Текст книги "В поисках императора"

Глава двадцатая

В доме Ипатьева, за многие сотни верст от беспокойного Тобольска, утром 16 июля 1918 года царь почивал крепким сном, несмотря на то что все его близкие уже давно были на ногах.

– Ники, Ники, просыпайся, мы уже позавтракали без тебя, уже девять часов, пора вставать, милый…

Где он? Плотный туман рассеялся, глаза его приоткрылись, и он увидел склонившуюся над ним старуху, грязные окна в незнакомой комнате, уродливую дверь, железную перекладину кровати. Он в Тобольске? Нет, это не Тобольск. Значит, в Царском Селе, потому что из рощи доносится пение птиц. А что здесь делает этот солдат, высунувший голову из-за полуоткрытой двери?

– У Алеши спал жар. Доктор сказал, что кризис миновал.

Наконец-то он узнал голос, это была Аликс, его жена, а сам он был пленником и находился вместе с ней и детьми в мрачном доме в Екатеринбурге.

– Извини, я так долго спал.

– Татьяне сегодня нездоровится.

Аликс произнесла эти слова совсем обычно, но он, еще минуту назад тщетно пытавшийся оторвать голову от подушки и хотя бы сесть в постели, сразу же поднялся. Однако в комнату дочери Николай не пошел, пусть за ней ухаживает мать. Перед его глазами все еще стояло лицо офицера, затерявшегося вместе с солдатами где-то в Сибири, его взгляд, похожий на молчаливый крик. Кто это был?

Алексей снова вернулся к своим играм и не обращал никакого внимания на то, что так удивляло и озадачивало остальных: с самого раннего утра к дому стали слетаться птицы, стая увеличивалась на глазах. Черные дрозды, облепившие всю верхнюю часть крыши, оглашали сад пронзительными криками. Вокруг дома летали голуби, подыскивая место, куда приземлиться. Синицы расположились на ставнях, и их крылья образовали трепещущие наличники. Наверное, царевич предвидел все это в бреду, поэтому сейчас не удивлялся и не беспокоился. Он продолжал листать книгу с занимательными историями и сказками, подарок профессора Жильяра к своему прошлому дню рождения. В книге был и небольшой рассказ о России, который французский наставник особенно часто читал своему ученику.

– Мне бы хотелось попасть вот сюда, папочка.

Алеша развернул перед отцом карту Восточного полушария и показывал пальцем на маленькую, на краю света затерявшуюся Исландию. Четыре завитка по углам карты показывали надутые щеки ветра, позолоченную колесницу солнца, ночь, задремавшую на облаках, обнаженного морского бога на раковине. Но маленький островок, похожий на утиную лапу, вытянутую на запад, казался за пределами мира, невольно заставлял задуматься, все ли вошло на карту в детской книжке, не осталось ли чего-нибудь за ее ровной черной рамочкой.

– Какая огромная была Россия, смотри, папа!

И царь вместе с сыном углубился в древнюю карту земель российских, таких просторных, что вся остальная Европа была вполовину меньше их.

Посредине карты были нарисованы золоченые купола Кремля, там был дворец, который Алеша помнил по лабиринту коридоров, где он терялся даже тогда, когда мама была всего в двух комнатах от него.

– Завтра день святого Алексия, и скоро твой день рождения. Ты должен поправиться, встать на ноги. Главное – не думать о болезни. Четырнадцать лет, Алеша, это много. Я уже был в эти годы совсем подневольным человеком, правда, немного в другом смысле, чем ты сейчас.

– Подневольным, папа?

– Я никогда не был свободен, даже если им казался. Весь мой день расписывали те, кто отвечал за мое воспитание. Когда мы вернемся домой, ты сам убедишься в моей правоте. Наследник престола никогда не бывает свободен.

– Ой, я совсем не хочу становиться старым, но если мне все равно придется, я бы хотел походить на тебя, папочка!

Николай посмотрел на сына с нежностью: даже больной, даже лишенный титула наследника престола, даже в стране, где уже не существует трона, он все равно останется в памяти человечества вместе со всеми монархами, которых рождала Россия.

С того момента, когда силы зла оставили Ипатьевский дом, Николай словно принял последнее причастие. Он рассуждал так, будто жизнь его была уже закончена, а судьбы его близких свершились, исполнились, как и было задумано. Он был и навсегда останется Николаем II, государем всея Руси, а его сын Алексей – наследником. Навсегда. Этого не сможет стереть никакая революция. Он и его дети навсегда останутся в вечности. Николай размышлял о миллионах и миллионах жизней, которые прошли и исчезли, как будто никогда и не существовали, об их тайнах и сокровищах, которые никому не принесли пользы. Он смотрел на свои брюки, уже вытертые и изношенные до блеска, на ткань, которая скоро рассыплется на волокна, и думал о фотографиях, которые вот уже полтора года делали охранники: царь, работающий вместе с детьми в саду, бывший царевич на прогулке с дядькой Нагорным… Николай никогда не любил фотографий, но эти раздражали его так сильно, что он не мог даже взглянуть на них. Возможно, скоро они понадобятся, чтобы напомнить людям о его семье. Его собственный взгляд, неподвижно устремленный в камеру, уже там, в том путешествии без конца и границ. Он больше никогда не посмотрит на эти фотографии, не перелистает страниц семейного альбома, сокрушаясь о том, как бежит время.

Власть, которую он воплощал в течение двадцати пяти лет, зафиксировала эти мгновения, чтобы все периоды его царствования должным образом уважались и изучались. Николай пытался представить себе, что живет в фотографиях, повешенных на стены в домах, которых он никогда не увидит, напечатанных на страницах книг, в которых история этих последних дней никогда не будет правдивой. Теперь он понял, сколько незнакомых людей придет в будущем к этому дому, и его затошнило от истории, он остро позавидовал тем, чья жизнь не оставила никакого следа, после кого не было ни имен, ни воспоминаний, ни даже могилы. Он захотел умереть целиком, навечно, вместе со своим неразлучным спутником – телом.

Но это длилось лишь мгновение. Потом его захлестнула волна жалости к Алексею и дочерям, и утешить его могло лишь то, что после смерти им суждена долгая жизнь и новое возрождение.

– Ты слышишь, папа? Кто-то плачет.

И правда, в соседней комнате плакала одна из его дочерей, и ему не нужно было спрашивать, которая.

Повар Харитонов пел в кухне. Странная веселость, если учесть, что с недавнего времени он больше не мог творить свои кулинарные шедевры: обеды и ужины для царской семьи прибывали готовыми с той же кухни, откуда привозили еду солдатам. Он лишь разогревал эти супы и котлеты, вкладывая в столь несложное дело всю свою любовь, с которой прежде готовил роскошные обеды. Ах, если бы снова оказаться в Царском Селе перед огромной плитой, снова изобретать самые тонкие и изысканные в русской кухне блюда для всех величеств и высочеств, которые наезжали в гости к царю!

Урезанный в своем мастерстве до приготовления кофе с молоком на завтрак, Харитонов проводил целые дни на кухне с несколькими оставшимися здесь кастрюлями, начищая до блеска свой немногочисленный и бесполезный теперь инвентарь и вспоминая банкеты самого пышного двора в Европе. Кастрюли, которые были теперь единственным оправданием его существования, в этот день снова призвали его к работе. Юровский приказал привезти из курятника, который держали в одном из городских монастырей, пятьдесят яиц для узников и не забыл даже о мотке красных ниток, который попросили у него для вышивания великие княжны. Харитонов решил использовать часть яиц для красивого торта и принялся за работу в строгой тайне от царевича: назавтра его именины²⁷27
  Имеется ввиду праздник св. Алексия Человека Божия, в то время как небесным покровителем наследника был святитель Алексий Московский, память которого совершается 12/25 февраля, 20 мая/ 2 июня и 5/18 октября (именины цесаревича праздновали 18 окт. ст. ст.).


[Закрыть], а через две недели – день рождения, и, кто знает, найдутся ли снова продукты, чтобы приготовить что-нибудь вкусненькое для мальчонки? День рождения царевича, 30 июля, приближался так медленно. «Как неторопливо ползет время в этом проклятом доме, и дни такие одинаковые… К дням рождения царя и царицы, в мае и июне, не было возможности даже вина приличного достать, чтобы выпить за их здоровье, – думал повар, пока его руки двигались в веселом танце, замешивая тесто. – Хотя бы сейчас нужно изобрести что-нибудь совсем особенное, ни на что не похожее». И Харитонов мурлыкал себе под нос утром 16 июля 1918 года так, словно вернулся в роскошную кухню Александровского дворца в Царском Селе и снова готовит завтрак шаху Персии.

Аликс, выйдя из комнаты дочерей, шепнула Николаю на ухо, что у Татьяны начался бред. Доктор предположил, что она чем-то отравилась накануне. Николай ничего не сказал на это, только отметил про себя, что у Аликс явно прибавилось сил. Она уверенно держалась на ногах, не боялась ходить, и Алексей сегодня сделал несколько шагов; между матерью и сыном была такая сильная связь, что как только Алеше становилось лучше, воскресала и Аликс. Как она постарела, канули в Лету те времена, когда она выезжала с Maman, молодой вдовой Александра III, во всем блеске своей красоты, женственное сияние которой придавало монархической династии ореол совершенства. Проснувшись сегодня утром, он просто не узнал ее, принял за незнакомую и очень пожилую женщину. «И все же она выглядит лучше, – подумал Николай, – она такая же оживленная и подвижная, как прежде, когда за утро успевала раздать тысячу поручений и затем проверить, как они выполняются, от начала до конца».

– Папа, смотри, какие интересные солдаты! – позвал Алеша, который продолжал рассматривать свою книгу.

На репродукции с картины итальянского художника изображалась битва между греками и троянцами под стенами Трои. Костюмы были определенно эпохи Возрождения, и Алеша, пусть и не слишком разбираясь в этих исторических несоответствиях, восторженно рассматривал всадников, думая однако, как разительно они отличаются от конных ратников, которых он представлял себе по «Илиаде».

– Сейчас художникам больше не нужно рисовать солдат, потому что есть фотоаппараты. Помнишь фотографии полков, которые мы видели в Ставке?

– А есть фотографии Преображенского полка? И князя Ипсиланти?

Николая молнией пронзила мысль: видение, которое не оставляло его последние дни, вот оно! Князь Ипсиланти, именно он, командующий Преображенским полком! Его вытянутое лицо, горящий взгляд, во главе полка под истрепавшимся и порванным знаменем…

– Никому не разрешается фотографировать Преображенский полк, их позволили нарисовать одному художнику, и картина висит в моем кабинете в Петрограде.

– Папочка, я знаю, тебе не нравятся фотографии, но посмотри вот на эту.

Он показал отцу снимок княжеской четы из Киева, вернее, снимок памятника умерших очень молодыми князя и княгини. Они спали вечным сном в свадебных нарядах, она – в длинной накидке и меховом берете, он – в полном военном обмундировании.

Николай взял книгу и присмотрелся. Он знал эту историю: они умерли три века назад в восемнадцатилетнем возрасте, в день своей свадьбы, и город поставил на их могиле потрясающий памятник жизни. На их лицах было такое выражение, словно они продолжали о чем-то думать и во сне, сразившем их в самом расцвете молодости, оно не оставляло и тени сомнения в том, что они вот-вот проснутся. Но мысли, их мысли были другими, непохожими на мысли обычных спящих. Чтобы понять, добраться до них, Николаю очень хотелось отказаться, уйти от реального мира. Наверное, скульптору как-то удалось заглянуть туда, где двое юных аристократов открыли, наконец, глаза и воспряли ото сна. Ее губы были сжаты плотнее, будто она старалась удержать при себе то, это видела; из них двоих именно воину больше всего хотелось поделиться увиденным – его рот был полуоткрыт, словно на вдохе. Лишь веки выдавали в их отстранении непобедимую силу смерти. Юная княгиня казалась совершенно забывшей о жизни, довольной своей сладкой смертью.

– Ты боишься этой фотографии? – Алексей, глядя на отца, недобро усмехнулся. Он был все более непредсказуем и все меньше походил на ребенка. – Они такие красивые, что забываешь, что они мертвы, правда? Они больше не пугают. И все же я не хотел бы быть скульптором, который изваял их… Смотри, смотри! Еще птицы, смотри, папа! Куда же они усядутся?

Николай повернул голову, подошел к окну и увидел новую стаю, рассевшуюся на проводах.

– Интересно, откуда они? Мне бы очень хотелось научиться летать. Вот ты попробовал, что это такое, пап, там, на балконе дворца, когда объявил войну Германии. Я был болен, и меня там не было, помнишь? Это все равно, что скомандовать войску взлететь…

В голосе сына Николаю почудилась неприязнь, будто бы это он запретил сыну летать.

Алексей, чтобы не расстраивать отца, притворялся, что не знает, откуда прилетели эти птицы, стаи которых рассекали небо то клином, то тонкой линией. Он знал, кто они и откуда, знал причину их сбора, знал цену их мучительного превращения. Он знал, что до того, как обрести крылья и полететь, до того, как собраться на крыше Ипатьевского дома и узнать друг друга после недолгой разлуки, были они солдатами большого полка, исчезнувшего с лица земли во время долгого сибирского марша. Трагическая цепь опозданий, недоговорок, неподчинений сделала полк пленником бесконечности, рассыпала его по тайге. Даже самые последние птицы, только сейчас прилетевшие к дому, которые прежде были солдатами, умершими от эпидемии тифа по дороге в Тобольск, куда их вел на смерть жалостливый обман командующего, пытавшегося в последний раз спрятать от этих несчастных правду об их судьбе, даже они не захотели пропустить самого главного смотра, на котором их ждали ранее погибшие товарищи. Алексей уже знал, что скоро, совсем скоро, прежде, чем снова взойдет солнце, все обитатели дома – он, родители, сестры, четверо верных слуг, один охранник пустятся в вечный полет вместе с крылатыми спутниками.

Татьяна вышла из своей комнаты позже, к вечеру. Она была смертельно бледна. На шее у нее был ярко-красный платок, который она нервно теребила, то стягивая, то расслабляя. Она прижалась лбом к окну, которое утром по приказу Юровского было выкрашено в белый цвет, чтобы заключенные не могли смотреть на улицу. Казалось, для нее нет ни белой краски, ни высокого забора за окнами. Она всем своим существом ощущала, что теперь Распутин оставил их навсегда. Ее отец победил.

Татьяна боялась, что в бреду сказала что-то такое, чего мать и сестры никак не должны были слышать. Она знала, что отец все понимает и с замиранием сердца ждала момента, когда тот обратится к ней. Временами она так его ненавидела! На российском троне мужчины никогда не были примером для подражания, а вот женщины настоящие были, и немало. Она бы правила как Екатерина Великая, без угрызений совести, которые всегда мешали ее отцу принимать важные решения, без оглядки на религиозность народа, о которой он так любил говорить. Она открыла золотой медальон с портретом Екатерины II, который носила на шее, – подарок бабушки Марии Феодоровны. Сильные руки; узловатые, разбитые артритом пальцы, полные энергии; узкие и маленькие ногти. Миниатюрист, должно быть, хорошо рассмотрел их, руки самой безбожной во всей Европе монархини. Татьяна захлопнула крышку медальона, но изображение осталось перед глазами, и она продолжала сравнивать те руки со своими, пока шла в спальню, пока открывала книгу и пыталась читать, пользуясь тем, что осталась одна.

Татьяна страдала от тесноты, ее угнетала необходимость все время быть вместе с родными. Куда бы ни перевозили семью, она бережно хранила все маленькие вещицы, которые ей удалось захватить с собой из Царского Села, в них она искала защиты и утешения. Татьяна сердилась на сестер, если они переставляли их с места на место, требовала абсолютного порядка, где бы им ни приходилось жить. Она знала, что у вещей есть иная ценность, кроме бытовой, и умела обращаться с ними так, что они не боялись показать ей свою суть. В руках Татьяны было что-то такое, что поражало сразу же: нервные и беспокойные, они могли сплетать пальцы самым невероятным образом, а потом становились абсолютно неподвижными, словно были высечены из белого мрамора. Она удивительно умело ими пользовалась, когда шила, готовила, рисовала, у нее все получалось идеально. Вещи с легкостью ее слушались.

Николай, разыскивая жену, вошел в комнату и застал дочь одну, погруженную в чтение. Татьяна резко подняла голову, но выдержала взгляд отца.

– Тебе лучше, Татьяна?

– Как видишь.

– Я бы хотел, чтобы ты наконец успокоилась.

Она не ответила. Николай подошел поближе.

– Бедная моя девочка, ты не можешь примириться со смертью!

– Конечно, я бы сделала что угодно, чтобы не умирать. Я люблю свое тело. Я не могу понять, почему ты так спокоен!

– Ты не веришь ни во что, кроме себя. Ты еще не готова к переменам.

– Но смерть – это же разорванная плоть, мозг, нервы, это кровь, которая заливает все вокруг! Ты видел, как на кухне Харитонов выкручивает курицам головы и вырезает сердце и печень?

– Значит, ты готова разбудить силы всей вселенной, чтобы спасти свою плоть? А как ты справишься со старостью?

– Я не хочу ничего о ней знать, пока у меня есть силы и красота. Я не хочу думать о смерти. Ты же, напротив, всегда правил так, будто тебе жизнь была безразлична!

– По-твоему, революционеры сделали все это и собираются управлять страной из-за любви к жизни? Та кой же, как у тебя?

– Не знаю, они очень разные, поэтому мне трудно судить их. Пока их можно оправдать только тем, что они свергли тебя!

– Ты можешь верить в то, во что веришь, и думать то, что думаешь, но запомни: я никогда не приму спасения из рук того, кого ты вызвала. Я продолжаю быть наместником Господа даже здесь, в доме Ипатьева, и пойду на жертву, которая мне суждена: я – царь.

– Я видела зеркало, можешь быть спокоен. Он больше не придет.

Николай провел рукой по ее мягчайшим светлым волосам, его сердце сжалось от сочувствия к этому молодому телу, которое жаждало жизни, он почувствовал трепет юной плоти и испугался, что отчаяние снова вернется.

«Смелее, Николай. Будь сильным, не бойся страха» – вот голос, который послышался ему из темноты, когда он понял, что не чувствует больше страха перед вечностью. Если бы только Татьяна могла услышать этот голос! Но он говорил с каждым по отдельности. Николай вышел из комнаты в тот момент, когда на пороге появились дочери.

– Алеше лучше, папа! Посмотри, он разговаривает с Юровским…

Та к оно и было, начальник караула уселся рядом с коляской Алексея и разговаривал с Аликс. В комнатах, где размещались его поднадзорные, он прежде никогда не садился; заходил, стоя отдавал несколько сухих распоряжений и быстро покидал комнату. Увидев Николая, он поднялся.

– Ваш сын чувствует себя лучше сегодня.

– Благодарим вас за присланные яйца.

Николаю пришлось подойти и встать рядом со своим улыбающимся тюремщиком. Они разговаривали так, будто Николай все еще был царем, а этот, второй, одним из офицеров. На самом краю пропасти Николай вынужден был терпеливо играть свою роль, притворяться, что он всем доволен, что ему достаточно того, что он имеет, оставлять ее, жизнь, так, будто бы она и могла дать ему больше, да он сам не хотел этого. Наконец он не выдержал и отвез Алексея в его комнату. Юровский тут же исчез.

Прийти сюда, чтобы поиграть со своими жертвами, – это уже слишком! Николай вспомнил полковника Кобылинского, лояльного офицера, который перевозил их из Царского Села в Тобольск. Когда их увозили в Екатеринбург и полковник должен был их покинуть, он встал перед ними на колени. Кто придет караулить нас завтра? Кто последует за Юровским?

Николай думал, уставив взгляд в одну точку поверх той части окна, что была замазана белой краской, – на стаканчик из каолина, прикрепленный к столбу, чтобы изолировать и закрепить провод. Ему хотелось вовсе никогда не родиться или жить в каком-нибудь другом теле, не имеющем отношения к Николаю II. Он завидовал белому стаканчику, подвешенному на столбе, этому безжизненному предмету, и весь словно погружался в форму узкой перевернутой чашечки, из которой никто никогда не пил. Спокойная неподвижность каолина, его никчемность, его повторение в целой серии, в миллионах точно таких же стаканчиков, развешенных на столбах империи, самой большой в мире, чтобы давать свет… Зачем было рождаться царским сыном, а не каолиновой жилой в скале?

Николай взял увеличительное стекло и стал рассматривать свою ладонь, тыльную сторону кисти. Все это и есть он – красные и розовые линии, параллельные полосы, черные и длинные волоски, впадинки, пятна, голубые припухлости вен. Целый пейзаж. Какая-то долина, где много лет назад жили люди. А затем они ушли отсюда, и дикая трава разрослась здесь так, что забила все дороги. Наверное, солнце должно было выжечь долину; и все же когда-то она была полна жизни…

– Папа, что ты делаешь? Ты что, хочешь рассмотреть, как бежит кровь под кожей?..

Алексей появился на пороге неслышно и напугал отца.

– Посмотрим, похожи ли наши руки. Подойди сюда.

Алексей подтолкнул коляску поближе к отцу. Николай взял руки сына, сжал их и поднес к глазам, а потом к губам, чтобы поцеловать.

– Тебе плохо, папа?

– Что тебе сказал этот человек?

– Он говорил с мамой, не со мной.

– Ты ничего не слышал?

– Нет. Я слушал, как внизу поют солдаты. Слышишь? Они все еще поют… Это не частушки, это хорошая песня, об одной девушке, которая ждет в деревне солдата, и солдат возвращается туда после многих лет…

– И чем она заканчивается?

– Солдат возвращается, но девушки там больше нет, и он ищет ее, ищет и не находит.

– Ну, что же ты замолчал? Продолжай.

– Тогда солдат решает пойти к тебе, к царю то есть… и просит его помочь найти девушку, послать казаков, чтобы они отыскали ее, чтобы не возвращались, пока не отыщут…

– А я что сделал?

– Ты переоделся в мундир солдата, а его переодел в царя, сказал ему ждать, потому что скоро вернешься с его девушкой… – Алексей замолчал, глядя на отца.

– А потом?

– Потом… потом ты вошел, и я больше ничего не услышал, теперь они снова запели, но ты начал спрашивать, что это за песня, и так мы никогда не узнаем, чем она заканчивается.

Алеша подошел к окну, но солдаты уже вошли в дом, и пение прекратилось. Мальчик был так разочарован, что Николай притворился, что знает эту песню.

– Это старая песня, я ее слышал. Я тебе сам расскажу, чем она заканчивается. Я спрашивал у тебя, только чтобы убедиться, что это та самая песня.

Алексей повернулся и внимательно слушал.

– Я больше не вернусь в мой дворец, а солдат будет ждать меня и притворяться царем до конца своей жизни.

– Ты не вернешься потому, что не можешь найти девушку, или потому, что не хочешь больше быть царем?

Николай посмотрел прямо в широко распахнутые синие глаза сына. Прежде он никогда не видел их такими.

– В песне ничего об этом не говорится; по крайней мере в той, которую я знаю… – ответил он, улыбаясь.

Алексей задумался. Потом потихоньку, вполголоса, начал напевать мотив. Тут вошел Харитонов и сказал, что ужин подан.

Все были уже за столом: Аликс рядом с Ольгой и Марией, потом Татьяна, Анастасия, два места для царя и наследника, затем доктор и трое караульных. Подавал Тр упп и Демидова, которым помогал сам повар. Прежде чем сесть, Николай поудобнее устроил сына в коляске, перекрестил всех и прочитал вслух молитву. Алексей заметил, что нет Лени, поваренка. В этот день Юровский сказал Леньке, что в нем больше нет нужды, и отослал его к друзьям в дом Попова. Он разрешил ему взять кресло царевича на колесиках, которое так нравилось поваренку, и играть с ним, если ему хочется, потому что у царевича есть еще одно. Солдаты уже приступили к ужину. Николай не знал, что на Кавказе, откуда их привезли сюда, они собственными руками зарыли живыми в землю князей Урусовых, отца и сына. Князь-отец был когда-то секретарем Георгия, брата Николая; сын был товарищем Алеши по детским играм и состоял в императорском пажеском корпусе.

Разговор за столом был необычно веселым. Доктор занимал царицу рассказом о своих детях, оставленных в Берлине, от которых этим утром он получил весточку; царица внимательно слушала, следя за тарелкой Алексея. Царь, оставив Татьяну беседовать с Ольгой, заговорил по-французски с Анастасией. Мария перебивала Татьяну и шептала что-то Ольге на ухо, и обе они прыскали от смеха, поглядывая на солдат, сидящих на другом конце стола, Демидова – даже она была более воодушевленной и веселой, чем обычно, – меняла тарелки раньше, чем они пустели. То и дело она заговаривала с поваром и смеялась, отгоняя прочь камердинера: «Иди, иди к солдатам…»

Все ждали харитоновского торта, но притворялись, что ничего не знают об этом, чтобы не портить повару его затею и сделать сюрприз Алеше, большому любителю сладкого. «Этим типам мы тоже должны дать?» – спросила камеристка царицы у повара, и тот, обхватив себя руками за плечи, покачал головой: «Как мы можем не дать им, ты же сама знаешь».

Доктор углубился в спор с царем о поведении французских войск там, на войне. Он знал, что царь питает слабость к французам и особенно остро переживает их предательство после революции. Николай помнил едкие комментарии во французских газетах о своем отречении. Столько лет верного союзничества с его стороны! Он удерживал немцев под Марной, чтобы они не могли взять Париж, и что получил взамен? Обвинения и презрение.

Пользуясь необычной разговорчивостью царя, доктор хотел подвести его к мысли, что в храбрости и стойкости русские много сильнее французов, солдат слишком легкомысленных и пугливых, эмоциональных, не поддающихся дисциплине. Царь и не возражал ему особенно – растущее беспокойство мешало ему продолжать разговор. Он бы отдал половину своей прежней власти, чтобы узнать, что думают о русских и французах эти трое солдат, жующих в полном молчании. Николай часто поглядывал на них: он знал, что они были из той команды «латышских стрелков» из десяти человек, входившей в секретную комиссию, которых прислали, чтобы сменить прежний караул, поскольку имелся «особый случай и особые обстоятельства». Они не были похожи на литовцев; может быть, молва окрестила их так заодно со всеми инородцами, жившими в империи и плохо говорившими по-русски. Они больше походили на венгров, попавших в плен на войне и оставшихся с красными. Что им за дело до русских солдат и до их боевых качеств! Николай попытался представить себя иностранным солдатом, который рассматривает, как царская семья ужинает под конвоем.

Кем они были для этих троих? Чем отличалась, на их взгляд, от остальных женщин царица? А государь российский? Что было в их молчании – смущение или безразличие? Скорее второе, поскольку ели они медленно, тщательно рассматривая и прожевывая каждый кусочек, и Николаю это было неприятно. Караульные очень редко поднимали свои глаза от тарелок, ни разу не перемолвились словом даже между собой, они спокойно и уверенно накладывали себе еду, словно были в обычном, ничем не примечательном трактире, где не на что смотреть. На тарелках они не оставляли ни кусочка, но и особо голодными не казались.

В какой-то момент Николай почувствовал, что разговор с доктором смешон и тягостен: все они были смешны, абсурдны в глазах этих трех солдат. Вспышка веселости в этот ничем не выделяющийся июльский день 1918 года, устаревшие титулы «ваше величество» и «ваше высочество», патриотические разговоры, урок французского, торт придворного повара – все казалось глупым и смешным рядом с этой тройкой, молча жующей мясо.

Алексей ел очень медленно, все еще думая о песне. Если бы он был царем, он бы точно нашел эту девушку, он бы отправился на ее поиски вместе с солдатами. Почему в песне говорилось, что царь ушел один? Почему он оделся как простой солдат? И почему не вернулся? Вилка царевича застывала на полпути ко рту, он смотрел куда-то вдаль, думая, чем же закончилась песня, та, настоящая, солдатская, а не та, о которой рассказал отец. Ведь отец только пересказал ее, он не стал петь. Теперь солдаты сидели перед ним, ели вместе с ним, и ему так хотелось спросить о песне! Но что бы сказала мама, если бы он решился заговорить с ними? Алексей попытался привлечь внимание невозмутимой троицы, глядя на них в упор. Это было непросто, потому что Та тьяна внимательно следила за ним. То т, который сидел посредине, с бородой, казался посимпатичнее остальных. Вот он даже на секунду посмотрел на мальчика.

Наступил момент триумфального выхода Харитонова с огромным тортом на самодельном картонном подносе. Под аплодисменты, крики восторга и одобрения Трупп с Демидовой освобождали место в центре стола. Алексею положили первому, и Николай тут же позволил ему попробовать. Даже Аликс улыбалась. Неожиданно Алексей перестал есть и вполголоса попросил у отца позволения дать торта и солдатам. Аликс не расслышала его просьбы и склонилась к Николаю, спрашивая, в чем дело, а Алеша, весь напряженный, как струна, уже ставил перед чужаками в военной форме тарелку с тремя кусками. Пока они раскладывали ломтики по своим тарелкам, он спросил у того, бородатого, не они ли с утра пели песню и не могут ли спеть ее еще раз. Трое приняли угощение с тем же молчанием, с которым принимали еду от Труппа или Демидовой. То т, который сидел в центре, жестами дал Алексею понять, что не знает русского языка, не понимает вопроса. Теперь Алексей точно знал, что это были не они, не те солдаты, которые пели, и вернулся к себе на место.

Все, кроме солдат, от души хвалили повара за отменный торт. Разговор возобновился. Ольга, Мария и Анастасия заговорили о подарке для церкви, откуда приходил священник, о рисунках Анастасии, которые сестры хотели вставить в рамки и повесить на мрачные голые стены. Алексей повернулся и посмотрел в окно: он услышал шум крыльев. Прибыли последние, самые усталые и самые верные. Больше уже не будет. Значит, час настал. К нему подошла Татьяна и положила на его тарелку свой кусок торта.

– Алеша, для меня это слишком много. – И погладила его по волосам, а потом вложила в руку первый гранат, который созрел в саду, еще кислый, недоспелый.

– Анастасия хотела подождать твоего дня рождения, но я подумала, что лучше сегодня. Остальные уже попробовали и сказали, что он еще не совсем спелый, но уже ничего. Видишь, как плотно сидят зернышки? – Глаза Татьяны были полны слез, которые она не могла скрыть.

Алексей тут же оторвал кусочек кожуры и принялся рассматривать тесно сидящие красные зернышки.

– Ни одно из них не выпадет, и их так много, так много, что не сосчитаешь…

Царевич взял в рот несколько зернышек и стал высасывать кисловатый, терпкий сок, глядя на круглый плод и думая, что он никогда не доест его до конца. К вечеру он так и уснул со своим гранатом в руке, растянувшись на постели одетым.

Та ким и увидел его Николай. Отец смотрел на сына, вокруг сгущались сумерки. «Дни становятся короче, – подумал он, – середина лета – начало осени». Алексей был так красив в своем доверчивом отстранении, его чело было ясным после такого славного дня, когда он и пел, и играл, и даже ходил. Красная шелковая рубашка, вышитая сестрами, была расстегнута на шее.