Текст книги "Кладбище сердца"

Мур набил трубку. Захотелось покурить, и постоять в сентиментальном карауле у ледяного ложа богини, его супруги. Он оглянулся, нет ли поблизости медиков. После инъекции рекомендовалось воздерживаться от курения, но до сих пор его это не волновало, как и других постояльцев.

Поднимаясь назад, он услышал непонятные глухие удары. Они прекратились, когда он завернул за угол, но вскоре возобновились, стали громче. Звук доносился откуда-то неподалеку.

Мгновение спустя вновь наступила тишина.

У двери Леоты Мур задержался. Достал ручку и, ухмыляясь с зажатой в зубах трубкой, перечеркнул ее фамилию на табличке. Поверх нее аккуратно написал: «Мур». Когда он выводил последнюю букву, удары вновь возобновились.

Они доносились из ее комнаты.

Он открыл дверь, сделал шаг и остановился.

Человек стоял к нему спиной. Его правая рука была занесена вверх. В кулаке сжат крокетный молоток.

Его одышливое бормотанье, похожее на заклинание, донеслось до Мура.

– Несите ей розы, розы, не надо траурных лент. Лежит она охладелая…

Мур стремительно промчался через комнату. Он вцепился в молоток и вырвал его. Что-то хрустнуло в его руке, когда кулак врубился в челюсть. Человек ударился о стену и рухнул на пол.

– Леота! – сказал Мур. – Леота…

Белее паросского мрамора лежала она в своем взломанном футляре. Балдахин был поднят. Ее плоть уже обратилась в камень – ни кровинки не было на ее груди, пробитой деревянным колом. Только сколы и трещины, как на мраморе.

– Нет, – сказал Мур.

Кол был из такого сверхтвердого синтедерева – кокобола или кебрачо, а может быть, lignum vitaenote 19Note19
  Древо жизни. (лат.).


[Закрыть], – что даже не расщепился.

– Нет, – сказал Мур.

Ее лицо было спокойно, как у спящей, волосы цвета алюминия. Его кольцо на ее пальце…

Из угла комнаты послышалось бормотанье.

– Юнгер, – сказал Мур без выражения, – зачем – ты – это – сделал?

Лежащий сопел и всхлипывал. Его глаза были устремлены на что-то, не имеющее имени.

– …вампир, – хрипел он, – заманивает мужчин на свой «Летучий голландец» и тащит их сквозь годы… Она – будущее, богиня снаружи и голодный вакуум внутри, – объяснил он без каких-либо эмоций. – Несите ей розы, розы… Мир купался в ее веселье, нуждался в ее улыбке… Хотела меня бросить тут одного в центре пустоты! Я не могу слезть с этой карусели, и у меня нет медного кольца. Но никто никогда не будет так покинут и одинок, как я был, не сейчас. Была ее жизнь веселой, веселой, плясала она на балах… Я думал, она может ко мне вернуться, когда ты ей надоешь.

Он заслонил голову руками, когда Мур придвинулся к нему.

– Для технаря будущее…

Мур обрушил на него молоток, дважды, трижды. После третьего удара он потерял счет, потому что его мозг не мог удерживать числа больше трех.

Потом он шел, бежал, не выпуская молотка – мимо закрытых дверей, как мимо пустых глаз, вверх по коридорам, вниз по всегда безлюдным лестницам…

Убегая от Дома Спящих, он услышал, как кто-то кричит ему вслед в темноте. Мур не остановился.

Много времени спустя он снова перешел на шаг. Рука была как свинец, дыхание обжигало грудь. Он взошел на холм, помедлил на вершине, и спустился с другой стороны.

Бальный Городок – дорогой курорт, принадлежащий Кругу и живущий на его деньги, хотя и редко управляемый им напрямую, – был пустынным, если не считать рождественских огней в окнах, мишуры и ветвей остролиста. Откуда-то доносилась приглушенная музыка праздника, временами смех. От этого Мур чувствовал себя все более одиноким, поднимаясь по одной улице и спускаясь вдоль другой, его тело все больше отделялось от него самого по мере того как сказывалась полученная инъекция. Ноги отяжелели. Его глаза слипались, и ему с трудом удавалось держать их открытыми.

В церкви не велось никакой службы, когда он вошел. Внутри было теплее. И здесь он был так же одинок.

В здании стояла полутьма, и взгляд Мура привлекла цепочка огней, рамкой окружившая картину у подножия статуи. Это была сцена в яслях. Опираясь о скамью, Мур смотрел на мать и дитя, на ангелов и сочувствующий скот, на отца. Затем испустил нечленораздельный вой, швырнул молоток в нарядные ясли и отвернулся. Цепляясь за стену, он сделал несколько нетвердых шагов и свалился, ругаясь и всхлипывая, и наконец заснул.

Они нашли его у подножья креста.

Судопроизводство приобрело сверхзвуковую стремительность в сравнении с эпохой его молодости. Экспоненциальный рост демографического давления много лет назад привел повсюду к переполнению всех судебных архивов, после чего юридические процедуры были освобождены от документации до такой степени, чтобы в самый раз хватило на круглосуточное отправление правосудия. Вот почему Мур предстал перед судом в десять вечера, два дня спустя после Рождества.

Процесс длился менее четверти часа. Мур отказался от слова; зачитали обвинительное заключение; он признал себя виновным, и судья приговорил его к смерти в газовой камере, ни разу не подняв глаза от своих бумаг.

В оцепенении Мур покинул зал и был отведен в камеру для последней трапезы, на которую не обратил никакого внимания. Он не имел ни малейшего представления о правилах судопроизводства в этом году, выбранном им для проживания. Адвокат Круга с безучастным видом выслушал его историю, сказал что-то о символических наказаниях и дал совет отказаться от выступления и признать себя виновным в человекоубийстве при изложенных обстоятельствах. Мур подписал предложенное заявление. Потом адвокат ушел, больше никто с Муром не разговаривал, кроме тюремщиков, до самого процесса, и даже перед отправкой в суд ему было сказано всего несколько слов. И вот теперь – получить смертный приговор за то, что признал себя виновным в убийстве убийцы собственной жены, – он не мог представить, что правосудие уже свершилось. Несмотря на это, он сохранял неестественное спокойствие, механически прожевывая принесенную по его заказу еду. Он не боялся смерти. Он не мог в это поверить.

Спустя час за ним пришли. Его доставили в маленькую герметичную камеру с единственной застекленной щелью высоко в металлической двери. Мур сел на скамейку, и стражники в серой униформе захлопнули за ним дверь.

Через неопределенное время он услышал треск лопающихся ампул и почувствовал запах газа. Запах усиливался.

Вскоре он уже кашлял и хрипел, задыхался и кричал, он представлял ее лежащей в холодном бункере, ироничная мелодия юнгеровской песенки крутилась в его голове:

Был я в Сент-Джеймсской больни-и-це, С милою ездил прости-ить-ся.

На белом столе лежала она – Чиста, далека, холодна…

Неужели Юнгер уже тогда сознательно запланировал ее убить? Или что-то пряталось в его подсознании? И он чувствовал, как это вырывалось наружу, поэтому и просил Мура остаться с ним, чтобы предотвратить произошедшее?

Никогда уже не узнать, решил он, когда боль из легких просочилась в голову и затопила мозг.

Очнувшись в чистой постели с чувством невыносимой слабости, он услышал в наушниках обращавшийся к Элвину Муру голос: «…И пусть это послужит вам уроком».

Мур сорвал наушники жестом, в котором должна была выразиться его решительность, но мускулы повиновались очень плохо. Все-таки наушники соскочили.

Он открыл глаза и осмотрелся.

Он мог находиться в палатах изолятора на верхних этажах Дома Спящих, или в преисподней. Франц Эндрюс – адвокат, по чьему совету Мур признал себя виновным, – присел рядом с ним.

– Как ваше самочувствие? – спросил он.

– О, замечательно! Хотите партию в теннис?

Адвокат бледно улыбнулся.

– Вы успешно выплатили ваш долг обществу, – объявил он, – пройдя процедуру символического наказания.

– И это все объясняет, – сказал Мур кривящимся ртом. И после этого: – Не вижу, почему за это вообще должно быть наказание, символическое или еще какое. Этот рифмаг убил мою жену.

– Он за это заплатит, – сказал Эндрюс.

Мур повернулся на бок и взглянул в плоское бесстрастное лицо находящегося рядом человека. Короткие волосы адвоката казались не то светлыми, не то седыми, взгляд – необратимо трезвым.

– Не могли бы вы повторить то, что вы только что сказали?

– Конечно. Я сказал, он за это заплатит.

– Он не умер?!

– Нет, он вполне жив – двумя этажами выше. Нужно вылечить ему голову, прежде чем он сможет предстать перед судом. Он слишком болен, чтобы подвергнуть его казни.

– Он жив! – сказал Мур. – Жив? Тогда какого черта меня казнили?

– Так ведь вы же его убили, – сказал Эндрюс с долей раздражения. – Тот факт, что врачи позднее смогли вернуть его к жизни, не отменяет того факта, что человекоубийство произошло. Символическое наказание предусмотрено как раз для таких случаев. В другой раз вы дважды подумаете, прежде чем это сделать.

Мур попытался встать. Упал на постель.

– Не волнуйтесь. Вам нужно отдохнуть еще несколько дней, прежде чем вам можно будет вставать. Вас самого оживили только вчера вечером.

Мур слабо хихикнул. Потом захохотал, и хохотал долго. Закончилось это рыдающими всхлипами.

– Теперь вам легче?

– Легче, легче, – хрипло пробормотал Мур. – Чувствую себя на миллион баксов, или какая там дурацкая валюта у вас здесь водится. Какое наказание получит Юнгер за убийство?

– Газовая камера, – сказал юрист, – как и у вас. Если предполагаемое…

– Символическое или насовсем?

– Символическое, конечно.

Мур не запомнил, что после этого произошло, он только слышал чей-то крик, и неизвестно откуда взявшийся врач что-то сделал с его рукой. Потом он заснул.

Проснувшись, он почувствовал себя значительно крепче и увидел солнечный луч, бесцеремонно взобравшийся на стенку. Эндрюс сидел на том же месте, словно никуда не уходил.

Мур взглянул на него и ничего не сказал.

– Мне подсказали, – заговорил адвокат, – что вы не располагаете знаниями о современном состоянии законодательства в данной области. Я упустил из виду длительность вашего пребывания в Круге. Подобные случаи настолько редки – фактически я впервые сталкиваюсь с обстоятельствами такого рода, – что я был уверен, что вам известно понятие символического наказания, когда беседовал с вами в вашей камере. Я приношу свои извинения.

Мур кивнул.

– Кроме того, – продолжал он, – я был уверен, что вам известны обстоятельства предположительно совершенного мистером Юнгером убийства…

– «Предположительно», черт возьми! Я там был. Он колом пробил насквозь ее сердце! – на последнем слове голос Мура сорвался.

– Этот случай создает прецедент – привлечь ли мистера Юнгера к суду немедленно за попытку убийства или же подвергнуть его задержанию до выполнения операции и предъявить обвинение в убийстве в случае ее неудачного исхода. В случае его задержания возникло бы множество других проблем – которые, к счастью, были разрешены по его собственному предложению. После излечения он будет помещен в гибернатор и останется там до момента, когда характер его преступления будет надлежащим образом определен. Это решение принято им по доброй воле, поэтому официального вердикта выносить не потребовалось. Слушание его дела отложено, таким образом, до тех пор, пока будут усовершенствованы хирургические методы…

– Какие хирургические методы? – перебил Мур, сев в постели и опираясь на изголовье. Впервые после Рождества его голова была совершенно ясной. Он уже догадывался, о чем речь.

Он произнес одно слово:

– Объясните.

Эндрюс поерзал на стуле.

– У мистера Юнгера, – начал он, – было весьма поэтическое представление о точном местонахождении человеческого сердца. Он не попал по центру сердца, хотя в результате случайного отклонения его орудие задело левый желудочек. Это легко поправимо, по словам медиков.

К несчастью, однако, отклонение древка привело к повреждению позвоночного столба: два позвонка раздроблены и еще в нескольких возникли трещины. Это повлекло за собой тяжелую травму спинного мозга…

Мур снова впал в оцепенение, которое все более усиливалось, пока слова адвоката заполняли окружающий воздух. Разумеется, она не умерла. И не жива. Она в холодном сне. Искра жизни сохранится в ней до самого пробуждения. Тогда, и только тогда она сможет умереть. Если только…

– …Осложняется ее беременностью, – говорил Эндрюс, – и периодом времени, необходимым, чтобы поднять температуру ее тела до операбельной.

– Когда будет операция? – вмешался Мур.

– Сейчас они не могут сказать наверняка. Нужно специально разработать новую схему операции, учесть многие проблемы, решение которых известно в теории, но не на практике. В настоящее время медики могут контролировать любой из угрожающих факторов, но не уверены, что удержат их баланс на протяжении всей операции. Сейчас это труднопреодолимо – чтобы одновременно восстановить сердце, срастить спинной мозг и сохранить плод, потребуется разработать специальный новый инструментарий и новые техники.

– Это надолго? – настаивал Мур.

Эндрюс пожал плечами.

– Они не могут сказать. Месяцы, годы. Сейчас ее жизнь в безопасности, но…

Мур попросил его уйти – довольно громко – и он ушел.

На следующий день Мур встал на ноги, несмотря на слабость и головокружение, и отказался ложиться до тех пор, пока не увидит Юнгера.

– Он в заключении, – сказал приставленный к Муру врач.

– Ничего подобного, – возразил Мур. – Вы не юрист, а я говорил с юристом. Официально он не будет взят под стражу, пока не выйдет из анабиоза

– когда бы это ни произошло.

Потребовалось больше часа, чтобы добиться разрешения на свидание с Юнгером. Его сопровождали Эндрюс и двое санитаров.

– Вы не доверяете символическому наказанию? – съехидничал Мур. – Ведь я теперь должен дважды подумать, прежде чем это сделаю.

Эндрюс отвел глаза и промолчал.

– Во всяком случае, сейчас я слишком слаб, да и молотка нет под рукой.

Они постучали и вошли.

Юнгер сидел, обложенный подушками, с белым тюрбаном на голове. На одеяле лежала закрытая книга. Через окно он наблюдал за садом. Он повернул голову навстречу вошедшим.

– Доброе утро, сукин сын, – приветствовал его Мур.

– Прошу, – сказал Юнгер.

Что дальше говорить, Мур не знал. Он уже выразил все свои чувства. Поэтому он молча направился к стулу возле кровати и сел. Достав трубку из кармана пижамы, он собрался заняться ею, чтобы скрыть свое замешательство. Однако вспомнил, что табака у него нет. Эндрюс и санитары делали вид, что не обращают на них внимания.

Он зажал в зубах пустую трубку и поднял глаза.

– Мне очень жаль, – сказал Юнгер. – Вы можете в это поверить?

– Нет, – ответил Мур.

– Она – будущее, и она – ваша, – сказал Юнгер. – Я всадил кол ей в сердце, но она так и не умерла. Мне сказали, что сейчас разрабатывают новые машины для операции. Врачи исправят все, что я наделал, все будет как новенькое, – он сморщился и опустил глаза.

– Если вас это может как-то утешить, – добавил он, – я страдаю и буду страдать. Этого Голландца не спасет ни одна Senta. Нет для меня гавани ни в Круге, ни за Кругом, ни в бункере – я умру в незнакомом месте среди чужих людей. – Он поднял голову и со слабой улыбкой посмотрел на Мура. Не выдержав его взгляда, он вновь уткнулся в одеяло. – Ее спасут! – сказал он настойчиво. – Она будет спать, пока не найдут надежные средства. И тогда вы сойдете вдвоем, а я останусь на карусели. И вы больше никогда меня не увидите. Желаю вам счастья. Прощения выпрашивать не буду.

Мур поднялся.

– Нам больше нечего сказать. Поговорим еще в каком-нибудь году, через день или два.

Он вышел из комнаты, гадая, что еще тут могло быть сказано.

– Круг поставлен перед этическим вопросом, – произнесла Мэри Мод, – то есть, я поставлена. К сожалению, он исходит от правительственных юристов, поэтому с ним нельзя поступить так, как с большинством этических вопросов. На него придется ответить.

– Это касается Мура и Юнгера? – уточнил Эндрюс.

– Не совсем. Это касается всего Круга – в результате их эскапады.

Она приподняла газетный лист, лежавший на столе. Адвокат кивнул.

– «Родился младенец среди нас», – процитировала она заголовок, указывая на фотографию распростертого в церкви члена Круга. – Передовица этой газеты обвиняет нас в распространении всевозможных неврозов – от некрофилии и вплоть до чего угодно. И еще это второе фото – мы до сих пор не знаем, кто его сделал, – здесь, на третьей странице…

– Я видел.

– Теперь они хотят гарантий, что отставные члены Круга сохранят хороший тон и не превратятся в выдающиеся нежелательные элементы.

– У нас такое в первый раз… в такой форме!

– Разумеется, – улыбнулась Дуайенна. – Обычно у них хватает порядочности воздержаться от антиобщественных поступков в первые недели… а богатство хорошо маскирует большинство несоответствий в поведении. Однако наши обвинители утверждают, что мы либо недостаточно тщательны при отборе и допускаем к себе неправильных людей, – а это смешно, – либо плохо проверяем людей при выходе из Круга – а это уж совсем смешно. Первое – потому что отбором занимаюсь я, второе – потому что нельзя запустить человека на полстолетия в будущее и ожидать, что он приземлится на ноги и будет разумен и приветлив, как всегда… какую бы подготовку с ним ни провели. Наши люди хорошо выглядят просто потому, что они вообще, как правило, не привыкли что-нибудь делать.

Мур и Юнгер были в достаточной степени нормальны и знали друг друга достаточно поверхностно. Оба внимательнее обычного следили за тем, как их миры уходят в историю, и оба были чрезмерно чувствительны к этим изменениям. Тем не менее мы имеем дело с межличностной проблемой.

Эндрюс молчал.

– На мой взгляд, мы имеем дело с элементарной мужской ревностью – непредсказуемая человеческая вариация. Предусмотреть такой конфликт я не могла. К переносу во времени он отношения не имеет. Не так ли?

Эндрюс не ответил.

– Таким образом, никакой проблемы нет, – продолжала она. – Мы не выпускаем на улицу Каспаров Хаузеровnote 20Note20
  В 1828 году в Нюрнберге объявился юноша неизвестного происхождения по имени Каспар Хаузер, выросший в изоляции и ничего не знавший об окружающем мире.


[Закрыть]. Мы просто переносим состоятельных людей с хорошим вкусом на несколько поколений в будущее – и они хорошо там устраиваются. Наша единственная ошибка была предопределена обострением мужского антагонизма, который носил взаимный характер и был вызван присутствием красивой женщины. Вот и все. Вы согласны?

– Он считал, что умирает навсегда, – проговорил Эндрюс. – Мне даже не приходило в голову, что он может не знать Всемирного Законодательства…

– Это несущественно, – отмахнулась Дуайенна. – Он продолжает жить.

– Вы бы видели его лицо, когда он очнулся в клинике!

– Лица меня не интересуют. Я их слишком много видела. Наша задача – сфабриковать проблему и решить ее, чтобы доставить правительству удовлетворение.

– Мир меняется так быстро, что и мне самому приходится перестраиваться чуть ли не ежедневно. Эти бедные…

– Некоторые вещи не меняются, – сказала Мэри Мод, – но я вижу, к чему вы клоните. Весьма разумно. Наберем группу независимых психологов, пусть придут к выводу, что Кругу не хватает совместимости с настоящим временем, и дадут рекомендации отвести один день в году для терапевтических целей. Проводить его будем каждый раз в другой части света – где не проводили балы. Множество городов желает получить концессии. Пусть это будут простые установочные контакты с местными жителями, самое легкое времяпрепровождение. Вечером – небольшой ужин, простые и приятные развлечения, потом, конечно, танцы, – танцы полезны для психики, они снимают напряжение. Я полагаю, это удовлетворит всех, кого это касается. – Последнюю фразу она произнесла с улыбкой.

– Я думаю, вы правы, – сказал Эндрюс.

– Разумеется. Когда психологи напишут свои тысячи страниц, вы из них сделаете несколько сотен: обобщите их выводы и изложите в виде резолюции, которую мы представим совету директоров.

Он кивнул.

– Благодарю за ваши предложения.

– В любое время. За это мне и платят.

После его ухода Мэри Мод надела свою черную перчатку и сунула в камин еще одно полено. Деревянные дрова с каждым годом все дороже и дороже, но она не верила беспламенным обогревателям.

Лишь через три дня Мур достаточно оправился для того, чтобы вновь погрузиться в сон. Когда подготовительная инъекция уже притупила его чувства и глаза закрылись, он подумал – что за новый судный день встретит его при пробуждении? Впрочем, он был уверен: какие бы изменения ни принес новый год, его кредит будет в полном порядке.

Он спал, мир проплывал мимо него.