Текст книги "В поисках императора"

Аликс, наконец, задремала, и Демидова, совершенно расстроенная, рассказала царю, что во всем виновата только она сама: по неосторожности порвала мешочек, который был так дорог царице. Николай, чтобы не будить жену, решил почитать. Но строчки пробегали перед глазами, не оставляя в голове никакого следа, потому что за спиной он чувствовал леденящее присутствие зеркала: откуда-то из бесконечной дали к нему приближался гость. Свет внезапно убавили, предгрозовые серые тучи вплыли через окно в комнату. Как резко все переменилось!

Птицы примолкли перед грозой. Потом, резко и неожиданно, на дом обрушился первый шквал ливня, такой сильный, что, казалось, сама Исеть изменила течение и ринулась на них с неба. Ставни захлопали от ветра, двери распахнуло сильным сквозняком. Аликс проснулась и, не понимая, что происходит, стала звать на помощь; Алексей молча наблюдал за матерью со своей кровати; Татьяна следила за отцом через зеркало, тот оглянулся и встретился с ней взглядом – и все это в одну секунду.

В наступившей темноте почти ничего не было видно, и все же у самого горизонта солнечные лучи прорывались сквозь тучи, но свет их был смазан, размыт дождем. Николаю казалось, что он никогда прежде не видел столь странного неба. Похоже, всю свою мощь гроза обрушила именно на Ипатьевский дом, а сотней метров подальше от него туч как не бывало. Из всех обитателей дома только Татьяна оставалась невозмутимой, будто ничего и не произошло, и в десятый раз перечитывала письмо своей подруги Анны Татищевой, которое получила еще в Тобольске. Николай даже приблизительно не мог бы сказать, сколько времени прошло с того момента, как разразилась гроза. Закончилась она так же неожиданно, как и началась, будто природа решила поиграть с ними. Аликс, похоже, забыла о своем нервическом приступе.

Вечером, прежде чем приступить к ужину, Николай перекрестил всех родных и домочадцев, и тут же дождь обрушился на дом с новой силой. Все начали есть в молчании, то и дело беспокойно поглядывая на окна, залитые потоками воды, подсвеченными кровавыми бликами молний.

– Что это за странный дождь, папа?

– Просто сильная гроза, летом они бывают, Алеша, хотя таких коротких и внезапных мне прежде видеть не случалось. Наверное, для этих мест, для этого климата все в порядке вещей.

– Небо протекло над нами, это Татьяна украла у него воду. Николай ничего не ответил и посмотрел на жену, изумленную и растерянную. Сам он, казалось, все понял.

Ночью он долго не мог заснуть. Цикады пели, как и накануне, а воздух был таким теплым и прозрачным, что жуткая вечерняя гроза, казалось, просто всем приснилась. Высоко в небе повис полумесяц луны, такой неправдоподобно совершенной, идеально правильной формы, будто был нарисован Анастасией к одной из любимых Алешиных сказок. Снова запел соловей. Сегодня он пел совсем по-другому, его песнь была много жалобнее, в конце каждой трели звучала высокая дрожащая нота с какой-то вопросительной интонацией, молчание после которой казалось ожиданием ответа. Николай понимал, что должен слушать, но что-то отвлекало его, что-то связанное с рекой, с кузнечиками, с ночными мотыльками, с луной в небе. Жизнь звала его, было так сложно преодолеть отчаяние от необходимости прощания с нею, жизнь все еще была прекрасна, даже за высоким забором Ипатьевского дома. Но было стыдно не выслушать того, что хотел рассказать ему соловей, такой замечательный певец.

– У меня нет больше ни времени, ни сил, чтобы искать спасения, я больше не могу слушать тебя! – И Николай посмотрел на свое кольцо с сапфиром, отражающее холодное сияние луны. Это было кольцо его отца, оно сидело на пальце так прочно, что снять его было невозможно.

– Дослушай, я перелетел через всю Сибирь, чтобы попасть к тебе, не будем терять времени, – молил соловей. – Ты должен остерегаться того, кто находится здесь, будь осторожен, послушай меня, Николай, послушай, – настаивал жалобный голос.

Вдали за садом Исеть замедлила свой бег, попридержала течение, чтобы не помешать соловью рассказывать царю то, что он должен был рассказать. Юровский спал в своей комнате на первом этаже после вечернего заседания Совета в гостинице «Америка». Дыра в небе, через которую сегодня полилась вода, должна быть заделана, и найдется множество способов навести порядок. Теперь об этом позаботится он, раз сама история оставила белое пятно в судьбе Романовых телеграммой из Москвы Уральскому Совету. В кармане Юровского еще лежали те листки, на которых большевики написали имена одиннадцати узников Ипатьевского дома, чтобы проголосовать за смертный приговор. Их жалость сохранила жизнь только одному человеку – юному поваренку Харитонова, Леониду.

Белые наступали на город с такой же неторопливостью, с какой приближался гость в зеркале. Наверное, они доберутся сюда слишком поздно, и Николай вместе с рекой успеет наконец выйти в открытое море. Наконец-то он понял, что нужно делать. Прочь все сомнения! Он пристально посмотрел в зеркало; ему стоило отчаянных усилий не опустить глаза, выдержать борьбу с темными силами зазеркалья.

То гда в зеркале появился Он, глаза его сохраняли то же выражение, с которым встретили смерть в Юсуповском дворце в Петрограде.

– Уходи, дай нам умереть спокойно.

– Без моей помощи вы не сможете спастись.

– Уходи и оставь в покое мою дочь, ты нам не нужен!

– Я могу погубить твоих врагов, ты – царь, разве тебе не нужна победа? – лицо Распутина подрагивало в чахнущем свете единственного огонька. – Я дам тебе власть над временем, ты сможешь вернуться в тот год своего царствования, который тебе больше по душе, либо к твоему отцу, можешь позвать его на помощь вместе с твоими братьями и всеми твоими войсками, подумай как следует…

И Николай увидел в зеркале своих братьев: сначала бледное и безжизненное лицо Георгия, потом упавшего на землю Михаила, после узнал отца, его руки, протянутые к нему с мольбой освободить их всех из вечности. Он ударил кулаком по зеркалу. Дом дрогнул, залаял Алешин спаниель, но никто не проснулся.

Дрожащий, взмокший от пота, он повесил упавшее зеркало на место. Удивительно, но только одна трещина прорезала серебристую поверхность. Николай увидел свое отражение таким, каким не видел его прежде, – в целом хороводе лиц: Матильда, Аликс, Елизавета, мать, толпа перед Зимним дворцом… Затем он увидел – и это было мучительнее всего – потерянных в бесконечном марше по Сибири солдат, с потрепанными имперскими флагами, услышал последнюю команду полковника, которую уносит ветром, прежде чем тот падает с коня, пораженный пулей. Кто этот человек? Слегка вытянутое лицо, жесткие глаза были ему знакомы, где-то он их уже видел, а последний возглас офицера все звучал в ушах, как бесполезное уже предупреждение…

Глава девятнадцатая

Бродячая цирковая труппа, приехавшая в Тобольск за несколько дней до праздника покровителя города cв. Алексия, который отмечался 17 июля народными гуляньями, сразу же почувствовала, как сильно переменился город за прошедший год. Труппа прибыла на высоких повозках, в которых хранились их чудесные орудия, каждый год обновляемые и тем не менее всегда те же самые. Первую ночь провели они по обыкновению около Свято-Андреевского монастыря, где сестра Владимира была пострижена в монахини. Кривой на один глаз, с черными прямыми волосами, собранными в конский хвост, с тяжелой золотой бляхой на глазу, Владимир всегда заставлял своих артистов благословлять в монастыре весь волшебный реквизит труппы: машину для извлечения громовых ударов, механизм, пускавший дождевые струи на первые ряды зрителей, маски, кривые зеркала, способные исказить реальность так, что человек в них не отражался, взрывчатые смеси, сосуды со смесями наркотического действия, фильтры, эликсиры.

Со всем этим добром благословлялась и Надя, карлица-татарка, которая не переставала говорить во сне вот уже четыреста двадцать восемь дней и столько же ночей. Именно Надя уловила и назвала то, что неопределенной угрозой висело в воздухе. Она почувствовала это сразу же, еще до того, как народ, собравшийся на площади, начал шикать и освистывать неудавшийся иллюзионистский трюк французского мага Атанора – потрясающую воображение вспышку пламени над городом, которая должна была посеять страшную панику, а потом в три секунды исчезнуть, оставив в воздухе нежный запах сирени ради успокоения толпы.

Тоненьким голоском, который звучал постоянно, словно безостановочно тинькал колокольчик, способный прозвенеть тысячи слов в минуту, карлица произнесла:

– Воздух сегодня непростой! Висит, как подушка, вязкий да медленный, вот и не выходит трюк в положенное время…

Владимиру пришлось признать ее правоту: карлица, как и все люди, душа которых заперта в увечном или немощном теле, обладала необычайной интуицией. Действительно, достаточно было повторить трюк, удвоив положенное магической формулой время, и зрелище получилось бы таким, каким и задумывалось. Но народ на площади явно не одобрял фокусов со второй попытки и продолжал свистеть, послышались требования вернуть деньги за представление, по рублю с человека.

– Ваши рубли? Да какие ж это деньги, добрые люди? На ваших монетах даже царя нету! Как мы можем вернуть вам то, чего у вас нет…

Проклятая карлица, она опять распустила свой длинный язык, и Владимир не успел вовремя заткнуть ей рот. Она, видно, совсем доконать их хочет – начала именно здесь разговор о царе на монетах! Разве она не знает, что его держали в заключении в Тобольске восемь месяцев, а потом увезли куда-то под конвоем? Она не должна была заводить разговор на подобную тему, это опасно, в толпе на площади мог оказаться какой-нибудь комиссар.

И зачем он только вышел на сцену, этот осел Атанор, одетый сегодня Нероном! Утро было явно неудачным для бродячей труппы. Но все же, вглядываясь с импровизированной сцены в толпу на площади, Владимир понял, что слова карлицы отвлекли зрителей от проваленного трюка. Со всех сторон послышались голоса:

– Смотри-ка, и правда! Калека точно сказала… Смотрите, братцы, на моих монетах тоже царь пропал!

– И на моих!

– Точно, только год да цифра «один»!

– Что ж это делается? Кто над нами шутит?!

Народ не подозревал, что ему в руки попали первые рубли, выпущенные новой, советской властью, которые дошли наконец и до Тобольска.

Тут Владимир почувствовал, что «обезглавленные» деньги могут стать его фокусом-шедевром, могут загладить неудачу с первым трюком. Он уже открыл было рот, собираясь заявить о том, что это волшебная сила стерла царскую голову с денег, как почувствовал, что кто-то тянет книзу его руку. Карлица сделала ему знак наклониться и зашептала на ухо, чтобы он выбросил непотребные свои мысли из головы, чтоб он даже не смел об этом заговаривать. Головы своей не пожалеть – вот что значит принять на себя вину за подмену денег перед удалым тобольским людом… Этот город всегда стоял на особицу от других – Сибирь, одно слово. С такими людьми лучше шуток не шутить… Суровый народ был, а теперь и совсем озлился, не надо было приезжать сюда, ох, не надо.

На сцену вышли сиамские близнецы, чтобы продолжить балаганный спектакль, но никто не обратил внимания на их появление; все были слишком заняты тем, что произошло с царской головой на рублях. Монеты лежали на ладонях и, поди-ка, в самом деле ничего больше не стоили. Значит, и правда в Петрограде произошла революция и царь больше не был царем…

В августе прошлого года в город прибыл поезд с царем: триста человек придворных, слуг и военных. Часть их разместилась в доме губернатора. Для тех, кому не хватило места – а всего было сорок пять человек свиты, шесть камеристок, два камердинера, десять слуг, три повара, четыре поваренка, мажордом, медик, секретарь, парикмахер, три спаниеля, а также более двухсот гвардейцев полковника Кобылинского²⁶26
  Евгений Степанович Кобылинский (1875–1927), начальник Царскосельского караула и особого отряда по охране царской семьи в То больске.


[Закрыть] – в городе реквизировали жилье. Говорили, что царя держат здесь силой, что в Петрограде произошла революция, но никто так и не поверил этому до конца. Люди каждый день видели своего царя, который прогуливался по городу в один и тот же послеобеденный час, улыбался и разговаривал с дочерьми и придворными, в то время как гвардейцы с трудом сдерживали напор любопытных, желавших облобызать его руку. Все знали, что царица не выходила из дома губернатора, не желая оставлять сына, страдавшего гемофилией. Затем, видно, случилось в далеком Петрограде еще что-то, потому что приехали в апреле за царем новые солдаты, красные, большевистские, и увезли его с семьей из Тобольска. Кортеж за ними не последовал – торопились, наверно, вернуться в Царское Село. Потом пошли слухи, что царь теперь в Екатеринбурге.

Тобольск недолго оставался без власти, вскоре прибыл сюда целый полк красных. Их командир, народный комиссар Никольский, объявил, что не будет в России больше ни богатых, ни царя, что война окончена и землю вскорости раздадут крестьянам. Город не знал, кому теперь верить. С тех пор жизнь в городе пошла совсем другим манером.

Из централа выпустили каторжников. Кованые ворота открылись, и на свет божий вышли бывшие государственные преступники, те, кто покушался на жизнь еще деда нынешнего государя. Они пошатывались от свежего воздуха, жмурились, единожды взглянув на солнце, которого не видели столько лет и которое уже не надеялись увидеть. Но когда самым последним из ворот появился один разжалованный офицер, старый, но все еще могучий, женщины бросились врассыпную, осеняя себя крестом. Этот человек, террорист, был таким высоким и мощным, что много лет назад его так и не смогли втолкнуть в крошечную камеру, которая полагалась арестантам. Поэтому его заперли в угловой башне, из зарешеченного окна которой он все эти годы каждое утро рассказывал детям свою историю, увещевая их никогда не покидать своего города, никогда не повторять ошибки, которую он сам сделал в юности, когда спрятался в купеческой подводе, чтобы тайком пробраться в Петербург.

После этого новые городские власти заставили замолчать юродивого, который в неизменных лохмотьях круглый год бродил по улицам города, летом покрытым пылью и скользким от льда зимой, и рассказывал о том, что происходит в Москве и Петрограде, собирая по вечерам вокруг себя толпы людей, не знавших, чем заняться после работы, и желавших послушать сказки о дальних краях и невероятных событиях.

Председатель городского совета, расположившийся в губернаторском доме, из которого сделали что-то наподобие военного штаба, объявил, что люди не должны слушать всяких сумасшедших, собирающихся на улицах, а должны читать газеты, которые выпускает большевистское правительство и в которых написана чистая правда.

Этот же самый, полный революционного запала, безрассудный комиссар приказал остановить единственные в городе часы на Спасской башне, подарок царицы Елизаветы, с тяжелым календарем из белого мрамора, на котором в течение двух столетий появлялись и исчезали годы, месяцы и дни российского летоисчисления, отстававшего от всего остального мира, в то время как старый часовой механизм отсчитывал минуты. Горожанам предписывалось носить с собой хронометры, чтобы приучиться к точности и не зависеть от частых ошибок старого часовщика Агаджаняна, армянина, получившего эту должность в наследство от отца, который, в свою очередь, унаследовал ее от деда. Старик был уже не тот, что прежде. Зимой он впадал в состояние, близкое к спячке, и часто забывал менять дату, поэтому время в Сибири зимой почти останавливалось.

После всех этих нововведений, после скорых и частых перемен в привычном укладе жизни, после странных и противоречивых новостей, которые долетали сюда из большого мира, толпа, собравшаяся на площади, чтобы всласть повеселиться с балаганными артистами и трюкачами в канун любимого праздника, была до крайности раздражена фокусом с рублями. Владимиру пришлось срочно спрятаться за импровизированным занавесом, чтобы укрыться от града камней и монет, обрушившихся на сцену. Только позже в толпе раздались здравые голоса, что вряд ли Владимир и его акробаты виноваты в случившемся, что эти монеты – настоящие рубли и копейки нового правительства.

Как больной, который только в привычной постели может найти облегчение своим болям и мучается от необходимости вставать, когда приходит доктор, так и Тобольск был городом, мечтавшим вернуться к привычному покою, к своим летним ярмаркам, к празднику Спаса и гуляньям после сбора урожая, к обычаям, освященным веками. Почему бы не оставить город в покое, зачем и кому пришло в голову растревожить его, привезти сюда царя, послать полк красных солдат, нового советского комиссара?

С тех пор как в апреле, том самом апреле, когда царская семья покинула город, снова заработал телеграф, новости обрушились на бедных горожан как дождь, от которого нельзя укрыться. Пришло известие, что с маршем на Тобольск идет под началом князя Ипсиланти знаменитый Преображенский полк, созданный еще Петром Великим. И зачем они только идут сюда? К счастью, эта новость оказалась обычной уткой: месяц проходил за месяцем, а полк все не появлялся, и тогда стало ясно, что опасность нового солдатского нашествия городу не угрожает.

А конца нововведениям все не было. Однажды красный комиссар, предварительно закрыв некоторые церкви по причине «плохого посещения их паствой и ненужности новому обществу» и вернув ключи епископу, предпринял в сопровождении сотни солдат инспекционный обход монастырей. Он желал выяснить, сколько монахинь-затворниц находится за монастырскими стенами. Никто не мог назвать ему точного числа, даже епископ Гермоген, которому было девяносто семь лет и который давно уже одряхлел, обессилел и ослеп. Люди, напуганные таким кощунством, попрятались по домам, чтобы не слышать возмущенных криков и протестов монахинь, которых солдаты прикладами выталкивали из келий для счета. Количество затворниц показалось главному городскому комиссару непомерно большим, и он тут же издал приказ отправить половину монахинь по домам, чтобы они «занимались общественно полезными делами и не валяли дурака».

Сам старый епископ тоже никогда не был в восторге от того, что в городе столько желавших удалиться от мира. Ему не хватало священнослужителей для обычных церквей, а затворниц становилось все больше, и все чаще они требовали от него новых пастырей и исповедников. Он несколько раз позволил себе обратиться к ним, стоявшим тесно на возвышении для хора, чтобы разъяснить: нигде в Священном Писании не сказано, что Бог требует служения в молчании и отказе от семейных обязанностей. Но врываться в монастырь и силой разрывать союз, который эти бедные души заключили с Господом, – неслыханное дело! Иерарх еще раз посетовал на непонятное упрямство Священного Синода, который вот уже много лет как не может послать ему молодого преемника. Тем, кто придет навестить его, он непременно сообщит, как сильно болит душа его за безразличие земляков к тому, что случилось с монахинями.

Но добровольно ушедшие от мира монахини Тобольска, грубой силой революционного оружия вырванные из затворнической жизни, сумели отомстить за оскорбление солдатам и за безразличие горожанам. Они хорошо знали своих земляков, знали, кто чей брат, отец, дядя, это их грехи они отмаливали в своем добровольном заточении. И о грехах они знали немало: многие женщины приходили к насельницам за праведным советом, рассказывая о горестях и тайнах своих семей. Монахини, которым пришлось вернуться домой, увидели, каким камнем на совести их близких лежит трусость, проявленная в день монастырского погрома. Матушка Пульхерия, сестра Владимира и бывшая игуменья, на следующую же ночь после кощунственного набега, учиненного комиссаром, явилась к брату, убравшемуся со своей бродячей труппой на окраину Тобольска и готовому назавтра же отбыть из столь негостеприимного города. Они проговорили один на один два часа кряду. Сразу же после этого Владимир закрылся в своей комнатушке с Атанором, Соланж, Надей и всеми артистами и акробатами.

Две ночи спустя горожане были до смерти напуганы голосами, которые очень напоминали голоса их умерших близких. Обитатели загробного мира угрожали жителям Тобольска самыми страшными несчастьями за их овечью покорность тем, кто правит городом, и тому, что в нем происходит. Многие обыватели, так и не набравшиеся смелости выйти на улицу и зарывшиеся поглубже в одеяла, узнавали в звучащих голосах голоса своих матерей, отцов, братьев, лишь чуть-чуть смягченные странной, слишком женственной интонацией.

В течение двух предшествующих дней без перерыва инокини брали у Владимира и его друзей уроки в оскверненных церквях, ключи от которых им дал епископ. Те превзошли самих себя, обучая эти девственные души, как надо орудовать голосом, чтобы получилась нужная интонация – вечный упрек и вечный плач усопших родственников по несовершенству земной жизни. Память сердца подсказывала монахиням голоса родных, уже несколько стертые, но все еще не забытые. Юродивый, который за тридцать лет своей жизни в этом городе своим собственным голосом проверил, на каких углах города можно добиться наилучшего акустического эффекта, сумел очень точно скопировать баритон умершего епископа Кирилла, самого любимого из пастырей, предшественника Гермогена. Его голос тотчас узнали все старики, помня, как вел он крестные ходы и проповедовал с амвона.

Семья Агаджаняна, вот уже двести лет приставленная к башне с часами и заставляющая время двигаться даже в Тобольске, превратилась во взвод связистов при этой роте сверхбыстрых и сверхэффективных призраков. Самую большую дрожь вызвали крики и вопли бывших политзаключенных, государственных преступников, которых тоже втянули в предприятие Владимира, разыскав в одном из трактиров. Маленьким тоскливым кружком сидели они вокруг стола, даже водка не способна была помочь скоротать их жизни, они клевали носами от скуки и пьянства. Бывшие арестанты с радостью согласились участвовать в отмщении, чтобы напугать отвратительный город, который лишил их способности забывать утекавшее время. Им была предназначена роль святых, почитаемых горожанами в двадцати пока еще открытых церквях, мощи которых были объектом поклонения и святость которых только упрочивали проплывающие мимо века. Бывшие ссыльные превратились в безжалостных судей, они стучали в двери, ворота и требовали ответить им, почему горожане оказались столь неблагодарными, почему ответили злом на милости и благословение.

Бывший офицер, перепугавший женщин своим гигантским ростом и свирепым выражением лица при выходе из крепости, оказался самым убедительным из всех актеров матушки Пульхерии, участвовавших в постановке под названием «Ночь Священного Страха».

Монашенки, которых оскорбили кощунственным вторжением в храмы и монастыри, невиданным на земле русской со времен татаро-монгольского нашествия, вызвали к жизни всех умерших за последние годы жителей города, чтобы те защитили их попранные права. Они шли по улицам вслед за офицером-террористом, а тот выкрикивал проклятия, предавал анафеме отступников с такой силой и убедительностью, какой бедные женщины никогда не слышали в речах епископа, наносившего им архипастырские визиты.

На следующий день совершенно обезумевший город казался мертвым, как кладбище. Только большевики вместе с комиссаром вышли на улицы, попытавшись узнать, куда попрятались те непокорные наглецы, которые посмели покуситься на революционное достоинство города. Но монахини были за дверями своих двадцати церквей, собранные призывом епископа Гермогена, не заставившего себя долго упрашивать, когда матушка Пульхерия пришла к нему за помощью. Несколько дней казалось, что Тобольск никогда не вернется к нормальной жизни. Даже большевики вели себя осторожно, стараясь избегать столкновений с колючими и воинственно настроенными горожанами, реакцию которых на последние события трудно было предугадать. Но когда на площади раздался крик о том, что со стороны реки приближается Преображенский полк, горожане немедленно поняли, что надо делать.

Из домов, лавок, трактиров, церквей стал сбегаться народ: вспыхнуло восстание. Камни, палки, кастрюли, колья, топоры, вилы, старые ружья, рогатины, железные штанги, которыми закладывали засовы, грабли и лопаты – все шло в ход против солдат нового правительства. Восставшие с восхищением обнаружили, что в этом совершенно неорганизованном, стихийном выступлении участвовали и монахини из разогнанных монастырей. Они наравне с мирянами шли в наступление на красных солдат и, как оказалось, очень хорошо знали городские улицы.

Когда к вечеру стало ясно, что город освобожден и владыка Гермоген, облачившись в праздничные ризы и митру, которые надевали и его почтенные предшественники, поддерживаемый под руки Владимиром и Пульхерией, появился, растроганный, на крыльце своей усадьбы, чтобы благословить горожан Тобольска и достойно встретить грозный полк, доказавший в тяжелом походе верность государю всея Руси, а также чтобы вручить командующему ключи от города, оказалось, что дьявол проделал с собравшимися дурную шутку. Перед толпой появилось от силы человек пятьдесят солдат, напуганных и истощенных, несколько измученных и худых офицеров со стертыми лицами – какое-то странное сборище растерянных и поникших духом людей, у которых даже не было командира; князь Ипсиланти застрелился из собственного револьвера, когда вдали на холме показались колокольни Тобольска.