Текст книги "К отцу своему, к жнецам"

73

8 сентября

Господину Фирмиану Лактанцию, досточтимому магистру Никомидийскому, Р., смиренный священник ***ский, – венец вечной славы

«Встала Аврора меж тем, Океана покинувши лоно», и озарила юношу, оставившего замок, и мое письмо, по которому он странствует: ты же не думаешь, что я и о нем, и о тебе забуду! Итак, шел он дальше, повинуясь своему желанию разыскать прекрасную даму, как вдруг, забредши в некую рощу, услышал дивную песнь среди ветвей: такой была она, что ухо ею не насытится. Захотелось ему узнать, какая птица так сладко поет, и он, тихонько подойдя ближе, увидел на дубовом суку двух улиток, выводивших чудесные трели: посмотрел на это и двинулся дальше не без опаски. Вот идет он и видит овец, пасущихся без надзора. «Что это, – говорит он, – вас бросили на съедение волкам? Дурно то, что ваши пастухи делают». Овцы отвечают: «Не тревожься о нас, добрый человек; видишь тот холм? В полдень, когда тень этой долины падает на его вершину, два карася пускаются там в прохладце ловить бобра – один загоняет, другой в засаде – а наши пастухи бегут на это посмотреть, да и волки тоже, ведь всем занятно, удастся бобру улизнуть или нет. Ваши же пастыри не лучше, ибо капеллан того замка, куда ты держишь путь, спозаранок сидит в кабаке и знай нарезает себе мясо, а разделочной доскою ему труды Августина, которые уже в таком состоянии, что к тому времени, как солнце сядет за Гангом, совсем ничего нельзя будет узнать о таинствах святой Троицы; позаботься лучше об этом, добрый человек, а наши пастухи того гляди вернутся». «Нет, – думает юноша, – в мое время овцам не позволяли таких вольностей» и идет себе дальше. Чуть было не заплутал он в роще, но спросил дорогу у встречного слепца и добрался до замка на закате. Тут довелось ему услышать, как тамошние коровы трубят в свои рога, провожая солнце, которое и в самом деле шло на восток, будто бы ужасаемое микенскою трапезой. В замок вошел он беспрепятственно, дивясь на людей, которые в своих занятиях подражают прежней жизни, словно бы силясь вспомнить, какова она была: рыбак удит на золотой крючок, кузнец наковальней бьет по молоту, пчелы не на луг летают, а на морской берег: открой улей – до краев он полон соленой водою. Он ищет узнать, что за дива здесь творятся, и ему отвечают, что причины бедствия, от коего уже не первый год страдает замок, никому доселе не открыты; впрочем, есть в далекой пещере один отшельник, почитаемый за святость своего житья, и если ему не поведает этого Бог, то никому не поведает. Юноша идет указанной дорогой и, достигнув обители отшельника, слезно молит его помочь обитателям замка, кои сами себе помочь не могут, и вернуть всему природный жребий. Отшельник не хочет его пустить, но юноша много дней стоит на коленях пред пещерою, прося о помощи, и наконец тот, тронувшись его мольбами, отворяет ему и келью свою, и сокровищницу ведения. «Ты хочешь пособить бедам этого замка? – спрашивает он. – Знай же, что им владеют два брата; власть их развела и сердечную дружбу сломила, ибо они хотят одного и того же, а поделить этого нельзя; давно питают они взаимную неприязнь, втайне радуясь всему, что печалит другого, и бессонные ночи проводя в думах, которые ни человеку, ни Богу не откроешь; потому все, что находится под их рукою, пришло в такое горестное состояние, каким ты его видишь, – оттого тут и воск твердеет от огня, и реки вспять текут, и рыбы пляшут под плугом, что извращена человеческая природа и ненависть села на престол любви». «Можно ли это исправить?» – спрашивает юноша. «Нельзя было, – отвечает старец, – а теперь можно, ибо ты здесь; слушай, что я тебе скажу. Щит твой дан тебе чудесным образом и имеет большую силу: ты, верно, и сам о том догадываешься. Пойди в замок и пред стражею его настаивай, чтобы тебя допустили к его хозяевам – тебе, дескать, надобно возвестить им нечто важное, обоим вместе; будь тверд, не бойся ничего; когда встретишься с братьями, поверни к ним свой щит, и он по воле небес представит в своем круге зрелище того, что станется с ними в сем веке и в будущем, если они не оставят своей богопротивной ненависти; только сам в него не заглядывай, ибо это не для тебя откроется, а для них». К сим речам он прибавил еще много такого, о чем я умолчу, а после благословил юношу, и они простились. Что мне длить этот рассказ? он приходит к владельцам замка, видит их подобными огню с разделенной вершиной и, начав учтивую речь, увещевает заглянуть в его щит (нехотя они направляют взоры, будто и такую малость гнушаются сделать вместе): сам отвратив лицо, слышит поднимающийся плач и стенания, гадая о том, что же они созерцают в этом удивительном театре. Наконец осмеливается обернуться и видит, как они, слезами орошенные, в объятиях друг друга просят прощения за все, что сделали и подумали, и клянутся более не отступать от братской любви. Тотчас радостные клики за окном возвещают, что уже не горят ручьи и не росят факелы, но улажена распря и всему возвращено исконное место. Довольный этим, юноша вспоминает о цели своего странствия и уходит прочь, а с ним спешу и я покинуть ликующий замок и закончить это письмо, покамест в нем не создано хаоса больше, чем я смогу унять.

74

8 сентября

Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – о Христе радоваться

Для веселья устраивают трапезы, но не во всем выручают деньги. Сейчас встречаю на дворе служанку бегущую, с отчаянным видом, и спрашиваю, что случилось, она же, переводя дух: «Худо, – говорит, – с нашею госпожою, с вечера открылась у нее горячка, нашли ее, бедную, на полу без памяти и по сей час привести в чувство не могут. А все, говорят, оттого, что при ней показывали этот ковер: долго ли молодую женщину ввести в ужас теми вещами, что для мужчин – лишь повод бахвалиться!» Не знаю, верить или нет: подлинно ли эти картины всему виною или, от чужой горячки заболев горячкою негодования, она спешит винить всех, на кого указала ей первая догадка. Надеюсь, все это скоро и выяснится, и вылечится.

75

10 сентября

Господину Фирмиану Лактанцию, досточтимому магистру Никомидийскому, Р., смиренный священник ***ский, – венец вечной славы

Не знаю, среди общих печалей заниматься своим обычным делом – признак ли мудрости, как считают некоторые, или какого-то безумия, отвратительного для тех, кто ему не подвержен, но рассчитываю на твое снисхождение. Итак, мой юноша покидает замок, приходит в гавань и, уговорившись с корабелами, вступает на корабль, чтобы плыть, куда ему велел отшельник. Расправили они паруса и вышли счастливо, однако в самом сердце моря их настигла дивная буря. Ты поверишь моему слову, что это была не такая буря, какие обыкновенно случаются в книгах, но столь жестокая и неутомимая, как бури из двух книг, сложенные вместе: вот тебе ее достоверное описание, позволяющее оценить разом и суровость непогоды, и мое человеколюбие. Итак, корабль терпит крушение, а юноша, ухватившись за какую-то балку, носится с нею по волнам, не столько себя стараясь сберечь, сколько свой щит, и вот уж видит себя выброшенным на неведомый берег. А пока он глядит кругом, щит у него с ремня срывается и, ударив оземь, подскакивает и пускается прочь. Юноша за ним, щит быстрее, и так они, изрядно побегав, оказываются на некоем лугу – юноша, умерив прыть, кружит среди овец, как бы в подвижном лабиринте, а щит вращается и падает у ног пастуха, мирно сидящего под буковым кровом. Пастух, удивленный, отводит от губ цевницу, коею только что тешил свое стадо, и, вглядевшись в узор на щите, вдруг падает перед ним на колени и ну покрывать его горячими поцелуями. Юноша спрашивает, чем ему мила эта медь – пастуху ведь не пристало любить такие вещи, – а тот отвечает, что увидел образ своей благодетельницы, которую он чтит, как бога, вот и не смог удержаться, ведь она тут как живая вычеканена, со всею ее красотой и любезною повадкою. Оказалось, та, за которою скитается юноша, некогда спасла для пастуха все его имение: благодаря ей он, забыв прежние невзгоды, только и знает, что, укрывшись в широкой тени, глядеть на паству и с Паном соревноваться в свирельной игре, то упорство влюбленного Алфея воспевая, то лукавство убегающих дев. Пастух зовет юношу разделить с ним скромную трапезу, но юноша, не пленившись луком и овечьим сыром, учтиво его благодарит и, подошед к щиту, так с ним заговаривает: «Ну же, брось лениться и веди меня дальше, как сюда привел: ты ведь, я вижу, не впервые в этих краях». Щит, словно ждал этого, подскакивает и катится вперед, а юноша, простившись с пастухом, снова пускается в путь по сицилийскому краю (он ведь узнал у пастуха, куда это его занесло бурей). Снова мчится щит, не разбирая дороги, пока наконец, вылетев на поле, не ударяется о плуг – останавливаются в недоумении бык и пахарь, а тут и юноша подлетает, насилу переводя дух. Что же дальше? узнает и земледел ту, по чьему увещанию некогда избрал себе лучшую ниву, где и хлеб родится тучнее, и земля меньше дрожит, когда ворочается под нею пленный Энкелад. Ради своей доброй советницы он хочет помочь юноше, который ее ищет, да разве что Триптолемова колесница, летящая в кротком небе, помогла бы отыскать ту, которая вечно скитается. Земледел зовет юношу отведать с ним некупленной снеди, благо приспел час обеда, но юноша снова отказывается и спешит дальше, пока (ты, верно, догадался) не попадается ему на дороге рыцарь на добром коне и в прекрасных доспехах, с ветвью лавра на шлеме. Снова щит служит за юношу ручателем: едва взглянув, рыцарь приветствует в нашем путнике одного из многих, кто, воспламененный любовью к даме, являлся сюда, чтобы совершить подвиги пред ее очами: ведь этот край издавна был полон ее славою. Выстроила она себе прекрасный замок на этнейских верхах, кои лишь взорам людским, но не стопам позволено испытывать, и там жила, правя своими людьми с мужским благоразумием, над всеми доблестями прекрасно начальствуя, всему определяя мету, всякой службе устанавливая свой час, слабость природы восполняя могуществом благодати; оттуда и взирала на подверженные ей долины, покамест огонь и сера и дух бурный, изливающиеся из этой бедственной чаши, не уничтожили ее жилища и не заставили ее покинуть эти места. Слышу, ты уже спрашиваешь, что надо мне дать, чтобы я не описывал Этны: не тревожься, я отступлюсь от этого дела, ничего не прося взамен, поскольку знаю, что из описаний Этны, как из ее жерла, никому не удается выйти счастливо: все следы, как я вижу, смотрят туда, а оттуда нет никаких. Итак, вновь потерялся след дамы, но рыцарь, видя печаль юноши, советует ему подняться в ту заповедную высь, где доселе дымятся развалины ее чертогов: может быть, среди следов былого пламени отыщется какой-нибудь след ее дум или замыслов ее свидетельство.

76

10 сентября

Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – о Христе радоваться

Я бы просил у тебя утешения, если бы полагал, что ты можешь его подать. Сделай, однако, для меня, что по милосердию ты сделал бы для каждого, именно то немногое, что доступно участливому собеседнику, – спроси, что у нас стряслось, и позволь мне облегчить душу, отяготив твою.

Идет слух, что госпожа наша, доныне будучи в беспамятстве, не остается безмолвною, но произносит долгие речи, поражающие тех, кто при ней находится. И вид этой бедной женщины, в которой умолкло все разумное и говорит одна болезнь, не внушил нашим слугам желание быть если не более усердными, то хотя бы более скромными, чем обычно, – нет, но из покоев, где все совершающееся должно оставаться тайной, ее слова хлынули в дом, разнесенные по семи устьям бесстыдной молвой, так что, глядя на это, я не могу ни отделить одно неразумие от другого, ни сказать, что же захватило ее душу, потрясенную некими неизмеримыми чудесами, и стало недугу ее виною. Чем темнее ее речи, тем больше они смущают людей. Говорят, она часто поминает нашего гостя, словно это единственная память, что при ней осталась, и из сего делают вывод, что это он, никем из наших не любимый, ее вверг в нынешнее состояние, чем-то напугав или растревожив; по ее несвязным словам догадываются также, что она увидала гостя в предутренний час из своего окна, – для этого, однако, ему надо быть на стене между зубцами, а для чего бы ему туда забираться в потемках, если и те, кто бывает назначен в караул, куда охотней спускаются оттуда, чем туда идут, и не хотят лишнего часа там простоять? Что-то еще прибавляют о его руке, поврежденной неизвестно чем; есть, однако, места, куда разум не ходит, боясь за свое благополучие и добрую славу; поэтому тут я ничего не скажу. «А хозяину нашему, – прибавляют, – ни до чего дела нет, лишь бы сидеть с гостем и слушать его с утра до ночи: словно приворожил он его своими россказнями о Святой земле и тамошних приключениях». Что дальше, ты можешь и сам представить: языку слуг предел не поставлен, каждый день для него новые Сатурналии. Ты видишь, я говорю, словно человек рассудительный и чуждый тревоге, однако, по правде сказать, я сам не свой: нелегко ходить среди народа, «упоенного буйным испугом», пытаясь его лечить и ничем от него не заразиться; скажи что-нибудь, если можешь.

77

11 сентября

Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – о Христе радоваться

На вчерашнем пиру зашла речь о верности и тех похвалах, какие можно сказать этой добродетели, а также о том, в каких обстоятельствах можно ее нарушить, не навлекая на себя бесчестья, и тех обидах, коими бывали вынуждены отступления от верности, совершенные славными в мире мужами. Много всего было сказано, пока наконец наш гость не прибавил, что самому королю Ричарду Английскому пришлось судить дело подобного рода, и он его разрешил, видит Бог, наилучшим образом. Наш господин просил его рассказать об этом, и тот недолго отказывался.

Когда вследствие несогласия между баронами поход на Иерусалим не мог начаться и король Ричард решил покинуть Святую землю, поскольку больше не мог ничем ей помочь, Саладин, собрав 20 тысяч конников и несметное множество пеших, выступил из Иерусалима, пришел к Иоппе и окружил ее осадой. Три дня турки не успевали в своих предприятиях, но на четвертый, раздраженные упорством малочисленного врага, ударили на город со всем пылом ожесточения, а четыре тяжелых камнемета и два мангонеля, спешно ими построенные, били без перерыва, пока городские ворота, смотрящие на Иерусалим, не были сокрушены вместе со стеною, обвалившеюся на два перша длины. Не удержавшись в воротах, осажденные принуждены были отступить в крепость, оставив врагу всех больных и раненых, коих нельзя было унести с собою. Турки рассыпались по городу; часть увлеклась грабежом, оскальзываясь в вине из разбитых бочек, часть бросилась приступом на главную башню, часть пустилась вдогон за теми, кто искал спасения на кораблях. Начавшаяся осада башни, которая по скудости ее защитников затянулась бы ненадолго, была прервана вмешательством иерусалимского патриарха: он просил у Саладина перемирия до девяти часов завтрашнего утра, на том условии, что если прежде этого времени осажденные не получат помощи, туркам будет выплачено за жизнь и свободу каждого из по десять золотых, пять за женщин, три за детей; ручательством своих обещаний патриарх отдавал в заложники себя вместе с иными знатными мужами, коим до условленного срока надлежало оставаться забитыми в колодки. Саладин согласился; договор был заключен, тали взяты; битва остановилась.

Тем временем король Ричард, делавший в Акре последние приготовления к отбытию, накануне его получил вести из Иоппы от людей, самый вид которых свидетельствовал о горестном жребии их родины. Услышав, что от него зависит общая смерть или избавление, он прервал речи вестников, теряющихся в перечислении своих бед, и, призвав имя Божие, обещал, что выступит к Иоппе и сделает для нее, что сможет. Тотчас объявлен был поход; тамплиеры и госпитальеры выступили на Кесарию, меж тем как король, с коим были граф Лестерский, Андре де Шавиньи, Ральф де Молеон и другие знатные мужи, а также множество пизанцев и генуэзцев, вышел на галеях в море. Претерпев противный ветер, три дня не дававший его кораблям хода, Ричард привел флот в гавань Иоппы на заре того дня, когда наступал установленный срок выплаты. Хотя до девяти часов еще было время, но нетерпение турок понудило осажденных поторопиться, а торопливые жестокости и первые головы заложников, полетевшие под саблями, показали, что для алчности осаждающих все кажется медленно. Затворившиеся в башне, видя внезапную пагубу своих, подняли горькое стенанье; одни предались последним заботам о своей душе, другие проверяли прочность затворов и стен, думая на краткое время продлить жизнь за их оградой, в тот миг, как королевские паруса и стяги, входящие в гавань, засвидетельствовали, что Бог еще к ним милостив и что есть упование для отчаявшихся. При виде нового, опаснейшего врага турки, ринувшись на берег, заперли его пространство щитами, из-за которых на корабли посыпались стрелы и дроты; Ричард ободрял смущенных сотоварищей, льстил их обычной отваге, стыдил их, спрашивая, ужели они не дерзнут высадиться из-за этой ленивой толпы и почитают свои души драгоценней тех, что погибли тут в их отсутствие, и наконец спрыгнул с корабля в воду с мечом в руках; за ним последовали Жоффруа дю Буа, Пьер де Про, а потом многие. В завязавшейся сече турки дрогнули и были вытеснены с берега, а английские лучники и арбалетчики, нашедшие себе укров за сволоченными отовсюду бочками и досками, выломленными из старых кораблей, не давали вернуться врагу, еще наполнявшему своими воплями гавань, куда он уже не дерзал ступить. Близ домов, принадлежавших тамплиерам, король нашел доступ в город и не промедлил им воспользоваться. Едва войдя в городские стены, он велел выставить на них свои знамена, дабы подать надежду осажденным, а те, увидев это, тотчас покинули башню с оружием в руках и великой радостью на сердце. Три тысячи турок, рассеявшиеся по городу, оказались между королем и вышедшими ему во сретенье горожанами, не видели себе надежды, кроме бегства, и, находя все пути к нему закрытыми, гибли от своего страха раньше, чем от вражеского гнева. Смущенный обгоняющими друг друга вестями о приходе Ричарда, о разрыве осады, об избиении, учиненном пилигримами в городе, Саладин велел отступать: пришед на опустелое поле, Ричард велел разбить свой шатер на том месте, откуда только что был второпях сорван шатер Саладина. Трупы христиан были, в поношение их вере, брошены турками в ров с множеством перебитых ими свиней; король велел взять христианские тела и погрести их, как подобает, а убитых врагов ввергнуть в яму со свиньями. Назавтра он начал чинить разрушенные стены, зная, что Саладин не стерпит его победы и не оставит его здесь спокойно, но явится с новым войском, чтобы причинить все зло, какое сможет, ибо, по слову короля, если кит не пожрал Иону в море, он придет за ним в город; потому он настрого велел следить за исправностью работ и наказывать малейшие упущения.

Между тем от Кесарии пришел на галее граф Генрих, оставив большую часть своего войска пробиваться по суше среди непрестанных засад и нападений. Таким образом, король Англии из всего своего воинства имел при себе лишь 55 рыцарей, а вместе с пешцами, арбалетчиками, пизанцами, генуэзцами и прочими – до двух тысяч; что до коней, то их, добытых отовсюду, нашлось ровным счетом 15, добрых и дурных. При виде этого король стенал от самого сердца и все вспоминал, как франки, бывшие с ним в Акре, не удостоили присоединиться к его походу, но отвечали без всяких затей, что больше никуда с ним не пойдут: и надобно вам знать, что они сказали это против самих себя, ибо случилось так, что они никуда и ни с кем больше не пошли, но через несколько дней нашли свою смерть при городе Тире: там были герцог Бургундский, Гильом де Пинкени и другие. Король также горько сетовал на вероломство греков, которые не хотят ничего сделать к чести и выгоде христианского мира, но заключают договоры с сарацинами, не думая ни о ком, кроме себя, и поступают так, словно им никогда не придется дать отчета за то, что они совершили. Тогда люди, бывшие с ним, на утешение ему сказали, что у греков это в обычае испокон века, так что мир полон примерами того, как они блюдут верность: именно так вышло между Александром и Киприаном, так и во многих иных случаях. Король спросил, что это за история об Александре, и ему рассказали, как все было.

В одном греческом городе властвовал некогда человек по имени Александр, наделенный отвагою и неустанною предприимчивостью в делах войны и мира, но жестокий, вспыльчивый и неуступчивый. Живя в крепости, господствующей над городом, он правил, не слушая никого, кроме своего желания, и свысока глядел на невзгоды, причиняемые горожанам его суровостью. Среди тех, кто считался его друзьями, был некий Киприан, расторопный и ловкий во всех делах, которые Александр ему доверял. Часто бывая в покоях Александра, Киприан имел случай видеть его жену и после нескольких осторожных попыток нашел способ втайне довести до нее признания, полные самой безудержной страсти и самых трогательных просьб. Женщина, которой льстила мысль, что любовь, ею внушаемая, сильнее страха перед ее мужем, не отвергла его откровенности, но каждый новый раз выслушивала его опасные речи все с большею склонностью и в сладкой задумчивости. Однажды Александру, присутствовавшему в собрании городского совета, торопливо вошедший слуга нашептал вести о народном возмущении, начавшемся в этот час на другом конце города и грозящем скоро сделаться опасным, если им пренебречь. Александр тотчас покинул совет, взяв с собою немногочисленную свиту и послав гонца к охране замка с приказом явиться ему на помощь. Киприан в этой спешке остался забытым. Он понял, что долго будет искать другого случая проникнуть к женщине, спрятанной в неприступной цитадели. Он поспешил к грозным вратам; свободно пройдя среди немногих воинов, оставшихся беречь замок, Киприан тайною дорогою достиг спальни Александра и вошел в ее двери. Водя внимательною рукою в полумраке, он ласковым шепотом возвещал любовнице свой приход и просил ее ни о чем не тревожиться.

Их объятия застал Александр, разом покончивший с мятежом и воротившийся домой прежде вестей о своем триумфе, еще задыхающийся от сечи и не остывший от воинской ярости. Увидев, что происходит в его спальне, он вскипел и молча бросился, подняв меч, на полуобнаженного Киприана, не имевшего при себе иного оружия, кроме того, которым думал сражаться с чужой женой; тот, однако, скатившись с постели и собрав всю свою ловкость, чтобы она послужила ему, как никогда прежде, несколько раз уворачивался от ударов взбешенного мужа, пока наконец, перехватив его руку, не изловчился погрузить лезвие в бок самому Александру. Оставив властителя умирать на полу, рядом с полуживой от стыда и страха женщиной, среди замка, полного ни о чем не подозревающих слуг, Киприан, завернувшись в какой-то плащ, пробрался к воротам и, спустившись со скалы, прямиком направился к дому городского совета, стуча по дороге в каждые ставни и возвещая, как о празднике, о гибели Александра, прекратившей для города все его беды и унижения. Знатным горожанам, спешно поднявшимся из постели, чтобы по его призыву явиться на ночное сходбище, Киприан предстал в полном блеске тираноубийцы, щедрыми похвалами украсив рассказ о деяниях, совершенных им в эту ночь, и требуя от городского совета наград и почестей, подобающих освободителю. Горожане, однако, выслушав его с важным и внимательным выраженьем и поблагодарив за принесенные вести, начали судить вопреки его предположениям.

Один сказал: «Киприан, который хочет от нас публичного одобрения, не убил бы Александра, если бы тот сам его не вооружил. Он не взял с собою в замок щита, не панцирь надел, а тонкую ризу и, умащенный, вошел в спальню, в которой, как он тщательно удостоверился, не было ее хозяина. Он говорит, что убил тирана, – но тираноубийцу привел бы в замок тиран, а не его жена, ненависть, а не любовь; намеренный подняться туда ради того, за что он себя прославляет, он нес бы с собою мужество, нес бы меч; он шел бы туда, где мог найти Александра, а не поспешал оттуда, где его вернее всего было искать». На это Киприан отвечал: впустую говорить, что у него не было оружия, – какая польза Александру, что у него оно было? У того, кто к Александру пошел безоружным, доблести не меньше, но опасности больше. «Не смотри, – прибавил он, – что я принес в замок: вынес я из него Александрову смерть. Меч не мой, но рука моя, отвага моя, замысел, опасность, тираноубийство – мои».

Другой сказал: «В чьей спальне не побывает тот, кто даже к Александру рискнул проникнуть? Киприан ищет у нас одобрения за то, что, застигнутый в блуде, не захотел умереть: а ведь убей его Александр, разве это не был бы редкий случай, когда он поступил по праву? Вот, подлинно, битва новая и неслыханная: ратует тираноубийца за блуд, тиран – за целомудрие! Конечно, я хочу, чтобы человек, причинивший городу несметные обиды и оскорбления, погиб ради города: пусть убьет его прогневленный гражданин, пусть чередует с ударами проклятия, какими обычно честит муж прелюбодея, а не прелюбодей мужа; но ты, Киприан, еле высвободившись из позорных объятий, несешься прямиком к награде: я же не хочу, чтобы тот, кто притязает на редкую и драгоценную почесть, подражал необузданности того, чьим убийством он хочет славиться». На это Киприан отвечал: «Ты называешь блудом поступок, благодаря которому никто теперь не должен в своем доме бояться блуда? Я не считал прелюбодеянием – соблазнить жену тирана, как и человекоубийством – убить тирана».

Третий сказал: «Все честные дела начинаются желанием, а случай их лишь исполняет. Мы знаем, сколь часто доблесть прославляется и там, где исход ее обманул и сокрушил ее усилия; также и злодеяния караются, даже если не достигают цели; неудачливая доблесть не теряет своего сияния, и славу доблести не перехватывает случайный успех. Ты убил мужа, Фортуна – тирана». Киприан отвечал ему, что в охраняемом замке он тщательно искал случая, благосклонного его замыслу, испытывая слуг Александра, испытывая его друзей, и только в его жене блеснула такая возможность. «Каким осмотрительным, сколь опасливым соблазнителем я был, – воскликнул он, – чтобы меня не застигли врасплох!»

Он, однако, не убедил горожан своими доводами, и иные, качая головой, говорили, что благоразумие их предков не купило бы тираноубийства такими почестями, даже если бы сластолюбие обещало его совершить, и что примером для них, если они хотят держаться честного пути, должен быть римский народ, не хотевший победить врага ни ядом, ни вероломством.

Тут, однако, наш гость прервал свою повесть и сказал: «Вот что пришло мне на ум: а как бы вы рассудили это дело? И чтобы отдать должную честь, прежде всего ты, достопочтенный отец, – обратился он ко мне, – ведь благодаря своему сану ты жрец правды, умеющий видеть не по людским мнениям, но по суду Божьему, – скажи, как будто ты на месте этого рыцаря: когда любовь толкает его на подобные дела, найдет ли он себе оправдание в том, что несметные обиды, причиненные ему самому и многим другим, заставили его нарушить верность и сделать своему господину то, что было сделано?» Я отвечал, что не совершаю дел, свойственных рыцарю, но принимаю его, когда он приносит за них покаяние. Гость, рассмеявшись, воскликнул: «Вот достойный ответ!» и обратился с тем же вопросом к нашему господину. Тот, подумав, сказал: «Не следовало бы ему так препираться с горожанами из-за того, что он вошел в покои своего господина, не будучи им призван, ради дела, которое бесчестило их обоих; если же он настаивает, что совершил нечто великое и славное, ему бы лучше оставить все прочее и молить, чтобы Бог воскресил его господина и свел их не в спальне, а на поле, с оружием в руках, иначе никому из них не доказать своей правды». Тогда гость сказал, что ему, верно, приятно будет услышать, и король Ричард точно так же судил об этом деле, и господин наш отвечал, что это ему отрадно, как мало что другое.