Текст книги "В поисках императора"

– Кто ты? Ты понимаешь по-русски? Пусти меня, я не могу идти с тобой, я должен вернуться!

Ему стало стыдно за свои слова еще больше, чем за свою одежду. Они были всего лишь странными, чуждыми этому миру звуками, их не принимали ни река, ни деревья, ни синева неба. Зачем он вообще заговорил? И девушка вдруг сникла, почувствовала себя отвергнутой, униженной. Она смотрела на него исподлобья, словно устыдившись того, что обнажена, и, повторяя единственное различимое слово «могу… могу…», удивленно поднимала глаза на Игната, который отдал бы теперь многое за то, чтобы не открывать рта и не произносить тех слов, чтобы не прогонять восхитительную улыбку, сиявшую прежде на ее лице.

Здесь, рядом с нею, все слова теряли свое первоначальное значение. Один за другим падали в пустоту месяцы, годы этой войны, наполненные разговорами о смерти, о плене, о ранах. Он расхохотался, почувствовав, что его снова наполняет тот восторг, который проник в каждую клеточку его существа вчера утром, когда он забрался на дерево и впервые объял глазами бескрайнее зеленое море, где дожидалась встречи с ним невидимая юная таежная богиня.

Он взял ее за руку и прижал ладонь к своим губам, которые все еще улыбались. Теперь и она улыбнулась вместе с ним. Она повторила знак следовать за ней, и Игнат медленно подчинился.

Глава двенадцатая

– Аликс, не зажигай лампы, прошу тебя, пусть останется только свет фонарей с улицы.

Александра Феодоровна вошла в спальню и обнаружила, что муж не спит.

По потолку ползли тени редких прохожих. Николай смотрел на них и считал: уже целых пять, он не знал их имен, знал только число – пять. Шла игра: он воображал себе, что встречается с этими людьми в дороге, во время путешествия, которое всегда дарит возможность быстрого знакомства. После обычных фраз о погоде, рассказа о том, кто, куда и зачем едет, люди начинают чувствовать друг к другу непреодолимый интерес, симпатию и сближаются… Либо не чувствуют ничего подобного и ограничиваются вежливой улыбкой. Потом он вспомнил, что ни разу в жизни не путешествовал по своей воле и так и не смог поиграть в эту игру, побыть незнакомцем, который открывается перед соседом – постепенно, в том, как протягивает сигарету, закидывает ногу на ногу, закрывает окно. Нет, он никогда не был Улиссом, одетым в лохмотья, который приходит, и все в доме сразу же чувствуют, что он вернулся. Николай с первой минуты знакомства стоял на той самой высокой ступени, на которой только может оказаться человек: он был царем. Он никогда не оставлял товарищам по путешествию возможности присмотреться к нему в вагонной полутьме, прорезаемой заоконными огнями, привыкнуть к его лицу.

Что он вообще знал о путешествиях? В его вагоне всегда сияли лампы, шел ли поезд под открытым небом или в туннеле, по морскому побережью или вообще стоял на станциях. Синий царский поезд никогда не должен оставаться в темноте. Царь не может быть без света, его должны видеть. Сам он волен ни на кого не смотреть, но он знает, что за ним всегда следят чьи-то глаза. Для него в империи всегда одно и то же время суток, одно и то же освещение. Потому что империя – это и есть тот поезд, который всегда должен быть освещенным, и днем, и ночью. Не дай Бог, если царь на минуту останется в темноте, если вдруг состав войдет в туннель и невнимательный машинист забудет включить свет! Чем божество становится в темноте? Какой-то телесной формой, которую можно обнаружить лишь на ощупь, ничьим идолом, который не помнит своего имени? Вечный страх не узнать, где в этой темноте выход, где север и юг, верх и низ, правая сторона и левая, – к чему он был прелюдией? Куда вела эта темнота, если вообще куда-то вела?! Может быть, самым важным было именно движение, и его можно было почувствовать только тогда, когда свет исчезал, не существовал больше?

«Смелее, Николай, не бойся бояться!» – ему казалось, что он слышит эти слова от кого-то, кто хочет, чтобы он испугался, наконец-то по-настоящему испугался темноты, бросился в эту темноту, как прыгают с горы на ярмарочных аттракционах, на которых он бывал мальчиком, когда кажется, что ты летишь десятки метров, а прыжок-то был всего ничего, на полметра от силы.

На следующее утро свет был везде, он наполнил весь дом. Николаю казалось, что это награда за прошлую ночь; Аликс удалось вставить нитку в иголку, не надевая очков, и теперь она смотрела на мужа с благодарностью. От золотистого сияния нигде не было спасения, в самых потаенных уголках Ипатьевского дома не только тени, полутени не осталось, солнце позолотило всю пыль и паутину. Лучи, пробивающиеся сквозь давно не мытые оконные стекла, казались Алеше светом, льющимся из огромного ока Господа, каким его изображали на иконах. Женщин этот свет приглашал на танец чистоты: на мазурку Натертого Пола, вальс Вычищенной Мебели – на нечто достойное подобного кавалера. Мужчинам он добавлял капельку необычного вкуса во все, что они делали, заставлял откладывать мысли о будущем, давал острое ощущение настоящей минуты, из которой не хотелось уходить ни назад, в прошлое, ни вперед, в будущее. Солдаты ожидали своей вахты, Юровский – исполнения своих черных замыслов, повар – бифштексов, а доктор – успокоительных капель для Алексея. В таком нестерпимо ярком свете казалось чудом, что все вокруг происходит само по себе, без чьих-либо усилий.

«Что с ними сегодня? Они наэлектризованы, как призраки…» – думал про себя Юровский, глядя на Романовых и их слуг. Время будто бы остановилось немножко передохнуть: Татьяна часто смотрела на часы, но стрелки все не сдвигались с одиннадцати. Может, вся деятельность женщин продиктована лишь страхом перед тем, что время остановится? Может быть, женщины своей суетой хотят заставить день двигаться побыстрее, стремятся сдвинуть с места ослепшие часы? Николай прошелся по комнате туда и обратно, чтобы почувствовать, как напрягаются мускулы ног, как ритмично расширяется при дыхании грудная клетка, как бежит по сосудам кровь. Все, что предстояло сделать за день, сосредотачивалось в трех или четырех делах, и он не пытался думать о том, что было за пределами этих простейших действий, которые занимали его время: урок с детьми, чтение Библии вслух, прогулка по саду, разговор с доктором о здоровье Алеши, ежедневная запись в дневнике, молитва, завтрак, обед и ужин.

Но если этот свет был самим сгустившимся временем, он леденил открывшейся мудростью. Видеть и понимать для Николая значило теперь не интересоваться больше теми тремя-четырьмя привычными занятиями, которые заполняли его время. Тревога, которая не оставляла его прежде ни на минуту, была гарантией того, что он сможет вытерпеть нескончаемые часы в Екатеринбурге хотя бы из-за надежды уехать отсюда, спасти себя и свою семью. Надежда была теплой, полной любви к жизни, но она была жива лишь благодаря беспокойству и самообману. Шахматная доска дней и ночей казалась более белой и более черной, чем когда-либо прежде; Николаю чудилось, что переход света в тень и тени в свет происходит в сумасшедшем ритме, который уже не остановить. Это мелькание, неизвестно почему, напомнило ему о брате Михаиле, единственном из Романовых, кто умел забывать о своей крови, о том, что принадлежал к царской семье.

– Когда же ты, Николай, решишься поехать со мной, на первом же поезде, переодевшись коммивояжером? Увидишь, что будет! Не быть более никем… Представляешь, какое новое ощущение для одного из нас!

Николай всегда считал Михаила экстравагантным. Брат не производил впечатления человека, убежденного в важности собственной роли, он часто сбегал из Петербурга на Запад, хотя теперь Николай жалел, что все его родственники не сделали того же и вовремя. Годами Михаил жил за границей, а когда возвращался в Россию, окружал себя слугами, простолюдинами, которых осыпал дарами своей отчаянной царственности. Общество равных себе он отвергал, особенно не любил бывать с семьей: его скорее можно было найти где-нибудь в Орле, на кухне или в конюшне, с неизменным бокалом шампанского в руке, хохочущим в компании поваров и конюхов, соревнующимся с ними в разных глупостях с такой фамильярностью, которая не имела ничего общего с демократичностью и идеями равенства. Самый огромный из поваров Михаила, с толстыми, похожими на сосиски пальцами, увешанными кольцами, подаренными господином, налезающими только на первые фаланги, казался стражником сада земных наслаждений, где все были первыми и никто не мог навязывать своего превосходства силой. Если великому князю казалось, что слуга по-настоящему верен ему, он мог потребовать от того самых безрассудных поступков. Он говорил, например, что если тот испытывает хоть каплю благодарности к своему господину, то должен помочь ему умереть самой страшной смертью, должен тут же убить его. «Держи, стреляй в меня, помоги мне, если любишь меня!» – кричал князь и совал в руку слуге пистолет.

Из одного из своих путешествий брат царя вернулся, женившись на разведенной женщине. Когда они впервые встретились с Николаем после этой свадьбы, Михаил позволил августейшему брату закончить свою речь, полную упреков и неодобрения поступка, столь противного интересам династии, а потом, наклонившись к нему и посмотрев прямо в глаза, сказал:

– Николай, ты никогда ее не видел, иначе понял бы. Если бы ты смог поехать со мной, как обычно ездят люди, ты понял бы…

Те, кто видел Наталью Сергеевну Шереметьевскую, морганатическую супругу Михаила, повторяли слова французского посланника: «Самая очаровательная женщина России». Когда она шла своей легкой и грациозной походкой по улицам Москвы, мужчины украдкой поправляли галстуки и подтягивались: перед нею всем хотелось быть красивыми.

Николай отрекся в пользу Михаила только потому, что тот был единственным оставшимся в живых сыном Александра III. Это была самая отчаянная уступка, крайнее средство: открыть дорогу установлению конституционной монархии. Поэтому брат смог бы стать таким новым царем, которого все ждали. Но Михаил был мертв, и царь не знал об этом²⁴24
  Великий князь Михаил Александрович был убит под Пермью в ночь с 12 на 13 июня 1918 года похитившими его местными чекистами; факт убийства некоторое время скрывался советской властью.


[Закрыть]; даже Наталья, даже любовь не смогли спасти его; он все-таки остался для тех, новых, Романовым, младшим братом царя. Мир повернулся и к нему другой стороной, изгнал из райского сада. Мир ничего не прощал племени падших ангелов.

Лучше спать, когда Россия бушует. Николай думал, что теперь его очередь помочь злу выпустить весь свой яд, осквернить цикад, лето, солнце… Существует Россия от природы и Россия от истории. В первой был царь, а вторая не имела к нему никакого отношения, она была там, за окнами, за садом. Он посмотрел на часы. Все часы империи показывали три пополудни. Он знал, что часы врут. Чтобы дать его подданным общее время, нужно было согласовать слишком много разных точек отсчета. Прежде чем отправиться в одну из губерний, государь узнавал точное время на месте прибытия, сталкивая медленные часы Востока с торопливыми часами Запада, и через несколько минут он, если должен был ехать в Варшаву, запоминал разницу в час, которой должен был следовать до Варшавы, а если в Сибирь – множество часовых поясов, которые сменились бы, прежде чем он добрался бы до Владивостока.

Николай посмотрел на стакан, который Демидова забыла на подоконнике: этот предмет, лишенный привычного соседства тарелок, ложек и вилок, казалось, походил на него самого. Как много ассоциаций будил обычный стакан! «Поставь стакан с вином и дай напиться ветру»… Он еще был влажным от вина. Кто выпил его? Царица или на самом деле ветер, задумавший пополнить силы от багряной живительной влаги? «Я схожу с ума, – сказал Николай сам себе, когда увидел доктора Боткина. – Я уже разговариваю со стаканами».

Он встал, чтобы вместе с Ольгой и Марией пройти в комнату к Алексею.

– Завтра будет дождь, – сказала Мария, подойдя к окну. – Чувствуете, как жара то накатывает, то отступает. Непонятная погода…

– Мы не понимаем природы, но она знает, что делает, плод для нас скоро созреет, – голос Алексея был чужим, незнакомым.

Николай обернулся и встревоженно посмотрел на доктора, который подтвердил:

– У него жар, он бредит, ему нужны лекарства, которых здесь нет, мы должны потребовать их у Юровского.

Он бредит, но сколько смысла в его бреде, подумал Николай. Мария, присев на край постели, вытирала брату пот со лба и посматривала в сторону охранника, который стоял в открытых дверях родительской спальни. Это был не Дмитрий, и она никогда не видела его прежде – лицо без всякого выражения, не молодое и не старое. Они так отличались от привычных людей, эти красные солдаты, что никогда не получалось толком запомнить их лица. Все они, кроме Дмитрия, совсем молоденького, глядевшего на нее исподтишка большими темными глазами, казались ей одним и тем же солдатом. Несколько дней назад вокруг сада выстроили забор, чтобы совсем закрыть дом от взглядов случайных прохожих. Когда строительство было закончено, Мария заметила, что Дмитрий смущен и расстроен: его взгляд перебегал от нее к забору и обратно. «Странные они люди, революционеры, – подумала тогда Мария, – недостаточно злые…»

Теперь, с новым забором, видеть можно было только небо и надоевший сад. Но небо словно захотело утешить узников: с того дня птичьи стаи в невероятном количестве стали слетаться к Ипатьевскому дому, чтобы поселиться под его крышей. Перелетное время давно уже кончилось, и не было никакой видимой причины, которая заставила бы птиц столь разных видов, никогда прежде не залетавших на Урал, вить гнезда на чердаке дома, ставшего царской тюрьмой. Караульные тоже удивлялись этому и то и дело показывали друг другу на все прибывающих пернатых.

Глава тринадцатая

В этот вечер за тысячи километров от Ипатьевского дома князь Александр Илларионович Ипсиланти тоже был озадачен тем, что стаи самых разных птиц вдруг снялись с места и полетели в сторону Европы, хотя сезон перелетов давно закончился. Многие в Преображенском полку заметили это странное явление и показывали друг другу на живые клинья, избороздившие небо, не слишком, впрочем, удивляясь происходящему. Сибирь научила их ничему не удивляться.

«Теперь и наша очередь сниматься с мест», – сказал Ипсиланти своему денщику, который в этот момент чистил ему сапоги. Пока быстрые руки Алексея колдовали над хромовой кожей, полковник сидел погруженный в свои мрачные мысли о недавних событиях.

Исчез еще один солдат. Если первый ушел в тайгу потому, что лишился рассудка, то второй исчез при совершенно загадочных обстоятельствах – во время охоты на тигра через несколько минут после разговора с товарищами, которым казался спокойным и жизнерадостным. Раздумья князя были прерваны чьим-то кашлем: адъютант ввел полковника Хабалова. Одного взгляда на лицо вошедшего было достаточно, чтобы понять: случилось что-то по-настоящему серьезное. На минуту Хабалов замешкался, словно хотел еще подумать, любым способом отдалить доклад о несчастье, который он обязан был сделать. Но заминка длилась только несколько секунд.

– Я слушаю вас, дорогой Хабалов.

– Ваше высокопревосходительство, срочно требуется ваше вмешательство! У меня есть доказательства, что Кайджар собрал вокруг себя несколько сотен человек, по докладам триста-четыреста, и сегодня ночью они хотят уйти с ним в тайгу, с палатками, оружием и всем снаряжением!

– Их так мало? Я удивлен. Вы, наверное, ошиблись в подсчетах…

Хабалов, сбитый с толку подобным ответом, не знал, что сказать. Ипсиланти тяжело поднялся со стула, оттолкнув Алексея. Значит, эта минута наступила. Он был к ней готов и знал, что делать. Он знал, что все еще умеет заставить солдат подчиниться, что они все еще боятся его. Он сразу почувствовал себя другим человеком. Наконец-то его врожденная способность командовать, ставшая бесполезной, пока невероятная инерция тянула и тянула полк дальше в Сибирь, может снова пригодиться для задачи сверхважной, стратегической – вернуть смысл последним дням своей и их жизни.

– Они немного торопятся, могли бы и подождать, пока я сам дам им приказ… Скажите мне, Хабалов, у вас есть доказательства?

– Да, признание двух солдат моего батальона, приставленных к кухне. Заговорщики собираются там каждый день, ими командует старший сержант из вашего штаба.

– Ефим! Мне никогда не нравилось лицо этого кривого! Я был прав, когда отказал ему в повышении, несмотря на настойчивость Кареля… Хорошо, дорогой Хабалов, если все на самом деле так, как вы говорите, мне не остается ничего другого, как сообщить командирам батальонов об общем сборе на центральной площадке, под знаменем полка. Я сам буду говорить с ними.

– Что вы собираетесь делать, ваше превосходительство?

– Не опережайте событий, друг мой!.. И не бойтесь, я уже давно готовлюсь к этому, с того самого дня, как объявил вам о разделении полка. Вам не слишком понравилась эта новость, не так ли?

– Мы сделаем то, что вы прикажете, ваше превосходительство.

– Подождите, я забыл самое главное! Все офицеры должны быть в парадной форме; подать сигнал к подъему знамени и моему появлению серебряной трубой царя Петра Великого; собрать оркестр, вернее, то, что от него осталось, чтобы сыграть гимн. Всегда важна хорошая постановка… – И после паузы князь добавил: – Знаете, Хабалов, сегодня у нас нечто вроде Страшного Суда, и мне достанется роль Господа, который отделяет плохих от хороших, грешников от праведников. Непростая роль, неправда ли? Теперь идите, уже поздно.

Было нелегко собрать почти тысячу человек, но приказ командующего не допускал возражений, и через несколько часов четыре батальона были выстроены в идеальном порядке у полкового знамени напротив тех четырех музыкантов, которые остались от полкового оркестра, – двух труб, барабана и флейты. Серебряная труба, которую Петр Великий даровал самому первому командующему полка, Юрию фон Менгдену, просигналила подъем флага, солдаты вытянулись по стойке смирно. Еще один сигнал возвестил о появлении командующего, верхом на коне и при полной парадной форме. Ипсиланти приказал своему заместителю графу Хабалову скомандовать «вольно» и начал говорить, привстав немного в седле.

– Солдаты! У нас больше нет времени, чтобы обманывать друг друга! Я уже стар и должен умереть по закону природы, а вы – по закону истории, потому что предатели императора должны быть беспощадно уничтожены! – И он саблей рассек воздух со свистом, похожим на шипение змеи.

– У меня уже есть список тех, кто хотел бежать! Если вы хотите, чтобы я сохранил им жизнь, пусть те, кто собирался уходить этой ночью, выйдут из строя и соберутся вот там! – Он указал на свободную площадку недалеко от орудий.

Ответом было мертвое молчание. Строй колыхнулся, но никто не двинулся. В течение этой нескончаемой минуты полковник Ипсиланти, неподвижный, как статуя, в первый раз в жизни испугался, что потерял контроль над событиями, что не знает больше, где добро, а где зло. Офицеры вокруг князя взмокли от пота. Наконец, все пришло в движение и в беспорядке лиц, бород, ремней, ружей, беретов, ботинок, шинелей несколько сотен солдат вышло из четырех батальонов, чтобы выстроиться на указанной князем площадке около орудий.

Теперь неверные были отделены от верных. И их было много, гораздо больше, чем подсчитал Хабалов. Вероятно, там собралось больше половины полка. Впереди всех, оставшись без сабель, которые они положили перед Ипсиланти, стояли несколько офицеров, и среди них Гудериан, командир второго батальона.

– А-а-а, значит у них будут и офицеры… – вполголоса произнес Ипсиланти.

Теперь солдаты молчали, как будто произошло нечто очень простое, но настолько важное, что все слова становились совершенно бесполезными – и слова, и слезы, и прощания, и проклятия. Те, кто остался в строе верных, стояли и смотрели на своих товарищей, с которыми прошли Европу и Азию, бились с турками и переносили сибирские морозы. Их взгляды были растерянны, словно с этого момента даже для тех, кто остался и не изменил присяге, неотвратимо начиналась новая жизнь, другое, более серьезное служение, поскольку выбор их жизни был сделан и возможности изменить решение уже не будет. Другие, сумевшие решиться на новый жребий, были они предателями или нет, уже отделились, взяли судьбу в собственные руки, перестали пассивно исполнять чужую волю. Теперь им придется нести всю тяжесть выбора на своих плечах.

Ипсиланти не хотел больше никаких отсрочек. В течение нескольких часов после наступления сумерек он распределил запасы на два дня, дал отбой верным и забрал с собой Хабалова и двоих командующих батальонами. Он хотел, чтобы бывшие солдаты его полка покинули лагерь без свидетелей и бесследно растаяли в ночной тьме. Теперь князь вполне успокоился, он считал, что выполнил свой долг, – не стал губить бедных своих солдат, не нарушил присяги царю.

– Мой дорогой Хабалов, теперь вы понимаете, почему это походило на Страшный Суд?

– Конечно. Только мы сами никогда не сможем выбирать, – заметил пожилой офицер, прислушиваясь к тому, что происходило снаружи палатки: ему слышались шаги уходящих «неверных».

– Почему же нет? Вы же видели, что сделал Гудериан?

– Я не имел в виду измену, ваше превосходительство…

– Дорогой Хабалов, значит, вы просто не хотите рисковать, боитесь ненависти, которая обрушится на вас с противной стороны! Разве вы не знаете, что в истории полно изменников, которые потом становились святыми? Уставы уходят, и остается правда. Теперь, когда мы одни, я скажу вам: сейчас Гудериан мне гораздо симпатичнее, чем был раньше.

– И вы хотели, чтобы ими командовал я?

– Раньше, когда я мог выбирать, хотел. Сейчас это уже невозможно, вам пришлось пойти за мной.

– Только куда, ваше высокопревосходительство?

– Туда, где происходит то же самое, что и в нашем полку. Неважно, что мы торчим посредине Сибири, неважно, что изолированы от мира вот уже два года, все повторяется…

– Значит, вы верите тому, что евреи рассказывали про беспорядки в Петрограде и про отречение государя?

– Я верю моим глазам, милый мой Хабалов, а они немало повидали за шестьдесят лет! Как и ваши, поскольку мы почти ровесники. Сегодня перед нашими глазами была вся Россия, восставшая против меня и против царя. То, что происходит здесь, случилось и там, в Петрограде…

Пока двое немолодых офицеров разговаривали, из леса послышалась песня. Ее запели те, кто уходил из лагеря, те, кто решил стать свободным. Это была песня про девушку, которая ждет в деревне солдата, но когда он возвращается через много лет домой, то не находит ее. Солдат бросается на поиски, но все бесполезно, тогда он решает пойти к царю и попросить, чтобы тот отправил своих казаков искать девушку. Но царь, выслушав просителя, переодевается в солдатскую одежду и сам отправляется искать пропавшую возлюбленную солдата…

– Слышите? – сказал Ипсиланти. – Они поют, они счастливы, а это уже немало, не правда ли? Я должен признаться вам в одной забавной вещи: после того как я отдал приказ, я испугался – вдруг никто не сдвинется с места, никто не захочет изменить присяге. В тот момент, вы мне не поверите, я испытал самый сильный страх в моей жизни.