представив тысячи верст, разделявших Петербург и Берлин, ритмичную эстафету верстовых столбов с двуглавым имперским орлом, протянувшуюся до границы. На этой огромной территории жили миллионы людей, которые ждали сейчас мира или войны: такие же мужчины, как он сам, такие же женщины, как Аликс, мальчишки, похожие на Алешу, старухи, напоминающие Марию Феодоровну, императрицу-мать. Все они были близки ему, он не мог отделить себя от них, он должен был решить их судьбу.

Вильгельм сделал неожиданную паузу, и Николай постарался сосредоточиться и вспомнить последние слова кузена; тому пришлось сказать, что после вовлечения в войну Австро-Венгрии он не мог поступить иначе. Николаю было стыдно за кайзера, который пытался тянуть время, используя дружеские и родственные связи, хотел выиграть несколько часов для своих фельдмаршалов. Николай уже знал от тайных агентов, что объявление Германией войны России уже подписано. И когда наконец после неопределенных и обманных посулов о новых консультациях Николаю стало абсолютно ясно, что для миллионов его подданных война все-таки началась, он признал правоту своего отца. Тот говорил, что настоящему государю невозможно пользоваться телефоном, не теряя своего монаршего достоинства, потому что этот дьявольский аппарат словно предназначен для вранья и притворства таких дурных актеров, как Вильгельм, с легкостью прибегающих к нему даже в подобных трагических ситуациях.