Текст книги "В поисках императора"

Глава седьмая

– Пустите меня, или я буду стрелять! Пустите! Ипсиланти – дьявол, это он из зимы сделал лето… Оставьте меня, проклятые, или я убью вас! Вы все с ним заодно, продали душу черту, я знаю, вы все против меня… Пустите, говорю, или я вас всех перестреляю!

Его пытались схватить прежде, чем он начнет стрелять, этот сумасшедший. Со всех сторон бежали на помощь, но прибежавших останавливали и отправляли назад, – это был приказ капитана Кареля, который пытался вместе с пятью помощниками оттащить буйного как можно дальше от палаток лагеря. Какой вред боевому духу полка могут нанести эти крики, если сумасшедшего не остановить сразу же, капитан понял мгновенно, еще до того, как на месте происшествия появился князь Ипсиланти.

Сумасшедший, конюх из эскадрона для особых поручений при командующем, слыл добрым, мягкосердечным человеком, он всегда первым делал шаг вперед, когда вызывали добровольцев для выполнения самых трудных поручений, и никогда не жаловался на тяжести похода. Его товарищи знали о нем немного. Он был родом из далекого села на полуострове Рыбацком, что в Северной Карелии, где ночь длилась шесть месяцев, как и день. В последнее время он действительно казался каким-то странным, но кого можно было считать нормальным в этом полку? Ночью он вскакивал с постели и начинал рыться в своем рюкзаке, будто боялся потерять что-то очень важное, и, если не находил сразу то, что искал, начинал оглядывать всех налитыми кровью глазами, словно обвиняя товарищей в краже этого необходимейшего предмета – крошечного обломка зеркала! Кто-нибудь бросал в него сапогом, требуя, чтобы тот угомонился и дал людям спать, но он, обнаружив свое сокровище, зажигал огрызок свечи и принимался смотреть на свое отражение неподвижным взглядом. Только теперь он успокаивался, убедившись, что голова его все еще на плечах, а глазами и волосами он по-прежнему походит на мать, умершую, когда он был еще ребенком. Дома осталась ее большая фотография, на которой она улыбалась точно такой же улыбкой, какой он улыбался сейчас, умиротворенный и готовый снова забыться сном. Он вспоминал день, когда они с матерью, уже заболевшей, отправились с побережья в село ради этой фотографии. Как живая, мать стояла перед его глазами в том разноцветном платье и черной шали, а рядом был он сам, четырехлетний.

Они отправились к Билибису. Этот человек приехал откуда-то с юга и в своем магазинчике продавал все, что только можно было придумать, женские платья и шали тоже. В каморке за прилавком у него был фотоаппарат на высоком треножнике. Когда мать вошла внутрь, оставив сына у витрины, из лавки выскользнул сам хозяин, чтобы подарить ему шоколадку и попросить подождать свою «удивительную мамочку» на улице. Через окно было видно, как она снимает шаль, смеется и направляется за прилавок туда, где Билибис держал свой аппарат. Рука Билибиса на плече матери показалась ему чернее самой ткани, такой отвратительной и грязной, что он выронил шоколадку. Бесшумно, на цыпочках, приоткрыв дверь лишь настолько, чтобы можно было проскользнуть внутрь, он вошел в магазин. Казалось, в каморке шептались, но разноцветное праздничное платье его матери шуршало, и шорох глушил, размывал слова так, что они становились неузнаваемыми, непохожими на человеческую речь звуками.

Мальчик переводил взгляд с ваз на шкафу, полных конфет, на сосновую мебель, на короб с мукой, на рулоны тканей на прилавке, на сети и выстроенные в ряд трезубцы для рыбной ловли, на картину на стене. Наверное, на этой картине был сам Билибис в молодости, он стоял на опушке леса, где-то там, у себя на родине. У него уже тогда были непроницаемые, какие-то деревянные, без всякого блеска глаза, такие же темные, как и руки. В этот момент мальчик услышал крик, нет, не крик, а какой-то звук слабее крика, но сильнее вздоха, который заставил его задрожать от непреодолимого желания поднять зеленую занавеску и посмотреть, как фотографируют его мать. От волнения он потерял равновесие и наступил на одну из железяк, которая со страшным шумом повалилась на башню из жестянок. Он выскочил из магазина, и через минуту вышла его мать, раскрасневшаяся, разгоряченная и без шали. Она взяла его за руку и направилась домой, а Билибис улыбался ей через стекло. Он так и не увидел, что произошло за зеленой занавеской, а фотография появилась в доме через несколько месяцев, когда мать уже умерла. Она улыбалась, но не ему, а Билибису, у которого руки были такими же черными, как и глаза. Для Билибиса она прихорашивалась в каморке за зеленой занавесью и смотрелась в зеркало точно так же, как смотрится сейчас ее сын.

Но, кроме этих ночных странностей, больше за ним, Петром Ивановичем Остовым, ничего не замечали.

– Когда вы обнаружили этого мерзавца, Карель? – прогремел Ипсиланти, пока взвод стрелков окружал безумца, который пытался уйти в тайгу.

– Выше высокопревосходительство, час назад послышался шум из санитарной палатки третьего батальона, но было уже слишком поздно, чтобы остановить его, он уже схватил оружие и патроны. Вчера он сказался больным и обратился к врачу.

А крики все не смолкали:

– Ипсиланти – дьявол! Пустите меня, я хочу домой, я не хочу умирать!

Вокруг уже собралось много солдат, которые следили за развитием событий в полном молчании. Ипсиланти решил, что его достоинство не позволяет ему выслушивать бредовые оскорбления сумасшедшего, пришпорил коня и ускакал. Ему нужно было немедленно принять решение, он не мог оставить безумца кричать, а солдат – слушать. Вопли Остова словно отравляли воздух и оживляли всех призраков, тени которых князь видел теперь слишком ясно над палаточным лагерем в тайге. Они только и ждали сигнала, чтобы отправиться на поиски тех, кто слабее духом, чтобы вселиться в их тела и обрести голос. Князь потребовал к себе командира эскадрона.

– Кто из ваших близко знаком с солдатом?

– Пожалуй, только соседи по палатке.

– Срочно ко мне! Если нам не удастся его успокоить, я дам приказ стрелять.

Через минуту соседи Остова стояли навытяжку перед князем. От страха они лепетали что-то невнятное, и из их бессвязного бормотания невозможно было вычленить ничего полезного. И Ипсиланти был уже готов дать приказ стрелять, как вдруг заметил кровь на руке самого старшего из трех солдат, когда тот отдавал честь.

– Что это? – неожиданно для самого себя поинтересовался князь.

– Да зеркалом Петровым порезался… – ответил тот. И добавил почти про себя, но не настолько тихо, чтобы князь не услышал: – Теперь уж он не будет будить нас, чтобы смотреться в него…

Ипсиланти заставил солдата подробно рассказать о странной привычке соседа и выслушал его с неподвижным взглядом, устремленным в пустоту. Как только тот закончил, князь резко встрепенулся и крикнул Алексею принести из его палатки большое зеркало, то самое, что стояло рядом с портретами царя и царицы, перед которыми рекруты приносили присягу на верность. Через несколько минут овальное зеркало было вынесено и установлено на деревянных подпорках как можно ближе к Остову так, чтобы он мог видеть свое отражение. Ипсиланти старался не попасть на глаза сумасшедшему и следил за происходящим из-за лафета одной из пушек, устроившись таким образом, чтобы при необходимости отмахнуть белой перчаткой последний, непоправимый приказ Карелю.

Увидев, что между ним и сгрудившимися в толпу однополчанами появилась зеркальная преграда и его больше не держат и не преследуют, Остов опустил ружье, оставаясь, однако, наготове, чтобы снова подхватить его на плечо. Охваченный любопытством, он сделал несколько шагов вперед и оказался прямо перед зеркалом, в котором двигалось его собственное отражение, чуть-чуть под наклоном к земле, на фоне деревьев. Он никогда не видел такого большого зеркала, ему всегда приходилось рассматривать свое лицо по частям в зеркальце размером с ладонь. Теперь он понял, как выглядит во весь рост, и это открытие одновременно и пугало, и притягивало его, будто в серебристом овале жил какой-то совершенно незнакомый ему человек.

Он двигал то руками, то ногами, трогал свое отражение, словно хотел прощупать его насквозь, не доверяя знакомым чертам лица. Казалось, он пытался что-то выразить жестами, поскольку не справлялся с нахлынувшими чувствами. Потом со странной улыбкой на лице он начал медленно раздеваться, стараясь при этом не отпускать ружья. Теперь он видел перед собой того, кому с фотографии улыбалась его мать: перед ним в зеркале был Билибис, за которым шумел лес точно так же, как двадцать лет назад на том портрете в убогой лавке, между снастями для рыбной ловли и рулонами ткани, мешками с крупой и конфетными вазами. Он сам был Билибисом. Медленно падала под ноги одежда: сначала китель, потом ремень, потом фуражка, ботинки, брюки. Он остался нагишом. Теперь он улыбнулся, полуприкрыв глаза, нагнулся, поднял рубашку и начал растирать ей свое тело, бормоча под нос непонятные слова, те самые, которые услышал когда-то из-за зеленой занавеси в магазинчике Билибиса. Наконец-то занавесь была приподнята, и он был там, внутри, вместе с матерью. Теперь он уведет ее с собой в тайгу. Он медленно повернулся, не обращая больше внимания на зеркало и ружье, и двинулся к лесу легкими короткими шагами, почти на цыпочках.

Остов больше не казался Ипсиланти одним из солдат, одним из подчиненных ему людей, которые шли за ним и выполняли все его приказы. Теперь это было свободное животное, принадлежавшее другому миру. Капитан Карель сделал своему взводу стрелков знак прицелиться и повернулся к князю, ожидая приказа. Но князь как можно медленнее опустил руку; это значило – не стрелять. Князь неотрывным взглядом провожал человека, удалявшегося все глубже в лес, пока тот не исчез.

Той ночью полная луна сияла так, как не случалось за все долгие месяцы блужданий Преображенского полка по Сибири. Новость о сумасшествии конюха Петра Остова перелетала из уст в уста – свидетели не смогли промолчать, несмотря на жесткий приказ полковника, – она бередила солдатские души. К полуночи в полку не осталось ни одного человека, который не слышал бы рассказа о том, что кричал, как раздевался и уходил несчастный безумец. Уже все знали, что он осмелился назвать князя Ипсиланти дьяволом, а их самих – его прислужниками. Зеркало, то самое зеркало, которое всегда устанавливали рядом с портретами царя и царицы, перед которыми новички приносили присягу, а сам князь стоял рядом в парадной форме, торжественный и неподвижный, перед этим зеркалом несчастный раздевался и таращился на свое тело, будто впервые увидел, каким его родила мать, шептал какие-то непонятные слова. Неужели правда, что сам князь, «ужасный полковник», как его часто называли за смертные приговоры, которые он по законам военного времени выносил дезертирам и мародерам прямо в лагере, ни секунды не колеблясь, неужели этот самый, заслуживший славу бесстрашного полководца во многих битвах человек пожалел и отпустил на свободу нового дезертира? Пускай он сумасшедший, но он ведь сбежал в тайгу под самым носом у своих офицеров и оскорбил этим всех.

Теперь их бывший товарищ был свободен, там, среди высоких вековых елей, где чем-то нестерпимо манящим пахнет трава и цветущий кустарник, там, где слышатся крики загадочных животных. Но эта свобода была только свободой потеряться и умереть, неизбежной для всех тех, кто попадал в тайгу без опытного проводника. Все солдаты против воли прислушивались к звукам, доносившимся из леса, будто надеялись среди птичьих пересвистов и ночных звериных шорохов вдруг услышать голос Петра Остова, зовущего товарищей, чтобы вернуться к ним в лагерь.

Больше всего переживали из-за случившегося соседи Остова по палатке номер семьдесят два эскадрона для особых поручений, его товарищи. Федор, с продезинфицированной и забинтованной раной, спасшей жизнь Петру, рассматривал вещи беглеца, его икону и осколок зеркала, который никто больше не будет судорожно искать в рюкзаке по ночам и в который никто не будет так напряженно всматриваться.

– Ты думаешь, он еще вернется? – спросил сосед.

– А зачем? Если у него в голове еще что-то осталось, зачем ему сюда возвращаться?.. – со злостью ответил Федор.

Остальные молчали, опустив головы. Они понимали, что Федор прав.

Глава восьмая

Ему не читалось, просто не читалось, и все. С двух пополудни белые войска бомбили город. Николаю казалось, что снаряды падают значительно ближе, чем вчера, но он постарался успокоиться и выглядеть таким же ровно-бесстрастным, как обычно, поскольку в комнате появился Юровский – глаза опущены, лицо темнее тучи.

– Я хочу чтобы вы, гражданин Романов, знали: белые отряды обстреливают город который день, но наши хорошо держатся. Как бы ни обернулось дело, ваше положение не изменится, вы последуете за нами. Я пришел сообщить вам, чтобы вы не слишком беспокоились из-за стрельбы, а то мы быстро выбьем у вас из головы кое-какие мысли. Ваши дочери не перестают упрашивать охранников открыть окна из-за жары. Скажите им, чтобы они перестали, скажите, что в этом доме больше не существует окон! – Ударив кулаком по столу, Юровский наклонился ближе к царю, который не двинулся с места, глядя на запотевшие от жары окна. – Окон здесь больше нет, поняли? И не должно быть. Если они откроются, все вы, слышите, Николай Романов, все вы ой как пожалеете об этом! В доме есть еще и подвал, не забывайте об этом!

Что у него за беспокойный голос, у этого отвратительного головореза. Казалось, сегодня что-то мешает ему, всегда бесстрастному, держать себя в руках и использовать свое главное оружие – запугивание: напряженное молчание, долгие, настойчивые, неотвязные взгляды. Значит, красные бойцы уже не владеют ситуацией настолько, насколько хотели бы показать. Повар, который при случае всегда пытался соблазнить вечно голодную охрану каким-нибудь кусочком пожирнее, чтобы вытянуть побольше новостей, похоже, был прав, когда говорил о переменах. Но чем хуже для красных ситуация на фронте, тем сложнее положение тех, кто у них в плену, потому что тюремщики злятся и теряют контроль над собой. Та к что не надо строить радужных планов, в этом Юровский прав.

Юровский встал и вышел, но прежде прошептал на ухо солдату в дверях несколько слов, от которых тот зашелся смехом и обернулся, чтобы посмотреть на Николая. Проклятые… Нужно объяснить девочкам, что они должны притворяться равнодушными ко всему происходящему вокруг, чтобы не ухудшить своего положения. Ах, если бы он только мог узнать что-нибудь о тех, кто стреляет, кто они, полки ли это его армий или просто восставшие против красных новички… Та к, между надеждой и страхом, можно сойти с ума. Николай вспоминал о самых верных ему частях, которые могли бы оказаться здесь, на границе Европы. Он взял учебник географии сына и развернул карту империи.

Там, в степях за Каспием, еще по приказу его отца было размещено войско из двухсот или двухсот пятидесяти тысяч штыков, чтобы защищаться от турок. Теперь он уже не помнил их точного количества. Но прочитав на карте название маленького городка, уездного центра, – Богданович, он неожиданно вспомнил, что когда в 1914 году развернулась мобилизация, там размещался Волынский конный отряд, почетным покровителем которого была Аликс. Это в сотне километров от Екатеринбурга. А в казахских степях были казаки дяди Павла¹⁶16
  Великий князь Павел Александрович (1860–1919).


[Закрыть].

Так, цепляясь за тонкую ниточку памяти, он расставлял на карте свои полки. Это была игра, подобная Алешиной, когда тот в своей комнате устраивал Черное море и путешествовал по нему на корабле турецкого султана. Николай вспоминал, как обходил на строевых смотрах Семеновский, Измайловский, Литовский полки, Царскосельских гвардейских стрелков – все самые старые и самые лучшие свои части – и самый легендарный среди них, созданный Петром Великим гвардейский Преображенский… Николай представлял полк таким, каким впервые увидел его на плацу¹⁷17
  Поскольку Преображенский полк располагался на Миллионной улице, близ Зимнего дворца, наследник видел его в той или иной форме караулов и прохождений уже с детства.


[Закрыть]. Как давно это было! – в июле 1890 года. Во всем блеске боевой славы стояли четыре батальона полка с офицерами впереди, знамена были развернуты, играл оркестр, и командующий, отдав цесаревичу честь, показывал ему свой полк. Возвратившись из путешествия в Азию вместе с братом Георгием, Николай целый месяц провел с этим полком на летних маневрах с французами. Тогда он был еще только наследником, и где-то рядом была Матильда, балерина Императорских театров, потому что он сумел вызвать ее к себе в Вильну, туда, где стоял Преображенский.

Каждый вечер после ужина вместе с офицерами Николай садился в экипаж и отправлялся на квартиру, которую снял для нее и которую они делили с великим князем Александром¹⁸18
  Великий князь Александр Михайлович (1866–1933).


[Закрыть] и скрипачкой Ларисой, подружкой Матильды. С тех пор как Николай разделил полувоенную жизнь кузена, они вчетвером словно заключили тайное соглашение друг с другом. Матильда, миниатюрная, очень подвижная, с пышной грудью и выгнутой длинной шеей, темными кудрями и живыми голубыми глазами, имела характер, способный на перепады самые быстрые и непредсказуемые. В такие моменты Николаю казалось, что у нее меняется и лицо, и цвет глаз, и даже голос. Внезапно на нее нападала какая-то застарелая меланхолия, которую она умела распространить на все вокруг: на свою одежду, на постель, на драгоценности. У нее был дар превращать вино в воду, голубиное курлыканье в саду в отчаянные всхлипывания, а потом, несколько мгновений спустя, уже сияя от счастья, она снова превращала воду в вино, рыдания и жалобы – в нежное воркование.

В те вильненские, полные любви, ночи Николай тщетно пытался понять, откуда берет эта женщина свою необыкновенную силу, которая поразила даже его отца в тот вечер, когда он посетил один из балетов Чайковского с ее участием.

«А где же Кшесинская?» – спросил он. С сердцем, готовым выскочить из груди, она поднялась в императорскую ложу под завистливыми взглядами менее удачливых балерин-товарок, и к явному неудовольствию своей танцевальной репетиторши, бывшей артистки, которая тоже когда-то была представлена царю, предшественнику этого. У той, кто танцует, всегда есть царь, для которого можно порхать по сцене так, будто никогда не остановишься и не состаришься.

– Вы – бриллиант и слава нашего балета, – сказал ей царь, поднимая ее из глубокого реверанса и прикладывая свою изящную небольшую руку к груди, к мундиру, расшитому золотом. В этот момент Николай вошел в ложу.

– Николай, проводи мадемуазель в ее гримерную. Для нас было великим счастьем посетить ваш спектакль, мы благодарим вас, мадемуазель.

И все началось прямо здесь, на глазах царя, так мало расположенного к искусству.

Когда Матильда входила в комнату, все, кто в ней находился, сразу же оборачивались, чтобы посмотреть на нее. Но ее фантастическая притягательность только отчасти объяснялась красотой, она обладала каким-то особым обаянием, устоять перед которым было невозможно. Однажды, когда они вместе отправились в Варшаву, Николай сказал ей, прижимая к себе в карете:

– Дорогая, как было бы замечательно, если бы все жители вдруг почувствовали, что мы въезжаем в город, и вышли на улицы, на площади, чтобы поприветствовать нас…

– Нет, не так! Мне бы хотелось, чтобы город остановился, замер. Застывший воздух, неподвижные облака, птицы, остановившиеся на полувзмахе крыльев, Висла, которая больше не течет, крестьянские овцы, которые не двигаются и не жуют, и пастух, поднявший хворостину, чтобы погнать их домой и не способный опустить руку… – И она подняла руку, словно сама была пастухом, и устремила взгляд куда-то вперед, как если бы там были овцы, и луг, и деревня. Николай был растроган тем, как она без остатка погрузилась в фантазию, и крепче обнял ее, словно боялся, что она исчезнет, уйдет в свой придуманный мир насовсем.

Матильда была любопытна чрезмерно, постоянно искала новых развлечений и необычных удовольствий, которыми можно было бы заполнить жизнь Николая, когда он был свободен от службы и представительских обязанностей. В Вильне она разыскала старуху-гадалку, которая по костям предсказала императрице Евгении¹⁹19
  Евгения, урожд. Эухения Палафокс (1826–1920), супруга Наполеона III, последняя императрица Франции.


[Закрыть] победу под Севастополем и поражение под Седаном в первый год правления ее мужа.

– Милая, неужели ты веришь всем этим глупостям? – робко спросил ее Николай.

– Конечно. Самое простое – это ничему не верить. Вот увидишь, будет необыкновенно интересно! И не нужно смеяться, это очень, очень серьезные вещи… – Она внезапно замолчала, словно онемела. Николай подумал, что она сейчас заплачет.

Когда вечером они снова увиделись, Матильда попросила его побыть с нею и не ехать никуда с Александром и Ларисой. Она должна была поговорить с ним.

– Что случилось, милая? – спросил он, притворяя дверь в их комнату.

– Она предсказала тебе какую-то армию, которая отправится тебе на помощь и будет искать тебя месяцы, может быть, даже годы; твои верные солдаты готовы умереть за тебя, они только ждут приказа, но приказа все нет, они непобедимы, но тебя нет с ними, хотя они и не верят, что в России больше нет царя.

– Что это значит, Матильда?

– То, что я сказала, любовь моя, я все это видела там, у предсказательницы, еще до того, как она заговорила… Это было ужасно, никто не мог освободить их от присяги и решить их судьбу, а ты ничего не знал! И никто не мог предупредить тебя о том, что они ждут!..

– Ты с ума сошла, что ты говоришь?

– Я не сумасшедшая, хотя сегодня мне было бы лучше быть ею. Я вижу, что с тобой случится, а меня… меня уже не будет рядом с тобой!

Матильда потеряла сознание, а он метался вокруг, растерянный и сбитый с толку. Потом она пришла в себя, и Николай потребовал объяснить, что произошло, но танцовщица с непостижимой быстротой переменила настроение и бросилась открывать бутылку «Сан-Рафаэля». Тут пришли Александр с Ларисой, она позвала их, и все завертелось в бешеном вихре, который умела закрутить только она одна. С тех пор Матильда ни разу не возвращалась к этой истории, до последних дней их связи, когда в газетах по всей Европе уже появилось объявление о помолвке наследника российского престола с Алисой Гессенской.

Ночью она прошептала:

– Запомни, эти солдаты доберутся до тебя, но они станут маленькими-маленькими, такими, что никто их больше не узнает…

Матильда исчезла из его жизни, растворилась, как растворяются призраки, когда Алиса стала его невестой, приняла православие и была наречена русским именем Александра Феодоровна. Те странные слова растаяли вместе с ней, будто никогда и не были сказаны, пока не настал день, когда Николай II принялся разыскивать на карте армию, которая пойдет на смерть, чтобы выполнить приказ и спасти его. Предсказания Матильды ожили в его памяти. Теперь он понял, что для того, кто талантом приближен к божественной сущности вещей, время всегда показывает один и тот же час, и все уже произошло и застыло, как Варшава и Висла, в глазах ясновидящей балерины.

Может, в Чистополе? Может, там находится армия, которая ищет царя? Или в Самаре? А может, это уральские казаки? От названия к названию, от города к городу протягивалась нить верности туда, где в очередной раз останавливался взгляд Николая. Ему казалось, что теперь он, как и Матильда, понимает тайную суть вещей: название города «Са-ма-ра» тремя своими слогами свидетельствовало о том, что старого города более нет на свете, и словно дарило ему ключи от нового. Прежде у императора был совсем другой город, там был митрополит, суд, университет, а теперь он вступал во владение этим волшебным городом без истории, звуком повисшим в воздухе, и этот город стал ему ближе, чем прежний, которого тянули вниз века и камни. «Наверно, я схожу с ума, – подумал он, вырванный из своих фантазий приходом Аликс. – Видимо, так и сходят с ума, уставившись в детский атлас. Но она-то не даст мне забыть о реальности».

Аликс хотела узнать, что сказал Юровский: девочки видели, как он поднимался к отцу.

– Нас снова хотят куда-то перевозить? Он передал тебе приказ их правительства? Он видел Алексея? Он и с вами говорил, доктор? Не скрывай от меня, Ники, я прошу тебя!

«Бедная Аликс! Что еще я мог бы скрыть от тебя?..» И все же нужно было что-то ответить, чтобы успокоить ее, он до боли в груди жалел ее такую, взвинченную, торопливо выстреливающую фразами.

– Дорогая, он приходил, чтобы сказать, что нельзя открывать окон; белые подходят к городу… не беспокойся, пойдем лучше в сад.

Аликс смотрела на него, но не слушала; от нее шла какая-то необычная энергия, прямо из глаз. От нее не укрылось, что он бледен больше обычного и руки у него немного дрожат. При этом он казался выше и суровее, как будто вдруг овладел силой, которой у него никогда прежде не было. Он никогда не был борцом, в отличие от нее самой. Ее муж был таким милым со своими тюремщиками, таким удобным. Он смирился со всем еще до того, как это произошло.

Спускаясь в сад, царская семья наткнулась на охрану, готовую сопровождать их повсюду. Николай предложил Аликс руку, сзади шли великие княжны, потом доктор, Трупп, фрейлина Демидова²⁰20
  Анна Степановна Демидова (1878–1918), комнатная девушка Александры Феодоровны.


[Закрыть]. Эта часовая прогулка прошла в молчании, лишь несколько раз прерванном перешептыванием девушек. Туда и обратно, туда и обратно, сначала по аллее, где росло унылое гранатовое дерево, на котором зрели заранее негодные плоды, потом по тропинке между кустов сирени до скамеек. Трое солдат без ремней и в рубахах навыпуск смотрели на них из окон первого этажа и курили. Аликс, бесстрастная, словно статуя, села на скамейку и подозвала дочерей. «Ваше величество, вам было бы полезнее погулять», – сказал Боткин. Все снова встали и двинулись по привычному кругу, сопровождаемые конвоем. Потом Николай поднялся на второй этаж, чтобы вынести на прогулку сына. Алексей не мог ходить уже несколько месяцев из-за падения с санок еще в Тобольске, которое снова обострило болезнь.

– Зачем мы идем туда, папа? Они такие злые, эти солдаты! Давай побудем наверху! – начал упрашивать мальчик, когда увидел отца.

– Тебе нельзя оставаться в закрытом помещении целый день. Разве ты не хочешь выйти?

– Куда выйти, папа? – мальчик смотрел прямо в глаза отца, когда тот подхватил его на руки. Он смотрел на красивое лицо, казавшееся ожившим изображением с марок, которые он наклеивал на открытки гессенским кузинам, чтобы они увидели и Петербург, и его отца вместе, или же с рублей, на которых отец был еще и в короне. Он так и не понял как следует, для чего они нужны, эти рубли, тем более в семье никто их при себе не имел.

И теперь, в Ипатьевском доме, денег у них тоже не было, равно как и в Зимнем дворце. Однажды в поместье Ловиса они вместе с отцом и его кузеном кайзером Вильгельмом пошли ловить рыбу. Алеше было непривычно подолгу стоять без движения на одном месте и ждать эту рыбу, которая все не ловилась и не ловилась.

– Тебя тоже печатают на рублях, как и папу? – спросил он Вильгельма, вызвав у того улыбку.

– Конечно, Алеша, только мы в Германии называем их не рублями.

– А как?

– Марки.

– Покажи мне их!

– Извини, но я никогда не ношу их с собой. Давай попросим у моего секретаря.

Князь Гогенлоу вручил кайзеру кошелек, но мальчик, пораженный ответом дяди, еще не успев взглянуть на немецкие рубли, сказал очень серьезно:

– Значит, ты тоже бедный, мы все бедные.

– Да, Алеша, в один прекрасный день, когда твое изображение появится на денежных знаках твоей страны, ты тоже станешь очень бедным, а теперь оставь дядю Вильгельма в покое и дай ему порыбачить, – с улыбкой вмешался Николай.

Алексей попытался представить свой портрет с короной на голове, изображенный на рублях, но сразу же погрустнел. Ему стало жалко отца, который к тому времени уже умрет. Как жаль, что нельзя править вдвоем. Мальчик еще не чувствовал своей причастности к цепочке людей, которые приходили в свой черед и в свой черед уходили, уступая место следующим, к цепочке, которая никогда не должна прерываться. И он сам стал царем всея Руси с трех до семи пополудни второго марта 1917 года. В темно-синем императорском поезде, в Пскове, Николай отрекся от престола в пользу сына, который стал царем Алексеем II на три часа. До тех пор пока Николай, не оставляемый мучительными мыслями о здоровье сына, не встретился в шесть часов с депутатами Думы, прибывшими из Петрограда для того, чтобы засвидетельствовать отречение, и не переписал акта в пользу брата. Аликс одобрила то, что Николай ничего не сказал об этом сыну, ужаснувшись самой мысли, что того можно было хоть на минуту представить наследником престола в такое время.

– От этого трехчасового фарса ты мог бы нас избавить! Будем надеяться, что мальчик никогда ничего не узнает.

– Если бы я не сделал этого, однажды он упрекнул бы меня, разве не так?

– Когда? Во время следующего кровотечения? Только Распутин, останься он в живых, смог бы гарантировать Алеше трон.

Распутин… Пожалуй, Аликс на самом деле любила этого человека, который держал в своих руках жизнь и здоровье ее сына. Иногда Николай видел в ней двух разных женщин: одну, которая до рождения Алексея так его любила, и вторую, которая выбросила его из жизни как человека, не способного вылечить сына, и посвятила себя тому, кто мог это сделать. Вторая Аликс была только матерью, а первая – только женой. Николай любил первую и защищал вторую, особенно после революции, от лишних волнений, зная ее неумение приспосабливаться к переменам. Она не понимала, как могло случиться, что крестьяне восстали и принудили ее, царицу, гулять по аллейкам убогого садика взад и вперед под конвоем. Они напугали ее, эти крестьяне, на вокзале Екатеринбурга, когда она вышла из поезда. Ей пришлось прокладывать себе дорогу в толпе простолюдинов, чтобы добраться до машины, а те молчали и мрачно давили, сгрудившись вокруг. Валенки, тулупы, драные шапки и платки и отвратительный, прилипчивый запах. Такие же люди, как и те, что каждый год приглашались из Царского Села на Рождество, собирались вокруг большой украшенной ели и вместе с царем-батюшкой пели божественные гимны, сняв шапки и держа в руках корзинки с приношениями. Теперь говорят (она прочитала об этом в революционных газетах), что вся земля принадлежит крестьянам. Она и раньше читала об этом в самых абсурдных романах прошлого века. «Этой безумной надежды достаточно, чтобы переморить их миллионами. Чтобы власть потом вернулась на место еще более нерушимой. Но Николай не способен удержать ее, придется им искать другого царя. Да где же во вселенной то место, откуда бы взялся царь для русских крестьян?»

Александра Феодоровна была убеждена, что простолюдинов подбил на восстание кто-то из их семьи, какой-то бравый вояка. Король Людовик и Мария-Антуанетта были преданы Филиппом Эгалите²¹21
  Луи Филипп (II) Жозеф, герцог Орлеанский (1747–1793), с 1792 г. Филипп Эгалите (фр.: равенство), член королевской семьи, примкнувший к революционерам и голосовавший в Конвенте за казнь Людовика XVI и его жены Марии-Антуанетты.


[Закрыть]; какую же змею пригрела на груди русская императорская фамилия? Кто это? Павел? Михаил? Александр? Или верховный главнокомандующий Николай? Кто из братьев, кузенов, дядей стоял за этими чрезвычайными народными комиссарами, поезд с которыми несся прямо перед составом с ее семьей в Тобольск и гудел, словно дьявол, который торопится урвать себе еще чью-то душу? Переменив золотое шитье погон и знаки императорской армии на красноармейские буденовки и шинели, они все ищут агонизирующей власти, и им наплевать, если это будет им стоить еще нескольких жизней – царя и его детей.